Текст книги "После бури. Книга вторая"

Автор книги: Сергей Залыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– Вы, Георгий Васильевич, некоторый срок испрашиваете для чего? Не для обращения ли в новую веру? Может, вы и сами уже в нее обратились, а теперь агитируете? И лихо агитируете: обратись в веру, глядишь, тебе, верующему, уже и десять лет выпадут? Ну, скажите прямо: что вы предвещаете?

– Петр Николаевич, голубчик, откуда же мне знать? Каждый из нас что-нибудь да предвещает! Один предвещает больше, другой меньше, между нами, людьми, в том и различие, а сходство в другом – всем одинаково неизвестно, что он предвещает. Какую жизнь. Какую действительность? И не ищите, пожалуйста, Петр Николаевич, в моих словах больше того, что мною сказано, ни-ни! Я говорю нынче с вами так откровенно и так много, и в таком совершенно необыкновенном стиле, как никогда не было в моих привычках, но... Действие вы на меня произвели, вот что! Ну да, ну да, в том же, в восемнадцатом году, в Омске встреча наша обязательно должна была продолжаться, мне тогда ужасно как нужен был философ, но не пришлось, не состоялся истинный разговор, и вот только когда довелось повстречаться – в двадцать седьмом! Так что я хочу сказать-то? Значит, так: я воевал в трех войнах, и все три были мною проиграны – японская, германская, гражданская тоже. Я был семьянином, нескладным, само собою, потому что в вечных находился походах, и потерял семью. Был дипломатом в Японии, оттуда искал способов окончания кровавой междоусобицы, но опять потерпел фиаско. Что же мне остается-то? Остается нынешний советский эксперимент, дай бог ему здоровья! Дай бог ему удачи! Ведь сколько Россия уже исполнила для всего мира экспериментов, остался еще один! Я – за! Без этого, кстати, совершенно непонятно, кто же мы с вами и зачем. Куда мы, такие способные, образованные и философствующие перекати-поле, прикатили?! Что у нас кроме? И вот распорядиться собой мы должны на весь отпущенный нам срок – вот в чем наше право и дело! Распорядиться, то есть принять участие в строительстве социализма, в судьбе человечества. Социализм надо беречь! Ох, как надо его беречь: другого-то случая человечеству, может, и не выпадет – спасти себя от гибели. Может, это случай единственный?! Другого история никогда уже не предоставит? Эмиграция – у нее своя точка зрения. Так ведь я ее презираю! Ведь когда один царский генерал в Красносибирске, а другой в Париже, ясно ж, что они без слов и даже без переписки могут сговориться да и устроить поход, один извне, другой изнутри. Этого сговора и опасается Соввласть, тем более что те парижские генералы вопят на весь мир: «Поддержите нас, изнутри помогите нам! Пойдемте в поход вместе!» А когда все бы остались здесь, некому было бы вопить там, не с кем было бы и сговариваться отсюда! И того не хотят понять крикуны, что они тем самым убивают нас, оставшихся, и что за французскую или другую подмогу им в случае чего придется расплачиваться доброй половиной России – кто же это даром-то будет помогать? Был уже опыт, Колчак же российскими окраинными губерниями расплачивался! Они проклинают Брест-Литовский мир, а сами? Им там, во-первых, нужна очень хорошенькая Россия, а во-вторых, все остальное, а мне здесь, во-первых, нужна Россия, а во-вторых, она же! Одним словом, дорогой Петр Николаевич, время на размышление – пять минут! На войне, как вы помните, для решений секунды даются, и то не всегда. А мы люди военные!

И Бондарин вынул из кармашка в жилете золотые часы с надписью на крышке, должна быть, именные, щелкнул ими и положил перед собой на стол. Сказал:

– Единственный предмет, который, представьте себе, остался у меня целехонек с тех пор. С тех самых. Чудом каким-то, да... Шестнадцать часов семнадцать минут. Плюс пять – получится шестнадцать двадцать две. Ну, с богом! Соображайте. Желаю удачи!

Вот таким образом, с такими подробностями случилось, что в том же 1927 году Корнилов уже работал в Крайплане.

На ответственном посту, в должности, которую он очень не скоро научился произносить: зампред КИС (Комиссия по изучению природных ресурсов Сибири).

КИС была правой рукой Крайплана. Решался ли вопрос о строительстве железнодорожной магистрали, о развитии угольной промышленности, сельского или лесного хозяйства, Крайплан, разумеется, не мог обойтись без разработок КИС – без картины природных ресурсов региона и края в целом.

Да, да, Крайплану как для отдельных, конкретных его решений, так и для определения генеральной линии экономического развития Сибири повседневно необходимы были сведения о запасах полезных ископаемых, о растительных ресурсах, об энергетических возможностях протекающих по территории края рек и возможностях их транспортного освоения, о колонизационных земельных фондах, которые можно и должно было использовать в целях допереселения трудового крестьянства из Европейской России.

Одним словом, КИС – это очень серьезно! В КИС трудились серьезные специалисты: геологи, инженеры разных направлений – горной, тяжелой и лесной промышленности, железнодорожного и водного транспорта, агрономы и один охотовед.

Все они были, как это ни прискорбно, воспитанниками старой школы, так что на этом фоне «бывший» Корнилов Петр Николаевич не таким уж «бывшим» и выглядел.

А председателем КИС был товарищ Вегменский Ю. Г.

Где же, где...

Зеленым сегодня был день...

Александр Македонский любил...

Желтый песок...

Ломоносов...

Заскрипела дверь...

Иван-да-Марья...

Крестоцветные...

Двадцать первый век...

Язва желудка...

Долина Меррея...

Элиминирование...

А... А?.. А!..

И что же из всего этого следовало?

И следовало ли что-нибудь? Значило что-то? Или ничего?

Любой звук, любое слово, любой предмет или понятие могли стать для Корнилова началом одной и той же мысли – опять-таки о конце света...

С чего угодно он мог начать, с любого слова и звука, но именно к той же мысли запросто приходил. К единственной. Ничего другого, столь же единственного в мире, для него действительно не было, да и не могло почему-то быть.

Вот так, достаточно нескольких разрозненных слов, и картина воссоздается вполне законченная: ночь... темь... река... мост... люди... телеги... коровы... лед... винтовки... багры...

Корнилов задавал себе вопрос: может, он того! Свихнулся!

Нет, ничего подобного!

Был у него когда-то знакомый, даже компаньон, буровой мастер Иван Ипполитович, тот сам себе бросил в скважину камень, потом неделю с утра до ночи его вытаскивал, не вытащил и сошел с ума; был тот же мастер автором огромной «Книги ужасов», эту книгу он поручил хранить Корнилову, Корнилов же закопал ее в землю в городе Ауле и до сих пор не знает, что это было – сохранность или потеря? Так вот, может быть, и этот совслужащий, зампред КИС при Крайплане, пошел по стопам Ивана Ипполитовича?

Но, подумаешь, «Книга ужасов»? Пустяки-то какие! Стоило сходить с ума, паниковать? Стоило соображать, делать открытия в том смысле, что каждый человек – создатель своего собственного, хотя бы и небольшого ада?

Нет, он, Корнилов, пошел гораздо дальше, не об ужасах говорит, которым и конец-то не предвидится,– конце света! И что? И ничего. Ничего, кроме здравого смысла!

И нет, не может быть потребности и необходимости ехать в город Аул, откапывать во дворе дома № 137 по улице Локтевской, угол с Зайчанской площадью, драгоценный дар Ивана Ипполитовича человечеству.

Потомственный интеллигент, Корнилов обладал мужицким здоровьем и организмом, который выручал его всякий раз, когда требовалось. А требовалось не перечесть сколько раз!

Так оно и есть, Иван Ипполитович с его книжечкой – это пустячок, Корнилов и не такие виды видывал за свою-то жизнь, и не такие мысли, случалось, приходили ему в голову... Опять-таки организм выручал, когда ничто другое выручить уже не могло.

А все-таки?

Мысль, если она сама себя уважает, если жизнь, из которой она появилась, она уважает, разве позволит себе сподличать и заявить: «Никакого конца нет и не может быть!» Нет и нет, передовой человек, обладатель передовой мысли, раньше других должен погибнуть и раньше других свою гибель понять, на то он и передовой. За то, что ты передовой, нужно ведь чем-то расплачиваться перед всеми остальными, непередовыми? Какой-нибудь бывшестью, сперва пустяковой и незаметной, а потом окончательной?!

Бывший натурфилософ, Корнилов больше всего на свете ценил, искренне любил и почитал естественность и природность, но они-то и не дались ему в жизни-то и оказались делом самым трудным, сложным и практически неисполнимым хотя бы потому, что собственная мысль неизменно не только нарушала, но и разрушала границы его естественности. И вовремя свою мысль приструнить никак не удавалось, он спохватывался лишь тогда, когда слишком многое уже было мыслью нарушено, разрушено, иной раз без следа уничтожено.

Тем точнее и неопровержимее становилась мысль о конце света. Ну что, в самом деле, может быть естественнее, проще и логичнее? Нет, нет, это не соблазн мысли, через который Корнилов проходил не раз, это сама мысль. И очень здоровый оптимизм, самый здоровый для нашего времени!

Вот Корнилов и думал:

Вот-вот...

План...

Сферический...

Южно-Сибирская...

Фанатизм...

Переправа...

Первобытно-общинный...

Дательный, винительный, творительный, предложный.

Гиперкомплексный...

Век живи, век учись...

Вильям Шекспир...

О... О?.. О!..

А Нина Всеволодовна, казалось Корнилову, была женщиной не из мечты. Не из фантазии, не из желания, как это обычно бывает, она пришла из воспоминаний, в ней было что-то от каждой из тех женщин, которых Корнилов знал когда-нибудь...

От милой бестужевки Милочки она усвоила веру в свое предназначение. Та предназначала себе быть учительницей на севере Якутии, эта – женой Лазарева, выдающегося человека.

От Евгении Владимировны Ковалевской, милосердной и святой женщины, хотя и на свой лад, но все равно она усвоила некую святость.

От Леночки Феодосьевой у Нины Всеволодовны было бескорыстие, и какую-то часть Афродиты, которая в Леночке всегда существовала, она тоже прихватила.

Даже от Елизаветы Митрохиной, странной огромной деревенской девахи, несостоявшейся певицы мирового класса, она усвоила ее первозданность и немного дикости.

Больше того, когда-то давно, в двадцать первом, помнится, году, зимней студеной ночью, лунной и морозной, Корнилов шел по заснеженным улицам города Аула с полковником по фамилии Махов, было тихо, звучала неслышная музыка, полковник Махов под эту музыку замышлял самоубийство, но не просто так – захотел сначала убить двух-трех красноармейцев, чоновцев, которые придут, чтобы арестовать его, а потом уж и самого себя. Так вот, в ту ночь увидел Корнилов: над сугробами рядом с дорогой вдруг возник образ женщины. А когда он попытался угадать, кто, оказалось, что это деятельно нежная женщина! Полковник Махов так объяснил это явление.

И что же? И вот от той, деятельно нежной и несуществующей в этой, реальной Нине Всеволодовне тоже было что-то, и, может быть, даже что-то самое главное.

Одним словом, Нина Всеволодовна была женщиной завершающей, и не было и не могло быть у Корнилова таких воспоминаний, которые не имели бы к ней никакого отношения, никак не касались бы ее.

С такими глазами, с таким голосом, с такой прической, с такой привычкой, чуть-чуть приоткрыв рот, помолчать, прежде чем ответить на какой-нибудь вопрос, с такой удивительной сохранностью всего молодого, что в ней когда-либо было, с такой жизнью она, конечно, последняя, других таких же после нее уже не будет, с нею умрет ее клан, вот эта женская разновидность.

Таким образом, они оба были последними из могикан, и это обстоятельство, несомненно, должно было их сближать. Несомненно! Как это могут существовать порознь люди, мужчина и женщина, если и тот и другая последние?

И вот Корнилов старался запомнить собственные, самые разные мысли, соображения, доказательства того, что скоро-скоро будет доказана и его правота – настанет конец света.

Чтобы успеть все поведать Нине Всеволодовне...

В 1917 году русские солдатики стали брататься с, немецкими, немецкие с русскими: «Карашо, Иван!» Радостно братались, и у тех, и у других было возвышенное настроение.

И никому не пришло в голову, что брататься-то нужно было бы до войны или в самом ее начале, но не в конце, когда после невероятных потерь, крови и страданий стало уже ясно, что и та и другая сторона обескровлены и продолжать войну не могут.

Ну, а если братание в начале войны действительно невозможно, так это же доказательство: вполне возможен конец света!

Есть в Бельгии проклятая местность – Ипр и проклятые даты: 22.IV.1915 и 12.V.1917 года. Именно в эти дни немцы применили здесь отравляющие газы против англо-французов. Сначала была так называемая газобаллонная атака, а в семнадцатом году уже и горчичный газ, названный после того ипритом. Значит?

А вот. Если воздух, которым человек дышит, может быть отравлен и человек в нем погибает, тогда дело ясное и все, что мы едим, и все, что пьем, и вся Земля чуть раньше или чуть позже, но могут быть отравлены! Обязательно, но никого это не заботит и памятника по поводу зловещего события, упреждающего памятника в Ипре не поставлено.

А надо бы: высокий обелиск, фигуры ученых-химиков Гутри и Мейера, открывших отравляющий газ, и все это пьедесталом вверх, острием обелиска вниз, в землю! Корнилов так бы и сделал.

Если же ничего подобного не сделано, что это значит? Значит, доказательство!

А в чем, собственно дело-то?

3аяц же не вечен? Волк не вечен? Дуб не вечен? Они пожили от одного ледникового периода до другого, и хватит с них, а человеку, тому подай ни много ни мало, а вечность – это на каком же основании-то? Человек требует от природы неизмеримо больше, чем все остальные вместе взятые живые существа, он природу пачкает, грабит и разоряет, так что же, она за это должна терпеть его дольше всех! Природа не была бы природой, средой точных, выверенных строгих законов бытия если бы она вдруг согласилась с такими нахальными требованиями, подчинилась им. Человеку нужно приспособиться к природе, а не природе к человеку. Сумеет ли?

Доказательство?

И никаких поводов для паники, все идет так, как должно, как может идти.

«Плакала Саша, как лес вырубали...

Что там Саша, вся Россия весь прошлый век плакала и вырубала леса от Архангельска до Саратова. Одно другому не мешало.

В свое время заместитель председателя КИС товарищ Корнилов пытался обратить внимание председателя президиума Крайплана товарища Лазарева на этот необъяснимый факт: сто лет плачут и сто лет вырубают. И дубовые рощи и сосновые леса неповторимой красоты.

Товарищ Лазарев его поправил, уточнил положение дел:

– Двести лет плачем и двести вырубаем! Припомните-ка Петра Первого!

– У Петра был указ о сохранении водоохранной полосы лесов по течению рек!

– Чего-чего, а в указах в России недостатка никогда не было!

Потом Лазарев и еще сказал душевно:

– Дорогой Петр Николаевич! Все понимаю, все как есть! Но молодой Советской власти для создания базы тяжелой промышленности нужна валюта, очень много валюты. А лес – это валюта! – И дал КИС распоряжение: подготовить материалы по лесным ресурсам края с учетом увеличения плана лесозаготовок в ближайшие два года в два раза.

Доказательство... «Ночь... темь... река... мост... люди... винтовки... багры...»

А нэп, а нэпманы?

Понимают небось, не могут не понимать, что и нэпу и нэпманам вот-вот выйдет крышка?

Знают решения XV съезда ВКП(б), который определил, что всеми – всеми! – мерами необходимо расширять и укреплять социалистические командные высоты во всех отраслях народного хозяйства как в городе, так и в деревне, держа курс на вытеснение капиталистических элементов?!

Знают, что XIV конференция РКП(б) дала исчерпывающие ответы по докладу «О задачах Коминтерна и РКП(б) в связи с расширенным пленумом Исполкома Коминтерна» по трем основным вопросам: 1) возможна ли победа социализма в одной стране? 2) возможна ли победа социализма в нашей стране? 3) возможна ли окончательная победа в нашей стране?

Возможна! Возможна! Возможна! – ответила XIV партконференция на все три вопроса.

А нэпманы будто оглохли и все еще идут в частное предпринимательство: «А мы сами себе хозяева! » Господи, боже мой, какие хозяева-то! Бывали случаи, кое-кто из них в КИС заглядывал, предлагал свои услуги на какие-нибудь работы – топографические, статистические, а один нэпман очень настойчиво предлагал услуги своей буровой конторы, и такой сыскался! Нэпманы вообще любили шлындать по государственным организациям и учреждениям, утверждая свою причастность к государству, и всякий раз, как только столкнешься с таким, невольно думаешь: «Да куда же ты прешь, дурак? Какого рожна, какого конца ищешь!

Неужели ты, читая газеты, не догадываешься, что будет с тобой через три года? Через два?» Правда, в последнее время нэпманы уж не бравировали, одевались плохонько, как все, и даже похуже, драгоценности женам носить на виду у посторонних запретили, в «Меркурий» если и заглядывали, так вели себя скромно, чаевыми не разбрасывались, думали этакими мероприятиями и камуфляжем спастись? Глупость же! И – доказательство!

...Уж как в свое время, в юности, Корнилов был поражен великим открытием ума человеческого – менделеевским периодическим законом химических элементов! Даже Ньютон и тот поразил его меньше.

Прошли годы, и Корнилов однажды подумал: «Век девятнадцатый разложил природу на элементы, но сама-то природа никогда не создавала элементы, она создавала только вещества. Как бы из этого антиприродного разложения чего-нибудь не получилось. Чего-нибудь такого... Какого-нибудь доказательства...»

А все эти оппозиции – левая, правая – разве не глупость? И не слепота? И не доказательство? Не отсутствие элементарного чутья – где сила, а где ее нет?!

Однажды Лазарев чуть ли не догадался о том, что за человек зампред КИС товарищ Корнилов, какие мысли приходят ему в голову, когда он целиком и полностью не поглощен планами реконструкции и развития народного хозяйства Сибири. Чуть-чуть не догадался и сказал:

– Вы хороший работник, товарищ Корнилов. Вы очень кстати пришли в Крайплан, когда Пятнадцатый съезд ВКП(б) принял решение о составлении первого пятилетнего плана... Вы фактически возглавили КИС, потому что товарищ Вегменский... он прекрасный товарищ, а вы работаете преданно, как настоящий революциионер. В то же время я знаю... в вас живет, живет ваше прошлое, ваше бывшее. У вас, кажется мне, я почему-то догадываюсь, существует даже собственный Апокалипсис... а? Возможно?

– Что же! – откликнулся тогда Корнилов.– Апокалипсис был революционной книгой. Многие века. Еще английские революционеры руководствовались ею и боролись не столько с королями и с королевами, сколько с концом света, полагая, что короли и королевы – это воплощение антихриста, что они-то и учинят всеобщий конец. Право же, это стоило свеч!

Лазарев выслушал Корнилова, помолчал, на энергичном лице его еще мелькнула догадка, он сказал:

– Между прочим, Апокалипсис предусматривает тысячелетнее правление праведников и мудрецов. Мне нравится именно эта сторона дела. А вам?

– Мне? Мне нравится эта мечта, но не одна, а в сочетании с разными представлениями о конце света. Подумать только, целые науки были созданы по этому поводу, обширные и последовательные теории кончины мира были в употреблении! И это не помешало их создателям выжить, укрепиться на земле и создать духовные ценности! Это им только помогало!

– А я все насчет того тысячелетия. Где одна тысчонка, там пристегнем и другую, и третью! Было бы к чему пристегивать! А упустить момент – это, знаете ли, такое преступление, которому и наказания-то не выдумаешь!

Тут вошел в кабинет Бондарин, у него была манера – приходить именно в такие интересные моменты, он послушал краешком уха, о чем речь.

– Господи, боже мой! Ну, ладно, продолжайте, продолжайте, я вам не помешаю, я только представлю здесь некоторые безотлагательные интересы Советского государства и тотчас еду! Вот это, Константин Евгеньевич, план развития угольной промышленности, рассмотренный и утвержденный на последнем заседании президиума, его надо подписать, а вот это письмо в совнархоз по вопросу о строительстве оловозавода... Тоже надо подписать. А это шестое наше письмо в совнархоз по этому же предмету, ответа нет...

И Бондарин вышел прочь, но продолжения разговора между Лазаревым и Корниловым не состоялось.

Теперь продолжение должно было состояться между Корниловым и Ниной Всеволодовной. Иначе быть не могло. С кем же было продолжать!

ь

1с .4

•,

с1

"' .~фф'

~$ •

!.»'

С Ф'ч

с

• / с

с л

ь!

с.

с

• Р

с

!

л.

ч

И вот как случилось: во дворе крайплановских жилых домов, посреди весенних луж Корнилов встретился с Ниной Всеволодовной и, слово за слово, разговорился с нею.

Она изменилась вся: похудела, потеряла что-то в плавности движений, а что-то в голосе. В голосе – уверенность и легкую беспечность.

Нина Всеволодовна захотела рассказать Корнилову кое-что о себе, о том, что товарищ Прохин уже предлагал ей должность переводчицы на связях Крайплана с АИК – с Автономной индустриальной колонией «Кузбасс» (Autonomous Industrial Colony «Кузбасс») и с ее отделениями в Берлине и Нью-Йорке... Эта колония, объясняла Нина Всеволодовна, состояла из американских, голландских и других европейских рабочих-горняков, они приехали в Сибирь, чтобы делом помочь первому в мире государству рабочих и крестьян. Отношения с колонией были трудные, переписка с нею огромная, тут-то и пригодились бы ее, Нины Всеволодовны, знания, а она отказалась. Прохин очень удивился, но от своего намерения не отступил, подыскал место зав. канцелярией в Сибпромбюро с двухмесячным испытательным сроком. Она отказалась снова: «Не справлюсь ».

Прохин, для которого отказы Нины Всеволодовны были совершенно необъяснимы, тем не менее очень терпеливо и доброжелательно объяснил ей, что это, собственно, даже и не его личные предложения и хлопоты, а заботы и хлопоты товарища Озолиня, секретаря Крайкома ВКП(б). Озолинь обязательно хочет пристроить ее в какое-нибудь солидное учреждение, да не так-то это нынче просто даже для него, первого в крае лица,– безработица!

«А я еще подожду, сколько можно...– снова ответила Нина Всеволодовна Прохину.– Год или два подожду».

Тогда Прохин сказал:

«Да мало ли что может случиться через год? Тем более через два? Может быть, и самого-то товарища Озолиня уже не будет на нынешней должности?» Прохин, столько лет будучи ответственным работником планового органа, тем не менее очень часто таким образом говорил: «Да мало ли что будет через год? Тем более через два?» А Нина Всеволодовна и тут ответила решительно: «Спасибо, Анатолий Александрович, я все-таки обожду!»

Прохаживаясь с Корниловым вокруг крайплановских домов с водоразборной колонкой посередине в с дровяными сараями по краям общего двора, Нина Всеволодовна говорила:

– Я хочу, я обязана продлить тот образ жизни, который был у нас с Костей! В этом для меня смысл, хотя я и не знаю какой... Но поверьте, Петр Николаевич, смысл обязательный! Я боюсь что-то менять! Что изменилось, что случилось, то уже случилось, но сама я не должна что-то менять, а только сохранять! Только! У меня есть ценные вещички, остались еще от матери, вот я и снесу их в Торгсин, и продам, и получу дефицитные продукты и промтовар, мне на два года хватит!

Это было, показалось Корнилову, серьезное и даже необходимое предисловие ко всему тому, что хотел, что обязан был сказать ей он, но тут Нина Всеволодовна остановилась, прикоснулась к его пуговице одним пальцем и вдруг:

– А знаете, Петр Николаевич, скоро мы будем соседями! – сказала она.

– Мы и сейчас живем с вами в соседних домах.

– А будет совсем близкое соседство. Да. Не могла же я просить Крайплан, чтобы за мной оставили такую большую, двухкомнатную квартиру, это просто-напросто было бы нахально. Две комнаты, огромная прихожая, кухня – как же так? И все это для одного человека? Для одной вдовы? И теперь вот как будет сделано: из моей прихожей прорубят дверь в меньшую комнату, ее разгородят надвое и в одной половине сложат плиту, то есть сделают маленькую кухню. И туда, в ту квартиру, поселят вас... А я останусь в большой комнате и в большой кухне. Конечно, тоже очень щедро, я понимаю... Зато и вас отселят из коммунальной квартиры... Но тут вот в чем дело: я буду вас очень бояться, Петр Николаевич!

Ошеломленный этой новостью, Корнилов спросил:

– Почему же? Почему бояться?

– Не знаю... Консгантин Евгеньевич когда-то говорил: «Корнилов – исключительно честный работник. И весь в себе, сложная вещь в себе! Ему, наверное, нужно больше общаться с советскими людьми, хотя бы из «бывших». Он слишком одинок. А еще, мне кажется, Ниночка, что ты могла бы немножко воспитывать этого умника! » – так говорил о вас Костя! Именно так...

И вот крайплановцы заметили, что в Корнилове появилась готовность сочувственно выслушивать каждого, а тогда и оказалось, что многие в этом нуждаются, многие решили, что так и должно быть: кому же, как не Корнилову, много пережившему одинокому человеку, у которого всего и забот-то, что о себе самом, выслушивать и как можно ближе принимать к сердцу чужие заботы? Нельзя же, в самом деле, быть счастливым одиночкой – это так некрасиво, так эгоистично, так несвоевременно в эпоху коллективизма!

Для начала доверительное знакомство состоялось у Корнилова с профессором Сапожковым Никанором Евдокимовичем. Собственно, Сапожков уже не был профессором – пять лет назад студенты отказались слушать его лекции по причине прошлого сотрудничества Сапожкова с Сибирской областной думой, а также и с Временным сибирским правительством, он входил туда министром просвещения. Министр он был так себе, но человек в Сибири популярный, имя известное, демократическое. Он был из крестьян, был учеником К. А. Тимирязева, был путешественником и никогда не скомпрометировал себя близостью к самодержавным чинам. До революции Сапожков вообще стоял вне политики, если не считать его приверженности к другому своему учителю, сибиряку-сепаратисту Григорию Николаевичу Потанину. Но связи с Потаниным ни одним правительством не ставились кому-либо в вину – уж очень тот был крупным ученым, выдающимся путешественником по Сибири, Китаю, Монголии и Тибету, а если и состоял главою контрреволюционного временного сибирского областного совета, так только две недели, тут же и сложил с себя обременительные полномочия. В 1920 году Потанин умер, и тогда же Советская власть одну из улиц в центре Красносибирска назвала Потанинской.

Но так или иначе, а только красное студенчество не простило Сапожкову его министерского прошлого, и он, оставив в Томске огромную квартиру, почти что музей, уехал в Красносибирск и поступил в Крайплан в качестве старшего референта. Здесь его очень ценили.

Два года назад Сапожкова приглашали обратно, к нему приехали представители университетских студенческих организаций, профсоюзных и партийных, но Никанор Евдокимович отказался наотрез, объяснив, что на поприще практического планирования он гораздо нужнее, чем на кафедре.

Ну вот, а Корнилов заметил, что Никанор Евдокимович каждый вечер выбегает во двор и очень нервно, торопливо колет дрова около своего сарайчика, а то почти бегом делает с десяток кругов, огибая по часовой стрелке оба крайплановских жилых дома.

Что за причина? Неужели семейная какая-нибудь? Семья Сапожкова считалась спокойной и внутриорганизованной. Она была сложной по составу: сам Никанор Евдокимович, его пожилая и болезненная жена, дочь Анастасия, старая дева, молодость она провела в отцовских экспедициях; младшая Александра с девочкой Дашенькой, мужа Александры, белого офицера, расстреляли белые же, заподозрив в симпатиях к красным, а еще был племянник Сапожкова Витюля, сын брата его жены. Живой мальчик, крайплановцы его любили, о родителях же его ничего не было известно, наверное, погибли в войну – расстреляны, извелись от голода, от холеры, от сыпняка, а может быть, эмигрировали за границу и не хотят подавать о себе вестей.

Ничего исключительного – сводных семей, одиноких мужчин, а женщин тем более, со времен германской и гражданской войн, голода 1921 и предшествующих годов было в России сколько угодно.

Итак, Корнилов решил свести с Никанором Евдокимовичем знакомство поближе, но сначала представил себе тот разговор, с которого они начнут...

Он вспомнил, что однажды Никанор Евдокимович говорил по какому-то поводу так:

«Число животных, насекомых, пресмыкающихся, рыб, растений и всех вообще организмов на земле с каждым годом уменьшается и уменьшается, человек – главная тому причина, но сам-то человек неизменно и очень быстро увеличивается численно. Уж не хочет ли он остаться единственным живым организмом на всей земле? Тогда это гибель, это конец ему самому! Разве не ясно?»

Как хорошо было бы и нынче начать с той же темы – с возможности гибели человечества, ближе, чем эта, для Корнилова ведь темы не было!

Только бы начать, а дальше Корнилов знал, что сказать... Например: «То, о чем вы говорите, дорогой Никанор Евдокимович, это биологическая гибель, почти естественная и потому почти не страшная. Гораздо страшнее гибель неестественная!»

Никанор Евдокимович спросит: «Например?» «Да вот хотя бы двойное, тройное, вообще многократное сумасшествие людей!»

«Это как же?» – не сразу поймет Никанор Евдокимович, а Корнилов ему разъяснит:

«Очень просто! Представьте себе, что человек, страдающий манией преследования, заболевает еще и клаустрофобией. А к этой сумме двух слагаемых добавится жажда накопительства. Ну, и так далее! И пошла писать история!»

«Так не бывает! – удивится Никанор Евдокимович.– Я о таких многоэтажных сумасшествиях не слыхивал!»

Ну, а после этого уже и пойдет, и пойдет между ними настоящий разговор!

– Прогуливаетесь? – спросил Корнилов у Никанора Евдокимовича за углом своего дома.

– Приходится...– тяжело вздохнул тот, поправил на голове малахай совершенно не профессорского, а какого-то дворницкого вида.

– Привычка! – догадался Корнилов.– Многолетняя привычка к путешествиям, необходимость движения!

Никанор Евдокимович отозвался сразу, с мгновенной искренностью:

– Сон плохой... Я бы, наоборот, я с желанием посидел бы дома за письменным столом, страсть сколько работы, но сон плохой. И вообще обстоятельства. Невыносимые обстоятельства... Сон плохой... ужасно плохой сон... А все почему? Сказать? А вот засыпаю и думаю, любит меня Витюля или ненавидит?

– Витя? Виктор?

– Ну да, племянник. Не знаете?

– Конечно, знаю...

– Только засну и тут же просыпаюсь в холодном поту: а если ненавидит?! И ведь очень похоже, что ненавидит... Слово ему скажу: «Витюля!» Ласково скажу, а он повернется и уйдет в другую комнату... Дверь открою в другую, а он: «Что случилось?»– «Ничего не случилось, слава богу!» – и захлопнет дверь перед моим носом. «Ничего не случилось, так зачем человеку мешать?!» Господи! Вот и не могу места себе найти, вот только во дворе, дровишки поколоть, вокруг домов побегать...