Текст книги "После бури. Книга вторая"
Автор книги: Сергей Залыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)
«А я узнала, узнала,– говорила она,– вот тот Якушев, председатель Областной думы! Но он же, Якушев-то, должен быть нынче в Томске?! Ведь дума в Томске?» – «Дума в Томске, а Якушев в Омске!»– «Почему так? Специально прибыл, да?» – «Совершенно специально!» – «Узнала, узнала – генерал Иванов-Ринов. Главнокомандующий Сибирской армией, да?!» – «Может быть, да. А может быть, уже и нет».– « Узнала, узнала – Савинкова Тот самый, да? Который при царе террорист и эсер?» – «Может быть, уже и не эсер... » – «А правда, что он командируется в Париж? Что чек ему выписан на триста тысяч франков?» – «Не знаю! Не выписывал».– «Скажите, пожалуйста, капитан, триста тысяч франков – это правда или нет? По-моему, не может быть!» – «Почему же не может быть?! – пожал плечами Корнилов.– Ведь чек, а не наличные!» – «Ах, я об этом и не подумала Не пришло в голову!» Прелегкомысленный как будто голосок, а в то же время грустный и растерянный: вот он – парад, вот он, город Омск, а может, это все не жизнь, а только пьеска какая-нибудь? Маскарад?
Все еще минуя взглядом сутуловатую фигуру Алеши, Корнилов это личико рассмотрел: приятное, право же, приятное!
Корнилову тоже уделено было взаимное внимание, она сказала:
– Нет, нет, что ни говорите, капитан, а на все это стоит посмотреть! Что ни говорите, а ведь красиво? Да?
– Красиво! – согласился Корнилов. – Очень! Между тем уже держал речь архиепископ – отмечал вновь возрожденное расположение нового правительства к церкви, перед которой сейчас оно стоит с обнаженной головой.
Не все было слышно в речи, но кое-что Корнилов уловил: «Бога-то побойтесь, правители, и не грызитесь, Христа ради, между собой!» – таков был смысл архиепископской речи.
Ну, а как же было не грызться, как было править страною единодушно, если это не правительство было, а так себе, с миру по нитке – голому рубашка?
Всего несколько часов тому назад, в десять ноль-ноль, на омский вокзал, охраняемый двумя взводами чехов – почти вся сибирская железная дорога была уже в руках чехословацкого корпуса, – прибыла Уфимская директория, то есть бывшие члены Учредительного собрания, того самого, которое в одночасье и без всяких помех в январе сего года разогнали в Петербурге большевики.
Сначала Комуч – Комитет членов Учредительного собрания – сошелся в Самаре, очень скоро безопасности ради переехал подальше от линии фронта, в Уфу, и там официально объявил себя правительством всероссийским, но так как красные взяли Казань, то Уфимская директория задумалась: куда дальше-то лежит ей путь? В Челябинск? В Екатеринбург? В Омск? Решила, что в Омск, то есть подальше на восток, безопаснее. Кроме того, в Омске находился так называемый Административный совет Временного сибирского правительства. Где было само правительство, точно неизвестно, но все равно Совет этот Уфимской директорией решено было использовать как уже сложившийся государственный аппарат. Другой-то аппарат где было взять?
В то же время кроме Административного совета в Омске была еще Сибирская областная дума в Томске, она Совет не признавала, а Совет не признавал ее.
Уфимскую директорию, правда, Томская дума признала, но на свой лад: «Мы вас признаем, а вы в наши дела не вмешивайтесь...»
Какая петрушка!
Какая петрушка., если вспомнить, что в Забайкалье сидел атаман Семенов, тот ни Омск, ни Томск, ни Уфу не признавал, только самого себя; а Харбине тоже, кажется, накануне объявления себя верховным правителем пребывал генерал Хорват, во Владивостоке – некто Дербер.
Что за Дербер, что за фамилия? Корнилов пытался у кого-нибудь узнать, расспросить, никто не знал.
Своих, доморощенных властителей не знали, ну, а иностранцев разных? В тех и подавно без конца путались: японец Муто, а может быть, и Мутто, чехи Сыровой, Чапчек, Павлу, Гайда – о Гайде, правда, знали, что он из фельдшеров вымахал в генералы,– ну и кто-то еще. Французский генерал Жанен хоть и, ходили слухи, всего-то при восьми солдатах-соотечественниках, а все равно командующий всеми иностранными войсками в Сибири; со дня на день ждали и английского полковника Уорда, английского же генерала Нокса, канадцев тоже ждали и американцев, а поляки, итальянцы, румыны, сербы, еще не то греки, не то турки, те будто бы уже были расквартированы в Омске. Правда, нет ли?
Нокс, тот особенно много вызвал толкований, он не один ехал с Дальнего Востока, вез с собой героя японской и германской войн, бывшего командующего Черноморским флотом контр-адмирала Колчака. Для чего, спрашивается, вез? Для какой роли? Не караульного же начальника при интендантских складах?
Опять же с другим поездом, но тоже с Дальнего Востока после переговоров с Хорватом и Дербером возвращался в Омск председатель Временного сибирскогоправительства, тезка Корнилова Петр Васильевич Вологодский, поповский сынок, в недавнем прошлом кадет, кто в настоящем, неизвестно.
Для чего он возвращался? Чтобы взять на себя всю полноту власти? Чтобы войти в состав директории? А может быть, он там, на Дальнем Востоке столковался уже и с Хорватом, и с Семеновым? С американцами и с японцами столковался насчет какой-нибудь, совершенно неожиданной правительственной комбинации? Может, он столковался не там, не на Дальнем Востоке, а здесь, в Омске, с полковником Волковым и с министром финансов своего правительства Михайловым прозвищу Ванька-Каин?
Ванька-Каин Михайлов, сын знаменитого народовольца-террориста, человечек небольшого росточка, шустрый, великий интриган ныне министр финансов, а по существу глава Административного совета, значит и правительства Вологодского. На кого Ванька ставил свою ставку, тот, без сомнения, и был нынче в силе, это Омску известно.
Нынче он ставил на оголтелого монархиста Волкова, Волков этот на днях какую учинил штуку – в Омск для переговоров прибыли четыре члена томской Сибирской областной думы, он всех четырех и арестовал!
Председателя думы Якушева он, правда, вскоре из под ареста выпустил без последствий, министров Крутовского и Шатилова выпустил тоже, но взял с них подписку, что они слагают с себя министерские полномочия и впредь политикой заниматься не будут, четвертого же, министра внутренних дел, известного в Сибири географа, этнографа и поэта Новоселова Волков расстрелял.
А теперь на омской площади вот как было: Якушев стоял в правительственной группе рядом с Ванькой-Каином, а Волков командовал парадом и вальяжно этак проезжался перед ними на сером, с едва приметными яблоками коне.
В толпе около театра от одного к другому переходил рассказ: нынче утром, когда поезд Уфимской директории прибыл на омский вокзал и воинские почести были оказаны Бондарину всего-навсего двумя взводами чехов, Волков, небрежно козырнув уфимцам, будто бы довольно громко сказал: «Вот оно, воробьиное правительство: дунуть – и улетит!»
Между тем наступал высший момент торжества: главнокомандующему российскими военными силами подали коня, он легко вскочил в седло и под громкое «ура» тронул вдоль фронта.
Он держался в седле безупречно, держал узду одной рукой, но так, что конь шел, закинув голову назад и пританцовывая, лицо у главковерха было вполоборота к фронту, другая рука у козырька.
– Бондарин... Бондарин... Бондарин! – восклицали кругом, и супруги, новые знакомые Корнилова, встали на сиденье своей пролетки и поочередно смотрели в бинокль; и кучер их в кожаном картузе, стараясь не заслонить вид хозяевам, привстал тоже, и Корнилов, опираясь ногой на приступку, хотя это и было очень неловко, потянулся вверх.
Да, это был Бондарин, военный министр директории, с нынешнего дня главковерх.
– Скажите, капитан, это правда, что генерал Бондарин принимал отречение от престола у императора Николая? – с любопытством спросила Корнилова милая и нечаянная его знакомая.
Конечно, она знала, что это правда, но что-нибудь о Николае, а может быть, и о Бондарине ей хотелось же у капитана узнать.
Корнилов ответил:
– Сущая правда! Это было второго марта прошлого года, а потом акт отречения еще три дня хранился у Бондарина.
– А теперь Бондарин – главный генерал! Вы его раньше никогда не знали? Не встречали?
– Никогда! К сожалению... К большому сожалению!
– Как вы думаете, капитан, сможет он победить красных?
Алеша, муж, легонько ее подтолкнул – она слишком далеко зашла в вопросах. Корнилов смутился, но отвечать ему не пришлось – Бондарин стал говорить речь.
Говорил он, оборотясь лицом к фронту, около театра, несмотря на очень сильный голос, слова были слышны далеко не все: великая Россия... великая беда... великая задача... Каждый солдат, каждый офицер, каждый гражданин России... Поставить превыше себя самого... превыше политики... превыше дня сегодняшнего...
Когда речь кончилась, главковерх отъехал чуть в сторону и войска под музыку и громовые «ура» пошли маршем к улице Любинской, Корнилову протянули бинокль.
– Вы посмотрите, посмотрите, капитан, какое лицо? Ну прямо-таки императорское лицо! А говорят, из мужиков? Вы не знаете, капитан, он из мужиков или нет, главковерх Бондарин?
– Из мужиков! – подтвердил Корнилов.
А лицо у Бондарина – в бинокль отчетливо это было видно – гораздо серьезнее, чем у бывшего императора Николая Второго. Все обычное, а в то же время и необычная правильность и оправданность всех черт. Лишнего ничего!
Бородка, безусловно, к месту.
Так рассмотрел Корнилов в бинокль. «Ну что же,– подумал он,– если этот человек когда-то подвигнул меня идти на войну с кайзером... Этот мог. Этот действительно мог! ..»
Войска шли и шли строевым шагом, особенно стройно саперы и артиллеристы. Взвод тяжелой артиллерии замыкал шествие.
– А вы знаете, капитан,– снова сказал женский голосок,– а я, кажется, немножечко прослезилась. Скажите, заметно по мне или незаметно, что я немножечко прослезилась?
– Раиса! – с некоторым осуждением, и даже заметным, произнес муж.– Раиска!
– Ну, ничего-ничего, Алешенька! Не каждый же день так случается. Сказать хочется, а слов нет, вот и говорю какие придется слова! Что за беда? Разве в этом беда?
– Беда! ..– вздохнул муж Алеша.– Слов, знаете ли, капитан, нынче такое множество, что их никто уже и не понимает, как следует понимать по тому образу, по которому они когда-то были созданы. Ей-богу! И я скажу вам, у нас в Сибири у людей нынче только два занятия: слова и воровство! Ни одному слову, ни одной подписи, ни одной бумаге, ни одному чеку и векселю, ни одним деньгам верить в действительности нельзя, совершенно невозможно, а честному человеку больно становится оттого, что он не приспособлен природой для воровства! Вот какие нынешние дела! Конечно, Россия большая, одна Сибирь чего стоит, но и ее в конце концов разворовать вполне возможно, так что, по мне, все равно, кто правит, какое правительство, лишь бы не было воровства! Россию только тот и спасет, кто спасет ее от нынешнего воровства. Тогда Россия воспрянет. Без этого – никогда!
Вот он каким, оказывается, был, этот невзрачный чиновничишка с худеньким вытянутым личиком, с гладенько причесанными негустыми и светлыми волосенками под сбившейся набок фуражкой.
Фуражка была, разумеется, без кокарды, но, показалось Корнилову, от бывшего акцизного ведомства.
– Но ты же надеешься, Алеша? – спросила Раиса.– Я же знаю, ты всегда надеешься?
– Ну как, поди-ка, не надеяться, милая моя! Чем надежда меньше, тем больше заключает в нее человек... Будьте здоровы, капитан. Будьте счастливы!
Корнилов-то думал: может, пригласят к обеду? Может, спросят, куда, в какую сторону ему идти, да и подвезут по пути?
Нет, не пригласили, не подвезли.
И так-то стало ему трудно и так нехорошо оттого, что его не пригласили, что он снова остался один в городе Омске, что одному ему снова нужно идти по улице Любинской по Железному мосту и дальше, вплоть до громоздкого, с колоннами здания бывшего Кадетского корпуса... Там, во дворе, в одном из многочисленных, нескладного вида флигельков, он и проживал нынче с целой оравой разного ранга офицеров, по разным же причинам собравшихся здесь со всей России, казалось даже, со всего света.
А что ему было нужно, так это поговорить, отвести душу с милой женщиной Раисой, но только не оставаться одному и не идти во флигель Кадетского корпуса, где, он знал, возможны только три варианта времяпрепровождения: либо офицеры, двадцать человек в одной комнатушке, напьются и начнут безобразно буянить; либо по двое, по трое будут шептаться, оглядываясь друг на друга, как бы не прошептать чего-нибудь лишнего; либо раскричатся до хрипоты, чуть ли не до кулачного боя на политические темы. Самый худший вариант, потому что послушаешь, послушаешь крик, а потом тоже разорешься.
«Что-о-о? Николай Второй? Чудовищное ничтожество! Только чудовищное ничтожество могло разложить Россию, чтобы она так загнила! И все нынешние междоусобицы, все гражданские войны, все воровство, вся постыдность и весь позор нашей жизни – все оттуда, от всемилостивейшего гниения!»
«Что-о-о? Кадеты? А где они были, господа кадеты, когда монархия разлагалась? В прежние времена бояре и дворянство сами душили и травили своих непутевых императоров, никому не доверяли этого дела. И правильно! А нынешнее дворянство? Гришку Распутина и того сколько лет боялись пальцем тронуть, где уж было сменить императора! Кадеты хотели приложить к монархии конституцию, так ведь не к чему уже было и прилагать-то!»
«Что-о-о? Эсеры? Да это же эсеры еще до революции привели Россию к террору и крови, к р-р-революционному насилию и убийствам из-за угла! И все это, заметьте, именем народа, вот что самое странное!»
«Что-о-о? Беспартийные?! Я сам беспартийный и навсегда им останусь, но мне стыдно, что я никогда, ни во что до конца не верил, никаких действенных идеалов не находил и не утверждал! И теперь мне стыдно, что и в двадцатом веке два идиота императора ни с того ни с сего могли так испакостить всю жизнь: Вильгельм Второй потому, что напал на Россию извне, и Николай Второй потому, что разложил Россию изнутри!»
Ты орешь вот так и на императоров, и на монархистов, и на кадетов, и на эсеров, и на самого себя, а тебя никто не слушает, но все равно ты орешь. А потом оказывается, что поручик какой-нибудь все-таки очень внимательно тебя слушал и вот спрашивает: «Так что же, по-вашему, в России вообще не осталось ничего достойного? Ни одного флага, ни одного знамени?»
«Кой черт! Какие там флаги! Какие знамена?!»
«Так, может быть, следует уже все доразрушить до конца? До конца, а потом и начать Россию сначала? С нуля?»
«Очень может быть!» – опять согласишься ты в горячке, но тут он, красномордый, как гаркнет громче всех:
«Господа! Прошу внимания, господа офицеры! Среди нас присутствует большевик, вот он! Никаких сомнений, вот он!»
И ладно, если ты первый кинешься на красномордого с кулаками, ладно, если успеешь прокричать о всех своих фронтовых заслугах и наградах и о том, что ты пошел на фронт добровольцем еще в начале тысяча девятьсот пятнадцатого года, а то ведь поведут в контрразведку, благо она рядом, в подвальном этаже Кадетского корпуса находится. Под руководством полковника Волкова.
Нет, такая возможность ничуть не улыбалась Корнилову, поэтому он шел по Железному мосту медленно-медленно, смотрел на Иртыш и в простор заиртышской степи и думал:
«А что, если бы Россия была страной маленькой? Вроде Бельгии? Вроде Норвегии хотя бы? Вот тогда все было бы в ней понятно, все обозримо!» Однако, поразмыслив, он не нашел в России места для маленькой страны. Устроить ее со столицей в Одессе – ничего, кроме моря и степей. Около Архангельска – ничего, кроме моря и лесов. Около Питера – ничего, кроме моря и болот. В центре где-нибудь? На Оке, на Волге? Пашенки какие-то, какие-то лесочки – маловато! На Урале? Горы есть, и богатые, а земли нет! Нет, что ни говори, а Россия – страна пространственная, всего в ней много, но все в разные стороны. Без пространства они ничто – ни страна, ни природа, ни народ, ни история. Пространство всегда существовало и вокруг Корнилова, русского человека, он из пространства и явился, туда же и уйдет – такова его человеческая натура. И даже больше того – пространство неизменно существовало не только вокруг него, но также и в нем самом. Если же указать ему, Корнилову Петру Васильевичу, что вот, мол, твое место, какие-нибудь пятьсот верст в одну сторону, пятьсот в другую, а дальше ни-ни, там чуждые тебе земли, небеса и воздух, и язык не твой, и не твоя мысль, и не твоя бессмыслица, тогда тотчас что-то в нем с болью оборвется и надо будет переделываться на какого-то другого человека, а на какого? Опять неизвестность, но уже совсем безрадостная и гораздо худшая, чем неизвестность самого унылого пространства.
Явилось ему и лицо генерала из мужиков. Оно-то что значило?
Да-да, была на свете этакая жизнь, называлась Бондариным. Ну и пусть себе была бы, Корнилову-то какая забота? Так нет же, откуда-то, иной раз и неизвестно откуда, из какого далека Бондарин то и дело настигал Корнилова и действовал на него, вот как бывало! Странно бывало...
И это бы еще ничего, мало ли что случалось с ним, с Корниловым Петром Васильевичем, что было, то прошло, но еще более странно другое: это не только было, это еще будет, будет! Обязательно! Бондарин еще сыграет свою роль в корниловской жизни, но какую?!
Такое предчувствие, причем верное, безошибочное...
В этом-то предчувствии Корнилов и провел тогда, в 1918-м, два муторных дня, ожидая новой встречи с Бондариным, теперь уже очной и вполне деловой, а теперь, в 1928-м, десять лет спустя, все-все это возникло перед ним снова, четко и ясно.
В этой четкости и ясности была, конечно, повинна смерть Лазарева: пока Лазарев был жив, именно он сосредоточивал на себе внимание Корнилова, когда умер, это живое внимание обратилось в память, в воспоминания, ну, а если воспоминания, тогда, конечно, вот он и Бондарин!
Итак, два дня Корнилов провел тогда в ожидании встречи, слонялся по городу, ловил слухи, которые, конечно, снова и снова подтверждали уже хорошо знакомую ему сумятицу умов и смутность времени.
Казалось бы, давным-давно должен был привыкнуть к смутам русский человек, понимать в них толк, а вот поди ж ты, нет и нет, не привык!
И потому, что не привык, смуты шли и шли в его жизни, и всякий раз он разумел, что эта самая последняя, а выходило как раз наоборот: каждая была причиной для целого ряда смут последующих, для событий самых невероятных.
Вот и нынче в Омске ждали французских аннамитов, целый батальон, а никто не знал, кто такие? Всех на свете уже знали, а этих еще нет. Вернее всего, зуавы какие-нибудь, африканцы, больше уже некому быть. И ведь под зиму прибывают-то в Сибирь, в чем ходить будут, в каких шапках, в каких сапогах? Может, их, африканцев, обуют в пимы? Так ведь они и посушить-то пимы как следует не сумеют, не то что воевать в них с большевиками! А если не будут воевать с большевиками, тогда от безделья примутся, пожалуй, за православное население?
Господи, каких только нет на свете людей, но это бы бог с ними, пусть будут такими, какие есть, но только у себя дома, а не здесь, не в Сибири. Здесь и со своими-то ссыльными всех пород и мастей всю жизнь маялись. А тут еще с африканскими? Их-то за что сюда? Уж, наверное, дома у себя они поднатвори-и-и-ли делов! Ежели их из Африки прямиком в Сибирь! В Омск!!
Полковник Уорд, тот привез из Китая не то чисто английских, не то шотландских стрелков, ходят в ботинках на невиданно толстых подошвах. Местное население думало, толще, чем у чехов, подошв ни у кого на свете нет, как бы не так! И сам-то Уорд, говорили, в прошлом пролетарий, а теперь приехал бороться с пролетарской революцией, как бы и от этого тоже чего-нибудь не вышло.
А генерал – обратно английский Нокс, точно стало известно,– пройдоха и хам, привез с собой русского контр-адмирала Колчака, разговаривает с ним только по-английски. Что из этого опять-таки последует?
И о Бондарине слухи, конечно, были, но не так много, не успели развиться.
Пока что не столько слухи, сколько разные соображения: если Бондарин – главнокомандующий, если у него в руках вся военная сила, так почему бы ему не сделаться и главою всего правительства? А что? Кто еще-то нынче так же просто мог сделаться правительством?
Входил в Уфимскую директорию Николай Чайковский, в прошлом народник, потом организатор земледельческой коммуны в Америке, потом основатель «фонда вольной русской прессы» в Лондоне, потом эсер, потом кооператор, потом почти что кадет, потом, после Октября, уже член «Всероссийского комитета спасения Родины и революции», всего не упомнишь, кем еще бывал этот Чайковский, теперь же он возглавлял «Верховное управление Северной области» в Архангельске, а по совместительству входил в бывшую Уфимскую директорию, а нынче во всероссийское правительство. Самое существенное – он был далеко от Омска и его сюда не ждали. Так что, какой бы он там ни был, бог с ним, он далекий!
Входили и находились нынче при Бондарине эсеры Авксентьев и Зензинов, но поддержки от них генералу никакой, а хлопот по горло! Это надо же подумать – ЦК эсеровской партии послал в Америку агитировать против Советской власти «бабушку русской революции» Брешко-Брешковскую, но, не дождавшись от бабушки хотя бы самых первых известий, выпустил прокламацию, в которой заявлялось, что в случае необходимости эсеры создадут собственные вооруженные силы для борьбы с большевиками! Собственные!
Монархисты, разумеется, подняли такие вой и ругань, что нынче Авксентьева и Зензинова одних на улицу-то выпускать опасно – пристрелят!
Полковник Волков так и сказал: «Не сегодня-завтра!»
Ей-богу, очень просто! Только что был обнаружен изуродованный, со следами пыток труп Моисеенко, хранителя эсеровской партийной кассы. Касса исчезла, а Моисеенко, когда он выходил ночью из ресторана, несколько неизвестных затолкали в неизвестный автомобиль и умчали в неизвестном направлении, вот и все!
Генерал Бондарин приказал полковнику Волкову расследовать дело, Волков доложил, что самое тщательное расследование не дало результатов.
А Вологодский? Числился председателем Совета министров, однако же, вернувшись с Дальнего Востока после переговоров с тамошними правителями, он, серенький человечек, осторожная лиса, с Бондариным даже не встретился. Он выжидал, кто будет сильнее. Чехи? Англичане? Японцы? И на кого чехи, англичане, японцы ставят нынче ставку? На Бондарина? На Ваньку-Каина? А может быть, на Колчака?
Корнилов рассуждал так: только на Бондарина, и ни на кого больше! Он головой мог тогда поручиться, что так будет. Ну какой это главковерх, который на суше не провел ни одного сражения, а ведь Колчак именно таким и был – плавал на подводных лодках, на крейсерах, командовал флотом, в Порт-Артуре командовал береговым фортом, но даже пехотным взводом не командовал никогда, ни военной, ни гражданской власти в прифронтовых районах ему не приходилось осуществлять никогда, политикой он не занимался никогда, дипломатией никогда. И даже совсем еще недавно хвастался на всю Россию тем, что политику презирает и ни в грош не ставит.
Ну какое же может быть сравнение с Бондариным? Ну ладно, привез генерал Нокс Колчака в Омск. Для чего? Корнилов объяснил это так: для престижа армии, для представительства. Для того чтобы после окончания гражданской войны в России, после победы Антанты над «германо-большевизмом» Колчак представлял бы в мирных переговорах Россию. Он поглупее Бондарина, он будет уступчивее при дележке всех плодов победы над центральными державами, и, значит, Антанта получит побольше, а Россия поменьше. Они ведь дальновидные, союзнички-то, они уже сейчас формируют состав участников будущей мирной конференции!
К тому же, и тут ничего не попишешь, если Россия вышла из войны, если большевики заключили сепаратный мир с Германией в Брест-Литовске, если союзники пришли к победе без России и даже вопреки ее действиям, надо расплачиваться, нести убытки. Надо соглашаться с тем, что Россию на мирной конференции будет представлять не такой человек, как Бондарин, а такой, как Колчак.
Все до тонкостей продумал Корнилов, когда отправился к главковерху и, в этом был он совершенно уверен, завтрашнему верховному правителю.
Городские власти все еще не сподобились назначить Бондарину квартиру, и он жил в салон-вагоне на вокзале. Как и все вокзалы Сибирской магистрали, это было приземистое здание, покрашенное в зеленую краску, с подобием башенки посередине, над входом.
Омский вокзал отличался своим расположением – не в городе находился, а верстах в четырех, в поселке Атаманский хутор. От вокзала до города ходил пассажирский состав, назывался «Ветка», минуя полпути, состав останавливался на пустыре, который почему-то именовался «Станция Карлушка».
Таким путем на вокзал прибыл и Корнилов.
Двое часовых в добротных шинелях (опять английское сукно!) потребовали пропуск и оружие, оружия у Корнилова не было. Проверять по карманам часовые не стали, но дважды повернуться, приподняв руки, заставили, и вот он ступил на подножку вагона.
В коридоре его встретил с породистой физиономией офицер в новенькой форме, но без знаков различия, наверное, адъютант.
– Придется обождать! – сказал он с той официальностью, которая свойственна всем на свете адъютантам. Потом добавил как бы уже доверительно: – Пять минут!
А хотя бы и десять...
Не так уж часто Корнилову приходилось беседовать с людьми, столь крупно участвующими в событиях мира, не так часто – в первый раз в жизни, вот он и думал: «Ну, а что от Бондарина-то нынче зависит? Что нынче он может?» И, конечно, еще не нашел ответа на свой вопрос, когда был приглашен.
Бондарин подписал одну за другой две бумаги, положил их в папку, папку сдвинул в правый угол просторного стола. Стол был теперь свободен.
На лицах крупных военных, которых Корнилову приходилось видеть, он всегда замечал озабоченность тоже военную, то есть сосредоточенную на одной-единственной задаче и на одном-единственном состоянии духа.
Бондарин был много лет воевавшим генералом, но ведь он же был и профессором, и эти два начала все еще жили в нем, два, а не одно. И, значит, так: достаточно умное, достаточно уверенное в себе, достаточно холеное лицо... С прямым лбом, с бородкой клинышком, но императорского, того, что было заметно издали, на параде, нет и нет. «Это, наверное, конь создал тогда впечатление,– решил Корнилов.– Верхом-то на красивом коне да при умелой посадке каждый человек немножко император! Недаром же столько конных памятников поставлено на земле императорам и полководцам!» Главковерх поднял на Корнилова глаза.
– Капитан Корнилов по поручению командования Иржинской группировки войск прибыл!
Командир? Командующий группировкой?– спросил Бондарин, и Корнилов почувствовал, что вопросов будет много.
– Капитан Юрьев.
– Более старших по званию в вашей армии нет?
– Полковник Власов. Командует ротой.
– Чем объясняется такое положение? Полковника роте, капитан – на армии?
– К восставшим постоянно прибывают офицеры-добровольцы. Менять командование с каждым прибытием невозможно,
– Юрьев – местный?
– Так точно, местный. На позициях его прекрасно знают. Население знает.
– Численность группировки?
– Двадцать или двадцать пять тысяч. Назвать цифру точно не могу. Это местное население, люди вступают в строй и уходят.
– Сколько дней, как вы отбыли с места службы в Омск?
– Ровно десять.
– 3а десять дней, как вы думаете, капитан, армия Юрьева пополнилась? Или убыла?
– Думаю, что убыла.
– По причинам?
– Оставляем территорию, а вместе с этим и людей. Бои становятся тяжелее, больше потери, меньше приток рядового состава.
– На какую площадь распространяется восстание? Сколько на этой площади населения?
– Двенадцать-тринадцать тысяч квадратных верст. Семьсот – восемьсот тысяч населения.
– Положение с боеприпасами?
– Необычайно тяжелое.
– Иржинские оружейные заводы могут наладить производство боевых припасов?
– Винтовок – да. Но не патронов – нет пороха, нет капсулей. Пули делаем из красной проволочной меди.
– Помощь извне?
– Никакой. Попытка получить помощь из Казани, когда она еще была в руках белой армии, кончилась безрезультатно. Вторая была предпринята штабс-капитаном Куракиным, который пробился в Самару, когда вы, генерал, были там, и ваш штаб дал нам десять тысяч трехдюймовых снарядов, шестьдесят пудов взрывчатки, деньги и другое снабжение. Но на обратном пути, под Бирском, отряд Куракина был разбит, часть боеприпасов попала в руки противника, остальное уничтожено. Куракин доставил только деньги и телефонные аппараты. Третья попытка была со стороны волжской флотилии адмирала Старка и капитана второго ранга Федосьева – они дали нам трехдюймовую пушку и сорок тысяч рублей. В это же время иржинцы сами отдали крестьянам шестьдесят тысяч винтовок.
– С какими армиями белого движения соприкасаетесь?
– Караплинская армия. Командующий – князь Ухтомский. Не знаю, можно ли назвать это армией. Скорее всего, это стихийное и кратковременное выступление. Как вам, наверное, известно, генерал, Караплин только что пал.
Бондарин не показал, известно или неизвестно ему о падении Караплина, но сделал перед следующим вопросом небольшую паузу.
– Есть ли связь с армией чехословаков? С генералом Гайдой?
«Генерал Гайда», показалось Корнилову, было произнесено Бондариным торопливо, с оттенком пренебрежения, что ли, и, если это было так, то было по душе Корнилову – Гайду, который из фельдшеров стал генералом и вел себя высокомерно, не любили в белой армии, а его имя стало нарицательным, оно говорило о подчинении русского офицерства чехам. Многие отказывались служить «чешскому санитару». Генерал Сыровой – это другое дело, того уважали в среде русского офицерства и эсеровского, и даже монархического толка.
Корнилов Гайду тоже не любил и позволил себе сказать:
– Связи с Гайдой нет. И не может быть, он этой связи не искал. Гайда теснит 3-ю армию красных, но мечется туда и сюда. Туда, где чуть проще и чуть легче. У него нет плана. Вообще нет стратегии.
Немного помолчав, Бондарин спросил:
– Это лично ваше мнение? Или мнение вашей армии?
– И то, и другое, генерал. Если бы Гайда пошел на Пермь через Иржинск, он отрезал бы 3-ю армию от ее тыла и, по крайней мере, удвоил бы свои силы за счет иржинцев. Но он решил все сделать сам.
– Есть ли смысл об этом говорить? – спросил Бондарин и сам же ответил: – Теперь уже нет! Ни Перми, ни Казани у нас нет. Надо удерживать Екатеринбург.
Потом Бондарин дал Корнилову время подумать и спросил:
– Какие вы нанесли поражения противнику? Какие части действуют против вас... теперь?
– Мы полностью разбили 2-ю армию. В настоящее время особенно активно против нас действуют четвертый латышский полк, мадьяры, отдельные роты китайцев и чекистов. Основная сила – 3-я армия движется на нас с севера. От Казани.
