Текст книги "Избранные произведения. Том 1"

Автор книги: Сергей Городецкий

 
Не ты ли мир заколдовал,
Опять сковал, отъединил?
И только ал закатный вал,
И только мил вечерний пыл?
 
 
И в каждом древе только ствол,
Листва, кора – игра твоя,
Рудой колдун, вершитель зол,
Владыка злого бытия!
 
 
Смотри, смотри: вон Змей летит,
И шип и свист, и вянет лист.
Огонь-закат, свят, свят, горит,
Лучист и благ, и наг и чист.
 
 
Зажглось крыло, слилось с другим.
И выше ввысь. О, мир, зажгись!
Весь мир зажечь! Одним, одним
Огнем зажечь и дол и высь!
 

 
Беспредельна даль поляны.
Реет, веет стяг румяный,
Дионисом осиянный.
 
 
И взывает древле-дико
Яркость солнечного лика,
Ярость пламенного крика:
 
 
В хороводы, в хороводы,
О, соборуйтесь, народы,
Звезды, звери, горы, воды!
 
 
Вздымем голос хороводный
И осеем свод бесплодный
Цветом радости народной.
 
 
Древний хаос потревожим,
Космос скованный низложим, —
Мы ведь можем, можем, можем!
 
 
Только пламенней желанья,
Только ярче ликованья, —
Расколдуем мирозданье!
 
 
И предвечности далекой
Завопит огонь безокой
Над толпою тайноокой,
 
 
И заплещет хаос пенный,
Возвращенный и бессменный,
Вырываясь из вселенной.
 

Март 1906

 
В горенке малой
У бабы беспалой
Детей несудом.
Зайдет ли прохожий,
Засунется ль леший,
На свежей рогоже,
Алее моркови,
Милует и тешит,
Ей всякое гоже,
С любым по любови,
Со всяким вдвоем.
 
 
Веселая хата
У бабы беспалой.
Роятся ребята,
Середний и малый,
Урод и удалый,
Помене, поболе,
На волюшке-воле.
 
 
Отцов позабыла.
Пришел и посеял,
Кручину затеял,
Кручину избыла,
И тóмятся губы,
Засýха постыла,
Пустыни не любы.
 
 
«Где батько мой, мамо?»
– «За тучами, тамо,
Где ветер ночует».
– «Где батя, родная?»
– «За теми лугами,
Где речка лесная
Истоки пестует».
– «Где, мамо, родимый?»
– «За теми ночами,
Любимый,
Где месяц жарует».
 
 
Весною зеленой
У ярочки белой
Ягненок роженый;
У горлинки сизой
Горленок ядреный;
У пегой кобылы
Яр-тур жеребенок;
У бабы беспалой
Невиданный малый:
От верха до низа
Рудой, пожелтелый —
Не, не, золоченый!
Ярила!
 

20 июня 1905

 
Оточили кремневый топор,
Собрались на зеленый ковер,
Собрались под зеленый шатер.
Там белеется ствол обнаженный,
Там белеется липовый ствол.
Липа, нежное дерево, липа —
Липовый ствол
Обнаженный.
 
 
Впереди, седовласый, космат,
Подвигается старый ведун.
Пережил он две тысячи лун,
Хоронил он топор.
От далеких озер
Он пришел.
Ему первый удар
В белый ствол.
 
 
Вот две жрицы десятой весны
Старику отданы.
В их глазах
Только страх,
И, как ствол, их белеют тела.
Так бела
Только – нежное дерево – липа.
Взял одну и подвел,
Опрокинул на ствол,
Привязал.
Просвистел топором —
Залился голосок
И упал.
Так ударился первый удар.
 
 
Подымали другие за ним
Тот кровавый топор,
Тот кремневый топор.
В тело раз,
В липу два
Опускали.
 
 
И кровавился ствол,
Принимая лицо.
Вот черта – это нос,
Вот дыра – это глаз.
В тело раз,
В липу два.
Покраснела трава,
Заалелся откос,
И у ног
В красных пятнах лежит
Новый бог.
 

16 июля 1905

 
Дубовый Ярила
На палке высокой
Под деревом стал,
Глазами сверкал.
Удрас и Барыба —
Две темные глыбы —
Уселись рядком.
 
 
Покрыты холстами,
Веселые жрицы
Подходят.
И красны их лица,
И спутан их волос,
Но звонок их голос:
 
 
«Удрас, Удрас,
Пади на нас,
Тяжелый.
Удрас, ко мне,
Поди ко мне,
Веселый.
Покрой, покрой
Открытых нас
Собою.
Открой, открой
Закрытых нас Собою».
– «А ты, Барыба,
Оберемени.
Пустые дни
Отгони.
Барыба, Барыба,
Отяжели,
Беремя, Барыба,
Пошли.
Барыба, Барыба,
Уж я понесу,
Барыба, Барыба,
Уж я принесу».
 
 
Удрас и Барыба —
Две темные глыбы —
Немеют рядком.
 
 
Своими холстами
Веселые жрицы
Покрыли их.
Краснее их лица
И спутанней волос,
Но звонче их голос:
 
 
«Ярила, Ярила,
Высокой Ярила,
Твои мы.
Яри нас, яри нас
Очима.
Конь в поле ярится,
Уж князь заярится,
Прискаче.
Прискаче, пойме
Любую.
Ярила, Ярила,
Ярую!
Ярила, Ярила,
Твоя я!
Яри мя, яри мя,
Очима
Сверкая!»
 
 
Высоко на палке
Дубовый Ярила.
 

16 июля 1905

 
Лето знойное прожито миром.
Осень желтая тешится пиром.
Доля женская полнится миром:
На святое сбираются дело.
Буйным ветром пока не раздело,
Белым снегом пока не одело
Золотые леса,
Кличут, к лесу зовут голоса.
 
 
Кто звончее поет,
Впереди всех идет,
Запевает, зовет:
 
 
«Летом бабам любовь.
Сыну чрево готовь
И целуй и молись!
Коли не тяжела,
Знать, любить не могла,
В стадо девок вернись.
Осень, бабы, идет.
Кто плода не несет,
Со стыда помирай.
Веток, листьев в подол,
Чтобы путь был тяжел,
Поскорей набирай».
 
 
И выходят тяжелые бабы:
Эта – первую носит луну,
Три луны проносила вон та.
Ноги девушек тихи и слабы,
Лица носят гордыню одну,
Лица красит одна красота,
Та же песня открыла уста:
 
 
«В золотые леса
На твои голоса,
Осень, осень, идем.
В гуще темных лесов,
В груде желтых листов
Мы Барыбу найдем.
Камень божий, валун
Ты нам, лес-рокотун,
Укажи у себя,
Чтобы бабий наш бог
Доносить нам помог,
Малый плод не сгубя».
 
 
Бабы в чащу идут
Разбрелись и поют:
 
 
«Лес, покажи,
Укажи!»
 
 
Устают.
И опять
Подымают себя и бредут
Бога искать.
Солнце взлетит высоко,
Упадет за леса.
А лесами летят голоса
Далеко-далеко:
 
 
«Лес, покажи,
Укажи!»
 
 
Лес ведет и дрожит,
Сыпет листья, ведет.
А Барыба-то ждет.
Где-нибудь да лежит,
Кого надо, зовет.
Солнце гасит свой лик,
Мчится по лесу крик:
 
 
«Я нашла,
Ах, нашла!»
 
 
Вот на камне лежит,
Бога целует,
Жертву дарует,
Поет, ворожит:
 
 
«Жертву прими,
Плод мой возьми,
Барыба, прости!
Больше нести
Я не могла:
Тебя я нашла».
 
 
Красится кровью густая трава,
Красится крóвями божья глава,
Бабы бегут,
Полные чрева Барыбе несут.
Свой хоровод над Барыбой ведут.
 

1907

 
В белой рубахе
Из чащи зеленой
Ярила идет,
Опоенный
Красою и силой,
Волосом русый,
Щеки алее
Морковного сока.
И перед Ярилой
Цветы зацветают,
Веселые птахи
Летают.
Ждут ворожеи,
Стелют убрусы,
Дышит глубоко,
Гудит, зачиная,
Земля яровая.
В алой рубахе
Сводами тучи
Стрелой золоченой
Мчится, несется
Перун
По краям освещенной,
Сияющей кручи.
Воздух рвется,
Бьется бор,
Гнутся ветки.
Ухнул гром,
Грохнул вниз.
Скачет в вихре огневом
По цветам зеленых риз.
Стрелы блещут.
Блещет меткий,
Острый взор.
 
 
– Кто ты? Здравствуй!
– Кто ты? Здравствуй!
 
 
– Сколько свадеб?
– Сколько битв?
 
 
– Тьма убитых.
– Нет любви.
 
 
– Там за лесом
Двадцать девок
Расцветало
Краше дня?
 
 
– Там за лесом
Двадцать лодок
Улетало
В дым огня.
 
 
– Там за лугом
Двадцать воев
Воевало
Для побед?
 
 
– Там за лугом
Двадцать мертвых
Упадало
Под рассвет.
 
 
– Там за полем
Целый город
Огорожен
Для жилья?
 
 
– Там за полем
Черепами
Путь заложен
От житья.
 
 
– Там подальше
Бродит племя
Со стадами
За рекой?
 
 
– Там подальше
Воет ветер
Над лугами
Горевой.
 
 
– Кто ты? Здравствуй!
– Кто ты? Здравствуй!
 
 
– Ты куда?
– Вон за те луга поемные.
– Ты куда?
– Вон за облаки те темные.
 

Февраль 1907

 
На Перуновом холму
Во дворе и в терему
Собираются на бой.
 
 
Прощай, прощай!
Перун, Перун,
Оборони.
Рудой Перун,
Охорони.
 
 
Одна, одна,
Я от окна
Не отойду.
Кляни, колдун,
Дави, валун,
Не отойду.
 
 
На лютый бой
Перун рудой
Тебя ведет,
Трубой зовет.
И я с тобой
Иду на бой,
Не отгони!
 
 
Не взял – осталася,
Поцеловалася,
И терем пуст.
Ушел золоченный,
Неопороченный,
Услада уст.
 
 
Порок, позор —
Жена в ладье.
Перунов взор —
Жена в ладье.
 
 
Скорее, жрец,
Зажги костер!
Кричит птенец,
Кремень остер.
 
 
Перун, пыряй
Снопами стрел!
Еще напор,
И ворог мрет.
Перунов мор
Врагу удел.
 
 
Крепким поясом свяжусь.
Он вернется – я дождусь
На мою, мою постель.
Полог золотом затку,
Меду выварю, медку, —
После боя вою хмель.
 

Декабрь 1906

 
Два врага – Луна и Солнце.
Поле битвы – синий свод.
За горою медлит Солнце.
Лунный ворог Солнце ждет.
 
 
Лес еловый зачарован
Лунной силой, колдовством.
Мир могучий замурован
Ворожейным волшебством.
 
 
Во плену лежат поляны,
Во плену и птичий крик.
Душу утренней Смугляны
Душит хвоей Лесовик.
 
 
Вдруг за лесом, на востоке
Заблестел конец копья,
Заалелся крутобокий
Щит Перунова литья.
 
 
Вылит, выкован с отливом,
Ярко вызолочен щит.
В ожиданье молчаливом
Бог Перун за ним стоит.
 
 
И Луна, Перуна-бога
Увидавши за горой,
Закричала: «Вихрь Стрибога!
Солнцу яму в тучах рой!»
 
 
И на поле боевое
Побледнелая идет.
Пламя рдеет заревое,
Стрелы острые кует.
 
 
Вот он, первый крик сраженья,
Первый выстрел рдяных стрел!
Ждет земля освобожденья.
Лесовик оцепенел.
 
 
И душа младой Смугляны,
Робких сумерек душа,
Льется в светлые туманы,
Тает, светами дыша.
 
 
Солнце, Солнце, лик победный
Выше, выше в синий свод!
Лунный ворог, призрак бледный,
За туманы упадет.
 
 
Лунный ворог побежденный
Еле светится внизу.
Бог Перун на мир смущенный
Мечет светлую грозу.
 
 
Свод сияет. Засверкала
Там стрела, и там стрела.
В поле синее упала,
В чащу леса залегла.
 
 
И, хмелясь победным пиром,
За лучом бросая луч,
Бог Перун владеет миром,
Ясен, грозен и могуч.
 

Апрель 1907

 
Угнал за волны челны,
За тот за вал девятый,
За тот за вал проклятый.
Валами валит волны,
Волнует кипень солный,
Качает кубок полный
И роет, рвет, как ратай,
Вздымает луг измятый,
Курчавит холм горбатый.
 
 
А берег воем стонет.
Разметан женский волос,
Голóсит женский голос:
«Недаром высох колос
И солнце жгло-кололось!
Куда Стрибог их гонит?
 
 
Я парус рыжий шила.
Я в лодке дно смолила.
Я рыбака любила.
Я сеть плела.
Я ветки жгла —
Смола текла.
Я плод несла.
Стрибог, Стрибог,
Суровый бог!
Верчу я рог,
Стучу в порог,
Чтоб ты, Стрибог,
Мутить не мог
Морских дорог».
 
 
Сорвал Стрибог кору с дубов,
Свернул трубой —
И рог готов.
Трубит на жен, бегут гурьбой
С морских песков в глубокий ров.
За ними свист со всех краев,
За ними вой со всех концов,
Поднятый, бог Стрибог, тобой!
 
 
«Хо-хо! Мужей бы надо вам!
Хо-хо! Я вам легко их дам! —
И скачет сам по тем волнам,
Где водный страх припал к челнам. —
Назад, туда плыви, прилив!
Несись на них, разлей залив
И в ров – хо-хо! – с верхов к пескам
Нахлынь, отдай весь ров валам.
Я жен – хо-хо! – отдам мужьям!»
 
 
И валом валит волны,
Расплескал кубок полный,
Качает кипень солный
И топит ров прибоем.
Бегут тела и челны,
И всплыли жены с воем.
Несет их море роем.
Хмелен победным зноем,
Стрибог упился боем
И воет: «Упокоим,
На дне любовь сокроем!
Морское дно, покоем
И женам будь и воям!»
 

Июнь 1907

 
Морской Горбыль от пены пьян.
На дне сидит, навзрыд кричит.
Глаза-шары точат туман,
Зеленый зев валы катит.
 
 
Одна нога во дно вросла,
Другой ногой на глади вод
Лесистый остров в три угла
Стоит, пока колено ждет.
 
 
В одном углу столапый Спрут,
В другом углу стоглазый Страх,
Еще в углу, где тину ткут,
Красавка Рая, вся в слезах.
 
 
Уж сколько дней Морской Горбыль
Со дна кричит, к себе зовет,
Мутит волну и пенит пыль,
Вот там, внизу, кричит и ждет.
 
 
Я – Рая, цвет пустынных стран,
Душа цветов, дерев и трав,
На что ему мой смуглый стан,
Меня ль возьмет рука-удав?
 
 
Я – Рая, птица тихих снов,
Вечерней пены алый плеск,
Играю здесь, и синий кров
Мне сыплет в очи звездный блеск.
 
 
А он, Горбыль, глотун пучин,
Уставив снизу круглый глаз,
Качает остров. Гул трясин
Сильнее к ночи каждый раз.
 
 
Спуститься вниз – умру от слез,
Замкнута жадной пастью-тьмой.
Остаться здесь – в напоре гроз
Потонет синий остров мой.
 
 
Не слышит море жалких слов.
Не знает море тихих душ.
Морской Горбыль игрой валов
Сорвал покров и вздыбил тишь.
 
 
Смуглеет синь, и бьет прибой.
Спустилась ночь на гребни пен.
И тешит море ярый бой,
Победный крик и смертный плен.
 
 
Вздымают волны рать на рать,
И стонет остров в три угла.
Вот Спрут тонуть. Вот Страх бежать.
Вот третий угол тянет мгла.
 
 
И вдруг во тьму весь остров – раз!
И два. И три. И нет его.
И смотрит зорко круглый глаз
В потемках царства своего.
 
 
Утихло море. Стынет гул.
Пестреет зыбь. Стоит вода.
Морской Горбыль волной хлестнул,
Вот так, вот так! Неси сюда!
 
 
Морской Горбыль победой пьян.
На дне сидит, как зыбь, дрожит…
Целует, лижет смуглый стан,
Одна нога с другой лежит.
 
 
Теперь моя. Теперь узнал
Я вкус и цвет надводных тел.
Все принесет покорный вал,
Чего б Горбыль ни захотел.
 

 
Велика страна Валкáланда,
Грозен Тар к сынам Валкáланды.
Опустился Тар в Валкáланду
Серой птицей долгокрылою.
И сказали люди: – тучи —
Про его густые крылья
И разгневали могучего.
Десять лет висели крылья,
Десять лет меняли перья,
Десять лет летел в Валкáланду
Белый пух от крыльев Тара.
И взмолились люди Тару:
Мы темны перед тобою,
Подними крыло святое,
Чтобы солнце золотое,
Чтобы небо голубое
Показалось над страною.
 
 
Грозен Тар к сынам Валкáланды,
Но и Тар бывает ласков:
На сто дней крыло он поднял
Из трех сотен дней годичных,
Из трех сотен с половиной.
И оставил так навеки,
Чтобы солнце золотое,
Чтобы небо голубое
Было сто дней над страною,
А крыло его святое
Половину и две сотни.
 

 
Велика страна Валкáланда,
Кругло озеро Уюхта,
Славен город Юхтаари,
Знатен род Еякинасов,
Знатен Оле Еякинас,
Белокура Ялитара,
Ялитара Еякинас.
 
 
Как весной вершины сосен
Любит ветер гор суровый;
Как весенний первый листик
Любит ветку-мать нагую;
Как зеленый цвет черники
Любит влагу мягких кочек;
Как любила Юна Блава,
Пряха синей выси неба,
Пастуха волов вечерних,
Так любила Ялитара
Ону Кнута.
Каждый взор его был сладкой
Каплей меда в соты сердца;
Каждым словом, как заклятьем,
Дорожило чутко ухо;
Каждый шаг его на землю
Был земле ее надежды
Болью, жалящей, как пчелы.
 
 
Как осенний жадный ветер
Любит вихри желтых листьев;
Как упрямый белый корень
Любит треск засохшей почвы;
Как невидный крепкий вереск
Любит гибель всех растений;
Как любила злая Мара,
Пряха черной выси неба,
Пастуха быков рассвета,
Так любила Ойкаюка
Ону Кнута.
 
 
Каждый взор его был кровью,
Сердца теплой алой кровью;
Слово каждое зарею
Заливало шею, тело;
Каждый взгляд его на небо
Небесам ее желаний
Был укусом черной птицы,
Заклевавшей в поле падаль.
 

 
Тар мой властный, огнеокий,
Ты разбил мою ладью.
Я принес тебе высокий
Череп пива, сердце птицы и кутью.
 
 
Тар мой грозный! Ты нещаден,
Ты угнал мои стада.
Я принес мозги всех гадин,
Нет им счета, сколько пота и труда!
 
 
Тар всевластный, вечно гневный,
Ты убил невесту-дочь.
Я зажег костер полдневный,
Жег быков, не тронув мяса, день и ночь.
 
 
Тар, о жадный! Самой сильной
Ты лишил меня жены.
Жертвы я не знал все сильней:
Вылил кровь седьмого сына у сосны.
 
 
Тар, на помощь! Чьей же властью
Стали дни мои пусты?
Жрал ты жертвы полной пастью,
Ты без сердца – или все это не ты.
 

 
Для тебя, мой лазоревый Тар,
Приняла я людскую красу,
Расточила всесилие чар,
Колдовала в священном лесу.
 
 
Ты отверг меня, лунную дочь,
Золотую богиню серпа,
И напрасно к тебе в эту ночь
Пролегла небесами тропа.
 
 
Я спустилась в жилище жреца,
Я забыла высокую мать,
Я слезами отмыла с лица
Божества роковую печать.
 
 
Я носила дрова, собирала траву,
Отдавала себя колдуну.
Вот я жрицей бездомной слыву
И встречаю людскую весну.
 
 
Приготовлено ложе давно.
Приходи ко мне, ласковый Тар!
Голубою весной зажжено
Девье сердце, пылающий дар.
 

14 марта 1906

 
Был я маленьким чертякой,
Надо мной смеялся всякой,
Дергал хвост и ухо вил.
Огневик лизал уста мне,
Земляник душил на камне,
Водяник в реке томил.
 
 
Ведьмы хилые ласкали,
Обнимали, целовали,
Угощали беленой.
До уморы, без отдышки,
Щекотали в самой мышке,
Рады одури шальной.
 
 
На посылках пожелтелый,
Я, от службы угорелый,
Угомону не знавал.
Сколько ладану, иконок
Из пустых святых сторонок
Для других наворовал.
 
 
Никакой не знал услады:
Только бабочки да гады,
Мухой сердцу угоди.
А над белым, белым тельцем
Воздыхающим сидельцем
Приневоленный сиди.
 

24 мая 1906

 
У мосточка на крылечке
Два кольца, одно колечко,
А колечку пары нет.
У попа попова дочка,
Попадья – сырая кочка,
А поповна – маков цвет.
 
 
Я сманил ее черникой,
Костяникой, голубикой
За лесок на бугорок.
Задурманил по болотам,
Припечалил приворотом
И к любови приволок.
 
 
Полюбила, заалелась,
Вся хвосточком обвертелась,
Завалилась на луга.
«Ненаглядный мой, приятный,
Очень маленький, занятный,
Где ты выпачкал рога?»
 
 
До утра не расставались,
Ясным небом любовались
На восток и на закат.
Поутру мутится речка,
Настежь хриплое крылечко,
У попа в избе набат.
 
 
Я отцу трезвоню в ухо:
«Осрамила потаскуха,
Дочки глупой не жалей!
Прогони жену за двери,
Так блудят шальные звери, —
Ты ведь Божий иерей».
 
 
Потемнело, замутилось,
Мое сердце насладилось:
К детям ласковы отцы.
Вот уж завтра под осиной
Буду в радости осиной
Целовать ее рубцы.
 

24 мая 1906

 
«Душно, тесно под корягой,
Я хмельна болотной влагой,
Отпусти меня домой.
Не снести мне полнолунья,
Птица, серая вещунья,
Накричала пред бедой.
 
 
Зажил ротик у ребенка,
Затянулись раны тонко,
Дай его мне унести.
Будет он опять здоровым
Под людским уютным кровом
В ласках матери расти».
 
 
Сонно слушает чертяка.
Из полуночного мрака
Кажет месяц полукруг.
«Поживем еще немного,
Как за пазухой у Бога,
У меня ты, бедный друг».
 
 
Никнет мать в утоме черной,
Лучше быть ему покорной,
Все равно ведь, все равно.
Слезы-реченьки усохли,
Стоны по лесу заглохли,
Сердце-уголь сожжено.
 
 
«Вот наступит полнолунье,
Понесу дите колдунье,
Не жива и не мертва.
И от жалости колючей
Подо мной дурман пахучий,
Свянет горькая трава.
 
 
Будет там на желтом свете
Пляс и гам, и нож и плети,
Адов рай ни дать ни взять!
Свет родимая сторонка!
Хоть бы дали у ребенка
Утром раны зализать».
 

24 мая 1906

 
Скорченный, скрюченный, в мокрой коряге
Ночку за ночкой сижу.
Глазом ревнивым в лесистом овраге
Светлую точку слежу.
 
 
Скоро потухнет огонь полуночный,
Лягут хозяева спать.
Буду я в муке-любови заочной
Жесткую травку щипать.
 
 
Нету мне радости в мире веселом.
Что мне мое ведовство?
Скрыто ли пологом ночи шелковым
Теми пустой торжество?
 
 
Я ли на мельнице воду не двигал,
Я ль не ворочал колес,
Я ли не пел, не плясал и не прыгал,
Службу тяжелую нес?
 
 
Знал я: к очам с голубой поволокой
Только огонь поднесу,
Вскинется дух мой высоко-высоко,
К небу чело вознесу.
 
 
Мельник, ах, мельник, судил ты иначе:
Отдал ты пахарю дочь.
Горьки мои похоронные плачи,
Тягостна старая ночь.
 
 
В липкую мглу протяну мои руки —
Темь и пуста, и мертва.
Канут ли в темное томные муки,
Или судьбина мертва?
 
 
Сырость крадется по шерсти измятой.
Хвост онемел, как чужой.
В мокрой коряге над хатой проклятой
Вянет чертяка лесной.
 

1 июня 1906

 
За моря, за окияны,
За зеленые буяны
Я плетусь к Адовику
Поклониться, приложиться,
У копытца помолиться,
Утолить печаль-тоску.
 
 
Реки синие текучи,
Серы облаки ползучи,
Путевой закручен хвост.
Посошок пылит дорогу,
Трет песок больную ногу,
Путь ложится через мост.
 
 
Светит светик дозакатный,
Богомолка в путь обратный
Ношу легкую несет.
«Ты откуда, миловида?
Дай мне крестик от обиды,
Бог тя тамошний спасет».
 
 
Тяжелей идти далече,
Мне котомка давит плечи,
Всё текут, ползут края.
Вот уж виден этот камень,
А из камня белый пламень, —
Адовик, страна твоя!
 
 
Вся разубрана камора,
Не видать иного взора,
Только взор Адовика.
Подступает поклониться,
Приложиться, помолиться
Тварей верная река.
 
 
Вот и я пойду смиренный,
Велелепием смятенный,
Уроню слезу-росу.
Улыбаясь, выну колкий
Крестик доброй богомолки
И тихонько вознесу.
 
 
Взвизгнет, дрогнет в лютой корче,
От моей веселой порчи
Завертится Адовик.
Я полынь-печаль тут брошу,
Шерсть курчавую взъерошу
И завою, вскинув лик.
 

1 июня 1906

 
– Старушка, здравствуй! Где твой сын?
– В лесу блудит.
– А кто к тебе залез за тын?
– Никто. – А кто в гостях сидит?
– Отстань, отстань. Сгинь с глаз моих.
Сидит мой гость.
– А пес цепной чего притих
И чью так жадно гложет кость?
– Типун тебе. На глаз нарост.
Чего присох?
– Грешишь, старушка. Нынче пост.
Скажи, костер кто ночью жег?
– Почем мне знать, почем мне знать?
Когда ж уйдешь?
– Постой-ка, кудри мне погладь,
Слепа теперь, не узнаешь.
– Ах, милый мой! Да кто ж послал,
Ужели сам?
Войди ж в избу, давно б сказал,
Остатки сладки другу дам.
Пробудешь ночь, соснем втроем,
Четвертый – пес.
Назад пойдешь с моим мешком
По первопутку белых рос.
 

1 сентября 1906

 
Качай меня, баюкай, хмель,
Бери свое.
Иду во мхи, где высит ель
Густое острие.
 
 
Крива тропа, нависнул лес,
Дымится пар.
Навстречу мне зеленый бес,
Уныл, сонлив и стар.
– Ну, как у вас? Ты что? Живой?
– Да вот, живу.
– А ты? – А я мастеровой,
Иду туда, ко рву.
– Неладно там. Желты пески,
Ползут с краев.
Сидят, молчат таки-сяки,
Скучней замокших сов.
– А сам-то как? – И сам сова,
Труха трухой.
Гниет во мху, все трын-трава,
Лишь был бы хвост сухой.
– Беда совсем. А нет ли, брат,
Еще вестей?
– Нагнись-ка. Завтра, говорят,
За гатью сходка всех чертей.
 

20 сентября 1906

 
На далеких на полянах,
Под вечерними цветами,
С почернелыми устами,
Изнывая в свежих ранах,
Принагнулася Горюнья,
Горя лютого пестунья.
 
 
«Кто мне телушко изранил,
Кто мне душу замутил,
Кто утробу задурманил,
Чудо-Юдо зародил?
 
 
Там, во мне самой, Горюнье,
Сердце Юдо шевелит,
Алой кровушке-игрунье
Путь плотинами прудит.
Как у этого у Юда
Пребольшая голова,
Юдо в матери покуда,
У Горюньи горя два:
 
 
Как и первое мученье —
Разродиться от плода.
А второе замышленье —
Первой горшая беда.
 
 
Надо семени отцову,
Зародившему во мне,
Отомстить ему по-нову
На воде или в огне.
 
 
Помогите мне, козявы,
Неулыбы, червяки!
Протяните, злые травы,
Ваши руки из реки!
 
 
Как вошел он, подступился,
Не узнала до сих пор.
Со стыдом моим случился
Не жених, а серый вор».
 
 
На далеких на полянах,
Под вечерними цветами,
С почернелыми устами,
Замышляет, мучась в ранах,
Принагнулася Горюнья,
Горя лютого пестунья.
 
 
А на небе пожелтелом
Пышет зраком угорелым,
Оттопыривши губу,
Смотрит на землю, покуда
Сын утробный, Чудо-Юдо,
Мечет мать свою в знобу.
 

Декабрь 1906