Текст книги "После бури. Книга вторая"
Автор книги: Сергей Залыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)
– Видишь ли, товарищ Прохин,– заметно покраснев, проговорил Сеня...– видишь ли... ты ведешь себя... мало того, что странно, но еще и... и я должен пояснить...
– Пояснения позже. А сейчас – факты: первый, второй, третий... У нас же вполне официальное совещание. Вот комиссия в полном составе, а вот – руководитель учреждения, все как полагается. Как в заседании президиума Крайплана, только Ременных с протоколом нет, так я полагаю, что раз в вашей комиссии есть председатель, значит, должен быть и секретарь, он и оформит протокол... Если потребуется. Да. Да, на заседаниях же президиума мы начинаем с фактов, а не с пояснений к ним. Тем более если они неизвестны... Или вашему секретарю так и придется записать в протокол: «Никаких фактов, указывающих на невозможность сотрудничества Вегменского и Бондарина, комиссией не выявлено»? А мне придется так доложить товарищу Озолиню. Он вопросом интересуется. А тебе, Кунафин, так придется доложить в РКИ.
– А как же насчет Колчака? – спросил Кунафин.
– Какого еще Колчака? Поясни?
– Ну, которому Бондарин писал «милостивый государь» и «готовый к услугам»?!
– Ах, вот какой Колчак... Так ведь он же расстрелян. В январе тысяча девятьсот двадцатого года. В Иркутске. Так что какие у тебя, Кунафин, могут быть к нему вопросы?
– А как нам быть с примечаниями Вегменского к «Воспоминаниям» Бондарина? – даже с какой-то яростью в голосе проговорил Суриков.– Как?
– А что, Суриков,– спросил Прохин,– у тебя появились какие-то новые факты по истории колчаковщины? Это интересно! Напиши об этом в газету. Читателям будет очень интересно.
– У меня есть новое толкование тех же фактов.
– И о новом толковании – туда же...
– И новые пояснения...
– Пояснения – туда же... Впрочем, насчет пояснений мы вот сейчас закончим толковать все вместе, а ты останешься у меня. Останешься, и мы потолкуем уже о пояснениях. Да что это у тебя лицо-то сделалось хмурое? Неужели для нас это так плохо – побеседовать, подучиться обоим-двум уму-разуму?
И тут Сеня растерялся.
Корнилов никогда не видел Сеню растерянным, а тот в растерянности, оказывается, становился приятным... Наивным каким-то, добродушным... хорошее такое лицо... простое... Он посмотрел на Кунафина, на Корнилова и, понимая, что сейчас не надо задавать Прохину вопросов, все-таки спросил:
– А все-таки, Анатолий Александрович, о чем это ты хочешь со мной говорить? О чем? О ком?
– О Михаиле Ивановиче,– ответил Прохин.
– О каком-таком? Не знаю...
– Ну, который тебе сват ли, брат ли – уж и не знаю кто. Или, может быть, тебе подчиненный служащий...
– Да фамилия-то как?
– Фамилия Калинин. Должность – председатель ВЦИК.
– Какой же он мне сват? Или брат?
– А вот я и хочу выяснить какой? Если ты так запросто обращаешься с его постановлениями, так уж, наверное, какой-нибудь!
– Какими постановлениями?
– Хотя бы и о помиловании бывшего генерала Бондарина. Вот такие дела...– вздохнул Прохин.– У нас сколько их, бывших-то? И Бондарин, и Сапожков, и Новгородский, и Краснов, и еще, и еще... И чтобы они работали за совесть – ты это пойми, Кунафин, и ты, Суриков, пойми – за совесть! – с ними тоже надо работать. По-ленински. А кому поручить такую работу? Тебе, что ли, Кунафин? Или тебе, Суриков? Вот такие дела...
Разговор, кажется, заканчивался.
И Кунафин это понял и радостно сказал:
– А я нынче, Анатолий Александрович, снова еду по округам. С пропагандой краеведческой работы. Хорошо идет у нас в крае эта работа! Хорошо она поставлена!
– А на чем же ты ездишь-то, Кунафин? По округам?
– Я? На лошади езжу, Анатолий Александрович. На своей.
– На собственной?
– Ну, какой же я собственник?!
– Тогда на чьей же?
– Родственники у меня не совсем далеко от Красносибирска в деревне. У них и беру я лошадь...
– У них что же – табун лошадей-то? У родственников?
– Ну, какое там... Никакого, само собой, табуна, а просто так.
– Просто так крестьянин не отдаст лошадь в сенокос, в страду. Он, может, ее весь год ради этих страдных месяцев содержит и кормит, а?
– Я плачу за лошадь, товарищ Прохин. Я им плачу, а у них посев небольшой, вот они мне и уступают лошадку... Точно!
– Добрые родственники... Могли бы ведь и сами на свободной лошади извозом заниматься... Или торговлишкой, товаром каким-нибудь. Близкие родственники? Фамилия тоже Кунафины?
– Они мне не очень уж и близкие... Больше так, по знакомству.
– Надо учесть, что тебе сначала придется к родственникам за лошадью приехать? Далеко ли ехать-то? Как деревня называется? Может, знакомая? Я ведь свой край хорошо знаю. И по карте, и в натуре.
– Название... У деревни-то?
– У деревни?
– Абызово... Ну это ведь уже так себе подробности, Анатолий Александрович... Так себе подробности.
– Конечно, так себе.
После этого Кунафин встал, пошел к дверям, и Корнилов тоже встал, тоже пошел, попрощавшись с Прохиным.
Он нынче Прохина готов был обнять, ему хотелось еще и еще раз оглянуться, на Прохина посмотреть...
И ведь в самом деле тот окликнул Корнилова:
– Да, Петр Николаевич, извините, пожалуйста, а ваше-то мнение по этому вопросу как члена комиссии я ведь не узнал... Надо же – о лошадях зашел разговор, а такой существенный факт, как ваше мнение, мы каким-то образом обошли. Извините, пожалуйста!
Корнилов вернулся к столу.
– Мое? Мнение?
– Ваше, Петр Николаевич...
– Я с самого начала был против создания комиссии. Я считал ее совершенно ненужной!
– И говорили об этом? Об этом своем мнении?
– Ну, конечно! С самого начала!
– Где? Говорили?
– Да там же... В комиссии...
– А еще где? Кому?
– Еще?.. еще... нигде...
– Говорили, что против комиссии, но в комиссии усердно заседали? Вы Бондарина то хоть поддерживали там – на странных этих заседаниях?
– Я старался быть объективным. И по отношению к Бондарину, и к Вегменскому.
– Да? – вовсе не утвердительно и не безразлично, а в вопросительном тоне произнес Прохин. Потом тихо: – Вы офицер, Петр Николаевич...
И Корнилов так растерялся, так растерялся – немыслимо! И в этой немыслимости вдруг пролепетал:
– Бе-е-лый...
– Знаю, знаю, что белый, – кивнул Прохин. Он сидел теперь за столом непринужденно, вполоборота, закинув за голову одну руку, другой слегка похлопывая по желтой картонной папке, туго набитой бумагами.– Знаю! – подтвердил он.– Но ведь офицер же? Тут вопрос, даже и не вопрос, а подробность… психологическая: мне стало интересно, а что бы сделал Бондарин, если бы он был членом «Комиссии по Корнилову»? Чисто психологическая тема, да? Отвлеченная? И вот еще что: вы уж, Петр Николаевич, пожалуйста, поторопитесь со сводкой геологических данных о запасах свинца и олова в Кузбассе. Пожалуйста! Москва торопит, и, признаться, мне самому такая сводка очень нужна: статью пишу. Для московского журнала. Так что не подведите. И согласуйте свои данные с соответствующими ведомствами края. Я надеюсь...
Корнилов вышел из прохинского кабинета. Корнилов едва не падал с ног, едва не стонал.
От стыда...
А дальше Корнилов был занят с утра до ночи: готовил самую полную за все время своей работы в Крайплане сводку по природным ресурсам края. Срочно. По заданию Госплана СССР.
А тут еще назревал второй съезд научных работников Сибири. Сроки не были установлены, говорили, может быть, съезд будет отложен до окончательного утверждения первого пятилетнего плана, а вдруг да вот-вот и состоится?! Нынче съездов, пленумов, совещаний, сессий и в Москве, и на местах не сосчитать, все газетные полосы заполнены отчетами. Во всяком случае, было уже известно, что съезд намечается провести по трем секциям: «Недра», «Поверхность», «Человек».
«Недра» – это, разумеется, будет секция геологическая, и там предполагалось очень интересное сообщение профессора М. А. Усова о поисковых работах на нефть, в секции «Поверхность» основным докладом намечался доклад профессора П. Н. Крылова о растительных ресурсах. Доклады Усова и Крылова, если они состоятся, должны были стать «гвоздями» всего съезда, тем более что и тот, и другой выдвигались Сибирью в члены Академии наук СССР. Обсуждение кандидатур на страницах краевой печати и в центральных «Известиях ВЦИК» прошло вполне успешно. Корнилов тоже готовил материалы в связи с этим обсуждением.
К третьей секции, «Человек», он, конечно, отношения никакого не имел и иметь не будет, не по его специальности, там будут доклады по этнографии, фольклористике, по истории Сибири.
Он теперь дома-то почти не жил, Корнилов, а все на работе, на работе. Так ему было легче – не мог он слушать пустоту соседней комнаты, не мог вспоминать, что еще недавно оттуда доносились шаги Нины Всеволодовны. Говорили – комнату отдадут товарищу Кунафину – он зачислялся в штат Крайплана.
Итак, Корнилов составлял сводку очень тщательно, она была обширной, цифровой материал сопровождался комментариями и резюме, и, должно быть, поэтому он и не заметил, что Сеня Суриков смотрит на него с каким-то особым значением. Он это умел, Сеня, смотреть на кого-либо с тем или иным значением. Да и сам-то товарищ Прохин стал в последние дни несколько строже, Корнилов и этому не придал особого смысла, еще бы, такая напряженная работа, такой ответственный период! А не заметив этого и будучи у товарища Прохина в кабинете по поводу все той же сводки, он сказал:
– Я думаю, Анатолий Александрович, было бы неплохо показать раздел «Гидроэнергетические ресурсы и перспективы развития речных путей сообщения в крае» Георгию Васильевичу. Он специалист. Смыслит в деле, у него статьи напечатаны по этим проблемам. И не одна. В журнале «Жизнь Сибири». И в других.
– Какому Георгию Васильевичу? – спросил Прохин.
– То есть как это какому? Разумеется, Бондарину!
– Ну, знаете ли... – развел руками Прохин.– Неужели вы не в курсе? Да его же у нас нет, Бондарина!
– Как это нет? Ушел? Куда же он ушел-то в такое напряженное время? Ведь вы же его не отпускали, просили и еще задержаться в Крайплане. Ведь пятилетний план окончательно верстаем!
– Странный вы человек, Петр Николаевич! Право... Не замечаете ничего. Будто вас ничего не касается. нету у нас Бондарина. Поняли: нету!
– Не понимаю...
– Кадры-то у нас должны серьезно проверяться, кадры решают все! Кадры нам присылают – бывшего князя Ухтомского прислали, например, но ведь и проверяют тоже. Без этого не обойдешься. Без этого в наше время нельзя.
В Красносибирске среди прочих многочисленных газет и журналов – партийных, сельских, профсоюзных, национальных, ведомственных, охотничьих, женских и детских – выходила молодежная газета, она так и называлась – «Молодой большевик», она по своему значению и тиражу уступала только краевой газете.
В редакции «Молодого большевика» был, разумеется, и главный редактор.
Им был товарищ Мартынов – примечательная личность! Совсем юноша – ему, наверное, только-только перевалило за двадцать,– он был человеком очень известным, один из признанных молодежно-комсомольских лидеров края, оратор, публицист, организатор и проводник всех начинаний Советской власти.
Так вот, кроме всего прочего, товарищ Мартынов был близок и к Крайплану – ко всем его перспективным разработкам, наметкам и замыслам.
И объяснялось это необыкновенной какой-то любовью Мартынова к Сибири, к ее природе, к истории и людям, ко всему тому, о чем очень часто говорилось – «будущее Сибири».
Сначала Мартынов присылал в Крайплан и в КИС сотрудницу своей редакции – не очень-то расторопную, не очень грамотную, возрастом уже переросшую комсомол, но, по-видимому, еще не доросшую до ответственной партийной работы, она-то и получала в Крайплане всякого рода цифры и плановые соображения, о которых давала затем информацию на страницах «Молодого большевика» – вот, мол, какое будущее, какое грандиозное, ждет нашу Сибирь в самые ближайшие годы.
Информация получалась так себе – не броской и не яркой, хотя и дельной – факты сами по себе были дельными.
Но, видимо, это не устроило главного редактора, и вот он сам стал забегать в Крайплан и к Прохину, и к Вегменскому, а к Корнилову, пожалуй, и почаще других, беседовал с ними, записывал эти беседы, запасался цифрами, а тогда заметки и небольшие статьи о природных ресурсах Сибири, о геологических, ботанических, лесных и прочих экспедициях, современных и прошлых, об истории всякого рода географических открытий в Сибири стали в газете «Молодой большевик» прямо-таки увлекательным чтением.
И не только увлекательным, но и полезным. Корнилов завел даже специальную папочку для газетных вырезок такого рода, а Прохин, тот уже несколько раз прилагал эти вырезки к своим официальным отчетам и докладным.
Самое удивительное было в том, что Мартынов все понимал: ему слово-другое о деле скажешь, а он уже суть дела схватил, уже интересуется подробностями этого дела.
И никаких никогда ошибок, передержек, неточностей, даже неумелого обращения со специальной терминологией, столь обычных для газетных материалов, в статьях Мартынова не бывало. А вот эмоциональность была. Даже восторг был, но только не глупый, не телячий, а совершенно к месту. Доказательный и убедительный. Корнилов прочтет, бывало, такую вот статейку и даже изумится: сам же он давал Мартынову материал, сам беседовал с ним, а восторга почему-то в материале, во всей теме их разговора не заметил.
«Вот что значит молодость! – думал Корнилов о Мартынове.– Молодость и умение... Молодость и личность... »
Что и говорить, умел Мартынов подавать материал: тонны олова, которые намечено добыть в крае за предстоящее пятилетие, он вдруг переведет на число оловянных ложек – смешно получается и показательно; а то вдруг расскажет остяцкую легенду об одном чудом спасшемся охотнике...
Охотник этот заблудился зимой в Васюганских болотах, он погибал там, замерзал от холода, потому что его огниво высекало совсем слабую искру и не давало огня, но вдруг увидел он оконце в снегу, и там, на дне, была вода, от нее пахло керосином... Керосин принял слабую искру, загорелась вода, спасся охотник. Все это было написано с литературным вкусом, а, кроме того, все следовало читать так: ищите в Васюганье нефть! Ищите, ищите и найдете!
Трудолюбием Мартынов обладал необычайным – он был главным редактором газеты, он учился на вечернем факультете Института народного хозяйства, а еще он ездил в Томск, дополнительно слушал там лекции самых известных профессоров.
Многие томские профессора незадолго до того вызвались безвозмездно читать по особой программе лекции для краевого совпартактива, список слушателей был составлен лично товарищем Озолинем, и вот человек двадцать, а то и тридцать краевых руководителей, собравшись вдвоем, втроем, а то и по одному, несколько раз в год ездили просвещаться в Томск. В «Сибирские Афины» – так называли иногда этот город.
Знавал ведь когда-то Корнилов очень способных молодых людей, сам учился в свое время с блеском, ну и в те времена знавал, когда был уже приват-доцентом Санкт-Петербургского Императорского – тоже наблюдал этакие фигуры, как будто самой природой предназначенные поглощать и поглощать всякого рода знания и понятия, но такого вот Мартынова ему, помнится, не встречалось, нет.
А ведь таежный был парень, из глухого-густого кедрача вылезший чуть ли не прямиком в главные редакторы.
Этакая природа и натура Корнилова не могла не привлечь, и вот он очень любил, а в последнее время прямо-таки нуждался в тех редких даже не часах, а только половинках и четвертинках часа, когда Мартынов заглядывал в его крохотный кабинетик. Да-да, молодой этот таежник только-только формирующийся интеллигент, только-только повзрослевший человек, только-только принявший на себя обязанности «главного» – главного редактора большой газеты, всей этой изначальностью своей был Корнилову интересен. Его, Мартынова, в Крайплане не без юмора так и называли – Главным, наверное, потому, что это к нему не шло – уж очень он был не только молод, но и чересчур как-то естествен. Слишком был непосредственным, но в то же время не слишком наивен... Вот какая личность.
И не один Корнилов каждому появлению Главного искренне бывал рад, Никанор Евдокимович Сапожков тоже радовался, а то, бывало, катится на своих колесиках по крайплановскому коридору Ременных и смеется.
Его спросят: ты чего это, Ременных? Что за смех? «А как же,– отвечает тот,– сейчас встретил Главного, так он мне такую охотничью байку рассказал, такую байку – умора... Про медведя... которого вытащили из берлоги... честное слово, умора!
А недавно, совсем недавно, Главный, этот довольно высокий, довольно смуглый и всегда чуть-чуть кому-то, а может быть, и самому себе улыбающийся парень, и еще удивил Корнилова, оказавшись – кто бы мог подумать? – тонким политиком краевого масштаба... Месяца два-три тому назад он вот что сделал – он напечатал в своей газете ряд статей воспоминаний Юрия Гаспаровича Вегменского... О временах подпольной работы была первая статья, о первых годах Советской власти в Сибири – вторая, о введении нэпа – третья. И здесь-то, в третьей статье, Вегменский вполне тактично рассказывал о том, как партийные и советские деятели привлекали к активному сотрудничеству специалистов старой школы и выучки. Как, в частности, после решения ВЦИК о помиловании был привлечен бывший генерал Бондарин, всего несколько фраз, так ведь больше и не нужно было, ни в коем случае не нужно. Корнилов долго думал, как бы ему в ближайшую встречу выразить Главному свою симпатию, как бы поделикатнее это сделать, но тут вот что произошло: Главный к нему в кабинетик больше не заходил, он снова стал присылать свою сотрудницу, далеко перешагнувшую комсомольский возраст...
Случайность?
Может, Главный усиленно готовился к поездке в Сибирские Афины, в город Томск?
Может...
Нет, случайностью это не было.
Нельзя сказать, что недавние встречи-разговоры с Главным отпечатались в его памяти и сознании столь же зримо, как некоторые другие, как с Председателем человечества и его помощником товарищем Герасимовым, например; как с представителем «Хим-униона» по вопросу о производстве карнаубского воска в Сибири, например, и даже как совершенно случайная, мимолетная встреча с бывшим князем Ухтомским.
Встречи с Главным той же зримости, той же явственности не имели, нет, они были как бы несколько затуманенными и, как теперь Корнилов, лишившись этих встреч, понимал, были не до конца определенными, но они были, и вот их не стало.
Оставалось вспоминать, что ведь Мартынова-то, кроме всего прочего, крайплановцы ждали в свои ряды, с нетерпением ждали. Ну как же – еще Лазарев присмотрел его среди студентов Института народного хозяйства и договорился с ректором, что после окончания тот получит назначение прямехонько в Крайплан, а Прохин вцепился в Мартынова обеими руками: «Ко мне! Только ко мне, и никуда больше! Вот уж перспективный работник, так перспективный – нет сомнений!» Тем более Прохин был обеспокоен, что дело осложнялось еще одним обстоятельством: Крайком ВКП(б) ставил на Мартынова свою собственную ставку – там хотели бросить его на идеологический фронт, сделать Главного заведующим отделом Крайкома, сделать, наконец, главным редактором партийной краевой газеты.
И это еще не все – сам-то Главный, кажется, не хотел идти ни туда, ни сюда, ни в Крайком, ни в Крайплан, он хотел стать писателем. Да-да, писателем!
А действительно, были у Главного к тому задатки, Корнилов всегда их чувствовал, он даже этим задаткам сочувствовал. Когда-то... Теперь же он думал: «А не все ли мне равно? Мне же все – все равно...»
Умереть?
Нет, не дано... Как говорила когда-то Леночка Феодосьева: «Поздно уже... Раньше надо было думать!»
А вот что не поздно, что еще оставалось в распоряжении Корнилова, так это потеряться! Еще раз.
То есть умереть для всех окружающих, исчезнуть, сгинуть, а для самого себя как-нибудь, так или иначе, неизвестно как продолжить жизнь.
И не то чтобы начать при этом все сначала, это не удастся, но продолжить свое собственное существование, лишив его каких бы то ни было начал и даже сравнительно недавнего прошлого... Избавиться от всех Петров Корниловых разом, от всех тех, которыми он перегружен, на которых, он знает, так внимательно направлен взгляд и товарища Сурикова, и товарища Прохина, и целого ряда других товарищей...
Подумать, так и выбора-то нет: если он хочет быть, надо быть кем-то, кем он еще никогда не был... Он ведь ни разу не возвращался ни в одну из своих прожитых жизней, даже и попытки такой не делал – снова стать богом, философом, офицером, веревочником, какие там попытки – исключено!
А тут еще нэп, который его раздвоил, растроил, раздесятерил – за какую же часть самого себя ухватиться то?
А тут еще прошлое – войны, в которых он участвовал, по природе своей будучи вполне пацифистом...
А тут еще будущее, в котором нет ни Бондарина, ни Нины Всеволодовны – да как же это так? Какое же это будущее – это ничто, это растительное существование...
В котором даже и память должна быть потеряна...
Только обстоятельства, а больше ничего. Обстоятельства военные, революционные, военного коммунизма, нэпа, еще и еще прочие... Обстоятельства были, будут, уж это точно, а жизнь, которая в них протекает, будет ли! Характер у человека будет ли? Или же и он весь растворится в обстоятельствах? Давно ведь уже началось растворение-то, давно...
И людей нет в обстоятельствах – толпа, сквозь которую ты проходишь; лица в толпе помнятся, люди забылись.
Потеряться в обстоятельствах – вот и вся судьба.
Тем более что на днях на своем письменном столе в кабинетике зампред КИСа Корнилов обнаружил такую записку:
«Глубокоуважаемый Петр Васильевич!»
Васильевич подчеркнуто, больше ничего – никакого текста...
И, должно быть, это значило, что в Крайплане ему действительно терять уже было нечего.
Потери, как ничто другое, обнажают человека, и не столько перед другими, сколько перед самим собою, они последовательно и неумолимо приближают тебя к нулю...
А нуль – он ведь полностью обнажен, ему и скрывать-то нечего?
Но это только кажется, на самом-то деле, если Корнилову что и оставалось, так это сокрытие самого себя.
Сокрытие своей младенческой божественности, сокрытие юношеской философии, своего взрослого офицерства и нэпманства, когда он был владельцем «Буровой конторы», сокрытие всей своей «бывшести» и даже фантазии по поводу того, что он «последний», и своей любви к Нине Всеволодовне, и даже того, что он не тот, совершенно не тот Корнилов, за которого его принимают,– не комендант города Улаганска (в декабре 1919 года) – нет-нет! Но объяви он: «Я не тот!» – сейчас же возникает вопрос: «Почему же у тебя его имя?»
У Корнилова нет искренности, неоткуда ей взяться, и все окружающие это чувствуют. Точно чувствуют!
У него – раздвоенность.
Ну, а где раздвоенность, там обязательно одиночество.
И ведь подумать только, рожден-то он, Корнилов, человеком общественным!
Да-да, потому хотя бы, что Россия времен его рождения и молодости, если уже не с ног до головы была общественной, так, во всяком случае, была она предназначенной совершить поступок, совершить событие огромного, всемирного значения, исполнить эксперимент, о котором люди на Земле веками говорили, мечтали, создавали ради него всяческие учения и религии, но исполнить его не решались.
Вот кто решился – Россия, и вот она изнемогала в те годы от этой предрешенности, от своего предназначения. Среди этого изнеможения, чувствуя его на каждом шагу своего детства и своей юности, Корнилов и вырос в мужчину. Он чувствовал, он догадывался о каждом прохожем, как и каким образом тот готовится к событию, к перелому человеческой истории в душе своей, в организме своем, в своем бытие. Уж это точно – в каждом прохожем! И то, что Корнилов добровольно и накрепко запер себя в натурфилософию, это ведь тоже было с его стороны не чем иным, как актом общественным, больше того – жертвой было, жертвой грядущим событиям. Именно для них, грядущих, он и хотел подготовить свою философию.
Именно для них, грядущих, он и пошел воевать. Все с тем же чувством, с той же убежденностью: «Вильгельм Второй – вот кто мешает России сегодня же совершить ее великое предназначение, поэтому сначала надо побить Вильгельму морду, а потом уже, не теряя ни минуты, взяться за самое главное дело человеческой истории!»
Когда же событие это действительно совершилось, многие из тех, кто так настойчиво и последовательно к нему готовился, не смогли его понять и принять. Вот и Корнилов не смог, и он ошибся, кажется, навсегда. И двойничество его оттуда же произошло, а от двойничества произошла уже и неискренность. И что-то загублено-общественное, так и не нашедшее себя и себя искалечившее, он ведь до сих пор носил под сердцем, не мог им разрешиться. И в крови своей носил. И в сознании. Потери же, каждая из них – это ощущение, эту боль всякий раз еще и еще подтверждали. Тем более потери, взятые все вместе, весь их ансамбль песни и пляски, весь их коллектив. Вот какое неудобство нынешнего существования и общения с окружающими его людьми – и с Бондариным, и с Прохиным, и с Сапожковым, и вот еще с Главным... «А что? – думал Корнилов,– вот возьмет этот самый Мартынов, этот самый Главный, возьмет да и напишет когда-нибудь роман о Сибири, о том, что говаривал когда-то Лазарев: «Сибирь сама по себе, всей своей природой требует социализма...» Напишет с восторгом, а?» Ко всем и всяческим восторгам Корнилов всегда относился подозрительно, но тут... Тут чувства подозрительности он в самом себе не замечал. Не было... Он ведь работал в Крайплане, ничуть не жалея сил, он заводил то одно, то другое знакомство, аккуратно посещал профсоюзные собрания, занимался общественной работой, ни на кого никогда не обижался, не сердился и сам не подавал повода сердиться-обижаться на него. Но лица общественного так и не приобрел, а без этого какая нынче, в 1928 году, может быть жизнь? Какая личность? Глядя, в этом смысле, на самого себя, Корнилов только пожимал плечами, только еще больше удивлялся, чувствуя, что он как физиологическая единица и то не принят нынешним временем. Годом 1928-м...
Уж очень сурово, если не сказать, жестоко! Ничего ведь особенного он от времени не просил и не ждал, никаких приобретений. То есть было у него одно – огромное! – приобретение, но оно же и привело его к еще большим, к неизмеримо большим потерям – это был Крайплан.
Если бы в свое время он не послушался Георгия Васильевича Бондарина, остался бы уполномоченным Аульского окружного Союза промысловой кооперации, вот тогда ему нынче и терять было бы совершенно нечего, не нарушалась бы элементарная арифметика, когда потери вдруг становятся несоизмеримо большими, чем приобретения. Казалось бы, каким это образом можно потерять больше того, что имеешь? Оказывается, можно...
«КРАЙПЛАН»!
Вот он и соблазнился... Нарушил закон «бывшести» – «чем меньше – тем лучше» – нарушил...
И Нину Всеволодовну потерял. Страшно подумать, нельзя, нельзя об этом думать – это вне мышления.
Но даже и то, что укладывается в мышление, все равно не укладывается в сознание.
Ну, а с Никанором-то Евдокимовичем Сапожковым, к примеру, почему у него в последнее время холодность? Может быть, Никанору Евдокимовичу Корнилов и нужен был лишь того ради, чтобы высказать ему свою душевную боль по поводу Витюли? Он ее высказал и умолк. И все. Он к этой теме возвращаться больше не хочет, а другой в их знакомстве и общении не оказалось. Даже путешествия Никанора Евдокимовича по Алтаю и те не оказались темой... Может, Никанор Евдокимович просто-напросто эгоист? Не похоже...
С Прохиным Корнилов не то чтобы разошелся, они ведь, конечно, и не сходились никогда, но все равно размолвка произошла, и нынче-то Прохин ни за что не пригласил бы его на чашечку чая, ни в коем случае! И Груня не стала бы столь же старательно, поджимая свою заячью губу, наливать ему чашечку за чашечкой из пузатого, блестящего самовара...
А еще был момент, когда Корнилов так глупо, так самоуничижающе пролепетал:
«Бе-е-елый... »
А Прохин в ответ пожал плечами:
«Но ведь – офицер же?»
Вот и Ременных гораздо реже стал заезжать в КИСовский кабинетик Корнилова...
А Бондарин? – Бондарин-то уж, конечно, не простил Корнилову, что тот скрыл от него свое настоящее имя. При их-то отношениях и вот скрыл...
Вот и Главный... Живет, живет энергично, будто под благословением и напутствием самого Лазарева, но существование Корнилова он замечать перестал...
Итак: ты чьи-то глаза, чьи-то уши, чья-то в тебе логика, чьи-то чувства, но – чьи? Загадка! Самого-то себя ты не знаешь...
Проходишь сквозь окружающих тебя людей, сквозь толпу, проходишь год, другой, третий, десятый, но знакомых в толпе нет. Если даже кто-то и протянет тебе руку: «Здравствуйте, Корнилов! Здравствуйте, Петр...» – так ведь все равно поперхнется на отчестве.
Недавно Корнилов в газете Мартынова прочитал статью рабочего завода «Пролетарский труд» товарища Борчатникова, статья называлась «Немного о себе».
Правда, что немного... Молодой рабочий, потомственный – отец работал на том же заводе (завод назывался тогда заводом Рандрупа – по фамилии владельца-датчанина), в том же цехе и за тем же станком, а нынче сын стал слесарем даже более высокого разряда, чем отец, стал ударником соцтруда... Вот и все, вот и все, а рассказать человеку о себе есть что.
А Корнилову, прожившему несколько жизней, нечего. И некому. И неизвестно, к чему они были-то – все прожитые им жизни?
Еще раз оглянуться, посмотреть вокруг: это что же происходит-то? Посмотрев, потеряться окончательно.
И Корнилов оглядывался, читал газеты, слушал.
«Вместо венка на могилу Цюрупы – 1000 руб. на борьбу с беспризорностью».
Приговор по «Шахтинскому делу».
Список обанкротившихся московских нэпманов – полоса газеты «Известия» мелким шрифтом. Конец нэпу?
Перечень объектов, которые могут быть сданы в концессию. Расцвет нэпа?
«Мировая фильма«Белый орел».
Доклад товарища Сталина «О борьбе с уклонами и примиренчеством».
Хлебозаготовительный аппарат в Сибири бездействует...
Ромен Роллан: «...в Союзе Советов начато необходимейшее дело нашего века».
Горький: «Жизнь становится все более отвратительной обнаженным цинизмом своим. Человеку нечем дышать в атмосфере ненависти, злобы, мести. Атмосфера, все сгущаясь, грозит разразиться последней бурей, которая разрушит и сметет все культурные достижения человечества, против этой возможности работает только Советский Союз».
Прохин: «После совещания Госплана в Москве нам стало ясно, что формы работы и темпы надо менять. Госплан внес неразбериху, он расхолаживает некоторых работников. Мы в Сибири никому не позволим расхолаживаться».
Вегменский: «Что вы, товарищ Кунафин?! Товарищ Суриков?! Что вы?!»
