Текст книги "Избранные произведения. Том 1"

Автор книги: Сергей Городецкий

 
Ой, сестрицы-водяницы, леший – брат, огневики!
Погодите, подождите зажигать, вздувать костер
Там над кручей, возле тучи, у текучи, у реки:
Я закован, я прикован, я в плену у трех сестер.
 
 
Как и первая, Крикуша, затомила мой полон
Грудой каменных, высоких, тупооких коробов.
Как второю, Немогушей, я в одежды заключен,
Мягких складок шелест гадок, хуже каменных оков.
 
 
Как и третья, Отвыкая, не пускает пуще всех,
Уцепилась, притянула – завязаю в волосах.
Братья, сестры, подождите соучастника утех:
Вот сейчас сорву полоны, долечу в единый мах.
 

1906

 
Леса вековые сосновые,
Луга зеленее зеленого
И неба лазурью вспоенного,
Края, засмеяться готовые,
Нежно-лиловые.
 
 
Стволы, побуревшие в летах,
Гордые ржавыми латами,
И между стволами лохматыми,
В дальних просветах,
Вразброд
Рабочий народ.
 
 
Шапки надвинуты, вскинуты
Лица вспотевшие.
Все одной радостью двинуты.
Все восхотевшие
Счастья свободного.
 
 
Мира негодного
Путы истлевшие
Будто бы скинуты.
Пестрыми массами
Движутся, движутся,
Густо на просеки нижутся.
В городе дымном
Станками, машинами, кассами
Дух искалечен.
В труде заунывном
Голод всегда обеспечен.
Рокот, и грохот, и вой
Фабрики, пóтом и кровью живой
Там, за спиною.
Сердце зарделось
Весною.
В леса захотелось,
На волю —
Услышать про новую долю.
 
 
Гулко текут по оврагу
Морем шумливым,
Скованы дружным порывом,
Снова и снова
Пьют заповедную брагу
Воздуха, воли, лучей.
Слова, кипящего слова,
Смелых речей!
Смолкло. Над желтым обрывом
Оратор…
 

Июнь 1906

ДИКАЯ ВОЛЯ

 
Мать родимая, тебе я эту книгу отдаю,
Потому что разумею душу вольную твою;
Потому что знал и знаю, как томилась в жизни ты,
Как стихия, мне родная, все рвалась из тесноты;
Здесь поведать захотел я дикой воли голоса,
Что в плену уразумел я, что напела мне краса;
Здесь любовь я исповедал к вечной женской глубине,
Обернулся зорким оком к близкой сердцу старине;
Здесь я снова стал ребенком, нежным, тихим и твоим,
И опять в напеве звонком явлен Бог с лицом благим.
Дар прими и помни: в сыне ожила душа твоя.
Этой книгою отныне пусть живу на свете я.
 

<1907>

 
Мне тяжело, как в первый день,
Как в первый день ночного горя,
Когда впервые бросил тень
Закат на даль земли и моря,
 
 
Я сон вулканов услыхал,
Вокруг себя разливших лаву
Среди со дна подъятых скал
На первозданную дубраву.
 
 
Я под разливами огня
Услышал свист горящей глины,
И свет теперешнего дня
Мне темен, как лучи лучины.
 
 
В глухое сердце не гляди,
Оставь расколотую душу!
Всё круче горы впереди,
Я бурей мчусь и скалы рушу.
 
 
И прорывая тяжкий путь,
Когда-то вырвусь на приволье!
Или, разбив о камни грудь,
Умру, зальюсь людскою болью.
 

1907, Кресты

 
И вот опять совсем один,
Как в чисто поле занесенный
Напором мощным древних льдин,
Седыми мхами опушенный,
 
 
Валун, осколок темных скал,
Гранитов севера глухого,
Чью силу в землю закопал
Разбег налета ледяного.
 
 
Лежит, проникнув в чернозем,
И глубже каждый год врастает.
А солнце движется кругом,
И ветер с посвистом летает.
 
 
Да синий ворон припадет,
Как на скалу высот родимых,
Где пропасть в пасть свою зовет
Бессильной яростью томимых.
 
 
Хоть бы распасться и истлеть!
Да нет, крепка судьба гранита:
Покуда солнцу землю греть,
Его твердыня не разбита.
 

1907

 
Под вечер жизни, в час унылый,
На небо взглянешь впопыхах
И видишь остров сизокрылый
На алых, медленных волнах.
 
 
Склонив лицо, закат сияет,
И мертвой зыбью даль рябит.
И неба взор не покидает,
И мир для неба позабыт.
 
 
Так тихо плещут волны моря,
Такой корабль сюда плывет,
Что вся тоска земного горя
Не затемнит сиянья вод.
 
 
Глядишь на светлое виденье
И видишь в синих парусах
Ушедшей юности волненье,
Былого счастья милый прах.
 

1907

 
Опять в печальной тишине
Недвижным сердцем затихаю,
И ничего опять не знаю, —
Всему внимаю, как во сне.
 
 
На мыслях цепкая узда,
Все скрыто тьмой неуловимой:
И очи дальние любимой,
И в небе дальняя звезда.
 
 
Все круче горная стезя,
Под лавою все тише пламя,
И никакими-то словами
Расколдовать судьбы нельзя!
 

<1907>

 
Так и уйду с душою нерассказанной,
С недвижною улыбкой на губах.
И лягу на лугу в простых цветах,
Ромашках, маках, васильках,
Все улыбаясь, вознесусь душой развязанной,
А на цветах останется мой прах.
 
 
И вы, подруги и друзья мои любимые,
Придя, слезами не туманьте глаз.
И смерти радуйтесь хоть этот раз,
Когда ушел в сияющий оаз,
Природы слушаясь неумолимыя,
Веселый жизненосец Аз.
 

<1907>

 
И ты придешь в мой дом покинутый,
Как приходила в светлый час,
Когда огонь вечерний гас,
Закидывая розами нас.
На храм посмотришь, мной отринутый,
Любимый столькими из вас, —
 
 
И лишь тобой одною не возлюбленный,
Без поцелуя спящий на глазах,
Без брачного венка на волосах
И без колец на сложенных руках.
Придешь и поцелуешь храм загубленный,
Утаивая в сердце горький страх.
 

<1907>

 
Все стало чуждым: комната и люди.
И не отсюда уж гляжу на свой уют,
Где вещи, суетливо подставляя груди,
Мои глаза ненужностью гнетут.
 
 
Еще недавно этот стол просторный
И кресло утлое манили вечером меня
Истратить свой досуг на вымысел узорный
И на рассказ рассказов алого огня.
 
 
И книжки над столом, где рядом прикорнули
Поэт сияющий с упорным мудрецом,
В последний раз давно ли обманули
Меня, еще не взятого вершающим концом.
 
 
Бумага хрупкая и ты, перо стальное,
Послушные еще не замершей мечте,
И вы, когда узнаешь бытие иное,
Под взором обреченного уже не те.
 
 
И ты, подруга вымыслов веселых,
Друг комнаты и мой заветный друг,
В упрямом взгляде глаз моих тяжелых
Так неожиданно переменилась вдруг.
 
 
Все, все оторвано, покинуто, забыто.
Бесстрастно созерцая старый дом,
Глухое око широко раскрыто,
Но чуждо все ему в былом.
 

<1907>

 
Тоска моя, Смеретушка,
Ты кем ко мне придешь?
Полуднем ли, полуночью
Скогтишь меня, возьмешь?
 
 
В лесу ль меня ты выследишь,
Когда глаза заснут?
Припомни-ка пословицу:
Лежачего не бьют.
 
 
На поле за работою
Тебе ль за мной ходить,
Снопами укрываючись:
Кто будет рожь косить?
 
 
За ужин мой с ребятами,
С хозяйкою женой,
Прельщаясь караваями,
Тебе ль идти за мной?
 
 
Уж лучше мы, Смеретушка,
Да будем как друзья!
На что уж ты смышленая,
А все смышленей я.
 
 
Поеду в лес за хворостом,
Как будто запоздал,
А ты вот тут и выгляни,
Пока закатец ал.
 
 
Да не с косой и черепом
Замест лица-зари,
Смотри душою-девицей,
Смеясь скажи: «Умри!»
 
 
Чтоб волосы раскинулись
От леса до небес.
Пойдешь – деревья движутся,
Дает дорогу лес.
 
 
Живая, полногрудая,
Чтоб жар вот так и жег,
Чтоб встречу так и кинулся,
Любовью занемог.
 
 
Целуй тогда, Смеретушка,
Покуда не умру!
Не отойду – кляни меня —
От зол твоих к добру.
 
 
Вот так вот и останусь я,
Глядясь в глаза твои.
Возьми-бери, Смеретушка,
Тут все права свои!
 
 
Пускай голóсят с бабою
Ребятки над отцом:
Смертельным обручаюся
С забавою кольцом.
 
 
Умру, пусть ветер носится
И носит хворост мой,
Ходи и ты, Смеретушка,
И зубы скаль со тьмой.
 
 
Летайте, черны вороны!
В лесу глухом лежу.
Проклюйте очи синие,
А то я все гляжу.
 
 
Бегите, волки серые!
Вам падаль отдаю.
Дожди падите гулкие,
Омойте кость мою!
 
 
Приди тогда, Смеретушка,
Еще взглянуть, любя:
Теперь-то твой возлюбленный
Похож ли на тебя?
 

1907

 
Спи, тихий мой, любимый мой!
Качает кто, узнала я.
Зеленый свет глядит тюрьмой,
Тюрьмой гляжу, усталая.
 
 
Качала смерть тебя, дитя,
И кровь впивала алую.
Лежишь-молчишь, со мной шутя,
Склонил головку малую.
 
 
Сама звала, сама ждала:
Хоть смерть возьми младенчика!
А смерть добра, не хочет зла:
Пришла, убила птенчика.
 
 
Спи, тихий мой, любимый мой!
Когда бы люди ведали!
Зеленый свет глядит тюрьмой, —
Нам волю заповедали.
 

1907

 
Колокольный звон несется,
Больно в сердце отдается,
Воля вольная – увы!
Тесен терем одинокий,
Склеп печален одноокий,
За стеною гул молвы.
 
 
За стеною солнце, солнце!
Но не к солнцу глаз-оконце!
А в такую же стену.
И таят глухие стены
Без любви и без измены
Мысль жестокую одну:
 
 
Как бы крепче стиснуть волю,
Как убить живую долю,
Впиться, мучить и пытать
И тупым, бесстыдным смехом
На усладу злым потехам
Гордость смять и растоптать.
 
 
Но и в малое оконце
Вижу я на небе солнце,
Отраженное в лучах
И разлитое повсюду:
В тьму ночей и в сердце люду,
На стенах и в облаках.
 
 
Солнца ясность золотая!
Я храню тебя, святая,
Я и здесь останусь жив!
Птица с криком пролетела,
Быстро, преданно и смело
Клятву в небо восхитив.
 

19 августа 1907

 
Принесли мне хлеб и воду,
Дали соли: хлеб да соль!
Помяну-ка мать-природу,
Изобилье диких воль.
 
 
Сыпься, белая солица,
Да на этот черный хлеб.
(Подожди, тоска-черница:
Я и так от слез ослеп.)
 
 
Я ли хлебом не питался,
По болотам не бродил,
Синим небом любовался,
С темным лесом говорил.
 
 
Лейся, тихая водица,
Жертву малую твори.
(Подожди, тоска-черница:
Не видать от слез зари.)
 
 
Я ль с водою не ласкался
По озерам и рекам,
В струйках синеньких плескался,
Греб навстречу рыбакам.
 
 
Мать-природа, слышишь сына?
Черный хлеб, вода и соль —
Это жертва исполина
Изобилью диких воль.
 

19 августа 1907

 
Ай, мой синий, васильковый да шелковый поясок!
А на этом поясочке крепко стянут узелок.
 
 
Крепко стянут да затянут милой ласковой моей —
Крепче поручней железных, крепче тягостных цепей
 
 
Я гулял тогда на воле и ее любил, как свет.
Рано утром на прощанье завязала мне привет.
 
 
Полон силы неуемной, уезжал от милой я.
«Помни, солнце, мой любимый, я всегда, везде твоя!»
 
 
Ехал вольный, не доехал – угодил как раз в тюрьму,
Брошен в склеп зеленоватый, в ледяную полутьму.
 
 
Из углов смеются стены: «Посиди-ка тут один!»
Но, стряхнувши грусть усмешкой, им в ответ приволья сын:
 
 
«Был один бы, кабы не был да со мною поясок,
А на этом поясочке да вот этот узелок.
 
 
Был один бы, каб не чуял, что любимая вот тут,
В самом сердце, где живые голоса гудят, поют.
 
 
Был один бы, каб не ведал, что тюрьма людей полна,
Что и в каменной неволе воля вольная вольна!»
 
 
Ах, мой синий, васильковый да шелковый поясок!
А на этом поясочке стянут милой узелок.
 

21 августа 1907

 
Моя рубаха белая, брусничное пятно!
Из красного лиловеньким теперь глядит оно.
 
 
Под дождиком серебряным по ягоду мы шли.
А ветры сизы óблаки в поднéбесье несли.
 
 
Качался лес, туманился под сеткою дождя
И все-то звал, заманивал, подальше уводя.
 
 
Пригорки за пригорками, там озеро, там луг,
Взлетанье птиц испуганных, ауканье подруг.
 
 
Собрали много, мало ли, зато поели всласть,
А ноги притомилися, велят к траве припасть.
 
 
Кабы трава не мокрая, вот так бы и упал,
И в вереске запутался, в муравушке пропал.
 
 
Лежал бы не шелохнулся, к земле родимой льня.
Подруги за деревьями искали бы меня.
 
 
Любимые подруженьки, ау, ау, ау! —
Вы слышите, откуда вас зову, зову, зову!
 
 
Не в травах я запутался, не на землю прилег —
Ступил я за протоптанный, невольничий порог.
 
 
Не лес стеною пестрою идет ко мне, маня,
А стены склепа темного стоят вокруг меня.
 
 
Не эхо голос звонкий мой уносит, отдает,
А гул могилы каменной гудит, в ответ поет.
 
 
Не травы стеблем ласковым к щекам горячим льнут,
А доски пола желтого мхи-волосы метут.
 
 
Одна рубаха белая, брусничное пятно,
Не красным, а лиловеньким глядит теперь оно.
 

22 августа 1907

 
Желтенькая ленточка, повязочка моя,
Что ты так ласкаешься, касаяся меня?
 
 
Или я запамятовал, кто тебя сшивал,
Кто тебя на волосы мне летось одевал?
 
 
Кто мне кудри русые расчесывал, жалел,
Кто мне меж волосьями в глаза мои глядел?
 
 
Как они смеялися, подглядывал, смеясь,
На губы веселые ресницами косясь?
 
 
Помню, помню, ленточка, все помню навсегда,
Только ведь для памяти пожаловал сюда.
 
 
Рано утро ясное проглянет за окном,
Я уж под решеткою стою с тобой вдвоем.
 
 
Гребнем поломавшимся чешу себя, деру,
Волны к волнам волосы никак не подберу.
 
 
Руки да за голову, а ленточку к кудрям,
Весь-то отдан утренним, пронзающим лучам.
 
 
И уж тут не знаю я, молюсь иль не молюсь,
Рад тюрьме иль пламенно из ней на волю рвусь.
 
 
Только знаю: ленточка, повязочка моя
Светится, колышется на кудрях у меня.
 

22 августа 1907

 
Целый день мне слышатся эти голоса.
Стены ль это плачутся, поют ли небеса?
 
 
То бросают скалами низкие басы,
Будто строят храмину божеской красы.
 
 
То, как дети ясные, звонки и чисты,
Держат сердце в трепете сладостной мечты.
 
 
Чутким ухом слушаю, думаю понять,
Но неуловимые стихнули опять.
 
 
И опять возникнули – там ли, в высоте,
Или тут, за стенками, те же и не те?
 
 
Силой сердце полнится, видно, лучше там,
Где мои родимые вверились слезам.
 
 
Мать ли понадеялась сына увидать,
Сестры ль сны увидели, божью благодать?
 
 
Или ты, любимая, чуешь, что с тобой
Связан нерушимо я верною судьбой?
 
 
Ведать я не ведаю божьи чудеса.
Только слышу: вольные это голоса.
 
 
Только знаю, радостно слышать их теперь,
Сердце укрепляющих: жди, надейся, верь.
 

21 августа 1907

 
Вот и пятый день подходит,
И пройдет, уйдет, как все.
Видно, поровну отводит
Время горю и красе.
 
 
Красоты я знал немало
И все больше ждал да ждал.
Горя будто не бывало —
Только слух о нем слыхал.
 
 
Вот и выпало на долю
Выпить горькое вино,
Посмотреть на синю волю
Сквозь железное окно.
 
 
И смотрю: она все та же.
Да уж я – то не такой!
Но меня ли силе вражьей
Надо сжать своей рукой?
 
 
Пусть одни уста остынут,
Эти очи отцветут,
А вот те повязки скинут,
А вот эти оживут.
 
 
Камень сверху оторвался —
Убыль верху, прибыль там,
Где раскат его раздался
По долинам и горам.
 
 
Сизый облак наклонился,
Сила вылилась дождем —
Свод пустынный прояснился,
А хлеба поют: взойдем!
 
 
Так и все на этом свете,
И на всяком свете так:
Иссякают силы эти —
Восхожденью новых – знак.
 
 
Мы же, маленькие звенья,
Сохраняем череду:
«Ты прошел, сосед?» – «Прощенье!»
– «Ты идешь, сосед?» – «Иду!»
 

24 августа 1907

 
Вам, птицы поднебесные,
Насыпал я пшена
За те пруты железные
Тюремного окна.
 
 
Слетелись, сердце радуя,
Клюют скорей, спешат,
Не вижу только ладу я:
Крылами бьют набат.
 
 
Торопятся, стараются
Друг друга оттеснить,
И сердятся, и маются,
Чтоб больше захватить.
 
 
Покойны будьте, голуби!
Обильно сыплю я.
Насытитесь тут дóлюба
Вся вольная семья.
 
 
Когда же все насытитесь,
Умчитесь в эту синь,
Рассеетесь, рассыпетесь
Средь голубых пустынь.
 
 
Но тот, кто всех проворнее
И крыльями сильней,
Покинет долы горние
Для дальних зеленей.
 
 
Для тех садов сверкающих,
Где мать моя одна
В слезах неутихающих
Поникла у окна.
 
 
И сына подневольного,
Тоскуя, тщетно ждет,
У сердца богомольного
Ища себе оплот.
 

24 августа 1907

 
Не круши меня, кручина!
Мне еще немало жить.
Ходит черная година,
Оттого ли мне тужить?
 
 
Ведь все так же солнце светит,
Так же дети видят сны.
И земля все так же встретит
Песни первые весны.
 
 
Осень пестрая подходит,
Потемнели тополя.
И туман уж хороводит
В опустыневших полях.
 
 
Только я уж не любуюсь
Той осенней милой мглой,
Поневоле повинуясь
Тьме могилы нежилой.
 
 
Так любуйся ты одна там,
Затаивши глубь души,
По кустам ходи лохматым,
Лесом скорбь свою глуши.
 
 
Примечай там все красоты,
Ничего не упусти!
Лесу выдай все заботы
С тучей листьев унести.
 
 
И борись с тоской-кручиной,
Как и я борюсь тут с ней,
Чтобы волею единой
Сердце полнилось вольней.
 

24 августа 1907

 
Отчего ты, вечер, серый и простой,
Как ребенок малый с тихою мечтой,
 
 
Мальчик сероглазый, увидавший свет
В первый раз на склоне отроческих лет?
 
 
Отчего и звоны, вечер у церквей,
Словно стаи сизых, ранних голубей,
 
 
Только научённых крылья подымать,
Сердцем не забывших голубицу-мать?
 
 
Отчего ты, вечер, заманил меня
Пристальной улыбкой серого огня?
 
 
Покажи мне облик, серый вечер мой!
Распахни свой облак, свитый полутьмой!
 
 
Подойди же ближе. И еще. Вот так.
Загляни в глаза мне, в мой заветный мрак.
 
 
Разве ты не видишь: серые глаза,
Только в самой дали прячется гроза.
 
 
Обними нежнее. Окружи совсем,
Чтоб я стал недвижим, как пустыня, нем.
 
 
Чтобы только были вечер, я да ты
Тут над колыбелью маленькой мечты.
 

25 августа 1907

 
Сделал меньше малый терем,
Сумрак гуще, ниже свод.
И шепнул: «Давай поверим!».
Покидая небосвод.
 
 
Засмеявшись серым глазом
Брату-вечеру в ответ,
Начал счет я: «Раз!» И разом
Вспыхнул тихий серый свет.
 
 
«Два!» И в зыбкой колыбели
Просыпается дитя.
Щеки сонные зардели.
Ищет, ручками метя.
 
 
«Три!» И мать склонилась гибко
Голод грудью утолить.
У двоих цветет улыбка,
Третий – краше в гроб валить.
 
 
Вечер, вечер, вечер! Тише!
Колдовства не нарушай!
Долетает шепот свыше:
Ночи – «Здравствуй!», мне – «Прощай!»
 

26 августа 1907

 
Пронизáла душу ясность созерцанья.
Как дождем, омыла дальние углы.
Освежила бурей первого страданья,
Разорвала скопы ядовитой мглы.
 
 
И взираю странным, онемелым оком
На позор звериных, разоренных нор,
Где былые годы низменным потоком
Пробегали мутно, потупляя взор.
 
 
И внимаю сердцем чистоту и ясность
Предо мной лежащих голубых высот,
Где промчится, с вечным утвердив согласность,
Дней моих грядущих просветленный лёт.
 

27 августа 1907

 
Уплывайте, уплывайте, дальше, дальше, облака,
Чтоб лазурь была как море, а не узкая река.
 
 
У меня душа как море, полноводный океан,
Что под льдинами синеет у полярных белых стран.
 
 
С каждым часом льдины тают, обнажая синеву.
Вот последняя лепечет: «Не растаю, уплыву!»
 
 
Но от солнца золотого никогда не уплывет
То, что зной его могучий на погибель обречет.
 
 
Льдина тает, расширяя каплей малою простор,
Только море, только небо и взирающий мой взор.
 
 
Все, что было мелким, низким, сметено, унесено,
Светит чистая пустыня, в вечность зоркое окно.
 
 
Все, что мучило, томило, теснотой своей гнело,
Все развеял вольный ветер, далью моря унесло.
 
 
Только волны ходят вольно, как хотят и где хотят,
И серебряные брызги к небу синему летят.
 
 
Только я гляжу, не веря широте морской души:
Неужели эти дали из моей идут глуши?
 

27 августа 1907

 
Слышу стон твой издалече,
Вижу: плачешь на земле,
Колыхают слезы плечи,
Скорбь застыла на челе.
 
 
И целуешь вереск алый,
Припадаешь и опять
Подымаешь крик усталый
К синю небу возлетать:
 
 
«По траве ходил по этой,
На цветы лесов глядел.
Сердца ласковой заметой
Сколько сосенок одел.
 
 
Как питался, любовался,
Красотой лесною жил;
Голос звонкий отдавался,
С эхом вспыльчивым дружил.
 
 
А теперь – леса красивы,
Или нет – не вижу я.
Слышишь ты мои призывы,
Там, в теснинах бытия?»
 
 
«Слышу, верная подруга!
И хожу, хожу вот так:
Одного того же круга
Обивая известняк.
 
 
Выпускают чередою
По дорожке погулять,
Чтоб натянутой уздою
Вольным сердцем помыкать.
 
 
Шагу малого налево,
Ни направо не ступи,
А беспомощного гнева
Силу острую тупи.
 
 
Вот хожу и вспоминаю
Лес зеленый да тебя.
А тоска моя шальная
Ходит рядышком, знобя.
 
 
Слышу стон твой издалече.
Вижу: плачешь на земле.
Подыми-ка к небу плечи,
Сгладь морщины на челе!
 
 
И окинь свободным оком
Красоту и бытиё.
Все ль твое в лесу высоком?
А твое, так и мое».
 

28 августа 1907

 
Я рассказал, косноязычный,
Природы яростную глушь.
И был отраден необычный
Мой быстрый стих для ярких душ;
 
 
Я рассказал наивным слогом
Святой причастие любви
И промолчал о тайном многом,
Сокрытом в плоти и крови;
 
 
Я рассказал бессвязной речью
Народа сильного беду,
Взманивши гордость человечью
Сорвать железную узду.
 
 
Теперь иное назначенье
Открылось духу моему,
И на великое служенье
Я голос новый подыму.
 
 
Да будет свят и непорочен
Мой целомудренный язык,
Как взгляд орла седого, точен
И чист, как снеговой родник.
 
 
Да будет всем всегда понятен
Судьбою выкованный стих,
Равно вчера и завтра внятен,
Равно для юных и седых.
 
 
Да будет щедр и безразличен
Для всех сияющий мой свет,
Когда святым огнем отличен
Я, волей божьею поэт.
 

1 сентября 1907

 
Здравствуй, воля!
 
 
Наивная, как юная невеста,
Пугливая, как лань лесная,
Пьянящая,
Как первое осеннее вино.
 
 
Опять ты облекла меня,
Вошла и в кровь и в плоть мою,
В глаза мне поглядела так призывно,
Что закружилась сладко голова,
И на траву склонил я жертвенное тело,
Где желтые и красные огни
Кленовых листьев раскидала осень.
Такая ж ты, но для меня другая.
Все так же ты объемлешь мир,
Сверкаешь солнцем
И в лесу живешь,
Где каждый лист тобою дышит,
Колеблемый осенним ветром.
 
 
Но миру ты нужней, чем мне,
Но солнце светит всем, как мне,
И лес хранит тебя для всех,
Не только для меня,
Стихийного, смеющегося зверя,
Каким была душа моя,
Пока не наступила эта осень.
 
 
Так мало совершилось – так же много.
Я только десять дней не видел солнца,
Тобой сверкающего, воля;
И столько же ночей не видел неба,
Простертого тобою, воля;
Я только десяти рассветов
И десяти вечерних зорь не видел,
Затепленных тобою, воля;
Я только десять дней баюкал стены
Невольничьей докучной песней,
Пропетою тобою, воля, —
И вот душа уже другая,
Берет от жизни впечатленья
Прямей, задумчивей и проще.
Так листья, ливнем благодатным
Омытые, берут прямее
Лучи от жизненного солнца.
 
 
И стали:
Слышнее детский голос,
Понятнее седая старость,
Невыносимее людская скудость,
Своя мудрее совесть,
Сильнее вялый разум,
Мои пути виднее,
Ценнее жизнь,
И смерть доступней,
И ярче огненные листья;
Зажженные тобою, осень,
И ближе ты, возможность жизни,
Воля.
 
 
Здравствуй, воля!
 

31 августа – 4 сентября 1907