Текст книги "После бури. Книга вторая"
Автор книги: Сергей Залыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
Правда, невнимание Корнилова к речи Казбекова было не столь уж и долгим, два раздела выступления товарища Казбекова он почти что не слышал, но на третьем – организации «Сахаротреста»– сосредоточился вполне. И даже подумал:
«А ведь действительно дельный этот товарищ Казбеков!»
Такая у человека была фамилия, а кавказского ничего – русый, сероглазый, курносый, огромного роста, и говорит, сильно напирая на «а». «Свекла-а, Са-а-ах-а-артрест, за-а-авод. »
Удостоверение
Дано краевой Плановой комиссией ст. референту тов. Бондарину Георгию Васильевичу в том, что он командируется в г. Омск для выяснения возможностей организации там картографического предприятия по изданию физических, экономических и др. карт как Сибири в целом, так и отдельных районов.
Просьба ко всем советским организациям оказывать тов. Бондарину Г. В. всемерную помощь в выполнении его задания.
Председатель краевой Плановой комиссии
А. А. Прохин.
Это удостоверение Бондарин не то с радостью, не то в недоумении показал Корнилову.
– Еду!.. Еду... Подумать только, еду!
И уехал. Не то радостный, не то недоуменный, такого Бондарина Корнилов еще не видел, он ведь всегда был определенным. Бондарин уже давно подал Прохину заявление об увольнении, но Прохин все медлил, все медлил с приказом, больше того, командировал Бондарина в Омск.
Итак, Бондарин был в Омске. Хотелось представить, как-то он там. Были дни, когда Корнилов об этом только и думал.
Конечно, Корнилов и сам бы испытал волнение, тоску и то чувство, которое охватывает каждого, кто вступает в места, где когда-то свершалась твоя судьба и свершилась не так, не по твоему уму, не по твоей природе, а в полном несоответствии со всем этим, со всем тем, что есть ты. Тем более в несоответствии со всем тем, чем она, твоя жизнь, могла бы, должна бы и обязана была стать.
Так ведь Корнилов что? Он сам за себя в ответе, за судьбу того капитана в потрепанной шинелишке по имени-фамилии Корнилов Петр Васильевич, который в октябре 1918 года недолгое время тоже побыл в Омске. А Бондарин? В его-то руках в то время были, могли быть судьбы многих миллионов людей!
...Вот он сошел нынче в Омске с поезда, командировочный от Крайплана, и на тупиковом привокзальном пути узнал место, где когда-то стоял салон-вагон главковерха...
...А вот сюда, на первый путь, еще раньше, 9 октября в десять ноль-ноль утра, главковерх прибыл из Уфы, погода была чудесной. В вагон вошли генерал Иванов-Ринов, председатель Сибирской областной думы Якушев, чешский уполномоченный Рихтер.
...Был завтрак в штабе армии, потом парад... «Подали белого коня. Объехал войска, собранные на огромной площади. Только при моих легких можно было произнести речь, слышную всему параду. Гремело «ура». Затем началось шествие. Огромные толпы народу. Зрелище прекрасное. Все шло чудесно. Официальная сторона безупречна» – так было когда-то написано Бондариным в «Воспоминаниях».
(Юрий Гаспарович Вегменский счел необходимым после слова «безупречно» сделать под № 55 примечание: «Опущены слова дневника «встреча царская».)
«А вот дальше хуже. Еще за чаем в штабе чувствовался холодок...»
Поди-ка, прежде чем поехать в командировку, Бондарин еще и еще полистал свою книгу? Восстановил в памяти, что и как было когда-то? Чтобы сравнить тогда и теперь.
...громадное здание Сибирского управления железных дорог теперь, а в прошлом резиденция колчаковского правительства; краеведческий музей и картинная галерея теперь, дворец Верховного Правителя в прошлом, англичане и канадцы – охрана у входа.
...крохотная железнодорожная станция Ветка, запущенная и малолюдная теперь, а вот она же в чистоте и порядке, с приветственными транспарантами... Главковерх Бондарин встречает здесь генерала Нокса и сэра Элиота – высоких английских представителей. Они, конечно, только и знали, что уговаривали русских белогвардейцев не ссориться между собой: «Большое разочарование для союзников, которые стараются помочь России... что русские вожди не могут сговориться между собой относительно состава Временного правительства».
...Разрыв с Колчаком... Бондарин: «Вы подписали чужой вексель, да еще фальшивый, расплата по нему может погубить не только Вас, но и дело, начатое в Сибири».
Корнилову страсть хотелось после приезда Бондарина повидаться с ним. Порасспросить об Омске, об омских впечатлениях.
Но тут сам же Бондарин и пригласил Корнилова на другой день после своего возвращения из Омска:
– А-а, Петр Николаевич! А я что думаю? Я думаю, не посидеть ли? Не пообедать ли вместе? Сегодня же в «Меркурии». Можно и у меня дома. Катюша, знаете ли, совсем недурственно готовит, но по старой памяти давайте в «Меркурии»?
Старший официант – надо же! – тот самый, который был при первом их обеде здесь. Который столь неловкий совершил поступок на свадьбе Бондарина, когда крикнул на ребятишек: «Цыц, вы, паршивцы проклятые!», а это так неловко получилось, могло стать таким дурным предзнаменованием, не дай бог! Если на то пошло, все еще неизвестно – предзнаменование это было или так просто, случайность?
Корнилов, бывало, тоже заглядывал в «Меркурий», но старшего официанта почему-то не замечал – он становился заметным, даже величественным только в присутствии Бондарина.
Теперь на это величие накладывало свой отпечаток чувство вины официанта перед Бондариным. Тем, однако же, трогательнее была его внимательность к своему постоянному и глубокоуважаемому клиенту.
– А вы знаете, Петр Николаевич,– говорил Бондарин, когда они покончили с украинским борщом,– вы знаете, я ведь Сеню Сурикова в этом деле с «Комиссией по Бондарину» по-настоящему не виню, Кунафина не виню, нет. Мне их мероприятие понятно. Удивляетесь? Удивленно молчите? А я объясню: действительно имеет место парадокс! Ну разве не парадокс – мое сотрудничество с Вегменским? Конечно, парадокс. Смешно! Нелепо! И продолжаться этот парадокс долго не мог, и Сеня Суриков, ей-богу, только поспешествовал его завершению, не более того. Ну, конечно, не столько странно, сколько глупо делает это Сеня Суриков, но и без него так или иначе, а должен был завершиться этот парадокс... Голубчик! Хлебушка нам еще ржаного и свеженького,– попросил тем же тоном Бондарин у старшего официанта.– И ломтики потолще. По-деревенски.
Сидели они за тем же столом у окна, что и в тот первый раз, больше года назад.
– Вы разве, Георгий Васильевич, друг друга не понимаете? Вы и Вегменский? – спрашивал Корнилов.
– Да в том-то и дело, дорогой мой, что мы слишком хорошо понимаем друг друга! В технических вопросах, в экономических этого «слишком» не чувствуется, и это хорошо, и приятно, но мы понимаем, что наше сотрудничество – это парадокс. А вот это уже неприятно. Мы неприятность маскируем – шутки-прибаутки, анекдотцы, но знаем: до поры до времени. Только! Чем больше будут перед нами задачи планирования, тем больше они потребуют от нас сил и единения, и подлинного товарищества, а его-то между нами и нет. Чего нет, того, не взыщите, нет. Мы разные люди. Мы на технику можем смотреть одинаково, а на жизнь никогда! А он умный человек, Юрий Гаспарович, он всякий раз глазки этак сощурит-сощурит, как только я про себя подумаю: «Если бы я был верховным правителем или, предположим, президентом каким-нибудь, я бы вовсе не так сделал, а вот этак!» Или же когда мы что-нибудь нечаянно вдруг вспомним, историю какую-нибудь из времен гражданской войны, например... У него, у Юрия-то Гаспаровича, глазки и того больше сощуриваются, и он угадывает, что я ведь действительно нет-нет да и пожалею о том, что в свое время уступил солдафону Колчаку! Пожалею, переболею этой жалостью... Словно холерой... Не уступил бы, и, глядишь, тот год – тысяча девятьсот восемнадцатый, а девятнадцатый тем более – был бы в Сибири совсем-совсем другим, а раз в Сибири, значит, и в России, а раз тогда, значит, и теперь было бы все иначе, и уж кого-кого, а Вегменского я, конечно, не допустил бы нынче к планированию, все-таки дилетант! Из тех, кому по сердцу стратегия и разные доктрины, а о тактике и практике они знают издалека. А ведь это, такое вот слишком дотошное понимание между нами, получается всякий раз, когда мы вместе планируем и обсуждаем что-нибудь значительное – выход Сибири непосредственно в Европу Северным морским Путем, например. 3наю, знаю, неделикатно так вести и так чувствовать себя человеку, безоговорочно сдавшемуся на милость победителей, а Вегменский же – он мой победитель, но что поделаешь Я вот у вас хотел узнать, вы никогда не прикидываете умственно: как было бы, как бы могло быть, если бы?..
– Со мной не бывает. Мне не дано сопоставлять и сравнивать то, что могло бы быть, с тем, что есть. Такое у меня мышление. Ограниченное. Для меня главное – натура...
– Может, это и есть философское мышление? Значит, не бывает? А вот наш брат, практик, ему обязательно должна втемяшиться в башку какая-нибудь штуковина: война какая-нибудь или революция, диктатура или директория... Пока не втемяшилось, до тех пор он сам не свой и себя за человека не почитает. Штуковина, в которую воплотились все твои мысленные способности, получается совершенно не такой, какой ты ее замышлял, но тут уже другие виноваты, которые не так хорошо, как ты, все продумали. Ну, к чему это я? Так вот, я во время гражданской войны, почти с самого ее начала, не выдумывал победы над большевиками, знал; ее не могло быть! Не должно быть! Потому что, если бы эта победа была, все равно никто из нас, победителей, не знал бы, что с ней делать, куда употребить. Если бы белые армии победили, они так же разодрались бы между собой, как все вместе разодрались до того с красными. Генералы разодрались бы с атаманами, эсеры с монархистами, казаки с солдатами. И даже более того: в свою междоусобицу втянули бы иностранные державы, а тут уже пошла бы писать такая история, не приведи бог! И только большевики хотели победы обоснованно, они с самого начала знали, что с ней делать, они были в этом едины. А ежели единство – залог победы, тогда, еще раз повторяю, мое сотрудничество с Вегменским есть парадокс. Не только Кунафин и не только Суриков – никто парадокса до конца не поймет и не примет навсегда. Обвинения же в этом парадоксе, в этой нелепости мне перенести даже легче, чем Вегменскому, он никак не может объяснить, зачем он спутался с чуждым элементом, то есть со мной. К тому же что мне Суриков, что Кунафин? Они мне никто. А ему? Да это же его ученики и последователи, он так или иначе, но их воспитывал! Нет-нет, Соввласть не до конца продумала вопрос о генерале Бондарине: помиловать помиловала, но вторую часть его прошения – о назначении в армию на командную, а еще бы лучше, на профессорскую должность в военную академию – не исполнила. И напрасно. В армии на любой должности я солдат, выполняю приказания старших начальников, и точка. А любую мысль о том, как бы сделал я, если бы... любую, да еще когда бы она касалась суждений государственных, я и сам бы для себя считал неприемлемой, не давал бы ей хода. А на гражданке? А в Крайплане? Поместили меня между Сциллой и Харибдой – вот тебе дела государственные, думай о них на все свои катушки, но думай только так, как нам это надобно, иначе ни-ни! Вот тебе начальники, но какие? Прохин, бывший чекист, раз; Вегменский, бывший политкаторжник, два... Ну, и как бы даже ни сам товарищ Озолинь, бывший красный латышский стрелок, три... Нет, что ни говорите, невероятно! И трудно...
– А уходить-то из Крайплана, поди-ка, жалко?
– Еще как жалко-то, Петр Николаевич! Я ведь в то же самое время планировать-то могу. Могу-у-у! И хочу-у! Но? Но я вот и перед вами свое обещание не выполнил: обещал вам пять лет настоящей госплановской, интереснейшей работы, а год прошел, и, на тебе, наружу вылазит парадокс, берет свое. Я тогда, здесь же было, в «Меркурии», за этим же столиком, ошибся, недооценил парадокс! В Омске в тысяча девятьсот восемнадцатом году сильно ошибся и вот еще здесь, в «Меркурии», снова. За эту последнюю и непростительную свою ошибку готов просить у вас извинения. Ежели сочтете уместным.
– Ну что вы, Георгий Васильевич! Все это преходяще, уверяю вас.
Посидели молча. Пожевали. Бондарин заметил:
– Кушать надо с аппетитом, Петр Николаевич. И поторапливаться: нэп кушаем, а это блюдо скоропортящееся!
– Как съездили-то? В Омск? – собрался наконец спросить Корнилов.
– Будто бы что-то и сделал. Докладную вот написал на имя товарища Прохина. Об организации издания карт в Сибири, сначала в Омске, на базе землеустроительного факультета Сибаки, то есть Сибирской сельскохозяйственной академии, ну, а позже и у нас, здесь, в Красносибирске, потребуется открыть специальный институт топографии, геодезии, картографии. Может быть, и астрономии! Мне радостно! Вот бы куда я подался-то, бывший инженер корпуса военных топографов. Да, я в Омске, в Сибаке зондировал себе местечко. Ну, не профессором, так доцентом. Не доцентом, так ассистентом. Там сильные есть ученые, профессор Ходорович хотя бы, я бы к нему на кафедру с удовольствием! И они там, в Сибаке, в принципе, «за». Правда, только в принципе...
– Я, признаться, не раз подумывал: как-то там, в Омске, наш Георгий Васильевич? По вокзалу прохаживается? Мимо кадетского корпуса, по Железному мосту? По Любинской и дальше, и выше...
– На площади, вы хотите сказать? – И показалось Корнилову, что Бондарин крупно вздрогнул.
– На площади,– подтвердил Корнилов, а Бондарин отложил вилку, нож, задумался. Спросил:
– Вы что же, парад девятого октября восемнадцатого годика имеете в виду? При чудной погоде? При огромном стечении народа? В присутствии дипломатического корпуса? И главковерха на белом коне, поди-ка, помните? Отчетливо? Ну, не буду скрывать, я тоже помню все в подробностях. Не буду скрывать, нынче-то, будучи в Омске, уж я побродил по той площади. Повспоминал...
– Нет,– сказал Корнилов,– я в эти дни, покуда вы были в командировке, площадь вспоминал мало, больше вокзал. Вокзал, салон-вагон и нашу встречу в том вагоне.
– И что же явилось при этом в вашей памяти?
– Уже тогда, в вагоне, я заметил: «Главковерх-то? Не хочет победы. Делает все для нее, но не хочет...»
– Неужели было заметно? – воскликнул Бондарин.
– Было! Поэтому позже, через месяц, что ли, я нисколько не удивился, узнав, что вы так просто уступили верховное командование, а значит, и всю полноту власти Колчаку.
– Подумать только! А я и сам-то был сильно удивлен, что так получилось.
– Ну, если уж какой-то капитан, кратко посетивший вас, заметил, так неужели люди, вас окружающие, не замечали ничего?
– Нокс, бестия, заметил. Нокса-то я знавал, а он меня – в начале германской он был при штабе русского гвардейского корпуса, в котором и я служил. А до войны он служил в Индии, а потом все путешествовал, все путешествовал по русскому Туркестану, воспылал, видите ли, интересом. А во время гражданской в Сибири подыскивал диктатора, И вот нашел! Невысокого ума тот Нокс, и сами-то англичане, в этом убедившись, вложили ему вскоре по первое число...
– Значит, Нокс по поводу настроений главковерха догадывался, а другие?
– Жанен, французик, представитель союзников, тоже.
Корнилов чувствовал, что в меру деликатно допрашивает Бондарина:
– Другие? Колчак?
– Как вам сказать-то, Петр Николаевич...
– Ну, как же, англичанин Нокс догадывался, француз Жанен догадывался, чехи Рихтер, Сыровой, Павлу догадывались, и наши русские – челябинский купец Лаптев, и знаменитость эсер Савинков, и премьер Временного правительства в Сибири Вологодский, кстати, нынче он клерк шанхайского банка, и серый кардинал Ванька-Каин Михайлов, кажется, бывший террорист. А Колчак? – допрашивал Корнилов. – Догадывался?
Бондарин задумался, задумавшись, проговорил:
– Герой Порт-Артура, Балтики, Трапезунда. Но ума отнюдь не проницательного.
– Догадывался? .. Он?
– Да что вы меня допрашиваете-то? – возмутился Бондарин.– Хотите сказать, что, если Колчак догадывался, тогда он был прав, устраняя меня? Впрочем, вы правы. Офицер моей, а потом и колчаковской армии вправе это знать. Я бы на вашем месте тоже узнавал бы. Ну так вот: победы колчаковским способом я не хотел. И Колчак об этом, конечно, знал!
– А в другую победу он не верил. Как же ему было поступить? Это многие поняли и только поэтому и воевали до конца: не видели другого способа борьбы, кроме колчаковщины.
Опять было молчание, долгое-долгое, потом Корнилов воскликнул:
– Нет-нет! Уж вы, пожалуйста, Георгий Васильевич, припомните, чего вы тогда хотели. Пожалуйста! Вам только кажется, будто вы уже забыли, только кажется, но вы все помните. Какой вы хотели тогда победы? Или – никакой?
Бондарин долго размышлял – это было его тайной...
– Я мир хотел заключить с Красной Армией, представьте себе, Петр Николаевич. Да! Мирный договор!
Вот как было: ему, Корнилову, рядовому пехотному капитану, доценту и философу, эта идея и в голову не приходила, он однажды решил воевать, и после того вопроса для него не было, а генерал? А главковерх, до последней косточки военный человек, тот?..
– Да разве красные пошли бы на мир? – воскликнул Корнилов.– Разве только при нашей безоговорочной капитуляции! Зачем им был мир, если на их стороне была верная победа? И в белой армии это многие поняли и только поэтому и воевали до конца! Полагая ту безнадежную войну делом русской чести!
Бондарин усмехнулся неловко, даже нервически, слабо стукнул по столу ладонью, наклонился к собеседнику.
– А пошли бы красные на мирный договор, пошли бы. Со временем я уверяюсь в этом все больше и больше! Троцкий нет, а Ленин пошел бы, да! Также, как на Брестский мир, он пошел бы и на мир со мной... С нами. Принцевы-то острова помните?
– Помню! Малозначащий эпизод военного времени.
– Значащий, значащий: союзники, Антанта, хотели показать миру, что большевикам мир чужд, и предложили ту мирную конференцию белых и красных на Принцевых островах и под своей эгидой... Было? Скажите: было или не было?
– Было. Но...
– И что же? Что же, Петр Николаевич, дорогой? Ленин, красные согласились тотчас послать делегацию на Принцевы, а белые? Белые отказались!..
– Потому и не согласились, что видели одну только проволочку. Покуда шли переговоры, красные собирались бы с силами.
– Не так, не так! Уж если бы народ почуял мир, он потребовал бы его и от белых, и от красных.
– Что он понимал-то тогда, народ? Когда никто ничего не понимал?
– Не в понятиях дело! Народ многих понятий не имеет, но чует исконным чутьем. Вот бы чего ему никогда не потерять – чутья! А вот еще доказательство: Дальний Восток! Кто побеждает, было яснее ясного, но я хорошо, я отлично помню, что Блюхер писал генералу Молчанову: «Господин генерал! Единственный выход для вас, и выход почетный – сложить братоубийственное оружие... Мы подтверждаем: свободный народ не мстит, и ваши офицеры, которые находятся у нас в плену, могут это подтвердить. Предлагаем вам с группой лучших ваших офицеров занять соответствующие должности в нашей армии... не обрекайте на поругание само имя русского человека... кто в эти годы отстаивал Россию в ее единстве против чужеземцев? Подумайте над этим, генерал... попытайтесь воскресить в своей душе действительную любовь к России... моя обязанность революционера и гражданина напомнить вам, генерал...» – Прикрыв глаза рукой с большим обручальным кольцом, Бондарин вспоминал фразу за фразой.
– Слова. Все это слова,– перебил его Корнилов.
– И на словах они нас тоже побеждали. Не последнее, учтите, обстоятельство. «Наши силы и наши исторические задачи слишком велики, чтобы в данный момент заниматься мелкой местью по отношению к вам и к тем, кто идет за вами...»
– Вот именно, в данный момент! Только в данный!
– Вот именно. Красным отступать было некуда, нельзя, они наступали, и победа была за ними, а нам-то? Нам-то было нечего терять, за нами была полная свобода отступления... «Не делайте из офицерства мелких кондотьеров иностранного капитала, а возвратите их родине – они необходимы для ее хозяйственного возрождения, она ждет их, заблудших сыновей... я ищу в вас национальное чувство и русской гордости... год назад мы встречались на станции Пограничной, и я предупреждал вас, что интервенты пустят вас в низкую авантюру... к вам никто не пошел, у вас нет идеи, кроме денег, вы ничего не можете дать... Вы получили воззвание о мире от наших пленных, ваших бывших офицеров, прославленных каппелевцев, но и им вы не смогли ответить... а кто из наших нескольких десятков пленных служит у вас?.. Мы обращались к вам с письмом, еще когда мы равными силами стояли перед Волочаевкой, вы промолчали. Мы обращаемся снова, когда о равенстве сил не может быть и речи...» – еще и еще вспоминал Бондарин и говорил, глухо, тихо.
– Но вы понимаете, генерал,– Корнилов теперь уже назвал Бондарина генералом,– вы понимаете, бывают ситуации, когда отступления нет. Когда события, какой бы они ни были ошибкой, изменить уже нельзя. И остается только следовать им...
– Итак, у нас с вами уже три точки: Брест, Принцевы острова и Дальний Восток. А по трем точкам возможно выстроить кривую. И куда она вытянет? Да, если бы у меня тогда, в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого, было три точки, да я бы не сомневался! Но тогда была только одна: Брест! Тот самый Брест-Литовский мир, который к тому же всей душой ненавидел и презирал! Презирал, а все-таки кое о чем догадывался, кое-какую линию в уме тянул. В мирную сторону. Потому что хотя я и военный человек, но бессмысленная гибель сотен тысяч людей для меня необъяснима. Это позор человечества!
– А если армия своей гибелью доказывает свою правоту? Во всяком случае, свою правдивость? Это, по-вашему, не имеет значения и смысла для нации?
– Это может быть уделом только одиночек. Может. Временами, знаю, должно быть их уделом. Но вовсе не для того создаются армии. Так же как и самоубийство, дорогой Петр Николаевич: один человек вправе распорядиться своей жизнью по своему усмотрению, армия этого права лишена, она или побеждает, или спасается.
Задумчивость появилась в Бондарине, задумчивость снова и снова сдерживала неизменную быстроту его движений, жестов, их четкость и решительность. Все это все еще оставалось в нем, но только оставалось.
«Комиссия по Бондарину» была виновата, Сеня Суриков и товарищ Кунафин?.. » – догадывался Корнилов. И в самом деле Бондарин вдруг спросил:
– Выяснить бы, когда в Крайплан поступило письмо из редакции. Не при Лазареве ли еще?
Корнилов сказал, что да, письмо действительно поступило еще при жизни Лазарева, но тот не дал ему хода, сообщил редактору газеты, что, как только позволит время, оно будет рассмотрено на партячейке. Из редакции требовали создать комиссию, Лазарев отвечал: «Партячейка выше каких угодно комиссий, а тут как раз и требуется высшая идеологическая инстанция советского учреждения!»
Разговор по поводу комиссии, кажется, должен был продолжаться, но тут Бондарин снова вернулся к году 1918.
– А я, знаете ли, Петр Николаевич, я, после того как почти стал верховным правителем, но все-таки не стал им, я уже другим сделался человеком. Ей-богу! Какая-то часть меня, не половина, нет, наверное, меньше, но все равно какая-то часть осталась во мне том, в несостоявшемся верховном, а другую вон куда занесло – в Крайплан. А вам это знакомо ли? Чувство ухода одной части себя в другую, в несуществующую личность?
– Чувство это мне давно приелось, я глотаю его ежедневно. Ну вот как больной язвой желудка глотает манную кашу.
– Язвы не знаю... – чуть ли не с сожалением вздохнул Бондарин.
После того они установили, что нынче многие русские люди прожили несколько совершенно различных жизней, что нынче русский человек составной: дореволюционный, революционный, послереволюционный, а еще всякий; что имя-фамилия человека объединяет все это в нечто одно, но только формально. Не более того...
...Что такой порядок вещей делает человека склонным к изменам самому себе и это облегчает ему жизнь. Но не более того.
...Что двухфамильность, двуименность нынче ничего не меняет, она только выражает общее состояние людей. Но не более того.
Покуда они это устанавливали, Корнилову очень хотелось объяснить собеседнику кое-что и о себе. Кое-что о Корнилове, который был Корниловым дважды – Николаевичем и Васильевичем.
Взывал, отчаянно и требовательно нынешний разговор взывал к Корнилову о признании. Настоятельная потребность однажды и хотя бы только одного человека посвятить в собственную тайну! Рассказать, что Петр Николаевич – он же есть и Петр Васильевич? Но и сопротивление было тоже отчаянным: Евгения Ковалевская, его давняя спасительница, сопротивлялась, не допускала мысли о том, что кто-то, кроме нее, будет тайну знать!
Как всегда, обращаясь к ней на «вы», Корнилов пытался ее уговорить: «Ну, зачем вам, Евгения Владимировна? Святая женщина? Если вы теперь неизвестно где?» Но она знала свое: «Нет, нет и нет!» – «Зачем вам, если мы не встретимся больше никогда?!»– «Нет, нет и нет!» – «Зачем? Если даже в Крайплане тот, кому это надо, уже знает?» – «Нет, нет и нет!»
Даже и не упрямство, а фанатизм!
Ну, а тогда Корнилов, и дальше овладевая странной ролью следователя, продолжая работу Сени Сурикова и товарища Кунафина, спросил:
– Георгий Васильевич! А знаете ли вы за собой очень решительный, очень важный для вас поступок, который вы совершили однажды, а потом никогда об этом не пожалели?
Спрашивая, Корнилов вот что имел в виду.
Среди такой и сякой, среди неопределенной нынешней жизни с ее утомительно бесконечными событиями почему-то случалось очень мало определенных линий и законченных сцен. Чтобы и завязка была, и развязка, и кульминация – по классическому образцу. Прошлое такими сценами изобиловало, а настоящее? Припомнить, сколько их было нынче в жизни Корнилова, таких-то? Ну, скажем, сцена под названием «Карнаубский воск» с главным, да, пожалуй, и единственным действующим лицом – толстым-толстым и загадочным бестией-нэпманом; была другая – «Председатель человечества», в которой главным и запомнившимся Корнилову персонажем оказался даже и не сам Председатель, а тихий его помощник Герасимов с тихой же, но неизменной его мыслью, которую он никак не может доказать, поэтому, наверное, и увязался за Председателем. Была «Женитьба Бондарина», в которой такую неприятную роль сыграл все тот же старший официант... была совсем краткая сцена в приемной товарища Прохина – «Князь Ухтомский». А вот какой сюжет был в отношениях Корнилова с Ниной Всеволодовной? Да никакого, ни малейшего. Было, было и было, переживалось, а потом ни с того ни с сего кощунственно кончилось ничем – страхом, нелепостью и неизвестностью! Ведь сюжет – это истинная развязка. Это вывод. Заключение, резюме. И как много было всего в жизни Корнилова и как не было и не было выводов и заключений из этого всего?!
Ну и, конечно, Корнилов, когда спрашивал, он имел в виду город Владивосток, Бондарина во Владивостоке в октябре месяце 1922 года.
Да-да, если Омск с Железным мостом через тихую-тихую речку Омь, с огромной центральной площадью, на которую фасадом выходило здание театра, по архитектуре а-ля одесский театр, с видом на Иртыш и Заиртышье, на тюрьму – Мертвый дом Федора Михайловича Достоевского, если этот Омск роднил Корнилова и Бондарина хотя бы потому, что они там встретились, то во Владивостоке они надолго расстались.
Расставанию ничуть не помешало то обстоятельство, что Корнилов никогда во Владивостоке не бывал, не довелось – под Читой схватил сыпной тиф, в сыпнотифозном состоянии попал в плен к красным. Ненадолго – чуть только поправился, тут же извернулся и убежал в город Аул к спасительнице, к святой Евгении, в артель «Красный веревочник».
Тем интереснее, тем мучительно интереснее был для него Владивосток: если бы он туда дошел в бригаде генерала Молчанова, как бы сложилась его-то судьба? Где бы он был сейчас? В Шанхае? В Сингапуре? В Сан-Франциско, где, слышно, Молчанов организует общество бывших своих однополчан и даже орден учреждает, орден Сибирского ледового похода, которым их благородия и превосходительства намерены наградить друг друга? Если бы не читинский тиф, так, может быть, как раз сегодня или еще когда-то и Корнилов был бы удостоен того самого ордена? На немногочисленном каком-нибудь собрании бывших офицеров в одном из русских кварталов Сан-Франциско? Нет, Корнилов в Сан-Франциско не рвется – здесь, в Красносибирске, русский язык и Россия, а там их нет, здесь еще недавно была Нина Всеволодовна, а там ее не было никогда, но почему не сам за себя он сделал выбор, а сыпнотифозная маленькая серенькая вошь его сделала, решила вопрос: или – или?
Или Красносибирск, или Сан-Франциско? А если бы не вошь, если бы он сам, тогда как? Как он решил бы во Владивостоке-то? Как? Которого никогда не видел наяву, зато воображением видел отчетливо.
Город сбегал улочками и широкими, европейского вида улицами к бухте Золотой Рог... Нет, эта бухта уже не в пролив узенький ведет, не в Дарданеллы, а вокруг Японии и в океан, на Аляску и в форт Рос, основанный русскими мореходами, который и по сю пору, кажется, сохранился в Калифорнии. Вот куда рвалась, чего достигла в Новом Свете неуемная русская душа и с чем так просто рассталась...
Была, была в городе Владивостоке какая-то частица корниловской жизни, хотя сам-то он никогда там не бывал.
А Бондарин – надо же! – догадался совершенно точно:
– Я подозреваю, Петр Николаевич, вы Владивосток имеете в виду?
Удивленный Корнилов только слегка кивнул.
– Да,– продолжал Бондарин,– да-да, немыслимо дальний наш восток и тоже немыслимо для нас молодой, и вот, представьте себе, туда-то и скатилась старая Россия! А я, знаете ли, никогда и не подозревал, что она старая! Как во всем мире говорилось, что русские – нация молодая, так я и думал. А тут газеты большевистские получаем, а когда и плакаты, и везде одно и то же: старый поп – проткнули сквозь брюхо штыком; старый капиталист – мешок золота на горбатой спине; старый, тощий, на Молчанова, на Викторина Михайловича похожий, генерал бежит во всю мочь и поддерживает руками форменные, с лампасами штаны... А тут еще в бухте не плакатный уже миноносец «Инженер Анастасьев» затоплен по приказу адмирала Старка, чтобы не достался большевикам, труба торчит и одна мачта. Ну разве не признаки старости, спрошу я вас? И безработные кули толпами бродят в порту. Отработали на старую Россию, а новой нет, пустота. Что мне особенно помнится, так это патрули. Иностранных войск нет, эвакуировались, а вот патрули разные, вплоть до вступления 5-й армии красных, остаются, охраняют город от хунхузов и прочих. Конечно, японские патрули в японском же хаки, ну и англичане, канадцы, американцы, а самые занятные – шотландцы в юбочках и с сигарами в зубах. И один, совершенно один, царский генерал бродит по улице Светланке, пытается понять: что за картина? Где происходит? Справа Китай, впереди Япония, как понять? Загадочные же миры! Действительно, очень старые миры, почему же Россия-то оказалась еще старее и требует столь решительного обновления? Но, должно быть, так и есть, если я, генерал-лейтенант, ничего другого и не видел, как только поражения. Обидные поражения-то. В девятьсот четвертом году выиграл я бой на реке Шахэ, а потом мы все-таки проиграли, и кому? Командующий японской армией был сухоруким, одна рука висит совершенно безжизненно, а знаете почему? Он у себя на островах вел междоусобные войны, так еще луки были на вооружении, и вот стрела угодила ему в руку. А в тысяча девятьсот четвертом он уже бил нас из современных артиллерийских орудий, и неплохо, знаете ли, бил. Так в чем же дело? – спрашивал я сам у себя на Светланке, почему древние японцы молодеют, а молодая Россия стареет?
