Текст книги "Копельвер. Часть ІІ (СИ)"

Автор книги: Сергей Карабалаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава 8. Сказ о петухе

Прошло уже восемь дней, как Вида вкусил свой первый бой, а Умудь с Ракадаром все еще были в дозоре. Виде не терпелось увидеть обоих и извиниться перед Ракадаром за свои злые слова, но Хараслат не торопился возвращать их назад.

Ширалам и Фистар тоже, казалось, не ждали их возвращения и радовались тому, что они теперь делят шатер не на пятерых, как раньше, а лишь на троих.

Только через одиннадцать дней после возвращения в становище он услышал то, чего так долго ждал.

– Ракадар вернулся! – закричал какой-то оградитель, и у Виды забилось сердце.

Он стал ждать появления койсойца, про себя проговаривая слова извинения. Однако Ракадар, дойдя до их шатра, не вошел внутрь, а остался снаружи.

– Я Хараслата упросил, – сказал он Фистару, который его встретил. – найти мне другой шатер. Здесь я спать больше не буду, а то господинчик наш рабов страсть как не любит.

Фистар засмеялся.

– Полно тебе, Ракадар, – пожурил его подошедший Умудь, бросая на землю свой мешок. – Господинчик-то, поди, давно ушел от нас.

– Как же! – воскликнул Ракадар. – Конь его стоит, как и стоял. Не пешком же он ушел, – он повернулся к Фистару и продолжил: – Скарб свой соберу да и уйду в другой шатер.

Вида больше не мог оставаться внутри. Он откинул сетку, которую вешали оградители, спасаясь от мошкары, и вышел на свет.

– Что и говорил я, – заметил Ракадар, оборачиваясь к своим друзьям. – Господинчик остался.

– Я не господинчик! – зло сказал Вида.

– Если я раб, то ты господинчик, – не остался в долгу Ракадар.

Фистар встал между ними, желая предотвратить драку, которая обычно заканчивалась смертью одного из оградителей.

– Я потом вернусь за вещами, – буркнул Ракадар и отошел от Виды, неприязненно косясь на него.

Вида сел на полено, которое лежало возле шатра, и задумался. Кем бы ни был Ракадар, а не его это дело, приходя в чужой стан, оскорблять хозяев и жителей. Он здесь все еще гость, а Ракадар – нет.

Он обошел становище, но строптивого койсойца и след простыл. Возвращаясь обратно в шатер, Вида услыхал, как кто-то из харда называет его господинчиком. Ярость вспыхнула в нем с новой силой, и он разом передумал извиняться перед Ракадаром.

“Если он зовет меня господинчиком, то я в жизни не подам ему руки!” – сам себе пообещал Вида.

А Ракадару разъедало глаза от обиды. Хараслат держался со всеми, как с равными, ибо и сам не по наслышке знал, что такое плен, и за то время, что Ракадар служил в отряде, он отвык от высокомерия тех, кто стоял выше него. А Вида был явно другой – он не знал кандальной тяжести, голода и неволи. Он был одним из тех, кто презрительно глядит, когда видит перед собой слабость. Но вместо ненависти к зазнавшемуся господинчику Ракадар чувствовал сожаление, что не заслужил и никогда уже не заслужит его дружбы и расположения.

– Ну и пусть убирается вон! – всхлипнул Ракадар, вытирая внезапно набежавшие слезы. – Ему здесь совсем не место.

И он поплелся от становища прочь, чтобы никто в целом свете не увидал, как он плачет от обиды и странного щемящего чувства глубоко в сердце.

На следующий день он сделал так, как и обещал – ушел из шатра и переселился к двум братьям, жившим рядом – Ельме и Ельве. Есть вместе со всеми он тоже отказывался, язвительно замечая, что Виде-господинчику, дескать, и кусок в горло не полезет, коли рядом с ним будет сидеть раб из Койсоя. А Вида, озлясь на гадкого оградителя, и сам стал есть с Хараслатом в его шатре.

– Чтоб тебе пусто было! – ругал он Ракадара и в то же время не мог не восхититься той упертости, с какой оградитель избегал всякого с ним общения.

***

А в Угомлике безутешная Зора начинала свой день молитвой и ею же его заканчивала, без остановки прося богов забрать ее жизнь в обмен на спасение сына. Ойка, горюя не меньше Зоры, тоже затворницей сидела в своей спаленке, лишь изредка спускаясь вниз в сад. Даже Трикке давно простил Виду и теперь винил себя в бездумно брошенных ему тогда злых словах.

– Это я виноват, – думал он, бродя по замку. – Я вынудил его уйти.

А Мелесгард, решив, что сидя в Угомлике и обливаясь слезами, он никак сыну не поможет, собрался в Аильгорд.

– Перст отправляет на границу обозы, – сообщил он Зоре. – Я добавлю от себя.

Владыка Низинного Края встретил его радушно.

– Давно не виделись, Мелесгард! – поприветствовал он давнего друга. – Не пришлось нам породниться.

Мелесгард развел руками. Несостоявшаяся свадьба беспокоила его меньше всего на свете.

– Вида в отряде. И я знаю, каково там приходится несчастным оградителям, – начал он, садясь напротив Перста. – Досыта там никто не ест.

Теперь уже Перст развел руками – не он сослал Виду в это гиблое место, какой с него спрос?

– Я не в упрек тебе, Ардь, – продолжил Мелесгард, – а в подмогу. Я свою десятину исправно отдавал, но теперь больше буду. Ничего мне не жалко ради сына.

– Воля твоя, – согласился Перст. – Я, видят боги, делаю для отряда все, что могу. С подручников своих собираю, с крестьян, с охотников… Но ты и сам понимаешь, что три сотни ртов кормить непросто, потому и твоей помощи не откажусь.

На том и порешили.

– Вида там горя нахлебается, – добавил он, прощаясь с Мелесгардом. – Мне даже жалко его, дурака – сам в капкан полез.

Мелесгард вернулся в Угомлик и начал готовить к отправке на границу свои собственные повозки. И Зора, радуясь, что теперь она может помочь сыну на деле, вместе с Армой и еще тройкой служанок все время проводила на мельнице, в коптильне, на маслобойне, в сыроварне, в амбарах и кладовых. Мелесгард, взяв Майнара, ездил по соседним деревням и покупал у охотников мех, кожу и соленое мясо. Ойка со всем рвением, на какое только была способна, засела шить новое платье оградителям, а Трикке, не найдя себе другого занятия, взялся ей помогать.

– Скажи, Ойка, – как-то спросил он девочку, глядя на то, как усердно трудится она над очередным плащом, – ты часто о нем думаешь?

– Часто, – ответила Ойка, не отрываясь от работы.

– А если бы он не примкнул к оградителям, а отправился бы по миру сам по себе, поехала бы ты с ним? Вот куда он, туда и ты.

Ойка удивленно подняла брови:

– А ты зачем спрашиваешь?

– Да так… – замялся Трикке. – Узнать захотелось. Ты ведь почти взрослая, женихи скоро появятся… Отец сказал, что не поскупится тебе на приданное.

– А тебе-то какая забота? – подозрительно спросила Ойка. – Или ты ждешь, когда я тоже уйду?

– Что это тебе в голову-то взбрело? – вскричал Трикке, обрадованный тем, что Ойка не поняла его мыслей.

– А что ты пристаешь ко мне с женихами тогда?

– Слова тебе не скажи! – рассердился Трикке. – Уже и спросить ничего нельзя!

– Нельзя! – отрезала Ойка. – И вообще, иди лучше в коптильне подсоби.

– Ну и пойду, – уже всерьез огрызнулся Трикке, – а ты сиди и дальше лей слезы по Виде.

Ойка вспыхнула и прямо поглядела на Трикке:

– Чего же и ты не женишься, а? Али невест все не находится?

“Будто ножом ударила. – подумалось юноше. – Ножом да прямо в сердце”.

– Ты просто глупая баба, – ответил он. – Ума у тебя отродясь не было, вот и несешь ты всякий вздор. Коли я не женат, так только потому, что есть у меня дела поважнее, чем привести в дом другую глупую бабу, которая будет меня изводить.

Ойка открыла было рот да сразу закрыла его, а Трикке, обрадованный, что не успела она придумать новые обидные слова, оставил ее одну.

– И в жизни я больше к ней, такой занозе, не подойду! – в сердцах выкрикнул он. – То вон сколько времени была покорной как ягненок, а то будто бы взбеленилась – палец ей в рот не клади да слова поперек не скажи.

Он побрел было к матери, чтобы пожаловаться той на языкастую подругу, но потом передумал. Зора тоже думала только о Виде и до страданий младшего сына ей не было никакого дела. К отцу, Трикке знал, и вовсе с такими жалобами лучше было и не соваться.

“Да и не нужен мне никто. – думал Трикке, жалея себя от всего сердца. – Я и без них не пропаду”.

Но в то же время Трикке отчаянно хотелось совершить что-то такое, что заставило бы родных позабыть о Виде и хоть раз в жизни подумать о нем самом. Но как ни ломал он над этим голову, ничего толкового ему на ум не приходило – в обход его больше не звали, для военной службы он еще не дорос, путешествия в далекие земли его не влекли, а чем еще можно прославиться, Трикке не знал.

“Вот умру я. – вспоминал о чуть ли не единственном подвиге, который совершить он мог хоть сейчас, – И все пожалеют о том, как со мной обращались!”

Трикке представлял свои пышные похороны, себя, лежащего на украшенных живыми цветами носилках, убитых горем отца с матерью, рыдающую у его ног Ойку, и мстительно улыбался.

***

Иль быстро освоилась в доме Забена, а вот Оглобля с Коромыслом и третий подмастерье по имени Ратка привыкали к ней куда дольше.

– Чего таращитесь, дурни? – то и дело окрикивал их Забен, чем несказанно радовал Уульме. Тому тоже не нравилось, как лупастые братья смотрели на Иль.

Сам он старался не выпускать бездельников из мастерской, больно покусывая и рыча каждый раз, когда лентяи-подмастерья по привычке отлынивали от работы.

– Забен! – жаловались на него Оглобля с Коромыслом. – Прогони пса!

Но Забен лишь посмеивался в бороду.

– А ты хватки-то не растерял, – как-то похвалил он Уульме. – Что раньше они при тебе лениться остерегались, что теперь.

А Уульме все бы отдал, только чтоб поменяться с ними местами и, засучив рукава, приняться за работу. Глядя на грубые поделки братьев, на то, как они портят стекло, Уульме приходил в ярость, и оттого кусал их все сильнее. Один только Ратка казался не таким дураком и лентяем и прилежно работал от зари до темна.

– Какой умный пес! – на второй день сказала Иль, увидев, как Уульме загнал недотепу-Коромысло на дерево.

– Умный, – ответил Забен. – Иначе б не держал.

– У Уульме тоже были подмастерья, – добавила Иль. – Они изготавливали бусы. А фигурки делал он сам.

Она вспомнила хитрого старика в нордарском халате.

– Он даже смог выплавить человечка.

– Вот как? – сверкнул глазом Забен. – И кого же?

– Сталливана! – сообщила Иль.

Даже если бы Уульме в тот миг не глядел на старика, он бы догадался, что тот закатил глаза.

– Кого же еще! – язвительно сказал старик. – Драгоценного Сталливанчика!

И, обращаясь уже к Коромыслу, закричал:

– Слезай с дерева, дурак! И принимайся за работу!

На восьмой день Иль, одетая в простое оннарское платье, готовилась к работе в лавке. Забен рассказал ей, что сколько стоит, показал, где что стоит, и ушел к себе, оставив присматривать за ней Уульме.

– Представляешь, Серый! – дрожа от волнения, обратилась к нему Иль. – Скоро я заработаю свои первые деньги! Еще год назад я и подумать о таком не могла, а теперь стою здесь и собираюсь продавать стекло!

Уульме хотел было согласиться с Иль, сказать, что и он не думал о том, что в волчьей шкуре окажется в лавке Забена в Опелейхе, но вместо этого коротко ухнул.

Первые покупатели не заставили себя ждать: в лавку вошли двое мужчин. По платью Иль узнала в них радаринкцев и, с трудом вспомнив слова, которыми приветствовал земляков Хлей, выдохнула:

– Здравы будьте!

Покупатели засмеялись, а один сказал:

– Увы, госпожа. Мы из Рийнадрёка.

Иль смутилась. Надо ж так оплошать в первый же день!

– Мы только приехали. Решили погулять да осмотреться. Вдруг чего и приметим, что можно домой привезти, – сказал первый, а второй восхищенно глядел на Иль.

– В лавке Забена вы найдете лучшие изделия из стекла, – проговорила Иль заученные слова. – Лучшие в Южном Оннаре.

– Мы еще походим, посмотрим, – сказал первый и направился к выходу.

– А чего ж смотреть? Раз лучшие, то и раскупят их, когда мы вернуться сподобимся, – сказал второй.

Иль, обрадованная тем, что рийнадрёкец все же решился что-то купить, начала доставать с полки лучшие фигурки и выставлять их перед покупателем.

– Вот и птицы, и рыбы, и даже медведь! – приговаривала она, подавая хрупких животных.

– Медведь? – оживился рийнадрекец. – Беру! Медведь исстари наш оберег.

Он высыпал на прилавок пригоршню монет и завернул стеклянного медведя в платок.

Иль чуть не плясала от радости. День только занялся, а уже покупка!

– Спасибо! – сказала она.

– Мы еще зайдем, – пообещал рийнадрекец, – домой гостинцев купить.

И он, улыбнувшись внезапно покрасневшей Иль, вышел из лавки.

– Да как у такой не купить? – услышала она его голос с улицы. – Да я за одну улыбку бы все деньги выложил.

“Видел бы меня Иркуль! – пронеслось у нее в голове, – его бы удар хватил”. Но Иль совершенно не стыдилась того, что она, кера Нордара, стоит за прилавком темной лавки и торгует стеклом.

К концу дня Иль сообщила Забену, что ей удалось распродать даже грубые поделки Коромысла.

Уульме, услышав ее слова, скрипнул зубами. Не окажись он в шкуре зверя, он бы явил такие чудеса, какие и не снились неискушенным покупателям.

И на следующий день он решился задать Забену давно мучавший его вопрос.

– Обратно в человека? – переспросил старик, как обычно откинувшись на подушках и шумно хлебая чай. – Ну ты и скажешь, Мелесгардов!

Уульме огрызнулся. За спрос, как он знал, голову не рубят.

– Можно, – вдруг ответил Забен. – Только вот в кого? Тело твое, то, которое осталось в Даиркарде, давно в прах обратилось. А другое может и совсем не тем быть, которое ты ждешь.

Он отхлебнул еще и продолжил:

– Я уже говорил тебе, что повезло еще волком оборотиться. Зверь сильный, опасный, себя защитить может да на врагов страху нагнать. А вот если б в блоху? Обратно тоже можно, но в кого? В калеку, в хромого, слепого, немощного старика или бессловесного младенца. Тут подгадать никак нельзя.

Уульме сдвинул уши, стараясь ничего не пропустить, чтобы потом не переспрашивать и не гневить лишний раз Забена.

– Сталливан, брат мой пройдошливый, тебя заговорил. Коли тебе еще раз придется умереть, то очнешься ты уже человеком, но каким и где – никому знать не дано. Может, и за тысячи шагов отсюда, а, может, и в соседнем дворе.

“Слишком уж опасно." – подумалось Уульме.

Сейчас ему меньше всего на свете хотелось умирать снова.

– Потерплю и так, – ответил он.

– Вот и славно, – похвалил Забен.

И Уульме ушел на конюшню, где обычно спал, развалился на мягком сене, вытянул ноги и крепко задумался: жить он начал только сейчас, а ведь мог бы стать счастливым куда как раньше.

А молодой рийнадрёкец, купивший медведя, стал нарочно захаживать к Забену, лишь бы лишний раз увидеть милую лавочницу.

– Я из Гарды, Лемом звать, – как бы невзначай рассказывал он Иль, нарочно подолгу выбирая очередную стеклянную фигурку. – В городской страже служу. В Опелейх прибыл по поручению моего господаря – жду, когда кузнецы откуют мечи. Раньше я тут часто бывал, а теперь редко, но язык я ваш еще не позабыл…

Иль поначалу не знала, как ей говорить с дружелюбным покупателем. Стоило ему войти в лавку, как ее начинало бросать то в жар, то в холод, щеки наливались румянцем, а руки предательски тряслись. Обычно бойкая, Иль в его присутствии не могла вымолвить ни слова, а только улыбалась в ответ. Но Лему и этого было довольно: он радовался, что прекрасная Иль терпеливо слушает его болтовню и не гонит прочь из лавки.

– В Рийнадрёке нынче неспокойно, – продолжал он, мысленно ругая себя за то, что не может придумать более занятной темы для беседы. – Наши же рийнадрёкцы уже который год нападают на Северный Оннар, а мы на них все никак управы найти не можем. Они, вроде как, сами по себе. Закон им наш не указ, господаря нашего не слушаются. Заняли приграничье, там и разбоем промышляют… Сейчас в Гарде первые люди государства совет держат – как прогнать их навек, бойцов со всех сторон собирают…

Новые покупатели заставляли Лема умолкнуть, а Иль вернуться к делам. Она споро отпускала товар, отсчитывала монеты и то и дело звала одного из подмастерьев, чтобы погрузить тяжелые бутыли в повозку.

– Кузнецы свое дело знают, – возобновлял прерванные откровения Лем. – Куют на совесть. Но и времени ковка занимает пропасть. Отец мой дождаться меня назад с оружием не может. Говорит, что вот-вот беда придет, а нам с голыми руками биться придется…

– Боги помогут, – только и отвечала Иль, и Лем, распихав по карманам купленные безделки, покидал “Цветное стекло и изделия”, кляня себя на чем свет стоит, что и сегодня он не решился подарить полюбившейся ему лавочнице шелковый цветастый платок.

И каждый раз после его ухода Иль была в замешательстве: впервые она смотрела на кого-то, как женщина смотрит на мужчину, и это новое чувство было ей приятно, но и мысль о том, что тем самым предает она Уульме, не давала ей покоя.

Она решила поделиться своими страхами с бессловесным Серым, которого все еще предпочитала считать собакой, а не волком, пусть и ручным. Найдя зверя, как и обычно, в конюшне, Иль присела рядом и потрепала густую жесткую шерсть.

– Отработал свое? – спросила она, когда волк лизнул ее ладонь.

Уульме кивнул.

– Какой умный! – в очередной раз восхитилась Иль. – Как человек понимает, лишь не говорит.

И, решив проверить свою догадку, спросила его по-нордарски:

– А сейчас ты меня понимаешь?

Уульме снова кивнул.

Иль чуть не подпрыгнула на месте от неожиданности.

– Может, ты и в Нордаре был?

Умей Уульме смеяться, он бы прыснул от такого вопроса.

– Был, – кивнул он.

– А в Радаринках?

– Тут не был, – замотал большой головой Уульме.

Иль с восторгом глядела на такого умного зверя.

– Если ты был в Даиркарде, то должен был слышать о мастере Уульме. Это мой муж, – пояснила она. – Точнее, Беркаим говорила, что он мой муж, а сам Уульме говорил другое. Но перед лицом нордарцев я была его женой. А сейчас я вдова, хотя никогда не он не касался меня, как мужчина касается женщины. То есть я и женой не была, да и вдовой, вроде, назвать меня нельзя.

Уульме сначала не понял, к чему клонит Иль. А та, помолчав, продолжила, обращаясь уже не к Уульме, а к собственной совести:

– Он мне сказал, что я его гостья. То есть и не жена совсем. Да и дело было в Нордаре, где нравы дикие и дурные, а сейчас мы в Южном Оннаре, где совсем все иначе. И если я не была женой, то и вдовой я быть не могу, а это значит, что, реши я выйти замуж второй раз, то никак не обижу его память…

Совсем не таких выводов ожидал Уульме! Он, конечно, не думал, что Иль любит его, да и он сам, признаться, любил ее как дитя, забавное, чистое и доброе, но вот мысль о том, что она будет с кем-то еще, больно его уколола.

– Уульме был хорошим человеком и, проживи он еще чуть-чуть, я бы смогла его полюбить, как жена. Но он умер, а я осталась. А если бы я умерла вперед него, остался бы он вдовцом до конца своих дней или женился бы снова?

Уульме аж фыркнул от таких предположений.

– Наверное, бы женился, – решила Иль. – В Нордаре только женщина должна была до самой смерти чтить память умершего мужа, а вот мужчина мог жениться хоть на другой день после похорон.

Она еще немного подумала:

– Но ведь Уульме не нордарец. А если бы не женился? Тогда я, выйдя замуж, предам его!

Такие мысли окончательно расстроили Иль, и она, потрепав напоследок по голове ошеломленного Уульме, ушла в дом, про себя решив, что подумает о таких вещах потом, когда ей не будет так тяжело.

А дела, тем временем, в лавке шли лучше некуда. Недотепы Оглобля с Коромыслом трудились, не покладая рук. Живости им придавали и острые зубы Уульме, и обещание Забена подарить каждому золотой за работу.

– Отдохнем! – мечтательно говорил Оглобля, падая на вытоптанную землю у мастерской.

– К девкам сходим, – добавил Коромысло.

Забен, который прогуливался по двору с Иль, услыхал их слова и предостерегающе воздел палец к небу:

– Ходили уже тут до вас! И где они?

Коромысло засопел. И чего Забен вечно берется их поучать?

– Молчи, дурак, – словно прочитав его мысли, махнул рукой Забен. – Аль я не прав?

– Прав, – вынужденно согласился Коромысло.

Историю, о которой напомнил братьям Забен, знали все.

***

Уульме стоял во дворе дома Забена, голый по пояс, и морщился от яркого солнца. Почти все время он проводил в мастерской вместе со старым Дараматом, постигая премудрости нового для него дела. Обходиться с расплавленным стеклом было сложнее, чем он думал, и он то и дело обжигался. Изредка учитель отпускал его на волю и отдыхал сам, скорчившись на топчане в углу беседки. Уульме с ним быстро подружился, а вот с остальными подмастерьями дружбы у него не как-то не выходило.

Забена Уульме видел всего два раза – в первый вечер тот зашел в мастерскую, чтобы проверить, как устроился новый работник, а второй – три дня назад, когда он призвал к себе юношу и вручил ему первую плату.

– Дарамат хвалит тебя, Уульме, – без всякого удовольствия сообщил Забен. – Говорит, что работаешь ты хорошо.

Уульме не знал, как нужно себя вести в таких случаях, поэтому просто молча стоял и смотрел на Забена.

– Бери деньги и иди, – добавил старик, раздраженный такой непочтительностью.

Сначала юноша хотел отказаться, но потом что-то странное и непривычное шевельнулось в его сердце – его первые деньги, заработанные честным трудом. В Угомлике ему не было нужды работать, поэтому он и предположить не мог, что чувствуют те, кому каждый день приходится гнуть спину заради этих нескольких монет. Он взял деньги и, с кривым поклоном, вышел вон.

Во дворе его окружили подмастерья.

– Что, северянин, первое золотишко? – смеясь, спросили они.

Уульме кивнул.

– Решил, как будешь тратить?

– Нет, – сухо бросил юноша. По правде сказать, он не знал, что будет делать с этими деньгами. Он вспомнил об отцовом кинжале, который отобрали еще в Дорате и на миг забылся. Кинжал он хотел вернуть больше всего на свете, как напоминание о прежней счастливой жизни. Но даже если он будет работать целый год, то все равно не накопит на него. Да и у кого он его выкупит? Поди, новый хозяин и не сознается и точно такую красоту продавать не станет.

– Так на что ты потратишь первые деньги? – напомнил ему подмастерье, толкнув в плечо.

Уульме поднял голову.

– Не знаю. Ни на что.

Подмастерье присвистнул.

– Так не пойдет, северянин. Зачем тебе деньги, если ты не будешь их тратить? Отдай их тогда уж мне, а я-то их не обижу – вмиг спущу. Или пошли со мной в город, и я покажу тебе места, где твоим деньгам будут рады.

– Это какие же? – спросил Уульме.

– В западной части города есть дома, где живут такие красотки, каких ты не видел еще в своей жизни. Они тебя приласкают так, что ты еще луну будешь работать за троих. И за свою ласку берут хоть и немало, но нам по силам.

Уульме стало любопытно.

– Пошли, – кивнул он.

Выпросив у Дарамата полдня отдыха, юноши покинули двор Забена и зашагали вниз по улице – туда, где располагались лавки менял, игорные дома и самые дешевые трактиры.

– Ты когда-нибудь был с такими? – спросил Уульме у подмастерья.

– Я-то? – изумился тот. – Да тысячу раз!

И, увидев на лице Уульме неприятие, добавил:

– Невесты у меня нету. Да и кто за меня пойдет? Я ведь нищ, что последняя голытьба. Отец мой был сильно должен одному ростовщику, а платить ему было нечем. Вот он и согласился меня отдать в услужение за долги. Мне повезло, что я попал сюда, к Забену, а то пришлось бы мне худо. Только пока я не расплачусь за отца – дороги мне никуда нет. А расплачусь я нескоро – я тут третий год и даже десятой доли еще не отдал. Когда стану свободным человеком, то будет уже поздно о жене да семье думать. А пока – чего б и не вкусить всех радостей, что могу я купить?

Уульме вытаращил глаза – как такое возможно, чтобы отец послал сына платить его долги? В Северном Оннаре, среди достойных людей было это делом невиданным и неслыханным.

– Мы пришли, – гаркнул подмастерье, останавливаясь у большого деревянного дома, увитого плющом.

Уульме оглядел дом. Обычный постоялый двор, каких много. Разве что вывеска отличалась от других – на ней была изображена принцесса в красивых одеждах, сидящая на белоснежной лошади.

– Заходишь али передумал?

– Захожу.

Вместе они вошли. Спутника Уульме все уже знали – хозяин, сидевший за столом с посетителями, приветственно поднял руку. Две служанки улыбнулись и присели в поклоне, а здоровенный детина в углу, бывший за охранника, лениво подмигнул.

– Поднимайтесь наверх, – ухмыльнулся хозяин. – Все красавицы там, ждут-поджидают гостей.

Подмастерье похлопал Уульме по плечу и с хитрой улыбкой стал подниматься по лестнице. Уульме последовал за ним.

– Тебе туда. А я тут останусь.

Уульме не стал спорить и постучал в дверь, на которую ему указали.

– Входи, – раздался за дверью сладкий и игривый голос и юноша толкнул дверь.

На кровати сидела девушка в синем шелковом платье, темноглазая и темноволосая, с белыми зубами и пухлыми красными щеками. Увидев посетителя, он встала и, оправив на себе юбки, подошла к Уульме.

– Я тебя раньше не видела.

Говорила она на чистом оннарском, что выдавало в ней такую же северянку, как и Уульме.

– Я здесь первый раз, – ответил юноша.

– Красивый, – одобрила девушка, накручивая прядь его волос на палец. – Статный, высокий, молодой. Ко мне редко такие приходят. Зачем ты здесь?

На это Уульме не знал, что ответить. Вместо слов, он вытащил из кармана и протянул оннарской красавице деньги.

– Это все мне? – спросила она.

– А разве здесь больше? – искренне подивился Уульме.

Девушка залилась смехом – деланно веселым, неискренним.

– Больше.

– Оставь себе, – буркнул Уульме. Он и представить не мог, как стал бы торговаться здесь за гроши или, еще хуже, потребовал их обратно. Внезапно ему стало дурно. Как он мог позволить затащить себя в такое место? Как мог по своей воле пойти сюда?

– Я не нравлюсь тебе? – спросила хозяйка, увидев смятение на лице гостя.

– Нравишься. Как твое имя?

– Лусма, – ответила та, улыбнувшись.

– Как ты сказала?

– Лусма. Так назвал меня отец в честь брата, что погиб в лесу.

– Откуда ты?

– Из Северного Оннара, из Низинного Края, из Герибара.

– Как ты здесь оказалась?

Лусма присела на кровать и потянула Уульме к себе.

– Ты пришел говорить или делать?

– Как ты оказалась здесь? – требовательно спросил Уульме. Теперь, приглядевшись получше, он увидел, что Лусма была гораздо старше его. Ей могло быть и двадцать лет, и двадцать пять.

– Отец умер, – просто ответила девушка. – А за ним и мать в могилу сошла. Меня с младшими тетка в Стрелавицу забрала, она там прачкой работала… Мне тогда пятнадцать исполнилось, уже невестой была… Да только женой не стала. Доверилась я одному южанину, ох, и сладко же он пел, а только когда в Опелейх приехали, стала ему не нужна. Назад возвращаться стыдно было – как же, такой павой от своих уезжала! Решила остаться. Тетка думает, что я тут большой госпожой живу, ни в чем нужды не ведаю – деньги-то я ей исправно высылаю. Только вот в гости их не зову, да и сама к ним не езжу…

Лусма закончила свой рассказ, и в ее глазах Уульме увидел слезы.

– Я хочу, чтобы ты ушла отсюда! – вскричал Уульме. – Я буду приносить тебе все деньги, которые заработаю в мастерской! Я приказываю тебе вернуться домой!

– Ты добрый господин, – усмехнулась она и погладила его по волосам. – Но еще слишком молодой.

Уульме больше не смог этого выносить – оттолкнув Лусму от себя, он выбежал вон из комнаты, в три прыжка спустился с лестницы и выскочил во двор, даже не кивнув хозяину на прощание. Прибежав в мастерскую, он умылся, упал на свою перину и как-то болезненно быстро уснул.

А наутро его разбудил Забен, грубо сдернув с него одеяло.

– Где ты был?

Уульме с трудом продрал глаза.

– Мы ходили гулять в город, – сказал он, садясь на постели.

– Куда? Твой друг не вернулся утром!

Юноша хотел было сказать, что он не знает, почему так произошло, но тут еще один подмастерье позвал Забена:

– К вам там пришли, – заикаясь, сказал он. – Просят хозяина.

Забен, кряхтя и ругаясь, поплелся обратно в дом, а Уульме быстро оделся и вместе со всеми вышел во двор. Ждать, однако, пришлось долго – Забен вернулся только к обеду, в руках неся дешевые бусы, которые принадлежали пропавшему подмастерью.

– Что у вас произошло? – спросил он Уульме еще раз, но так, что тот против воли отступил на шаг. – Говори же!

– Я был в трактире «Ясноокая дева», – признался Уульме, все еще не понимая, что случилось. – Но ушел раньше. Я вернулся под вечер, а он остался там на ночь.

Забен вздохнул:

– Ваш друг сегодня ночью был зарезан. Как и девка, у которой он был. Как и все те, кто гостил под той крышей.

– Лусма! – ахнул Уульме.

– Все, – подтвердил Забен. – Спастись удалось лишь одной служанке.

Уульме и подмастерья перестали дышать от потрясения. Даже Дарамат, казалось, охнул от такой беды.

– Тебя спасли боги, Уульме, – вдруг сказал Забен и, положив бусы себе в карман, пошел прочь.

****

Иль до смерти было жалко ту несчастную девушку, чья жизнь так грубо оборвалась. Но еще больше ее потрясло то, что Уульме не тронул Лусму, хотя и мог.

– Он и меня не тронул, – прошептала она, по привычке гладя густую волчью шерсть.

Иль вспомнила слова Беркаим о мужьях, берущих жен силой, и только сейчас поняла, что хотела ей сказать старая служанка. Ни один нордарец не стал бы жить с девкой, не получая ничего взамен. Только Уульме.

– Но он не нордарец, – напомнила она сама себе.