Текст книги "Копельвер. Часть ІІ (СИ)"

Автор книги: Сергей Карабалаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Глава 4. Дикала

В первый день лета Вида проснулся с чувством, что больше медлить нельзя. Он кликнул слуг и приказал принести лохань с горячей водой, сухие полотенца и костяной гребень. Вымывшись и одевшись, юноша начал перебирать свои личные вещи, откладывая в сторону те, что могли пригодиться ему в дальней дороге. Нужно было не забыть теплый плащ, сменные рубахи и штаны, пару крепких сапог, хорошую попону для коня, еду, деньги и свой драгоценный кинжал, который подарил ему Мелесгард.

Собравшись, Вида вышел во двор. Ему хотелось в самый последний раз осмотреть все: каждый угол, каждую закоулку.

Где-то вдалеке полыхнули красные волосы, и Вида направился туда. Ойка сидела в беседке и деловито разбирала мотки с пряжей.

– Ойка, – тихо позвал ее Вида.

Ойка обернулась. Но улыбка, озарившая ее лицо, быстро померкла, когда Вида, присев рядом, сказал:

– Я уезжаю.

– Куда? – только и сумела она спросить.

– Не решил еще. Далеко.

– Но зачем?

– Я не женюсь на Бьиралле, никогда. Но и обманщиком меня никто не назовет. Если я не могу сдержать свое слово, то в Угомлике мне больше нет места.

Ойка, опустив глаза, разглаживала складки на своей синей бархатной юбке.

– Не плачь, – погладил ее по огненным волосам Вида, заметив, как из глаз девочки закапали слезы. – Я ведь живой.

– А ты сказал отцу? Матери? – выдавила из себя Ойка, стараясь не расстраивать Виду еще больше.

– Нет. И не скажу. Не смогу я.

И, поцеловав ее в красную макушку, вышел из беседки. Оставалось самое трудное – поговорить с Бьираллой. За прошедшие дни его невеста трижды наведывалась в Угомлик и, убедившись, что Вида достаточно окреп, чтобы выдержать грядущее пиршество, с утроенной силой стала готовиться к свадьбе.

Юноша представил ее лицо, когда он сообщит ей новость о том, что никакой свадьбы не будет, и поморщился сам от себя. Надо было повиниться перед ней с самого начала, а не ждать, пока в Угомлик вот-вот приедет первый гость. Он в который раз обругал себя за малодушие, подседлал Ветерка и помчался в Аильгорд.

– Госпожа сейчас спустится! – сообщила ему служанка, когда он приехал. – Велела принести вам вина.

– Не нужно, – остановил ее Вида. – Я ненадолго.

Он оглядел нарядную залу, в которой и упросил Бьираллу стать его женой. Как давно ж это было! Будто тысячу веков назад! Вида разозлился на себя. Дурак! Нет бы посоветоваться с отцом да с матерью, прежде чем жениться. А он решил, что взрослый и мудрый, и сам сдюжит принять такое важное решение.

Но тут он услышал, как по лестнице спускается Бьиралла, и, выдохнув, словно в последний раз, приготовился сказать свою правду.

– Вида! – воскликнула она, игриво хмурясь. – Вот и не ждала я тебя!

Она отвернулась от него и постучала сафьяновым сапожком по полу. В ее жестах и движениях было столько лживости, что Виду передёрнуло.

“Неужто она всегда такой была? – в ужасе подумал он. – А я, словно глупый телок, ходил за ней, разинув рот от восхищения".

– Проси же прощения! – надула губы Бьиралла. – Иначе я уйду к себе!

– Прости меня, – сказал Вида и опустил голову. – Прости, коли можешь.

Бьиралла вздернула нос и поджала губы:

– А еще? Ты сильно провинился, Вида Мелесгардов. Из-за тебя пришлось отложить свадьбу! Ты заслужил наказания!

И Вида шагнул в пропасть:

– В сердце моем жила любовь к тебе столь сильная, сколь и быстротечная. Я верил, что люблю тебя больше жизни, что только ты одна можешь заменить и солнце, и землю, но я ошибся. Клянусь, что не лгал тебе никогда, а говорил одну лишь правду. Когда любил я тебя, то и не скрывал того, а сейчас же разлюбил и тоже не могу молчать.

Глаза Бьираллы стали круглыми от изумления.

– Прости меня, коли можешь, – повторил Вида. – Но я не женюсь на тебе. Я уезжаю отсюда, чтобы заплатить за свое предательство. Более ты не увидишь меня и никогда обо мне не услышишь. Я покидаю свой дом, и семью, и друзей, ибо, отдав тебе свое слово, я лишаюсь и всего остального, что у меня есть.

Улыбка сошла с губ Бьираллы, когда она поняла, что сказал ей ее вероломный жених.

– Пошел прочь! – прошептала она и отвернулась от Виды.

– Я поговорю с твоим отцом, – добавил Вида и вышел за дверь.

Бьиралла слышала стук сапог по мраморному полу и слезы все сильнее жгли ее глаза. Она упала на подушки и зарыдала.

– Свадьбы не будет! Свадьбы не будет! – повторяла она, содрогаясь от слез.

Она была самой красивой, самой богатой, самой знатной и самой желанной невестой окреста, самым драгоценным подарком, какой только можно себе придумать, и Вида отказался от нее! Бросил ее перед свадьбой! Опозорил перед всем светом!

Но не только обида, но и злость жгли ее сердце – это она должна была бросить Виду еще тогда, когда его задрали в лесу волки! Должна была выйти замуж за другого! Уехать в Неммит-Сор под руку с хардмаром из столицы!

И, понимая, что никак она прошлое не воротит, а в глазах простого люда навсегда останется брошенной невестой, Бьиралла лишилась чувств.

А Вида, испросив у Перста прощения и заверив его, что он сам себя за свое предательство осудил, сам себе вынес приговор и сам же претворит в его жизнь, покинул Аильгорд и, пришпорив коня, поскакал в лес.

***

За долгую весну Уульме привык к шкуре зверя и даже находил в ней некоторую пользу: волком он и видел, и слышал гораздо лучше любого охотника из тех, с кем в юности ему пришлось выслеживать дичь. Острый слух и тонкий нюх позволили ему оставаться в своем укрытии, лишь изредка подходя к Угомлику, чтобы подъесть остатки, сбрасываемые с щедрого хозяйского стола для окрестных собак, но при этом знать обо всем, что делается в замке. Он может жить здесь сколько угодно долго и видеть всех тех, кого увидеть уже не чаял, а они и догадываться не будут, что их сын и брат совсем рядом.

Когда в первый же день он увидел Мелесгарда и Зору, сердце его чуть не вырвалось из груди. Отец почти не изменился – такой же высокий, статный, только глубокие морщины прорезали его лоб, а густые волосы заметно поредели, а вот мать его будто ссохлась от тоски и тяжелых мыслей. Уульме хотел было подбежать к ним, но вовремя вспомнил, что вряд ли они, как Ванора, поймут его намерения, а потому остался там, где и был, и долго лежал, снова и снова воскрешая их образы в своей голове.

Позже он увидел Трикке и сразу понял, что высокий тонкий юноша и есть его младший брат. Видел и девочку с красными, точно огонь, волосами. Из разговоров слуг, доносившихся до его чуткого уха, он узнал, что звали ее Ойкой, что была она вроде приемной дочери его матери, а, стало быть, его названной сестрой.

Когда же Вида, согнувшись почти пополам, вышел в сад и, жмурясь от яркого света, глядел в небеса, Уульме испытал такое облегчение, какого не испытывал никогда в жизни.

Но чем дольше Уульме жил близ Угомлика, тем сильнее его тянуло прочь из Низинного Края. Ему страшно захотелось повидать Забена и Оглоблю с Коромыслом, еще раз попробовать разыскать Сталливана.

– Отправлюсь в Опелейх, – решил Уульме, когда понял, что Виде больше не грозит беда.

Путь был ему знаком – много лет назад он шел напрямик через лес в Стрелавицу, а уже оттуда перебрался в Южный Оннар. Нюх поможет ему отыскать все тропы, ведущие к городу. Он вспомнил трактир, в который зашел в Опелейхе.

– Гудиймаров трактир, – про себя проговорил он название. – Хоть издалека погляжу.

И он, стараясь не глядеть на Угомлик, побежал на юг.

Уульме кружил возле городских врат, стараясь себя не выдать. Только ночью ему удалось проскользнуть в город, прикинувшись большой бездомной собакой. Он сразу же отыскал трактир, в котором был много лет назад, но вывеска на нем была уже другой.

Уульме встал на задние лапы и заглянул в окно. За стойкой стоял совсем другой человек – куда как моложе и выше пузана Гудиймара. Он сам не понял, почему так расстроился. За годы, что минули с их первой и последней встречи, Гудиймар мог умереть или разориться.

– Тогда в Опелейх. Повидаюсь с Забеном. Уж он-то точно не умер, – решил Уульме и побежал вон из Стрелавицы, вспоминая день, когда познакомился со стариком.

***

Забен выпроводил Мавиора и остался наедине с Уульме.

– Ты глядишь, будто волк, – пошутил он, но юноша не опустил глаз. Даже то, что старик оказался братом Сталливану, не сделало Уульме более дружелюбным: брат или нет, но ведь не его друг.

– Ты уж и не сердись, – усмехнулся Забен. – А то я и прогневаюсь.

– Гневайся, – буркнул Уульме.

– Скажи, Мелесгардов, – перешел к делу его новый хозяин. – Расскажи мне о брате. Видят боги, мы с ним давно не виделись. Гляди, коль встретимся на улице, так и не признаем друг друга. Каков он? Все такой же прохиндей?

Уульме словно ударили – он не мог снести такого оскорбления, пусть и не ему самому.

– Сталливан никогда не был прохиндеем! – в гневе вскричал он.

– Был, был, – заверил его Забен. – Уж мне-то лучше знать. Сбежал, как в воду канул. Это по его!

Уульме вскинулся, но в этот раз промолчал.

– Что ж, Мелесгардов, – ухмыльнулся старик, – а хватит разговоры-то разговаривать. Ты здесь не отдыхать будешь, а работать. Сталливан-то лентяй да пройдоха, тебя разбаловал. Знаю я его, поди, целыми днями ели да пили да играли в кости.

– Что мне нужно делать? – спросил Уульме, не желая выслушивать такое нелестное описание Сталливана.

– Будешь пока помогать мастеру, а там, уж коли достанет у тебя усердия и осторожности, сам им сделаешься. Я дармоедов не кормлю, но они у меня и не держатся – любой, кто приходит, так работает и за себя, и за меня, но и пустым потом не уходит.

Уульме уже не слушал – деньги его не заботили.

– Я согласен, – кивнул он, хотя знал, что его согласия Забен и не спрашивал.

– Спать ты будешь при мастерской – там вроде как комнатки для ученика есть. Набьешь соломой перину, попросишь одеяла, миску да чашку. Где мыться да куда за похлебкой ходить, тебе покажут.

Забен встал со своего места и медленно направился к выходу. Уульме последовал за ним.

Мастерская была совсем рядом – нужно было выйти из лавки и пройти через большой застроенный двор. У входа сидели несколько подмастерьев и о чем-то громко спорили, ковыряясь в зубах гусиными перьями.

Увидев Забена, все они вскочили со своих топчанов и низко поклонились.

– Пошлите боги господину здоровья да благоденствия! – поприветствовали они хозяина.

– Богов не нужно просить, – ответил им старик. – Они и сами видят, кого миловать, а кому и сполна воздать.

Он остановился.

– Где мастер? – спросил он. – Пусть выйдет.

Один из учеников с поклонами скрылся в мастерской, но очень скоро вернулся, ведя за собой совсем древнего старика – почти слепого, с обожженными по локоть руками и белыми жидкими волосами.

– Дарамат! – воскликнул Забен, будто приветствуя старого друга. – Вижу, что боги не спешат призывать тебя к себе!

Дарамат поднял на Забена свои невидящие глаза и прошамкал:

– Я бы посоветовал им поторопиться. Зажился я что-то… Свет уже не мил.

– Богам лучше знать, – грубо одернул его Забен. – Еще тебя они бы не спрашивали!

Дарамат покорно кивнул, и Уульме вдруг стало жаль старого мастера. Тот правда зажился, правда устал.

– Я привел тебе ученика, – напомнил о главном Забен. – Обучи его, чему сам сможешь. Да не жалей – он мне дорого обошелся. Пусть работает, пусть семь раз свою рубаху от пота выжимает. Пусть каждую свою корку сторицей отрабатывает.

Подмастерья насмешливо глядели на Уульме, о котором так нелестно отозвался их хозяин, но тот даже не шелохнулся.

– Дарамат? – требовательно позвал старика Забен.

– Я обучу его, – прошамкал старый мастер. – Если тебе уж так неймется.

Он неуклюже поклонился и зашел обратно в мастерскую.

– Слыхал? – обернулся к Уульме Забен. – Это твой новый учитель. Слушай его, как слушал лентяя и пропойцу Сталливана, который ничему хорошему научить тебя не мог. И исполняй в точности все, что он говорит.

– Слушаюсь, – ответил Уульме. Он тоже поклонился, но не так, как это делали остальные: поклон вышел у него кривой. Богатый и родовитый, привыкший повелевать, он не привык кланяться.

– Тогда иди, – кивнул Забен и пошел прочь и от Уульме и от остальных подмастерьев.

Теперь этот день, пропитанный густым запахом Опелейха, наполненный гулом голосов, скрипом повозок, криками извозчиков и лаем собак, ожил в памяти Уульме. “Как же это все могло случиться? – подумал он. – Как я мог все потерять…”

***

Вида ехал долго, не останавливаясь, не сходя с дороги. Накануне отъезда он вспомнил о Южном оградительном отряде, о котором слышал лишь однажды – в доме Ваноры. Кем были эти оградители, Вида не знал, однако внезапно для себя решил, что особого греха не будет, если он попросится в отряд. Обороняя границы, он будет защищать и Угомлик, и отца с матерью, и брата с Ойкой.

– Боги помогут. Я не боюсь смерти. А от позора я уже отмылся, – напутствовал он сам себя.

Он не попрощался не только с отцом и матерью, но и с Игенау, Иверди, Ванорой и другими обходчими и охотниками. Вида хорошо знал своих друзей и понимал, что они, скорее, свяжут его по рукам и ногам, чем отпустят из Угомлика. Он представил лицо Игенау, когда тот узнает об отъезде своего лучшего друга, и против воли усмехнулся.

– Не быть мне боле обходчим.

Уже к вечеру он остановил коня и развел костер. Лес только начался – настоящий, густой черный страж этих земель, а до южных границ было еще очень далеко. Вида уснул, подложив под голову плащ и укрывшись попоной, а стреноженный Ветерок всю ночь недовольно глядел на хозяина одним глазом, про себя недоумевая, чего вдруг Виде вздумалось сняться с насиженного места и уехать так далеко.

К концу третьего дня пути лес начал редеть и в просвет заглянуло солнце. Вида выбрал малохоженую неприметную тропку, которая вывела его на равнину, поросшую ковылем. До Гололетней пустоши оставалось рукой подать.

Он не боялся неизвестности и не жаждал заглянуть в будущее, но и совсем не тревожиться не мог. Он знал, что не вернется назад, что бы ни пришлось ему пережить, но вот умереть скоро и бесславно ему совсем не хотелось.

Вида спешился, расседлал Ветерка, расстелил на земле плащ и лег.

– Я стану великим! – громко сказал он, вспоминая свои детские клятвы. – Моё имя птицей вознесется вверх и облетит весь свет!

И сам не заметил, как заснул, подложив под голову ладонь.

– Вида! Спаси же нас! Заслони от бед! – вновь услышал он уже знакомые голоса.

Сотни людей, с замотанными грязными окровавленными платками лицами, протягивали к нему тощие руки и молили, просили без конца:

– Спаси нас, Вида! Заступись за нас!

Вида открыл глаза – небо над ним уже посерело. Ветерок лежал рядом, даже во сне поводя большими ушами.

Пытаясь сбросить с себя тяжесть сна, Вида достал свои припасы, развел костер и стал ждать утра.

***

Завершался пятый день пути, а Гололетняя пустошь и не думала заканчиваться. Вида был почти уверен, что сбился с пути.

– Только этого мне не доставало в довершение всех бед! – в сердцах крикнул он.

До захода солнца оставалось совсем недолго, и Виде не хотелось еще одну ночь провести под открытым небом. Он нахлестнул коня и, не обращая внимания на его недовольство и сердитый храп, поскакал вперед, вглядываясь вдаль. Через две тысячи шагов Ветерок остановился сам и радостно заржал. И Вида вдалеке заметил становище и едва заметный дымок над ним.

– Кажись, прибыли, – сообщил он коню и похлопал его по шее. Ветерок облегченно фыркнул в ответ.

Вида подъехал ближе. Становище было похоже на кучу жухлых осенних листьев не только издали. Шатры были темные от въевшейся многолетней грязи и пыли, неумело залатанные, кое-где прохудившиеся, с просмоленными крышами. Повсюду валялся всякий нужный скарб – чугунки, мятые половники, щербатые миски с отколотыми краями, мотки веревок, щепки, кожаные ремни и непонятная Виде труха. Облезлые рыжие псы лениво грелись в лучах заходящего летнего солнца, помахивая хвостами и громко сопя. Чуть вдалеке пасся табун лошадей, принадлежавший отряду – тощие заморенные клячи, с вздувшимися боками и куцей гривой. Люди, одетые в платье оградителей – с красной нашивкой в виде молнии на рукаве – бродили меж шатров, подбрасывали в костер хворост, чистили песком посуду и просто играли в кости. Они лишь мельком оглядывали чужака и возвращались к своим делам.

Вида не стал спешиваться. Он направил своего коня меж шатров, надеясь найти главного среди воинов.

– Кто ваш хардмар? – наудачу спросил Вида у одного из хардмаринов, мрачно глядевшего в землю. Тот лишь махнул рукой в сторону.

Юноша продолжил поиски. Но не успел он сделать и десяти шагов, как услышал позади себя сиплый голос:

– Эй! Кем будешь, конник? Здесь тебе не ярмарка.

Вида обернулся – худой и жилистый, дочерна загорелый, одетый в добротные кожаные штаны и жесткую суконную рубаху, в вытертых, но крепких сапогах до колена, оградитель стоял и смотрел на него так, будто был здесь хозяином. В руках у него был меч – куда как хуже, чем у Виды, с простыми ножнами и не такой красивой рукоятью, но удобный и легкий. Волосы его были туго перехвачены черной тесьмой, а густая борода скрывала почти половину лица. Но глаза его блестели так задорно и живо, что напомнили Виде самого себя. Именно таким, как этот воин, он был до последнего своего обхода.

– Я – Вида из Низинного Края, и я хочу увидеть предводителя вашего отряда, – выпалил он заученные по пути сюда слова.

– Так он перед тобой, – ухмыльнулся воин и завел руку за спину.

– Я пришел сюда, чтобы стать одним из оградителей, – сказал Вида. – Я умею драться и я вам пригожусь.

– Это-то ты правду сказал – люди нам всегда нужны. Что ж, коли так, то спешивайся. Вон те, которые сидят у костерка, – и говоривший указал на нескольких оградителей, глядевших на Виду во все глаза, – покажут тебе, где прилечь да где привязать коня, ну и похлебкой своей поделятся.

Вида оторопел – вот так просто он стал одним из оградителей, а ведь сколько готовился отвечать на вопросы хардмара о себе да о родне, да почему он оказался здесь.

А хардмар повернулся и отправился прочь, оставив Виду одного.

– Постой! Так как звать тебя? – бросил Вида ему вдогонку.

– Хараслатом, – не оборачиваясь, ответил тот. – Гармелевым.

Вида поворотил лошадь и не спеша подъехал к оградителям у костра, которые что-то варили в горшочке.

– Спешивайся, друг, – встал ему навстречу один из воинов.

Вида спрыгнул с коня. Другой оградитель подошел и взял под узды Ветерка, что-то приговаривая на непонятном Виде языке.

– Проходи к нам да садись рядом. Голоден, небось, – сказал первый.

– Я и сытый поесть да попить не откажусь, – ответил Вида.

Оградители засмеялись. Вида им сразу понравился.

– А ведь твоя правда – разве без глотка да без куска жизнь? Садись, досыта накормить не обещаем, но налить – нальем.

Вида протиснулся к месту, которое для него сразу же освободили. Оградители казались ему все на одно лицо – заросшие густой темной бородой, с длинными, спутанными волосами, наспех убранными назад, все в кожаных штанах и серых льняных рубахах, с огромными ножами за поясом.

– Как звать тебя, друг? – снова подал голос тот первый оградитель. Он казался старше всех остальных.

– Вида из Низинного Края, – сразу же ответил Вида.

– А я – Умудь, вон тот, – и говорящий ткнул пальцем в сторону рыжеватого парня, который хитро улыбнулся Виде, – Фистар, а этот, с кудрявой башкой, – Ширалам.

– А я – Ракадар, – представился подошедший к ним оградитель, который увел Ветерка. – Твой конь стоит там, вместе с другими. Я поддал ему овса, так что и он с голоду не околеет.

Только у Умудя было оннарское имя, а у остальных чужие, иноземные. Но Вида все равно спросил:

– Вы все с Северного Оннара?

– Я из Хумлай-Она, – ответил Умудь. – Фистар с Юга.

– И я с юга, с Опелейха, – вставил Ширалам. – Но и там я не свой. Во младенчестве как оказался там, так и больше не уезжал никуда. Дома своего не помню, но знающие люди говорили мне, что вроде как я из Радаринок.

– Койсой, – усмехнулся Ракадар. – Проклятый град рабов и их хозяев.

За всю свою жизнь Вида разве что в Неммит-Соре бывал, да в Олеймане и Стрелавице пару раз. А за границей Северного Оннара ни разу ему оказаться не пришлось. Он даже и не сразу вспомнил, где находятся Опелейх да Радаринки, а, вспомнив, подивилися, как же далеко отнесло оградителей от отчего дома. Про Койсой он и вовсе не слышал.

– А остальные? Сколько вас всего тут?

Умудь задумался.

– Я как-то счету не сильно обучен, да вот сдается мне, что три сотни так будет. Кто с Севера, кто с Юга. И с Рийнадрёка видал. И с Нордара. Даже, говорят, привеец есть, только никому об этом не говорит. Всякие у нас тут.

Он наклонился и начал помешивать свое варево длинной деревянной ложкой.

– Вы, стало быть, всех принимаете? – спросил Вида.

– Ну, мы-то здесь и не решаем. Куском хлеба-то завсегда поделимся, а уж оставаться кому здесь али нет, думает да решает Хараслат, главный наш хардмар.

– Так меня он, кажись, оставил, – пробормотал Вида.

– А чего б и не оставить? – спросил Умудь. – Парень ты ладный, справный, при коне да оружии сюда пришел. Такие здесь особливо ценятся.

Вида кивнул – действительно уж.

– А вы давно здесь?

– Без малого три осени. Койсоец так чуть поменьше. Фистар да Ширалам только второе лето.

– Глотни вот, силы пополни, – предложил ему Ракадар, вынося из ветхого шатра бутыль на кожаных ремнях.

Вида принял бутыль и сделал большой глоток. То было не вино, а что-то куда как крепче, от чего во рту тут же заполыхало огнем.

– Из Койсоя, – не то похвастался, не то застыдился Ракадар. – Там все такое пьют. Я попервой, как здесь оказался, так и вовсе не мог пить здешнюю бурду – по мне она как вода, ни жажду не утоляет, ни в холод не согревает. Пришлось искать купца, которому бы по пути было да упрашивать его прихватить хоть бочонок койсойской водки. Мигом взбодрит!

– И то правда, – откашливаясь, согласился с ним Вида. Водка огнем жгла его внутренности.

– Давайте, уж, а соберите на стол. Похлебка готова, – распорядился Умудь. – Да и гостя грех не попотчевать.

Ракадар опять самый первый кинулся обратно в шатер, принес оттуда несколько щербатых глиняных мисок и простых деревянных ложек и раздал каждому из воинов. Умудь начал разливать.

– Мяса бы покрошить, – протянул, осторожно беря горячую миску, Фистар.

– Мяса нет, – отрезал Умудь. – Хараслат приказал его только к обеду давать.

– Мясо есть у меня! – спохватился Вида.

Он обошел Ракадара, который примостился рядом с ним и отправился искать своего коня. По пути видел он, как все с вниманием, но без злобы смотрят на него. Кое-кто даже поприветствовал его кивком головы, а кому-то он и ответил. Ракадар не солгал – он и впрямь накормил его коня, пусть и не до отвала, но уж точно не худо. Вида похлопал своего верного друга по шее и вытащил припасенное для того яблоко.

– Ешь да отдыхай, мы теперь здесь будем.

Он вернулся к костру, неся с собой большой кусок копченого мяса.

– Так наш новый друг к нам и не с пустыми руками! – обрадовался, словно ребенок игрушке, Фистар. Только сейчас Вида разглядел, что был Фистар самым младшим из всех – быть может чуть постарше его брата Трикке, но за косматой неприбранной бородой и черным загаром его молодости было совсем не видно.

Умудь разлил всем похлебку, и оградители молча начали есть, вылавливая из жидкой баланды куски его окорока.

– Благодарствую, – вдруг сказал ему Умудь. – Вовремя ты.

Остальные молча закивали, прихлебывая и чавкая.

– Коль поел, то и отдохнуть надобно, – сказал Умудь, когда Вида протянул ему пустую миску. – Пусть все там в животе как надо уложится. Ракадар тебе покажет, куда прилечь. Пока ты с нами, а завтра Хараслат уже сам решать будет, может, и отдельно тебя поселит.

Вида встал – он и взаправду устал так, что повалился и заснул бы даже на голой земле. Ракадар, дочиста вылизав свою миску, поднялся вслед за ним. Виде хотелось что-то сказать своим новым друзьям, которые так тепло приняли его – теперь уже отщепенца, безродного, бессемейного и нищего отступника к себе, и он поклонился.

– Спасибо, – сказал он.

– Спасибо тебе, – ответил Умудь.

С этими словами он плеснул воды в свой горшок, где еще оставалось чуть похлебки, и начал мешать. А потом вылил все в еще более щербатую миску, стоявшую у его ног, и большая ободранная собака жадно кинулась к еде.

Согнувшись вдвое, Вида вошел в шатер. До чего драным и старым он был! Весь в дырах, хоть и бережно, но неумело залатанных, вонючий и неудобный. Виде вспомнились его собственные шатры, когда выходил он с другими обходчими в лес – большие и красивые, из новой прочной материи да с промасленным дном, чтобы не замочить ноги и всякое добро в дождь.

Ракадар стал суетливо освобождать ему место, перетаскивая свой тюфяк и пожитки вглубь шатра.

– Ну, тут уж не сильно-то богато. Как есть. Раньше и вовсе этого не было – спали под открытым небом али под обозами. Да грелись собаками. Как Хараслат договорился с Перстом твоего окреста, так вроде как полегчало. И поесть всегда вовремя дают, и спать теперь есть где.

– Ничего, – соврал Вида. – Мне не привыкать. Я и не такое повидал.

Сам же он с горечью думал, что если бы не его необдуманная клятва Бьиралле, то не пришлось бы ему оставить свой большой и богатый дом и веселых, верных друзей. Он бросил свой плащ на рваную и грязную перину, из которой торчала солома – гнилая и черная. Соснуть и правда надобно. Уж одну ночь он перетерпит, а там, авось, Хараслат ему отдельный шатер даст.

Он быстро заснул, и от усталости даже не чуял вони, исходящей от его постели, и не слышал гомона снаружи шатра, который еще долго не стихал. Проснулся Вида среди ночи и сам не понял от чего. По привычке он проверил свой нож и меч – все было при нем, так, как он и ложился. Он приподнялся на своем тюфяке: Умудь, тихонько ругаясь, рылся в ветхом сундуке, рядом на коленях стоял Ширалам, держа в руках огарок свечи и стараясь подсветить Умудю тьму шатра.

– Коли хочешь знать, южанин, – больше себе, нежели Шираламу, говорил Умудь, – так боги о нас давно забыли. Не до нас им. Они за богатеев думу думают… А твой дружок и вовсе зря преставиться решил.

Умудь наконец выудил из сундука маленькую прозрачную склянку, почти до половины наполненную беловатой густой жижей.

– Иди да дай ему, авось отпустит. Хоть на тот свет по-людски отправится. Больше – сам видишь – нету у меня. Еще в ту зиму все запасы перевел, а мака-то не привозят.

Ширалам кивнул и тут же спрятал бутылек на груди.

– Боги не забудут, – сказал он.

– А что мне до них! – отмахнулся Умудь.

Ширалам выбежал из шатра в ночь, а Умудь, заметив, что Вида не спит, повернулся к нему и сказал:

– Ты тут не дивись, у нас бывают, что и мрут. Давеча один отравился чем, говорит, что поел ягод каких-то, вот кишки и закрутило. Третью ночь отпустить не может. Бедняга уже побелел, точно снег, да от боли языком не шевелит. Хараслат и питья ему присылал своего личного, и лекарь у нас тут имеется, а все одно – недолго ему осталось.

Вида сглотнул.

– А кто это?

Умудь почесал бороду:

– C Шираламом вместе пришли из Опелейха. Вроде как друг он ему, только моложе. Пятнадцатая осень минет.

– А что ты ему дал?

– Маковое молоко, вестимо. Хоть отойдет спокойно.

Вида улегся на свое место, и голова его закружилась от дурных мыслей. В первую же ночь он застал смерть юноши, который был так далеко от дома. Он так и не смог снова заснуть, как и Умудь, который истуканом сидел на своей постели. Ширалам вернулся лишь под утро.

– Вот, возьми обратно, – сказал он Умудю и протянул нетронутый пузырек с молоком. – Он сказал, что не надо. Что другим пригодится больше.

– Отошел? – спросил Умудь.

– Отошел, – бесстрастно ответил Ширалам. – Благодарил тебя.

И он лег на свое место. Только Вида заметил, как долго еще тряслись плечи Ширалама под вытертым жалким одеялом.

***

Уульме бежал по пустынной широкой дороге. Он был уже в Опелейхе, в городе, где прожил много лет и где все было ему знакомым и даже родным. Вот трактир, в котором он встретился со Сталливаном, вон Дорат, городская темница, а вон и крыша дома кузнеца, где Сталливан справил ему самый лучший в мире меч.

Подбираясь все ближе к ремесленной улице, Уульме чувствовал, как сердце забилось сильнее. Скоро он увидит Забена.

Для себя Уульме решил, что поглядит на лавку и двор издалека, не привлекая к себе внимания подмастерьев или хозяина, но глубоко-глубоко в душе ему хотелось, чтобы Забен тоже его приметил, пусть бы и не узнал.

Лавка была на месте. Да и по запаху Уульме понял, что владелец не поменялся.

Ворота были заперты, и Уульме прикрыл глаза, стараясь вспомнить широкий двор и низенькую мастерскую.

После того, как Мавиор продал Уульме Забену, прошел почти год. За это время его новый хозяин привел Дарамату еще двоих учеников – близнецов-южан, которых все называли Оглоблей и Коромыслом. Они были веселые, но ленивые и не шибко-то смышленые, поэтому дружбы у них с Уульме не получилось. А вот к Забену юноша начал мало-помалу проникаться уважением. И, хотя это и казалось многим странным, Забен тоже любил Уульме больше других учеников. Почти сразу он перевел его в отдельную комнатушку – маленькую и темную, с низкими потолками, но все-таки свою собственную, платил больше, чем остальным, чаще отпускал в город и не требовал объяснений, если вдруг Уульме задерживался и возвращался в мастерскую позже обычного.

Однажды Уульме решился спросить о Сталливане, но Забен лишь отмахнулся, заявив, что его никудышный брат-пропойца винными парами протравил себе разум и давно забыл собственное имя.

В тот день Уульме сидел за низким столом и прилежно выводил на бумаге ровные строчки – впервые за много лун он решился написать письмо домой. Сегодня он впервые выдул из стекла цветок такой красивый, что сам Дарамат похвалил его, и юноша хотел рассказать о своем умении всему миру. Зора бы обрадовалась узнав, что ее сын нашел честную работу, а Мелесгард… Уульме надеялся, что когда-нибудь отец сможет его простить за все то, что он тогда совершил.

Юноша посыпал бумагу песком и отложил готовое письмо. Отправить он всегда успеет.

– Уульме! – позвали его снаружи. – Уульме!

Он выскочил во двор, жмурясь от яркого солнца. Коромысло стоял посреди желтого от зноя двора и развлекался с пушинкой.

– Чего тебе? – спросил Уульме.

– Забен кличет. Пойди разузнай.

Уульме побежал к дому, гадая, зачем же он понадобился Забену среди дня, и чуть не сшиб вышедшего на крыльцо старика с ног.

– Господин, – извинился юноша.

– Я еду по делам в Васку. Одному мне несподручно. Не хочешь ли со мной?

– Хочу! – сказал Уульме. Об этом городе, втором после Опелейха, он был наслышан, но никогда не его видел и даже не представлял, чем он будет отличаться от столицы.