Текст книги "Избранные произведения. Том 1"

Автор книги: Сергей Городецкий

 
Летят метели, снега белеют, поют века.
Земля родная то ночи мертвой, то дню близка.
 
 
Проходят люди, дела свершают, а смерть глядит.
Лицо умерших то стыд и горе, то мир хранит.
 
 
Роятся дети, звенит их голос, светлеет даль.
Глаза ребенка то счастье плещут, то льют печаль.
 
 
Смеется юный, свободный, смелый: мне все дано!
Колючей веткой стучится старость в его окно.
 
 
Бредет старуха, прося заборы ей дать приют.
Судьба и память тупой иголкой ей сердце рвут.
 
 
И все, что было, и все, что будет, – одна река
В сыпучих горах глухонемого, как ночь, песка.
 

1909

 
Метели пели на полях,
Свистели, бились и неслись,
И Русь в метелях, Русь в снегах
Глядела в сумрачную высь.
 
 
Там хаотических времен
Еще стоял зловещий стон,
И мрак и скорбь со всей земли
Ночные Ангелы несли.
 
 
Мой конь был плох, возница глух,
И сани ветхие седы.
И ворон вдруг пугал мой слух —
Вещун несчастья и беды.
 
 
Дороги русские грустны,
И колеи занесены,
Всю ночь не будет деревень,
Невероятен новый день.
 

 
Застрекотала птица в голых ветках.
И люди в темных, тесных клетках
На солнце, к окнам, как ростки,
От вешней тянутся тоски.
 
 
И ты, росток, стремительный и дикий,
Ты, сердце, пламенные клики
Услышав в небе над собой,
Сорвавшись, мчишься в светлый бой.
 

1909

 
Как сумерки тихи, как ночь еще темна!
Но уж пугливы стали птицы ночи.
Им первым неизбежность ясности ясна,
Смутясь, вращают слепнущие очи.
 
 
Уродливы и злы, сцепили дружный круг,
Нахохлившись, сидят – и дыбом перья.
И колет медленный предутренний испуг
Личины лжи, обмана, недоверья.
 
 
Еще иная, изогнув зловещий клюв,
Перебирает клочья кожи с кровью,
Но уж, седые космы в сумрак окунув,
Пригнулась ночь к сырому изголовью.
 
 
И, костенеющих не опуская век,
Тоскливо смотрит в облака востока,
Где нежная заря поит истоки рек
Огнем взлетающего солнцеока.
 

1908

 
Я вижу сильного коня.
Он над обрывом спину гнет
И зло копытом камень бьет,
Так негодующе звеня.
 
 
Над ним просторный горный склон,
И ноги силой налиты.
Так отчего ж не мчишься ты
Наверх, под синий небосклон?
 
 
Движенья верные тесня,
Стянув два крепкие узла,
Веревка ноги обвила:
Я вижу пленного коня.
 

1908

 
День тяжелый, мутно-серый
Настает.
Кров земли одервенелой
Плуг дерет.
 
 
Десятину распахали
В серый прах.
Петухи кричать устали
На плетнях.
 
 
Сохнут вскопанные комья,
Мрет трава.
Даль безлесья и бездомья
Вся мертва.
 
 
Лихо вьется по дороге
Злая пыль.
Это вымысел убогий
Или быль?
 

1909

 
Заря смежает очи.
Уж крылья дальней ночи
Над Волгой шелестят.
 
 
Друг друга чайки кличут,
Последнюю добычу
В рябой волне щемят.
 
 
Ровнее, глаже, ниже
Ложится берег рыжий
На синий плат реки.
 
 
А темный берег тушит
Лучей цветные души
О влажные пески.
 

1909

 
Как стеблями недожатыми,
Вея молньями крылатыми,
Пронеслась
И, спускаясь небоскатами,
В даль впилась.
 
 
Громыхая тяжким грохотом,
Колыхая воздух рокотом,
Небо жгла
И со вздохами и хохотом
Отошла.
 
 
Как невиданными мрежами,
Над землей дождями свежими
Просвистев,
В мир, лазурью вечно нежимый,
Скрыла гнев.
 
 
И, как утренняя лилия,
Скрыв проклятие бессилия,
Свет струя,
Распахнула в жизнь воскрылия
Вся земля.
 

1909

 
Прошумели дожди и столбами ушли
От реки голубой на равнины земли.
 
 
И опять тихий путь в берегах без конца
Вдаль уносит меня, молодого пловца.
 
 
Уж и как же ты, даль, на Руси далека!
Уж не будет ли жизнь для меня коротка?
 
 
Вон по берегу в гору бредет человек.
Видно, стар, видно, нищ, видно, ходит весь век.
 
 
А видал ли края, все ль концы исходил,
Как в последнюю гору поплелся без сил?
 
 
Так бери ж и меня, заповедная даль!
Схороню я в тебе вековую печаль.
 
 
Уж и как же, печаль, на Руси ты крепка!
Вихрем в песню впилась волгаря-бурлака.
 
 
И несешь, и томишь, обнимаешь, как мать, —
Видно, век свой с тобою и мне вековать.
 
 
Так пускай же вдали опечалюсь за всех,
Чтобы вспыхнул за мной оживляющий смех,
 
 
Чтобы песня взвилась огневая за мной
Над великой, скорбящей моею страной.
 

1909

 
Новый месяц выглянул с востока:
Воротилось Счастье издалека.
 
 
«А и где ж ты, Счастье, пропадало?
За какой горою ночевало?»
 
 
«Я томилось, Счастье, в той темнице,
Где к окошку не домчаться птице».
 
 
«А куда ж ты, Счастье, путь свой правишь?
А кому ж ты ныне бед убавишь?»
 
 
«На тебя, на молодца, путь правлю.
Уж и как утешу да забавлю!»
 
 
«Что же, Счастье, путь твой так малéнек
Вкруг полушки, не рублевых денег?
 
 
Ты смени-ка путь свой этот узкий
На широкий да великий русский.
 
 
Ты пройди-ка большаками землю,
Где непочатые силы дремлют.
 
 
Одари-ка всю ее богато,
Расщедрись-ка на ржаное злато.
 
 
Уж тогда тебя к себе приму я
В само сердце, как жену родную!»
 

1909

ИВА
Пятая книга стихов

Анатолию Константиновичу Лядову с любовью и восхищением

 
Давно обветренные лица
О ветры всей родной земли,
Глаза, летящие, как птицы,
Из-под надвинутой скуфьи;
 
 
Шаги, стремительно-прямые,
И посох в каменной руке, —
Так соглядатаи немые
Всю Русь проходят налегке.
 
 
Им внятен голос гор прибрежных,
И тишина ржаных полей,
И хохот молний зарубежных,
И света лунного елей.
 
 
Им слышен черный труд народа,
И все паденья, взлеты все,
И дружный стон людского рода
По истой правде и красе.
 
 
Они ушли, серпы и плуги
Отвергнув – божьи плугари, —
Без палиц острых, без кольчуги,
Святой земли богатыри.
 
 
И вот встают, встают пред ними
Деревни, села, города,
И даже главами златыми
Не счесть их странствия года.
 
 
То лесом темным, то оврагом,
В снегу по пояс иль в траве,
Они идут – и с каждым шагом
Всё ближе к вечной синеве.
 
 
На валунах вздыхая древних,
На перекрестках всех молясь,
Сказуя повести в деревнях,
Плетут пути святого вязь.
 
 
И где-нибудь в дороге долгой
Услышат с выси голоса:
Проститься с Русью, с тихой Волгой,
Идти теперь на небеса.
 
 
И вот когда пред вечным Богом
Положат посохи свои,
Какую правду о убогом,
О нашем скажут бытии!
 

<1911>

 
Нищая Тульской губернии
Встретилась мне на пути.
Инея белые тернии
Тщились венок ей сплести.
 
 
День был морозный и ветреный,
Плакал ребенок навзрыд,
В этой метелице мертвенной
Старою свиткой укрыт.
 
 
Молвил я: «Бедная, бедная!
Что ж, приими мой пятак!»
Даль расступилась бесследная,
Канула нищая в мрак.
 
 
Гнется дорога горбатая.
В мире подветренном дрожь.
Что же ты, Тула богатая,
Зря самовары куешь?
 
 
Что же ты, Русь нерадивая,
Вьюгам бросаешь детей?
Ласка твоя прозорливая
Сгинула где без вестей?
 
 
Или сама ты заброшена
В тьму, маету, нищету?
Горе, незвано, непрошено,
Треплет твою красоту?
 
 
Ну-ка, вздохни по-старинному,
Злую помеху свали,
Чтобы опять по-былинному
Силы твои расцвели!
 

1910

 
«Волка ведут? Иль поймали оленя?»
Бабы в селе всполошились кругом.
Нет, это с возом приехал горшеня,
Стал в холодок и обтерся платком.
 
 
Сам бородатый, глаза голубые,
С лаской народу поклон отдает:
«Здравствуйте, други! Пора, дорогие,
Старым горшкам на покой да в почет!
 
 
Вот вам корчаги, махотры, макитры.
Кашники, блюда, щаные горшки.
Глянь: муровал их художник прехитрый:
Ишь распустил завитки да цветки!
 
 
Каждый горшок обжигался с любовью!
Тесто замесишь иль всыпешь крупы —
Всё из горшка едокам на здоровье,
Съевши, умнеют, коль были глупы!»
 
 
«Мастер ты басни рассказывать, видно! —
Молвит старуха горшене в ответ, —
Коль для почина не будет обидно,
Дай-ка свистульку для внука, мой свет!»
 
 
«Есть и свистульки! – горшеня ответил,
И засвистел он в конька-горбунка. —
Внуков кто любит, – давно я приметил, —
Легкой бывает потом их рука!»
 
 
Воз обступили хозяйки-молодки,
Знатно горшеня пошел торговать!
Ну да известно: горшок – товар ходкий,
Надо же людям варить и жевать!
 

1912

 
Под окно мое, окошко, тихо кáлики пришли,
Смирноглазые, седые, дети бедственной земли.
 
 
И про Лазаря запели дружно, ладно, не спеша,
Будто в этом теле давнем трепетала их душа.
 
 
Что мне Лазарь, что мне беды, а заслушался и я
Этой песни заунывной, как иного соловья.
 
 
Не слова мне пели: пело безголосое житье,
Засмотревшееся в бездну мировое бытие.
 
 
Старец нищий и старуха тосковали: где любовь,
Где земли, подъятой к счастью, нераспаханная новь.
 
 
Так легко они сплетали испитые голоса,
Будто с пеньем этой песни исходили небеса.
 
 
И улыбкою лучистой все морщины их цвели,
Будто нету лучше песни для людей и для земли.
 

<1912>

 
Навеки в бронзу воплощенный,
Задумался над Русью ты.
Какой огонь неутоленный
Сквозь эти светится черты!
 
 
Какая сила в темном взоре,
Печаль какая на челе!
Увы! Никто нам не повторит
Твой облик в жизни на земле…
 
 
Промчалась жизнь твоя в теснинах
Нужды и тяжкого труда,
Но в самых низменных кручинах
Горела над тобой звезда.
 
 
Поэт! Задумчивое пенье
Сияющей души твоей
Вся Русь в великом единенье
Хранит, чем доле, тем святей!
 
 
Ты пел нам тишину лесную,
И быта сельского уют,
И степь зеленую, цветную,
Как птицы вешние поют.
 
 
Но муки, горе и страданье,
И без просвета, без утех
Несчастной жизни коротанье
Ты пел нам, пел – как человек.
 
 
Могучей воли взлет свободный
Сломила вековая тьма
И, как недобрый цвет бесплодный,
Поникла пред тобой сама.
 

13 октября 1911

 
Недвижна древняя стена
Твердыни мудрости, Софии,
Пять куполов на рамена
Свои воздвигнула она
По воле вечевой стихии.
 
 
И вся бела. Как снег чиста.
Лишь над Корсýнскими вратами
Спокойный Спас сомкнул уста —
Чернеют выпукло врата
И ангелами и зверями.
 
 
Кругом горели города
И дым несчастий подымался.
Но, величава и горда,
София стала навсегда:
Народ с ней тайно побратался.
 

 
Идет монах пузатый,
Сверкая булавой.
А Волхов, дед лохматый,
Качает головой:
«Куда, монах пузатый,
Идешь ты с булавой?
 
 
Иль сжег опять татарин
Твой теплый монастырь?
Иль ты, от скуки хмарен,
Бывалый богатырь,
Обапол пивоварен
Пройтись пошел в пустырь?
 
 
Ты в длинной белой рясе,
В веригах, босиком.
Тобой себя украсит
Любой купецкий дом.
А в буйном лоботрясе
Ты будишь грусть тайком.
 
 
Смотрю я, старый Волхов,
Качаю головой.
Скучаю втихомолку
О дали вековой…
А все же ты без толку
Тут бродишь с булавой!»
 

 
По берегам седой реки,
Не замерзающей зимою,
Лежат болота-старики
Под белой, доброй пеленою.
 
 
А за версту или за две —
Неугасающие свечи —
Монастыри на синеве
Горят, поставленные вечем.
 
 
Где топь легла, там город был
С далекими окрест Концами.
И тот же Волхов мимо плыл
С такими ж вольными речами.
 
 
Давно уж задремала жизнь,
И сгнили терема в болоте,
И слышится: «Аминь, аминь»
В тоскующей ее дремоте.
 
 
Позванивать колоколам
С былою силой надо ль ныне?
Замшенный Кремль, Софийский храм
Стоят далеко, как в пустыне.
 
 
И в Ярославовых рядах
Старуха толстая, как в сказке,
Разложит сласти на лотках
И дремлет, дремлет без опаски.
 
 
Но беляки седой реки,
Не обмерзающей зимою,
Как вечевые старики,
Шумят отвагою немою.
 

<1911>

 
В зное шел слепец Литвою —
Пламя песен на челе,
Посох, мальчик под рукою
Да гармония в чехле.
 
 
Под колосьями томилась
Супесчаная земля,
Из последних сил делилась,
О покое не моля.
 
 
Избы мшистые чернели
То под небом, то у вод.
Сосны ржавые да ели
В редкий жались хоровод.
 
 
Ветер бегал, злой и жадный,
В желтом облаке песка.
Зорко ястреб беспощадный
Метил жертву свысока.
 
 
Долго шел слепец Литвою,
Да не ведал, не видал,
Что пустыней, чуть живою,
Темный путь его лежал.
 
 
«Не видать ли где деревни?» —
Он спросил поводыря.
Подымалась силой древней
В нем певучая заря.
 
 
И, махнув рукою строго,
Чтоб к обочине подвел,
Сел он тут же, над дорогой,
Снял с гармонии чехол.
 
 
Наложил персты как надо,
Растянул, взыграв, мехи
И запел с тоской-усладой
Заунывные стихи.
 
 
Под созвучия густые
Сказ летел с иссохших губ
Про годины золотые,
Про зеленый вечно дуб.
 
 
И звучало жутко пенье
В одинокой пустоте,
Лишь сквозь бред оцепененья
Ветер злее шелестел.
 
 
Да в сухой траве мальчонка,
Озираючись вокруг,
То смеялся звонко-звонко,
То заслушивался вдруг.
 

<1912>

 
И здесь, и здесь, в последнем захолустье
Ты, родина моя!
Реки великой высохшее устье
У моря бытия.
 
 
Какие волны вскатывали пену,
Какая песнь плыла!
И всё судьба медлительному тлену
Без вздоха отдала.
 
 
Дома седые, слепнущие окна,
И люди как дома.
Березы, как надломленные, сохнут
И вся тоска – нема.
 
 
И даже звон, всерусский, колокольный.
От боли безголос:
У меди сердце – вестник жизни вольной —
Давно оборвалось.
 

<1912>

 
Сели мещаночки на приступочке
Потолочь водицу в ступочке,
 
 
Скороговоркой похвалить вечер аленький,
Поскулить, у кого жених неудаленький.
 
 
Грызут себе жареное семечко,
Хулят теперешнее времечко.
 
 
Мимо них петух переваливается,
Потихоньку избушка разваливается.
 
 
Волосок за волосиком белится,
Скоро мучка и вся перемелется,
 
 
Из-за плечика станет поглядывать
Да худые загадки загадывать
 
 
Не соседка какая, бездельница,
А хозяйка сама, рукодельница,
 
 
Без косы не приходит которая,
На разруху на всякую скорая…
 
 
Уж и только присели мещаночки,
Глядь – лежат на земле бездыханочки.
 
 
А другие сидят на приступочке,
Ту ж водицу толкут в той же ступочке.
 

1910

 
Над церковкой старой
Глухие удары
Двух колоколов.
И тянет старушек
Из темных избушек
Вечерний их зов.
 
 
Из низкой калитки
В лиловой накидке
Выходит одна.
Соседка нагонит,
Улыбку схоронит,
Печали верна.
 
 
Пойдут потихоньку,
Потом полегоньку
Начнут разговор:
Как воск дорожает,
А свечка тончает,
На пчел, видно, мор.
 
 
Чиновник в отставке
Навстречу им с лавки
Любезно встает.
До паперти тряской
Дорогою вязкой
Старушек ведет.
 
 
У входа судачат,
А нищие плачут
И руки суют.
А звон колокольный
Над жизнью бездольной —
Как ласковый спрут.
 

<1912>

 
Как пошли с гармоникой —
Скуку в землю затолкай!
 
 
Как пошли по улице,
Солнце пляшет на лице.
 
 
Горюны повесились,
Пуще, сердце, веселись!
 
 
Выходите, девицы!
Мы любиться молодцы.
 
 
Не зевайте, пташеньки!
Стали вешние деньки.
 
 
Запевай, которая!
Будешь милая моя.
 
 
Рыжая, подтягивай!
Или в горле каравай?
 
 
Черная, подмигивай!
Ветер песней задувай.
 
 
Ох, гуляем по миру,
Распьянилися в пиру.
 

<1912>

 
Везут возы, скрипят колеса,
И сено сыплется в пути.
Ступень небесного откоса
Не хочет солнце перейти.
 
 
Стоит в зените, как застыло.
И все застыло. Белый день.
Под всякой веткой приуныла,
Сожгла края и сжалась тень.
 
 
Тяжелый воздух покачнуться
Не может сколько уж ночей!
Ослепшим окнам не очнуться
От гнета каменных лучей.
 
 
Петух, сиятельный и томный,
Дорогу вздумав пересечь,
До колеи добрел укромной
И в ней засел до синих плеч.
 
 
А за калиткой, в чаще яблонь,
Вся в алом, косы распустив,
Дрожит, как будто в зной озябла,
Гневясь, что милый не ретив.
 
 
Иду! Иду! Крута дорога,
И полотенце тяжело,
И в кудрях длинных
Волги много.
 
 
И солнце грудью налегло.
Еще один бугор – и махом,
Через крапиву, напрямик,
Чтоб, обжигая жарким страхом,
Услышать счастья робкий крик!
 

1909

 
Умолкли птицы. Медлят грозы
Нагрянуть на иссохшие поля,
И на опушке темные березы
Узорных листьев обожгли края.
 
 
Урвав у жатвы отдых двухминутный,
Под тенью стога парень-красота,
Почуяв жар в груди своей могутной,
Целует жнице влажные уста.
 
 
Река течет лениво и мельчает
У берегов песчаных и мелей.
А ветер в дебрях облачных скучает:
Ему стремленье тишины милей.
 

1910

 
Горят поля в молчанье нелюдимом,
К цветам цветы склоняются пугливо,
Вечерняя земля заманчиво красива.
 
 
Будь жестким, сердце, будь неумолимым!
 
 
Темнеет день. Любимые к любимым,
Окончив трудный день, спешат неторопливо,
Росою плачет скошенная нива.
 
 
Будь жестким, сердце, будь неумолимым!
 
 
Ночным крылом прикрытая незримым,
По окнам смерть стучится за поживой.
Последний час трепещет сиротливо.
 
 
Будь жестким, сердце, будь неумолимым!
 

<1912>

 
Свеял вечер синекрылый
На поля, дорогу и село.
К краю огненной могилы
Без тревоги солнце прилегло.
 
 
Стадо с пастбища вернулось
И бредет, ища своих ворот,
Где старуха изогнулась
Иль ребенок с хворостинкой ждет.
 
 
В окнах лица испитые —
Эй, заря, румянец наведи! —
А в глазах огни святые,
Как у неба ночью на груди.
 
 
На полях снопы нечасты
В золотой щетине поднялись,
И с бугра лесок вихрастый,
Как и смолоду, все рвется ввысь.
 
 
Единицей в небе тихом
К югу дружно тянут журавли,
Добрый путь вам! Всё же лихом
Не помяньте горестной земли…
 

1909

 
Нагорные села лежат в облаках.
Клубятся туманы в долинах и рвах.
 
 
А солнце все дышит теплом и огнем,
Сулит подарить ослепительным днем.
 
 
Пронзают лучи золотые туман,
И капля за каплей спадает обман.
 
 
То высунет ветку береза из мглы,
То мокрая крыша прорежет углы.
 
 
Там тень промелькнет, как из давнего сна,
Слышнее для уха, чем глазу видна.
 
 
Тут голос прокрикнет, труня над бедой,
И кто-то помашет рукою седой.
 
 
То птица провеет трусливым крылом,
То скрипнет телега сырым колесом.
 
 
И вдруг, словно небу земли станет жаль,
Блеснет синевою небесная даль.
 
 
И, словно гонимый налетами бурь,
Туман полетит, обнажая лазурь,
 
 
Являя в лучах, что живет, чем живут,
И дикость растений и сельский уют.
 

<1909>

 
Опять летят листы, лелея
Воздушный миг, короткий миг.
И, багрянея и алея,
И в золотом уроне млея,
Осеннецветный лес затих.
 
 
Но не уныл и не печален,
А только тих, премудро тих,
Как глубь подземных усыпален,
Где схимник, свят, боговенчален,
Почиет, волен от вериг.
 

<1909>

 
Опять, зеленая, родная,
Ты поседела, Русь моя!
И племя прячется шальное
Под кровлю хилого жилья.
 
 
Там, по опушкам, где овраги
Срывают бесконечный лес,
Последний лист, как я убогий,
Взлетел, вскружился и исчез.
 
 
Последний свист осенних дудок
Там пролетел и вземь ушел,
И вот стоит, и нем и кроток,
Осенний лес, и сир и гол.
 
 
А за кладбищенской оградой,
На новосельях, по гробам,
Довольны зимнею погодой,
Перекрестились смерды там.
 
 
Там, на пустых полях, щетина
Прикрасилася сединой…
В стенах, не вырвавшись из плена,
Я тут, проклятый и шальной.
 

<1911>

 
Последний день глухого грудня,
Седого месяца снегов, —
Всё те ж томительные будни,
Неумолимый лёт часов.
 
 
Занесены родные дали,
И в деревнях на зимний сон
Избушки к матери припали,
И стон их темный занесен.
 
 
Вкруг колокольни свист метели,
Своей могилы не найти,
И вопли бешеной свирели
Сбивают путников с пути.
 
 
И где-то там бреду я полем
(Ужель я здесь, я здесь живу?)
И всем бездольным русским долям
Несу счастливую молву.
 
 
И светел я, и шаг мой верен,
И без дорог тропа видна.
Мне щедро дальний путь отмерен,
Судьба далекая дана.
 
 
Совьется ночь, к земле приляжет
Иль прозвенит рассвет огнем —
И тьма и свет одно мне скажет
О солнце, Господе одном.
 

<1912>

 
Я схоронил тебя в дремучей чаще,
О молодость моя!
Но как кремни из вражьей пращи —
Мне память младобытия.
 
 
Стонал и лес под звон моей лопаты,
И рвался ярый конь,
И мой закат, как все закаты,
Рыдая, алый жег огонь.
 
 
А я бросал земли взрыхленной комья,
Бесстрашный и немой,
Как истый вскормленник бездомья,
Пошедший по миру с сумой.
 
 
И, разнуздав коня, пустил в раздолье
Его звериный гнев.
И, окрещенный первой болью,
Упал меж дремлющих дерев.
 
 
Когда же встал, свисали в явь созвездья,
И зоркая сова
Вещала правоту возмездья,
И ночь настать была права.
 

1909

 
Рука ль моя ты, рученька,
В Маньчжурии-земле.
Безрукенького, ноченька,
Баюкай и лелей.
 
 
Моя дорога дальняя —
Весенние поля,
Далась мне доля вольная:
Ходи себе, гуляй.
 
 
Хоть вышел я в метелицу —
Настигнула весна.
Возьмуся за околицу —
Чай, лето начинай.
 
 
А может быть, а может стать,
С дороги-то сверну,
Незнамо где пойду плутать
Вдали страны родной.
 
 
И в церковку куда-нибудь
Далече забреду.
В слезах почну поклоны бить,
Душе велю: рыдай!
 
 
По той моей околице,
Где девки, чуть весна,
Плясать пойдут метелицу
С другими, не со мной.
 
 
Где сам плясал, рыдающий,
От девок без ума,
Рукой своей пропащею
Любую обнимал.
 
 
По той любимой родине,
Которой далеко
Красавице-уродине, —
Пожертвовал рукой.
 

<1912>

 
Слова молитв я перепутал
И возгласы все позабыл,
И по задворкам, по закутам
В чумазый войлок косу сбил.
 
 
И чаще, чем кольцо кадила
Когда-то в руки тихо брал,
Душа обычай заучила
С бутылью лезть на сеновал.
 
 
Но после выпивки обильной
Я замечаю каждый раз —
Увы – неудержимо сильно
Спадает знаменитый бас.
 
 
Что ж делать! Жизнь была – акафист,
И мог бы, мог бы дочитать,
Но вдруг, как дьявольский анапест,
Все бурно повернулось вспять.
 
 
Не смею я ступить на паперть,
И колокол не для меня
На полевую льется скатерть,
На ласковые зеленя.
 
 
Когда я трезв, в душе крушенье,
Когда я пьян – все трын-трава!
Эх, тесное коловращенье!
Ох, бедная ты голова!
 
 
Бывает редко: крылья зорьки
Над тихим возмахнут леском,
Затаивая воздух горький,
Смахнешь слезу себе тайком.
 
 
И за стволы березок белых,
В зеленый, незапретный храм,
От мытарств, от людей тяжелых
Спасешься, крадучись по мхам.
 
 
И там из уст своих нечистых,
За шепотом скрывая дрожь,
Как огонек с болотин мглистых,
Опять молитву вознесешь.
 

<1911>

 
И пахучее тело твое,
И тепло твоего поцелуя
Замутили мое житие,
Зачадили мое аллилуйя.
 
 
Был уж виден терновый венец
Над моей молодой головою,
А теперь ведь спасенью конец:
Омрачилося имя молвою.
 
 
Я ли кельи своей не стерег,
Не гонял полунощных видений,
Не пускал и змеи на порог,
Не хранил глубины от сомнений!
 
 
Все ж настигла беда вдалеке!
У полей, под плакучей березой,
На зеленом, крутом бугорке
Занозился любовной занозой.
 
 
И откуда взялась у полей
Не русалка, не девка – немая,
А хохочет чертей веселей,
Льнет змеею, как хмель обнимая.
 
 
Я молитву трикраты прочел,
Очурался и плюнул трикраты —
И за нею, косматой, пошел
За кусты, прямо в лес кудреватый.
 
 
Что там было – и вспомнить нельзя!
Губы в кровь искусала русалка.
Ох, сладка ты, земная стезя,
Коль Адамова рая не жалко!
 
 
Как в дурмане, по келье хожу,
На бугор по сто раз залезаю,
И в пустынные дали гляжу,
И занозу все глубже вонзаю.
 
 
Так прощай же навеки, скуфья,
Аналой и печальные книги!
Упорхнула судьбина моя
Под иные, живые вериги.
 
 
Буду по миру вольно бродить
И разбойником, стало быть, буду,
Встречных девушек люто любить
И все верить нежданному чуду.
 
 
Девью силу я буду бороть,
Что ни ночь, то охота иль битва:
Пусть без срока безумствует плоть,
Пусть ловца не замучит ловитва.
 
 
Чтоб в последний таинственный миг,
Как мне явится снова немая,
Все отдав ей, любовью изник,
Смерть страстнýю светлу принимая.
 

<1911>