Текст книги "Копельвер. Часть ІІ (СИ)"

Автор книги: Сергей Карабалаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

– Что пишет Перст, хардмар? – спросил его Ширалам, заглядывая через плечо. Читать он не умел.

Вида перечитал письмо и смял тонкую бумагу. А потом разгладил ее на ветру и сунул в карман. Письмо гласило:

“Хардмару Южного Оградительного Отряда Виде от Перста, указующего на правду, Низинного Края.

Коли ты тотчас же не откажешься от своего хардмарства, не оставишь отряд и не вернешься назад, чтобы я по своему праву мог судить тебя, оградители не получат ни крошки”.

У Виды упало сердце. Никогда он и подумать не мог, что Перст, милостивый и благородный, способен отдать такой приказ.

Рано он радовался, что избавился от Бьираллы, не раздружившись с ее отцом. И ведь ему казалось, что Перст не огорчился тому, что свадьбы не будет, больше его опечалило то, что не станут они братьями с Мелесгардом, но то были уже дела прежние. Чего же он решил обидеться на Виду сейчас?

– Что же там такое? – переминался с ноги на ногу Ширалам, ожидая услышать добрые вести.

– Перст отказал нам, – коротко ответил хардмар. – Перст больше не будет посылать к нам обозы.

Вида не знал, что ему теперь делать. Письмо Перста раздавило его, выбив землю из под ног. “Был бы Умудь, – подумалось Виде. – Он бы посоветовал”. Но Умудь умер, а больше советчиков у Виды не было.

– Оставь меня одного, – приказал он Шираламу.

Вида зашел в свой шатер и стал писать новое письмо, где упрашивал Перста позабыть об обидах и прислать продовольствие не Виде Мелесгардову, который отказался жениться на Бьиралле, а оградителям, которые берегут его покой, день и ночь сторожа границы Низинного Края.

Но как ни ждал Вида, а писем от Перста больше не было. Перст сказал свое последнее слово и более не желал утруждать себя ответами предателю.

А на следующий день в отряд пришли еще три десятка новых оградителей, желавших защищать границы наравне со всеми.

– Что нам делать? – спрашивал Валён, втайне от Виды подумывая о продаже койсойцев.

– Боги подскажут ответ, – говорил ему Вида, стараясь придумать какой-нибудь выход.

Один Ракадар, казалось, не страдал ни от голода, ни от холода.

– В Койсое нас и так не кормили, – уверял он своего хардмара. – Мне это привычно.

– А мне нет! – гневно перебивал Вида про себя. – И я не желаю к этому привыкать здесь!

Но когда последние крохи были бережно разделены между всеми, а Перст так и не опомнился, Вида решился продать последнее, что у него оставалось. Он достал из сундука два кинжала – свой и убитого Хараслата. Помимо кинжала в сундуке хранился меч, бронзовый нордарский чайник, ножик в кожаных ножнах, маленькая серебряная чаша с гербом дома Гармеля и тоненькая золотая цепочка.

Вида погладил выпуклые рубины, искусно вделанные в золотую рукоять своего кинжала, и вздохнул. Расставаться с ним ему не хотелось, ведь кинжал был единственным, что связывало Виду с Угомликом.

“Продай же пока вещи Хараслата, – вилась у него в голове навязчивая мысль. – Ему они не нужны. Оставь отцов кинжал себе”.

Он больше не Мелесгардов… Он хардмар Южного оградительного отряда …

Вида завернул кинжал Хараслата в платок и спрятал обратно в сундук.

– Ракадар! – крикнул он.

– Звал, хардмар? – вбежал, запыхавшись, Ракадар.

– Возьми вот это, – сказал Вида, протягивая ему драгоценный клинок. – И пошли Ширалама и Фистара в Стрелавицу. Пусть продадут его и купят на вырученные деньги еду, питье, плащи, сбрую взамен лопнувшей, овес… И все то, что скажет Керел.

– Продать? – ахнул Ракадар, решив, что Вида тронулся умом.

– Продать.

– Но это ведь твой кинжал! – воскликнул, чуть не плача, Ракадар. Он, владей такой драгоценностью, предпочел бы сдохнуть с голоду, но не расстаться с ней.

– Я это и сам знаю, – перебил Вида. – Иди.

И, дождавшись, когда койсоец оставит его одного, уткнулся лицом в подушку и совсем по-детски заплакал.

***

Оградители, посланные в Стрелавицу, вернулись в срок, купив все то, что наказал им их хардмар. Вида устроил пир, не жалея для своих людей ни еды, ни вина, но даже в разгар веселья он не мог избавиться от тревожных мыслей. Он продал последнее и самое дорогое… А что будет, когда кончатся и эти припасы? Продать имущество Хараслата? Продать-то можно, только и тех денег надолго не хватит.

– Пойдем же к столу! – закричал Валён, вваливаясь к Виде в шатер. Лицо его было красным от выпитой водки, а глаза довольно блестели.

– Пойдем, – кивнул Вида и присоединился к своим людям.

– Пусть же помогут нам боги! – поднял свою чашу Вида и залпом осушил ее.

– За Виду! – закричали остальные и тоже опрокинули свои чаши.

Пьяные оградители чувствовали себя совсем счастливыми. Наевшись досыта, они стали петь песни – каждый на своем языке, шутить шутки и задирать соседей, беззлобно и весело.

– Грустишь, хардмар? – спросил Ракадар, подсаживаясь к Виде.

– Думу думаю.

– Ты продал свой кинжал, хардмар. Зачем? – Ракадар все еще никак не мог смириться с тем, что его хардмар лишился драгоценного оружия.

Вида лишь пожал плечами. Это была очевидная правда, которую он не хотел объяснять.

– Потому что иначе мои харды ждала бы голодная смерть, – сказал он.

– Им не привыкать, – возразил его хардмарин. – Нам не привыкать.

Вида выплеснул остатки вина из чаши в огонь и сказал, посмотрев прямо в глаза Ракадару:

– Кинжал – это лишь вещь. Я бы отдал все, что у меня есть, только чтобы Хараслат был жив. Но не могу, зато могу сделать так, чтобы были живы вы.

– Ты не такой, как мы, – вдруг сказал Ракадар. – Поэтому ты и стал главным хардмаром.

Виде никогда не приходила в голову такая мысль. Он вообще мало думал о своем хардмарстве.

– Я лишь делаю то, что должен, – ответил он после недолгого раздумья.

Пир закончился только под утро, а Вида все не ложился.

– Пусть же Перст смилостивится, – шептал он, про себя прикидывая на сколько хватит еды, купленной в Стрелавице. – Пусть позабудет о прошлых обидах, ибо я прошу не для себя, а для своих воинов.

Но Перст уже и думать забыл о Виде и его оградителях – у него и без них нынче было много забот: владыка Низинного Края давно уже думал о том, чтобы проложить через лес дорогу до Вальгора, а оттуда уже в Неммит-Сор, с которым он хотел наладить торговлю лесом и пушниной. Конечно, возить товары можно было и по старинке, через Стрелавицу, но времени это занимало много, да и извоз стоил дорого.

Из столицы он вызвал градостроителей и чертежников, людей опытных и умелых в своем деле, чтобы они все подсчитали, а обходчих, среди которых были Баса из Привалок, Ванора и Иверди, отправил в лес, чтобы те отыскали годное место. Через несколько дней Ванора вернулся с докладом. По его выходило, что если прокладывать напрямую, то дорога пойдет от Увинара, вдоль Подлесья, до Герибара, а оттуда уже в Вальгор. Лучше и быть не могло – из Аильгорда до столицы по торной дороге да меньше, чем за день пути!

– Только одно мешает, – признался Ванора, когда Перст, обрадованный вестями, приказал слугам отблагодарить обходчего бутылкой вина. – Увинарцы против. Сказали, что рубить деревья просто так не дадут. Боятся, что это растревожит духов-охранителей, и придет беда. В Подлесье я не ходил, но и так знаю, что они мне то же самое скажут.

Улыбка сползла с лица Перста. Как он мог забыть о жителях лесных деревень! Они, все как один, были людьми темными, пугливыми и очень уж суеверными. В каждом пне они видели если не бога, то его наместника, покой которого нарушать было никак нельзя. Конечно, они будут против.

– Есть ли другой путь? – спросил он Ванору.

– Есть, – кивнул тот. – Через Прилучную Топь до Дуалькера, потом в Ирелейвен, а только оттуда в Герибар.

Перст подошел к разложенной на столе карте и начал расставлять кости на точках, названных Ванорой.

– Большой крюк, – сказал он. Даже не призывая в помощь счетников, он понял, что этот путь был чуть ли не в три раза длиннее, чем первый.

– Десять тысяч шагов, – подтвердил его слова Ванора. – Но Герибар тоже не шибко рад будет таким вестям. У них там древние могильиники…

Владыка Низинного Края не на шутку осерчал от таких слов.

– Неужто они думают, что я, Перст этого окреста, буду спрашивать их мнения? Дорога нужна!

Ванора пожал плечами.

– Я лишь говорю, что видел глазами. Увинарцы даже слышать о дороге не хотят. Мы, говорят, костьми ляжем, а не пустим поганить лес.

– Я подумаю, – сказал Перст. – Я еще погляжу. А ты ступай.

И он снова углубился в карты. Но как он ни двигал кости, выходило, что дорога через Увинар и потом Подлесье была самой короткой. Всего день пути и можно было попасть в Вальгор, дорога через Прилучную Топь заняла бы два дня, столько же, сколько из Низинного Края в Стрелавицу, а оттуда в Неммит-Сор.

– Хотят они или нет, а дорога будет, – решил Перст.

Но все же решил лично наведаться в Увинар и поговорить с тамошними жителями.

Навстречу Персту вышли все.

– Приветствую увинарцев! – поздоровался Перст, спешиваясь. – Кейтель!

Голова деревни, большой и грузный, сдержанно кивнул.

– Пожалуйте в дом, – без особого радушия пригласил он. – Разговоры говорить.

– Мне доложили, – начал Перст, усаживаясь на предложенную ему скамью, – что вы против дороги.

– Против, – подтвердил Голова. – Здесь заповедные места. А дорога разрежет лес и потревожит лесных духов. Здесь наши предки в земле лежат. Здесь зверь и птица. Дорога не нужна.

– Предков ваших не тронут, – возразил Перст.

– Вдоль дороги построят корчмы, – продолжил Голова, не обращая внимания на слова Перста. – Постоялые дворы. Трактиры! Сюда приедут люди чужие, будут жить на нашей земле! Они не знают леса, не знают его законов! А если нарушить эти законы, то придет беда. Лес накажет и нас и их. Лес отомстит!

Персту начинали надоедать эти бессмысленные причитания.

– Вы думаете только о себе. Но лес – не ваш. Весь Низинный Край должен подчиниться только потому, что вы не желаете видеть у себя гостей!

– Не желаем, – подтвердил упертый Голова. – И тому есть причина.

– Я освобожу вас от податей, – предложил Перст. – Сниму с вас оброк. Сколько вы платите? Десятину? Так я оставляю ее вам.

Персту показалось, что Голове понравилось его предложение, но он ошибся.

– Думать не о чем, – отрезал увинарец. – Мы против.

Спроси Перст Ванору, тот бы ему рассказал о страхах лесных жителей, чтящих покой духов куда как сильнее довольства всех господарей этого мира. Дорога, пусть и самая торная и прямая, разворотит гнезда их покровителей, чьей милостью они веками жили в лесу. Но Перст был уверен, что нежелание увинарцев уступить ему кусок земли для строительства такой нужной дороги объясняется лишь тупой упертостью. Он подумал, что как только дорога будет проложена, несговорчивые охотники сами увидят выгоду от нее. Увидят, и смирятся.

– Дороге быть! – объявил он, вернувшись в Аильгорд.

Он послал письмо в столицу, сообщая господарю о том, что переговоры прошли удачно, и жители Увинара с радостью согласились помочь строителям в лесу. Нужно было только дождаться весны, оттепели, когда земля размякнет настолько, чтобы можно было вбить в нее первый межевой столб.

Глава 15. Битва при Менеморе

Только к середине весны отзвенели колючие морозы и задул теплый южный ветер, растопив снежные завалы вокруг. Вида вспомнил, как год назад в это же самое время валялся в Угомлике, страдая от ран. Как же давно это было! Иногда ему хотелось написать письмо домой матери с отцом, Ойке с Трикке, Ваноре и Игенау, но он каждый раз отбрасывал эту мысль. Из писем матери он знал, что родные его живы и здоровы, и каждый раз благодарил богов за такую милость.

Когда минули две луны весны, то случилось то, чего Вида так боялся – в отряд пришел голод. А за ним, шаркая ногами, подоспела и смерть. Виде, как хардмару, полагалось все самое лучшее, но он не мог есть тогда, когда остальные пили одну горячую воду, бросив туда лишь гость лавровых листьев для вкуса.

Вида уже потерял всякий счет воинам, которые умерли от голода и ран. Обычные царапины, неопасные, когда в ход идет наваристый суп, чистые простыни и теплые одеяла, убивали оградителей его отряда. И каждый раз сердце его сжималось в смертельной тоске – он не уберег очередного воина, ибо он ждал.

Вида спрашивал сам себя, когда терпение его закончится и он решится на то, о чем думал уже давно? Но каждый новый день ему казалось, что еще не пришло то время, что нужно подождать еще чуть-чуть. И еще.

Утром третьего дня лета, едва первые лучи осветили землю, Ширалам разбудил Виду.

– Что случилось? – спросил хардмар, тотчас же одевшись и приладив к поясу меч.

– Уйлю поплохело. Тебя зовет, говорит, что не помрет, пока с тобой словечком-то не перекинется.

Вида вспомнил бледное мучнистое лицо Уйля, беглого каторожника из Рийнадрёка, который охранял границы от других рийнадрёкцев и бился так, будто оннарская земля была ему родной матерью. Он уже который день лежал обессиленный, а рана его, которая долго не хотела заживать, начала гноиться. Хорошая еда быстро бы поставила Уйля на ноги, но ее не было.

– Пусть обождет, – ответил Вида и начал копаться в своем сундуке. У него еще сохранилось немного койсойского питья, к которому он пристрастился вместе с Ракадаром. Уйлю полегчает, пусть и ненадолго.

Выудив бутыль и стерев с нее пыль, Вида направился в шатер оградителей.

Уйль лежал на гнилой соломе, кутаясь в свой рваный плащ и укрытый еще двумя сверху. Его трясло от холода, а слезы градом катились из его бесцветных глаз. Он страдал так, как не страдал никогда в жизни, хотя и раньше-то жизнь его не баловала. Увидев хардмара, оградитель поднялся на своем месте и чуть заметно кивнул.

– Я тебя ждал, – прошептал он, срывающимся голосом, стягивая концы плаща на костлявых плечах. – Надобно перед смертью-то хоть поговорить по-людски.

Вида присел на солому рядом с ним и сказал:

– Я видал много умирающих и мертвых, но ты не из их числа. Тебе еще жить много лет, а умереть от старости.

Уйль, казалось, обрадовался и, приободрившись, продолжил:

– А мне уже совсем другое видится. Думаю, что недолго мне осталось эту землю топтать.

– Всем так кажется. Ты на меня посмотри. Я почти три луны думал, что не к утру, так к вечеру преставлюсь. А ты погляди – живой как есть. Мои раны-то тоже заживать не спешили – и кровили, и гноились, и вздувались, словно пузыри. А моя мать так и вовсе все глаза себе выплакала, думала, что и второго сына потеряет. Так что не спеши себя хоронить-то, пока живой.

– А моя мать и не заплачет… Я даже не знаю, где она да что с ней. Видел-то ее последний раз десяти лет от роду, а потом на каторгу попал… Стало быть, тебе все равно повезло больше.

– Я, сказать тебе правду, так жил будто господарь во дворце – в богатстве и почете, – начал Вида, дивясь тому, что решил рассказать Уйлю всю правду о себе. – В замке, имя которому Угомлик. И был сыном друга Перста Низинного Края. Любимым да удачливым. Все у меня спорилось да все удавалось. За что ни возьмусь, а везде первым буду. И девки какие меня любили – одна краше другой. Ни в чем я с младенчества не знал нужды. Залюбили меня, заласкали, зацеловали так, что я и не знал, что в этом мире есть боль и страдания. Да только, по глупости своей да горячности, я потерял все и угодил в оградители. И пути мне назад нет. Так уж, скажу я тебе, что и разницы-то между нами нет. Кто откуда пришел, тот туда не вернется, а значит и не след об этом думать да вспоминать.

Уйль слабо усмехнулся:

– Экий ты шутник, хардмар! Хараслат любил прихвастнуть, но ты уж явно шустрее его будешь.

Вида сначала обиделся на слова Уйля, а потом и обрадовался – вот и хорошо, что оградитель не поверил ему. Пусть тайна его так и будет тайной.

– А я-то тоже мог придумать себе прошлое, да только не хочу, – сказал Уйль. – Мне-то как не погляди, а уже ничего не поможет. Родился я и сам не знаю где. И отца своего не знаю. Только мать у меня и была, но и она меня не баловала-то сильно и любовью своей не оделяла. Я и вырос – словно сорняк у дороги – живучий да никому не нужный. Если б кто полюбил меня да указал-то на путь правильный, то и стал бы я уважаемым да послушным, а ведь как оно случилось? Раз матери родной не пригодился, то чужим людям и подавно.

Он сглотнул, корчась от боли, и Вида вспомнил, что принес ему питье.

– На вот, отпей. Ракадаров подарок.

Уйль жадно прильнул к горлышку.

– Благодарствую, Вида, – сказал он, вытирая рот тонкой рукой.

Он посидел немного, набираясь сил, и продолжил:

– Только минуло мне семь весен, как уже слыхал про себя, что жизнь я закончу на виселице. Али где похуже. Я тогда лишь посмеивался, думая, что до того дня у меня еще целая жизнь… А теперь вот и не смеюсь. Помню я, что хорошего не видел и хорошего никому не показывал. Кто бы и научил меня? А в десять попал в каменоломни.

Он содрогнулся всем телом то ли от озноба, то ли от воспоминаний.

– Тяжко там было страсть как. Я чуть было не надорвался. Толком и не ел да не спал. Лишь уронишь голову на голые камни, так тут же и побудка – вставать да работать. Тело-то у меня словно из стали стало – самым крепким я был, хотя и нешироким в плечах-то… Одиннадцать лет в кандалах! Мало кто выдюжит. А я вот смог. Пусть и не всегда честно – кто был больной и слабый, так лишался своего куска, но там по-другому и не приходилось… Коли не ты, так тебя. Там иные законы, жестокие и непонятные.

Вида слушал, боясь пропустить и слово. А Уйль устало продолжал:

– А потом я сбежал. Нас было восемь, кто решили-то умереть на свободе. Шестеро погибли. А я и еще один убежали. Я-то легкий и гибкий, спрятался в дыре в скале, куда бы и кошка не пролезла, а когда надсмотрщик-то мимо проходил, так я на него и напал. Он и не вздрогнул. Я-то тогда уже помереть решился, ибо если бы кто услыхал шум, так и понял бы все. Нас бы столкнули в шахту, как и остальных бунтовщиков. Я переоделся в его платье-то. Подпоясался. И вышел, ведя за собой того, второго… Даже имени сейчас не вспомню. Вроде как на божий свет вывести надобно. Так и вышли мы. А потом и бежали так долго, что сердце отказалось биться. Все ждали, как догонят нас и убьют. А не догнали, хотя и близко были. Боги помогли. Так тяжело мне было. Хуже, чем внизу под землей. И голодно, и холодно. Я даже язык-то свой позабыл. Как убежал, так и говорил на смеси всех языков этого мира. Никто во мне вовек бы рийнадрёкца не признал. Да и сам я уже не помнил, что это – Рийнадрёк? Сначала хотел мать свою увидать, а потом и перехотел. Зачем я-то ей? Мне уже двадцать вторая весна пошла… Не помню, как жил… Заливал свои думы крепкой водкой, крал да грабил. И страха не было, ничего не было ни в голове, ни на сердце. Вроде и молод я был, а нутром как старик. А потом и увидал как-то одного бродягу, что рассказывал про Хараслата. Дескать, тот воинов ищет. Я и не запомнил тогда ничего. Разве я воин? Я ведь думал, что воин – это тот, кого учили этому да меч дорогой подарили.

Он сделал еще глоток:

– Ты, Вида, с других земель пришел и не знаешь, что у нас любая весть огнем разлетается. Вроде луна-другая прошла, а я снова про Хараслата услыхал. Уж не припомню, от кого. Говорили-то, что у него и поесть можно и поспать вволю. Что он-де простой, как и мы, да к людям своим хорошо относится – не бьет да не убивает.

Уйль захмелел, но речь свою не прервал. Только говорить стал тише да медленнее:

– Вот я и решился. Иметь-то я ничего не имел, чтобы бояться потерять, так что и пошел. Долго шел, даже не помню сколько. Все перебивался тем, что у таких же нищих, как я, отбирал. А как пришел, так Хараслат меня первым-то делом приказал накормить до отвала. Тогда нам подвоз-то делали. Я все ел да ел. Хлеба сначала. А потом и мяса. И пил, что обпился. За всю жизнь мне так сытно никогда не было. И тогда я сразу понял, что останусь тут навсегда. Ко мне никто так не относился-то хорошо, как Хараслат. Как брат он со мной обошелся, а то и лучше.

Из глаз Уйля покатились слезы, а слабые руки сжались в кулаки.

– Да и понял я здесь, что и ко мне могут быть добры. Я ж такого-то никогда не видал, чтобы делились все друг с другом как братья, а не отбирали да крали. Я попервой-то все страшился за свои припасы, думал, усну и отберут. А потом и заметил, что если ты голоден, то тебе от своего куска отломят. Я и поклялся Хараслату-то, что умру за него. Поначалу-то мне не шибко-то верили. Как же – сам рийнадрёкец, а против своих же и биться будет. Да только от своих я одно зло видал, а от чужих только добро. Как ни вспомню Хараслата, так так тоскливо на сердце, так оно плачет, словно дитя малолетнее.

Вида молча согласился с Уйлем – и он скучал без Хараслата, тосковал по его черному от солнца лицу и наглой ухмылке. Не было во всем мире второго такого хардмара.

Уйль набрался сил для последнего своего слова:

– Он был братом всем, а ты стал отцом. Истым отцом всем тем, кто уповает на тебя. Я и не шибко-то рад умирать, да только рад умереть подле тебя, хардмар.

Он закрыл глаза и вздохнул. Его клонило в сон от выпитой койсойской водки. Уйль сказал все, что хотел. Пусть и нескладно, как умел, но сказал. Все сердце открыл он Виде. Теперь и впрямь не страшно умереть. Да и в том мире, в другом, он верил, что встретит Хараслата, а уж тот его не обидит.

– Ты не умрешь, – дрогнувшим голосом прошептал Вида, сжимая его широкую ладонь. – Боги помогут.

Он оставил Уйля одного, зная, что тот сделал уже все, что было ему должно. И выходя из его шатра, пропахшего бедой, он вытирал слезы.

Ширалам ждал его у входа, но Вида лишь отмахнулся – ему не хотелось вести беседы и отвечать на вопросы. Он просидел в шатре всю ночь и задремал лишь под самое утро, но сон его был недолог и тревожен, а Уйль, словно на самом деле, тянул к нему свои слабые тонкие руки.

– Спаси меня, Вида! – просил он, стоя на коленях и с замотанным кровавым платком лицом. – Спаси меня!

Вида встал с первым лучом солнца. Он ждал вестей от Ракадара и молил богов, чтобы они оказались добрыми. Покидая вчера больных оградителей, он надеялся, что эту ночь они протянут, а там уж – новый день и новая помощь от богов.

Он быстро оделся и запил водой черствый сухарь. Больше еды не было даже для хардмара.

Ракадар уже был возле его шатра и, сидя на земле, рисовал палочкой узоры. Услышав, как хардмар выходит, он тут же подскочил и виновато сгорбил плечи. Лицо его, как и у всех, кто пробыл в рабстве хоть день, было вялым и будто бы неживым.

– Сколько? – лишь спросил Вида, уже зная ответ.

– Двое, – ответил Ракадар, опуская глаза, – те вчерашние и кончились. Их сейчас для похорон-то прибирают. С Уйля рубаху сняли, заместо нее обрядили его в ту, что попроще.

Вида вспомнил, как провожали в последний путь знатных воинов из Низинного Края – в лучших одеждах, при лучшем оружии. А здесь же оградители снимали с мертвых последнее, ибо знали, что тем оно уже не нужно, а вот живым пригодится. Да и намного ли они переживут умерших?

– Когда хоронить будут? – спросил он.

– Сразу и хотят.

Странная, удушающая грусть накатила на него. Сколько еще людей должно умереть, чтобы он решился? ЕГО людей! Сколько еще будут корчиться в муках перед смертью, посылая проклятия всем округ, сколько будут гибнуть от голода и болезней?

Почему же он медлит, видя их смерть? Почему не торопится их спасти?

– Много ли тех, кто не дотянут до конца луны? – повернулся он к Ракадару спиной.

Его друг замялся.

– Ни правду сказать, ни солгать, – честно признался он. – Многие-то не говорят, что больны, а внутри-то уже гниют, а кто-то вроде и помирать собрался, а там глядишь – и отгонит смерть от себя. Но коли всех посчитать, то с десятка два наберется.

Еще двадцать могил! – с ужасом подумал Вида. И словно в насмешку вспомнились ему пиры у Перста Низинного Края. Каких только блюд там ни было! Все самое лучшее и вкусное. Ни вино, ни еда не переводились, а уж какие в его конюшнях содержались лошади! И какое оружие хранилось в оружейной. Перст прочел его письмо, запивая лучшим нордарским вином жирный кусок баранины, в то время как оградители, которые проливали кровь за его мир и спокойствие, десятками мерли от голода.

Вида испытал не просто злость, а ненависть к чужой сытости. Никогда и никому он не завидовал, ибо по рождению не был ничем обделен, но сейчас, сроднившись с оградителями, он понял, что испытывает бедняк, глядя на богача.

Ракадар по въевшейся в него койсойской привычке стоял, опустив плечи и понурив голову. И острая жалость пронзила Виду словно кинжалом, когда он понял, что и его друг лишь на волос отодвинулся от смерти. Ракадар, который простил его и стал ему больше чем братом, умрет, как и Уйль, трясясь от озноба и корчась от голода.

И Вида решился.

– Собери всех! – приказал он и быстрым шагом направился в самое сердце становища, где обычно собирались все оградители.

Он чуял, что ступил на тот путь, с которого уже не придется ему свернуть, и сомнения его рассеялись.

Дойдя до лобного места, куда начал сгонять оградителей Ракадар, он влез на пустую бочку и обвел взглядом свой стан.

– Слушайте все! – грянул он, не дожидаясь, пока все соберутся. – Слушайте меня! Я, Вида из Низинного Края, говорю вам!

Он остановился и перевел дух. Еще можно было повернуть назад. Можно было остаться Видой Мелесгардовым. Если он о чем-то сожалел, то только в тот миг мог все вернуть.

Никогда!

– Слушайте все мой приказ! – крикнул Вида. Сердце его колотилось, словно пойманная в сети рыба, но он знал, что правда стоит за ним. – Оставить границу!

Ракадар прокричал его приказ остальным.

– Оставить границу! – повторил Вида.

Лица оградителей, жадно внимавших каждому его слову, были в многодневной пыли и копоти, которую не смыть простой водой. Жалкие, нищие люди, не имеющие никого в целом свете, кроме него, Виды.

– За то, чего у нас нет! – закричал Вида, что было мочи и голос его разнесся по равнине. – За то, что никто не отнимет у нас! Уходим! Уходим прочь! Мы оставляем границы!

Глаза его горели огнем. Он не стал частью этих людей, он всегда и был с ними, с самого рождения, и останется до самой смерти. Это его хард, его братья! Это те, за кого он, не раздумывая, отдаст жизнь. Пусть и не родовиты и не благородны они по крови, но зато сила их в другом – в вечной дружбе, в бесстрашии и истиной, неподкупной преданности. И он не даст убить своих людей ни Персту, ни господарю, ни самим богам. Он вырвет их у смерти, отстояв их жизни, каждого!

– Ежели Персту Низинного Края нет до нас дела, то и мы позабудем о его покое! Мы не уличные просилы, которые живут милостью богатых господ, мы воины, стерегущие мир на границе! Каждый из вас воин! Каждый – герой! И ни один Перст этого мира больше не лишит вас куска хлеба! Я клянусь вам в этом! Я – Вида из Южного оградительного отряда и ваш хардмар!

Никогда еще его голос не звучал так страшно и грозно, никогда в его теле не было столько сил, а в сердце столько решимости. В тот миг он мог сокрушить горы, а небо поменять местами с землей. Оградители притихли и молча глядели на него. Так они и стояли – один против них, но за них разом.

– Я приказываю вам оставить границы! Вы больше не оградители! А сам я иду в Низинный Край, чтобы стребовать с Перста все то, что он задолжал моим братьям. И любой из вас может пойти со мной, чтобы поглядеть в глаза тому, кто посылал вас на смерть! Оставить границы!

Он замолчал. Сердце его колотилось так сильно, что он слышал его удары.

Оргадители продолжали молчать, ошарашенные, оглушенные этим неожиданным приказом. Приказ Виды выбил у них землю из под ног.

– Что скажете? – выкрикнул Вида, озадаченный таким долгим молчанием.

Он переводил взгляд с одного лица на другое, и не мог прочесть их мысли. О чем думали его хардмарины? Что решили?

И вдруг из самой гущи раздался крик:

– Уярин! Заступник!

И все остальные, словно давно ждали этого голоса, вторили, подняв к небу свои мечи:

– Уярин! Уярин! Уярин!

И это новое имя, данное Виде не отцом с матерью, а его людьми, птицей взлетело в небеса.

– Уярин! Заступник наш! – кричали оградители, потрясая мечами. – Веди нас, Уярин! Умрем за тебя!

Ракадар вытащил меч самым последним. Глаза его разъедали слезы, которые все никак не хотели проливаться.

– Уярин! – крикнул он и прижался к земле.

Может, и прав был Вида, говоря, что не для того они народились на этот свет, чтобы страдать до последнего вздоха? Может, и впрямь боги заготовили и для них подарок, да только о том позабыли?

Ширалам, который стоял поодаль, сунул меч в ножны и заревел:

– Пойдем за тобой, куда скажешь, Уярин! Да поведут тебя боги!

И снова, а потом и много раз оградители повторяли эти слова, а воздух звенел от гула нестройных голосов. А сам Вида, который с того самого дня стал зваться Уярином, не сдерживая слез, смотрел на свой народ. Он вспомнил свой сон. Так вот кого он должен был спасти! Вот кто тянул к нему руки! И как он раньше не понял этого? Ведь это оградители вернули его в этот мир, ибо только он мог помочь им.

Он проговорил про себя новое имя – никогда прежде он не слышал, чтобы кто назывался иначе, нежели нарекли его отец с матерью. Теперь он не Вида, теперь Уярин.

– Похоронить мертвых. Собрать шатры, – бросил он и пошел к себе.

Вида знал, что Перст возненавидит его еще больше, но его это уже не заботило.

– Персту придется поговорить со мной. Ему не удастся отсидеться в Аильгорде, – поклялся Вида, оглядываясь назад.

Он написал письмо Персту, в котором сообщал, что оставляет границы и вместе со своим войском идет в Низинный Край. Писал он на обратной стороне Перстова послания, ибо последний клочок бумаги израсходовал уже очень давно:

“Я иду спросить с тебя за твои злодеяния, Перст. Я иду поглядеть тебе в глаза.

Вида Уярин, ныне хардмар свободных воинов”.

Он запечатал письмо и отправил одного из последних почтовых голубей в Аильгорд.

В полдень к нему в шатер зашел Фистар.

– Уярин! – сказал он. – Пожитки собраны. Все имущество погружено в телеги. Мы готовы уйти.