Текст книги "Репетиция Апокалипсиса"
Автор книги: Сергей Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
– Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука. Да прилипнет язык мой к нёбу моему… если не вознесу Иерусалим на вершину веселья моего… – горько процитировал молитву Михаил.
– Христос предсказывал это разрушение. У апостола Луки устами Иисуса сказано: не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего.Проще говоря, не принял Мессию…
– Вы не антисемит? – подозрительно прищурился на радость торжествовавшему Алексею Михаил.
– Несть эллина, несть иудея, – процитировал я Спасителя. – Мои любимые апостолы Иоанн и Павел не были русскими, Миш. Но ты говоришь со мной на русском языке, а завтра пойдёшь на задание с Алексеем. И об этом сейчас надо думать. Об остальном – решит Господь. Почитаемый нами Серафим Саровский учил так: евреи и славяне суть два народа судеб Божиих, сосуды и свидетели Его, ковчеги нерушимые; прочие же все народы как бы слюна, которую извергает Господь из уст Своих… Он также учил, что многие евреи распознают Антихриста. Он говорил, что евреи не признали Христа, но в России может родиться Антихрист. О чём мы тут спорим? Пусть каждый поступает по сердцу своему. Небо одно над нами… Его не поделишь… – Что ещё я мог им сказать? Но подумал и сказал: – До того как я увидел тебя, с трудом бы поверил, что еврей пойдёт воевать за интересы России, а ещё меньше бы поверил в то, что он умеет это делать хорошо.
– За столько лет научились… – закончил спор Михаил. – Закурить дай, – попросил он Алексея.
Тот достал сначала сигареты, а потом и флягу с водкой. Скрутив пробку, он для первого глотка протянул её Михаилу. На войне дискуссии заканчивались либо так, либо пулей. Утром следующего дня они оба погибли в одной боевой машине, накрытой ракетой. Их останки, разбросанные на много метров, похоронили в одной могиле.
Вернувшись с очередной войны, я бросился искать Елену. Нигде так, как в окопной грязи, уворачиваясь от снующей повсюду смерти, не ощущаешь необходимость быть рядом с любимым человеком. Недописанные научные труды и книги не грезились… И сны были не банальной эротикой молодого солдата. Просто её глаза смотрели откуда-то с необычайно голубых и чистых небес, не затянутых дымом пожарищ, и казалось, там, на лазурном горизонте, собственно, и начинается рай. И каждый день я хотел уйти в сторону этой светлой полосы неба. Я мечтал прижаться лицом к нежным ладоням и заплакать обо всех увиденных смертях. Сам я умирал несколько раз, даже не знаю – хотелось мне этого или нет, скорее, просто соглашался, как с неизбежным, но смерть, посидев рядом с моим телом на корточках, с многообещающей ухмылкой отступала. И я вернулся…
Вернулся, чтобы узнать – Елена уехала в неспокойную Европу».
4
В своём юном – восемнадцатилетнем – возрасте Даша ещё не утратила, как многие взрослые, способности беспричинно восхищаться окружающим бытием, если оно к тому располагало, и даже испытывала в этом естественную потребность. Поэтому, когда работа на больничной кухне была почти закончена, а готовый обед развезён по палатам, где ещё оставались больные, она отпросилась у бабушки на улицу, побродить в парке, ограждающем клинику от навязчивой цивилизации.
– Ни светло, ни темно, ни холодно, ни жарко, – определила Даша, выпорхнув на аллею, стараясь скорее избавиться от клинических кухонных запахов.
Воздух хоть и был неподвижен, но всё же сохранял в себе элементы необходимой для жизненных функций влажности и в любом случае был более свеж, чем в помещении. Тем более – в больнице. Странным казалось Даше, что зелень на берёзах и осинах точно отсвечивала сталью, наполняя пространство парка ирреальной искусственностью. Казалось, мир замер при переходе из цветного кадра в сепию. Спасали его кедры и сосны, хвоя которых ощетинилась против наступающего сюрреализма сочно-зелёными иглами. Оставшись один на один с этим миром, Даша, не успев сделать и ста шагов по аллее, стала испытывать мистический страх. Вспомнилось и утро в объятьях Фрутимера, и ночной взрыв в городе, и лекция этого иссиня-небритого Макара о Конце Света. Маленькая жуть рождается в голове, а потом стекает вниз и падает в сердце, оттуда – по всем кровяным сосудам – по всему телу. Дальше начинается ужас. И тогда приходится спешно семенить обратно, быстрее к людям…
Даша перевела дыхание уже в холле. Устыдилась своего страха и снова вышла на крыльцо. Нет, вокруг точно было неспокойно. Эфир был буквально наполнен состоянием тревоги. А одиночество становилось идеальным проводником этого беспокойства в сознание. Нужно было придумать себе какое-нибудь бессмысленное занятие, чтобы отвлечься, и Даша решила открывать все двери подряд. В другое время в этих кабинетах вели приём врачи, проходили лечебные процедуры и диагностика. Некоторые кабинеты были закрыты на ключ, в открытых можно было задержаться на несколько секунд, чтобы оглядеться, представить, что вот-вот начнётся приём. Открыв дверь с табличкой «врач-гинеколог», Даша невольно поморщилась, сразу закрыла её, но вот следующая её удивила, ибо за ней была стена. Обычная кирпичная стена. «На фига тогда дверь?» – пожала плечами Даша, подумала что-то о возможной перестройке и бытовых нуждах и, не придав значения увиденному, двинулась дальше. На втором этаже она зашла в хирургическое отделение, попутно открывая все двери, и так же бесцеремонно ввалилась в ординаторскую. Там за столом сидел Пантелей, расписывая что-то в огромной таблице.
– Извините, я тут осмотреться вышла. Нет ли ещё кого… Не помешаю? – спросила она.
Пантелей сначала даже не понял, что кто-то вошёл, посмотрел рассеянно на девушку, пожал плечами: мол, не знаю, помешаете или нет.
– Мы там закончили, всех накормили, – как бы оправдала своё безделье Даша.
– Ага… Хорошо… Я вот составил таблицу… Ну… Больных всех… Диагнозы, процедуры, необходимые препараты… Чтоб проще было. Надо размножить. Ещё нужны дежурные. А вы свободны?
– Н-ну, да…
– Что-то я хотел? Что-то было важно? – Пантелей наморщил лоб, выискивая потерянное в голове.
Даша улыбнулась его рассеянности и поймала себя на мысли, что этот растрёпанный молодой доктор ей нравится. Пыталась понять – чем. Уж не растрёпанными светло-русыми волосами и плохо выбритым подбородком… Наверное, усталыми, но очень добрыми серыми глазами, из которых буквально лучилось добро. Нос прямой с широкими крыльями, а под ним полные губы. Уши великоваты… «Непропорционально», профессионально определила Даша, но в целом всё складывалось в весьма гармоничное и располагающее лицо. Чем-то привлекательное. Скорее не внешним, а внутренним. Дорисовала фантазией что посчитала нужным: волосы до плеч, небольшую бородку и усы. Получился русский интеллигент образца XIX века…
– Вспомнил! Надо мальчику почитать!
– Какому мальчику?
– Серёже Есенину.
– Ого! Это шутка такая?
– Да нет, его действительно так зовут. Хорошенький такой. Мы ему с архиепископом Лукой аппендицит недавно удалили.
– Не видела я тут архиепископов, – выразила сомнение Даша.
– Да он только мальчику помочь приходил.
– А куда потом делся?
– Вот у Серёжи и спросите.
– Что ему читать?
– Вон, на полках. Там у нас целая библиотека. Раньше больные оставляли. Когда ещё читали книги.
– Сейчас не читают? – Даша подошла к полке, выискивая что-нибудь детское.
– Сейчас редко кого увидишь с книгой. Чаще с ноутбуком, плейером, ди-ви-ди переносным… Вы вот читаете?
Даша повернулась к нему с явной обидой на лице, и Пантелей сразу сник:
– Простите, я вовсе не хотел вас обидеть. Простите, пожалуйста.
– Меня Дашей зовут, – по-своему успокоила доктора Даша.
– Пантелей, очень приятно.
– Я читаю. Бабушка даже богословские книги меня заставляет читать.
– Хорошая у вас бабушка.
– Хорошая.
– А я свою почти не помню. Бабушки и дедушки нужны. Они… как бы это сказать… они традициями напитывают. Вы так не считаете?
– Считаю, – согласилась Даша, – только иногда так напитывают, что весь пропитаешься. – Даша разговаривала с Пантелеем так, словно она была старше и опытнее, но он, похоже, не придавал этому значения.
– Это ничего. Так и надо.
– Вот, – определилась Даша, – нашла. «Большая книга сказок», – прочитала она с обложки.
– Сказки – это здорово, – вдохновенно улыбнулся Пантелей. – Вам читали в детстве на ночь сказки?
– Я сама себе читала под одеялом с фонариком! – гордо ответила Даша.
– Правда? Я тоже! Мама кричала: выключи свет и спать. А я под одеяло – дочитывать. Нельзя же обрывать на самом интересном. Так только рекламу по телевизору ставят.
– Для идиотов.
– Что? – не понял Пантелей.
– Рекламу потребляют идиоты.
– А-а-а… Не знаю, я за ней не слежу… Мне всё равно…
– В какой палате больной? – спросила Даша, как собирающийся на осмотр профессор.
– Да рядом, следующая дверь. Он как раз проснулся. Просил почитать. А у меня таблица. Понимаете? Извините, что я вас прошу… Как бы перекладываю…
– Да успокойтесь вы, Пантелей, мне не трудно. В конце концов, я сюда вам помогать пришла. Лучше скажите, как вы думаете, это правда Конец Света?
– Не знаю, – смущённо улыбнулся Пантелей, отводя глаза в сторону. – Мне кажется… – он задумался, потом явно растерялся… – Нет, не знаю.
Даша улыбнулась его смущению и вышла с книгой в коридор.
– Привет! – радостно сказала она в соседней палате, ещё не глянув на пациента. А когда посмотрела на улыбающегося Серёжу, то вскрикнула. При этом испугались оба – и мальчик, и Даша. Серёжа, конечно, испугался Дашиного состояния. А за них обоих, в свою очередь, испугался прибежавший на крик Даши Пантелей.
– Что случилось? – спросил он.
– Это – Серёжа… – сказала сквозь слёзы Даша.
– Совершенно верно, это Серёжа. Он никому не может сделать больно. Он тебя обидел?
– Это мой брат. Мой младший брат. – В подтверждение сказанного Даша вытащила из-под ворота водолазки крестик и раскрывающийся медальон-сердце, в котором была фотография. На одной половинке – родители, на второй – маленький мальчик – копия или оригинал прооперированного…
– Это мой младший брат Серёжа Болотин, – повторила Даша. – Он погиб с родителями…
– Я не гиб! – возмутился Серёжа. – И я Есенин. Меня в честь Есенина назвали! Он стихи писал! Хорошие!
– Не может быть. Ему тоже было пять лет! – причитала Даша.
– А мне и есть! И я не был! Я есть! Папа на буровой, а мама исчезла!
Пантелей наблюдал эту сцену в растерянности и сострадании. Даша вдруг успокоилась и даже стала улыбаться.
– У тебя сестрёнка есть?
– Нет.
– А почему, думаешь, я ношу на груди твою фотографию?
– Ты – моя сестрёнка? – никто не знает, почему дети вдруг легко и быстро принимают новые условия игры. Впрочем, эти условия устраивали их обоих.
– Я твоя сестрёнка. Меня зовут Даша.
– Ты родная?
– Ну, конечно, родная. И ещё у нас бабушка есть. Баба Галя.
– Бабушка? Баба Галя? Папа говорил, что одна бабушка умерла, а другая… А другая злая и сбежала от нас в Германию.
– Это он, наверное, про тёщу так.
– Тёща – это кто?
– Это мама твоей мамы.
– Ага, это та бабушка.
– Наша бабушка не злая. Она строгая, но добрая.
– Разве так бывает?
– Бывает.
– Она к нам придёт?
– Она здесь. Это она картошечку с тушёнкой и лучком делала. Тебе вкусно было?
– Да. А сказку мне ты почитаешь или бабушка?
– Я.
– А вот эти дядя с тётей у тебя, – Серёжа показал пальчиком на медальон, – они твои мама и папа?
– Мои.
– Но ведь они другие. Не мои.
– Это ничего. Я всё равно твоя сестрёнка.
– Правда?
– Ну правда же… Дядя Пантелей, подтверди.
– А… Э-м… Э… – и Пантелей послушно покивал. В этот момент он уже сам не понимал, где правда и какая правда сейчас нужнее.
– Ты сказки принесла?
– Угу. Вот сейчас начнём с самой первой и будем тысячу и одну ночь читать.
– Ух ты…
– В некотором царстве, в некотором государстве…
5
Посреди ночи бесовская сила подбросила Михаила Давыдовыча на топчане. Он буквально подпрыгнул, широко открыл глаза и осмотрелся. Понял, что уснул в каморке Макара, и мысленно выругался. Сколько они вчера попробовали дорогого алкоголя? Впрочем, неясную, но всё же хоть какую-то картину можно было составить по количеству початых бутылок текилы, коньяка, виски и ещё какой-то очищенной серебром водки. Зашли, что называется, напоследок в магазин. Потом Михаил Давыдович вспомнил Аню и очень пожалел, что не утащил её в свою квартиру, а позволил идти с этим правильным до изжоги воякой. Ещё этот, – Михаил Давыдович с ухмылкой посмотрел на спящего Макара, – потащил его от греха подальше за собой, прекрасно зная, в каком расположении духа проснётся профессор. Сколько раз приходилось здесь оставаться на ночь, но никогда не приходилось слышать, что Макар храпит или даже посапывает. Грудная клетка вздымалась едва-едва, отчего с первого взгляда могло показаться, что могильщик мёртв. «У клиентов научился», – зло подумал Михаил Давыдович, схватил первую попавшуюся бутылку и сделал несколько глотков из горлышка. Поморщился, постоял, ожидая живительного тепла в желудке, снова сделал несколько глотков и вышел на улицу.
Ночь и день, похоже, превратились в ленту Мёбиуса. Белая ночь и серый день – близнецы. Во всяком случае – двойняшки. Другое дело, что ночь почему-то женского рода, а день мужского. Тут можно было пофилософствовать, накрутить, так сказать, онтологических страстей или что-нибудь на тему влияния апперцептивности на сенсорную картину окружающей действительности. Хотя действительности ли? Эх, пропало звание академика…
В стоялом воздухе явственно припахивало сероводородом. Михаил Давыдович брезгливо поморщился и направился к допотопному деревянному строению, на котором бессмысленно было писать «М» и «Ж», потому как дверь была одна.
– Каменный… нет, деревянный век! – сказал Михаил Давыдович и сам порадовался своему остроумию.
Избавив организм от лишней жидкости, профессор с видом начальника решил прогуляться по кладбищенским аллеям, проведать старых знакомых, попробовать голос – пошалить ораторским искусством. Настроение у него было прекрасное, страхи отступили, нервы не шалили, свежий алкоголь приятно обжигал нутро, и неугомонная натура требовала хоть какой-то деятельности и удовольствий. Город мёртвых не возражал, напротив, Михаилу Давыдовичу казалось, что лица с овальных фотографий на памятниках, а то и высеченные на монолитах, смотрят на него с надеждой и обожанием.
– Ну что, жмурики, есть ли жизнь на Марсе? Или на сникерсе? – обратился к покойникам профессор. – Вы уже знаете: быть или не быть. Знаете и молчите. А раз молчите – сказать вам нечего. А может, не о чём? Кто там рассказывал о явлениях из загробного мира? Отзовись?
– Что, уважаемый Михаил Давыдович, молодая кровь покоя не даёт? – услышал профессор за спиной и не испугался.
– Какая же она молодая? – с возмущением повернулся он и увидел клыкастого эфиопа.
– Какая же она молодая? – повторил профессор. – При моём остеохондрозе, остеопорозе, камнях в почках и прочих хронических заболеваниях?
– Ну, так омолодить при наших возможностях не проблема, – приветливо осклабился бес.
– С кем не имею честь? – скаламбурил профессор.
– Меня зовут Джалиб. Я – старый друг Макара!
– А, это о вас рассказывал мне вечером Макар!
– Конечно же, он нарисовал меня жутким и ужасным…
– Конечно, – подтвердил профессор. – Ну и что вам, собственно, нужно?
– О! – обрадовался Джалиб. – Люблю деловых людей. Они сразу переходят к главному! Вы всегда так радуете, профессор, когда пылко выступаете на тему нераздельности добра и зла. Помните свою последнюю лекцию: «Смогло бы добро сиять своими достоинствами, не будь зла?» – повторил Джалиб голосом Михаила Давыдовича.
– Вы неплохо осведомлены.
– Сам в зале присутствовал, – потупил глаза Джалиб. – Мне бы вашу силу убеждения. Не всем папа даёт…
– Этому учиться надо. Знание – сила!
– Верно, уважаемый профессор. Бэкон именно это имел в виду.
– Так что вы от меня хотите и что можете предложить взамен? – профессор нахмурил лоб, придавая себе важности.
– Начнём с предложения. Вечная жизнь вас устроит?
– Эк вас растащило, дружище. Тут Конец Света на дворе, а вы мне такое предлагаете. Чувствуется подвох.
– Я предлагаю только то, что могу дать. Вы же понимаете условность времени, или вам, как последнему дикарю, надо объяснять подобные утверждения? Вы-то знаете, что человеческий мозг легко воспринимает то, что соответствует его позиции, и, напротив, отвергает и высмеивает то, что ей не соответствует.
– Последние исследования американских учёных показали, что религиозность человека вообще обусловлена устройством мозга, – со знанием добавил профессор.
– Вот! И это отрадно.
– Но это не значит, что я собираюсь принимать что-то из ваших уст на веру! – предупредил Михаил Давыдович.
– Что вы, никакой веры! – радостно забаритонил Джалиб. – Только научный подход. Итак. Вы отрицаете вечную жизнь?
– Ну, как бы вам правильно сказать, – засомневался половинчатый профессор, – не то чтобы сомневаюсь, просто в случае истинности Конца Света, а окружающая нас действительность некоторыми признаками начинает напоминать об этом неизбежном, с точки зрения многих религий, процессе, вопрос, скажем так, только в его фазе… – Михаила Давыдовича понесло, он готов был развернуть целую лекцию, но Джалиб вежливо его прервал.
– Глубокоуважаемый Михаил Давыдович, если время – субстанция, искусственно разбиваемая мыслящими существами на определённые отрезки – секунды, минуты, часы, месяцы, года, то в условиях вечности, как вы думаете, возможно ли выделить определённый отрезок и, условно говоря, заморозить его в определённом состоянии развития? Скажем, для индивида это будет момент счастья.
– Гм, – озадачился профессор.
– Вы находитесь в точке, эта точка гарантирует вам блаженство, все удовольствия, географически она, конечно же, будет ограничена, скажем, радиусом несколько сот километров… Но, – заговорщически подмигнул бес, – это не значит, что у вас там будет только одна женщина или только один напиток? Понимаете?
– Чем-то мне это напоминает «остановись, мгновенье, ты прекрасно», – вспомнил Гёте Михаил Давыдович.
– Да ну, – как от назойливой мухи отмахнулся Джалиб, – вы ещё Данте сюда притяните. Это же ненаучно! Не путайте литературу и науку!
– Гм, – снова забуксовал профессор.
И Джалиб не дал ему опомниться:
– Я, между прочим, то же самое Макару предлагал.
– А он? – поинтересовался профессор.
– Впал в сантименты. Разве он вам не рассказывал, какая у него была любовь?
– Так, в общих чертах.
– Так, в общих чертях… Такая девушка… Афродита, как говорят студенты, отдыхает…
– У вас есть фото? – глаза профессора сверкнули похотью.
– Да нет проблем! – Джалиб махнул рукой, ногти-когти вспороли пространство, и Михаил Давыдович узрел берег моря и Елену, выходящую из моря.
– Никогда… не видел… такой гармонии… – профессор с трудом подбирал слова, не в силах оторвать взгляда от видения. – Везёт же могильщикам. Он что – был с ней? Где она?
– В данный момент – нигде. Но будет там, если вы захотите. В растянутой до бесконечности минуте. И в этих рамках вы вправе добиваться от неё всего, чего душа пожелает.
– Она его любила?
– Ну, это у неё спросить надо. Частный вопрос, знаете ли. Он, не поверите, её на войну и знания променял.
– Идиот.
– Вы в этом сомневались?
– Конечно, сомневался и сомневаюсь! – разнервничался вдруг профессор. – У меня вообще такое чувство, что он всё наперёд знает. В голове у него энциклопедия… Брокгауза и Эфрона… и Большая Советская… Хотя никакой системы, похоже, у него нет.
– Ну так что, Михаил Давыдович? Товар берёте? Я ещё добавлю. Нимфы, знаете ли, так и плещутся у берега…
– И что я должен за это? – мотнул нечёсаной волошинской гривой в сторону исчезающего видения профессор.
– Пустяк. Убить свою светлую сторону. Окончательно, так сказать, с ней расстаться.
– Да это не проблема, – усмехнулся Михаил Давыдович, – я бы этого гада давно прикончил. Но что я для этого должен сделать, почтенный Джалиб? Удавиться или вскрыть себе вены? Суицид – это не из моей песни.
– Да что вы! Вам уже сегодня довелось быть добрым самаритянином. А такой полёт с колокольни намечался. Самоубийство в святом месте. Это, знаете ли, дорогого стоит…
– Да уж. Погорячился. Так что, если не самоубийство? – профессор спрашивал так, как спрашивает начальник подчинённого, и Джалиб ему старательно подыгрывал.
– Пустяк. Убить Макара.
– Макара?
– Макара.
– А какая, простите, связь между моей светлой частью и этим Хароном?
– Элементарная. Один последний грешок.
– Грешок? Последний? Да я, между прочим, кроме душегубства ещё и наркотиков не пробовал, гомосексуализмом не увлекаюсь. Так что у меня ещё непочатый край.
– У вас, знаете ли, низкая самооценка. При вашей-то хуле на Духа Святого вам действительно нужен всего один шаг. Кстати, Макар сейчас перевернулся на спину. Вы знаете, что он обычно спит на животе. А сейчас – тот редкий случай. Горло открыто. А рядом стоит остро отточенная лопата. Один удар – и договор подписан.
– И эта женщина?..
– И вы рядом с ней, – уклончиво ответил Джалиб.
– Да рядом я могу сколько угодно облизываться. Знаю я вас. Анекдот студенты рассказывали. Наркоман попал на тот свет. Стоит в центре поля конопли. Нашёл косу, косит. Голос сверху: да вон, там уже накошено. Он бежит туда. Точно – накошено. Начинает сушить. Голос сверху: да вон там уже насушено. Бежит туда, начинает срочно забивать косячок. Голос сверху: да вон – целый вагон папирос, сигарет, чего душа пожелает. Бежит туда, пихает папиросу в рот, судорожно ищет спички. «А спички где? Спички?!» – кричит наверх. Голос сверху: если бы были спички, тут был бы рай. Так что ваши уловки мне известны, почтенный Джалиб. Мне нужны гарантии.
– А так?! – Джалиб снова взмахнул рукой, и взору профессора открылся тот же берег, только вместо Елены там была, вероятно, ещё сотня обнажённых женщин, накрыты столы с яствами, и всё это на фоне бархатного заката.
– Банально, но завлекательно, – признал Михаил Давыдович. – Но хотелось бы и её… сюда.
– Она в доме, это я гарантирую, – твёрдо пообещал Джалиб. – Но ждёт она Макара. Сделайте так, чтобы ей некого было ждать.
– Отрубить его умную башку лопатой? – сам себя спросил Михаил Давыдович. – Но ждать она его не перестанет…
– У вас будет целая вечность, чтобы уверить её хоть в чём. Тем более вы друг Макара. Расскажете ей, как он копал могилы… Про могильную землю под его ногтями… Знаете ли, она весьма брезглива…
– Ход понятен, – Михаил Давыдович раздумывал, покусывая губы. – Но он, Макарушка-то, этакий прыткий. Я его лопату в руки только возьму, а он подскочит, и в морду мне. А?
– Ну, если вы ещё полчаса будете раздумывать, то он всяко подскочит, знаете ли.
Джалиб сделал вид, что профессор его разочаровывает и становится ему неинтересен. Он картинно вздохнул, так что воздух вокруг стал сероводородом, и собрался было уходить. Как бы на всякий случай, ко всему сказанному добавил:
– Вы, Михаил Давыдович, должны понимать, что я могу сделать подобное предложение и другим людям.
– Понять не могу, чем он вам так мешает?
– Да он вам мешает! – не выдержал Джалиб. – Мешает достичь гармонии, к которой вы стремитесь всю жизнь! Он же вас остановил! А нам он – тьфу! – Джалиб плюнул, и сгусток слюны взорвался под его ногами, оставив небольшую воронку. – Просто, по правилам игры, вы его обезглавливаете, и часть его силы переходит вам. И вы сможете кое-что для нас сделать.
– Ещё что-то? – насторожился Михаил Давыдович.
– Да почти ничего. Сдвинуть несколько крестов над могилами.
– Портал! – как и Макар, догадался профессор.
– Портал-мортал, – вдруг с восточным акцентом заговорил Джалиб, – какая разница? Вам предлагается кусочек рая для отдельно взятого человека. Фирма гарантирует. Всё, что вы так любите здесь, будет там в избытке. Там ваши лекции слушать будут разинув рты. Аудиторию обеспечим. Но вы, похоже, просто трусите.
– Не сметь! – взвился Михаил Давыдович, которому в его нынешнем состоянии было абсолютно всё равно, кто перед ним. – Вы мне своим метапсихозом голову не морочьте! Я стоял на баррикадах демократии, я боролся против любого иерархического тоталитаризма!..
– Знаю-знаю, – радостно подхватил Джалиб, – это вашу шевелюру можно увидеть у броневика, с которого выступал Ельцин, вы держали в руках оружие пролетариата – булыжник, но теперь осталось взять в эти руки другое оружие – лопату.
– Да, – крякнул профессор и решительно направился к лачуге Макара.
– Слова не мальчика, но мужа, – похвалил вслед Джалиб.
Шагая по аллее, Михаил Давыдович ещё не знал, сможет ли он убить Макара, который доставлял ему некоторое интеллектуальное удовольствие во время дискуссий, но подавлял его своим превосходством, порой грубым и физическим. Скорее, профессор пока что убеждал себя в том, что способен на этот поступок. И, собственно, череда последних событий к этому располагала. Никто его не хватится. Вон, почти весь город исчез. Хоронить далеко ходить не надо. Всё под боком.
Так убеждая себя, Михаил Давыдович подошёл к дверям лачуги, на минуту остановился, ещё раз взвешивая все за и против, но так ничего и не решив, открыл дверь. Открыл и сразу сник, увидев на пороге Таню с мальчиком, которого она держала за руку. Явление любимой его нисколько не удивило, он и ожидал чего-то подобного, ждал, как ему показалось в этот момент, с того самого дня, когда она выбежала из дома. И сразу понял: рядом с ней – его неродившийся сын.
– Таня, – сказал он, и больше сказать ему было нечего.
А Таня молчала и внимательно на него смотрела. Теперь, когда в чреве её не было ребёнка, она была так же прекрасна, как в дни их первых встреч. Даже ещё прекраснее. Женственнее. Свежее. И профессору захотелось заплакать. Злой человек в нём вдруг скукожился, упал куда-то на самое дно сознания и не мог подняться. Пронизывающий и светлый, без тени упрёка, взгляд Татьяны заставил всё недоброе и, собственно, гордыню Михаила Давыдовича в буквальном смысле забиться в угол. Он бы и разрыдался, но даже этого не мог, потому что только иссушающее душу опустошение росло в нём, выходило за пределы тела и капельками пота выступало на лбу.
Именно такую капельку Таня смахнула с его чела, поправила взмокшую непослушную прядь, и он буквально почувствовал её прикосновение, которое заставило содрогнуться всем телом. Он просто не смел податься навстречу, и потому обессиленно упал на колени, схватив её руку. Михаил Давыдович зажмурился и приложился к ней лбом и руками, не в силах смотреть в глаза мальчику, которые оказались на уровне его взора.
– Профессор с утра на коленях? У тебя что – дни поменялись? – услышал он бесцеремонный голос Макара.
Михаил Давыдович открыл глаза и увидел, что Тани и мальчика больше нет. Он с нескрываемым раздражением посмотрел на могильщика и равнодушно сказал:
– Циник ты, Макар.
– А ты белый, пушистый и летаешь, – так же равнодушно ответил Макар, направляясь в туалет.
– Я чуть не убил тебя!
– Да ну, тут тебе слабо, привет Джалибу, – догадался Макар.
Профессору почему-то захотелось, чтобы Макару стало так же больно, как и ему. Не со зла даже, а чтоб он понял его состояние. И это у него получилось.
– А твоя женщина неземной красоты. Таких не бывает. Просто быть не может. Это, наверное, фантазия твоя…
Макар остановился. Он не поворачивался. Глубоко вздохнул, так что профессор видел, как при этом поднялись и опустились его плечи.
– Молодец… Умеешь… – оценил попытку профессора могильщик.
– Не всё тебе меня цеплять.
– Согласен, – беззлобно отозвался Макар, – но она, Миша, была. Ей-богу, была. Эта африканская свинья тебе её показала?
– Да.
– Небось, кусочек рая предлагал?
– Н-ну… да…
– Не покупайся, Миша. Что ты мне не рассказал? О чём утаил? – он так и стоял спиной, и профессор не видел, что его собеседник тихо плачет.
– Я не рассказал тебе про Таню. Я этой девушке на колокольне рассказал. А тебе нет.
– Хорошая? – попросту спросил Макар.
– Очень, – так же попросту ответил Михаил Давыдович.
– Ты это, Миш, постарайся удержаться в этом состоянии…
– В каком?
– В состоянии любви. Это больно, но, как ни удивительно, это помогает… оставаться на стороне света. Пословица на ум просится.
– Какая?
– Что имеем – не храним, потерявши – плачем.
– У меня должен был родиться сын. Я его только что полюбил. Ты прав, это так больно…
– Да поплачь ты, наконец, – отрезал Макар и двинулся дальше.
6
На ночь больница замерла. Сёстры-добровольцы заснули на постах. Никто не торопился домой, ибо торопиться было не к кому. Некоторые сходили домой и, застав там пустоту, вернулись. Пантелей сбросил халат в ординаторской терапевтического отделения, сел на диван и долго бессмысленно смотрел на свои руки. Словно в них был ответ на какие-то вопросы. Потом его внимание привлекла нитка, торчавшая из шва джемпера. Почему-то она показалась ему до боли знакомой, как какая-то деталь родного дома. Именно в этот момент он понял, что дома его тоже никто не ждёт. От этого стало особенно грустно. Подумалось сначала о Сашке, потом о Вале. К храму на зов колокола она не пришла. Может, просто не пришла, а может, и нет её в городе. Нет, на зов колокола она бы пришла, потому что знала бы: Пантелей рано или поздно будет там. Значит, Вали здесь нет. Вообще, получается, нет…
Вспомнил, как последний раз она ушла со свидания обиженная. Весь вечер она была какая-то сияющая, необычная, жалась к Пантелею, а когда он предложил увезти её домой, вдруг сникла, без слов села в машину и молчала всю дорогу. Уже у подъезда Пантелей (он даже сейчас чувствовал, как глупо при этом выглядел) спросил у неё:
– Валя, я чем-то тебя обидел?
– Ну, с точки зрения этики, ничем, – грустно улыбнулась Валя. – Так что не переживай. Я же знаю, как ты переживаешь, когда тебе кажется, что ты кого-нибудь обидел. Спать ведь не будешь. Поэтому не заморачивайся, ладно?
– Ладно, – неуверенно ответил Пантелей.
– Ладно, – передразнила она его. – Когда ты у меня взрослым мужиком станешь? Всё как мальчик. Причём воспитанный такой. Езжай домой.
Пантелей понимал, чего она от него хочет. Но даже подумать боялся об этом. А тут вдруг выпалил:
– Валя, а ты выйдешь за меня замуж?
Валя на секунду оторопела, но потом быстро догадалась:
– Это ты сейчас для того, чтобы меня не обижать? Господи, какой ты у меня всё же ребёнок!
– Так выйдешь? – всё так же по-мальчишески настаивал Пантелей.
– Выйду, когда повзрослеешь. Я же из-за тебя таким двум мачо отказала. Ты даже не представляешь…
– Хорошие?
– Да ну их. Ты лучше. Ты настолько лучше, что вот даже не знаю, что с тобой делать. – Она нежно погладила его ладонью по щеке, и он заметил, что она вот-вот может расплакаться.
– Валя, это ты лучше, ты меня терпишь, – тихо сказал Пантелей, – меня все терпят. Родители, друзья, коллеги… Я же понимаю, что терпят…
