Текст книги "Копельвер. Часть ІІ (СИ)"

Автор книги: Сергей Карабалаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Глава 3. Одичея

За то время, что Вида пролежал совершенно больной, мир словно перевернулся с ног на голову. Сначала Трикке, а потом и Ойка подтвердили слова Игенау о том, что он и впрямь ненадолго умер. Хотя Зора и считала, что Ардон ошибся, Вида старому лекарю почему-то верил. Значит, и пустынная дорога, по которой он тогда шел, ему не приснилась, а была настоящей, пусть и невидимой тем, кто еще жил на этом свете. Виду и пугала, и одновременно приятно будоражила мысль о том, что он сумел вернуться оттуда, откуда еще ни один смертный не возвращался, но зачем он понадобился богам в этом, а не в ином мире, объяснить он не мог.

О Бьиралле он теперь если и думал, но вовсе не так, как прежде – сама мысль о женитьбе за прекрасной дочке Перста доводила его чуть ли не до слез. Вида сам не знал почему он враз разлюбил свою невесту, без которой еще совсем недавно не мыслил своей жизни, но и на этот вопрос ответа у него не было.

И третьим, что смущало Виду, был холодок, исходивший от его младшего брата. Юноша не помнил, чтобы он ссорился с ним или как-то того обижал, а потому и не понимал, почему теперь Трикке на него глядит волком.

А вот Трикке о причинах своей обиды прекрасно знал, но даже спроси его Вида напрямую, никогда бы в том не сознался – мальчик отчаянно ревновал брата к Ойке. И хотя он понимал, что Вида смотрит на нее как на сестру, не мог побороть душившую его злобу к брату, вокруг которого и день и ночь бабочкой порхала за одну лишь весну расцветшая Ойка.

– Огонь-девка, – сказал Вида Трикке после того, как Ойка, прознав про его намерение тайком пойти в лес, подняла страшный крик и пообещала, что порог Угомлика он переступит только в том случае, если ее убьет. – Не зря даже на голове у нее пожар. Такую только тронь… Да странно, что раньше она такой не была.

Он довольно засмеялся – ему, как и младшему брату, веселая и боевитая Ойка нравилась куда больше заплаканной молчуньи. А Трикке отворотился.

– Что? – удивился Вида. – Разве я не прав?

– У тебя же вроде как есть уже нареченная, – ответил Трикке. – Чего ты на нее заглядываешься?

Вида оторопел.

– Да где ж я заглядываюсь-то? – спросил он. – Я ж от сердца говорю…

– А ты не говори! – выпалил Трикке.

Вида, хоть он и успел уговориться с Бьираллой и даже пару раз ее поцеловать, был в любовных делах еще очень неопытен, а потому и не понял, что чувствовал тогда его брат.

– Ты скоро женишься, Вида, – угрюмо продолжал Трикке. – Мужем станешь. Не дело это, других девок хвалить. Перст, да и невеста твоя вовсе не обрадуются, если узнают, что ты с Ойкой день-деньской тут милуешься…

– Кажись, понимаю, – догадался Вида. – Ты так меня об беды бережешь!

И он пообещал Трикке, что впредь будет более осмотрительным, но холода это между ними не поубавило – Трикке злился теперь уже на Ойку за ее пустую глупую любовь к его брату.

– Пойдем, Вида! Присядь, Вида! Попей, Вида! Дай я тебе оботру рот, Вида! – передразнивал он хлопочущую подле больного девочку. – Тьфу!

“И почему Виде вечно везет?” – грустно думал он, вспоминая, как горят у Ойки глаза, стоит ей даже имя Виды услышать.

***

Иль потеряла счет дням. Сколько они вот так катили по бескрайней каменной степи – день али месяц? Утром купцы вставали, наскоро завтракали, не разводя костра, запрягали лошадей и выдвигались в путь, а вечером останавливались на ночлег, всегда оставляя пару-тройку человек беречь покой спящих и все их добро.

Хлей, бывало, рассказывал Иль занимательные истории из своих странствий, но больше молчал. Было видно, как он хочет поскорее добраться домой, к любимой молодой жене. Остальные обозчики тоже не отличались болтливостью, а если и приходила им нужда перекинуться словом-другим, то говорили они мало и по делу.

В очередной такой день, ничем не отличимый от предыдущего, на одной из телег, идущих в обозе, треснуло колесо.

– Ай-ай! – покачал головой Хлей, осматривая поломку. – Вот ведь некстати.

Иль тоже вылезла из телеги и стала крутиться рядом, изо всех сил желая помочь расстроенному купцу.

– Вечер уже близко! – крикнул Хлею его друг. – Останемся на ночь. К утру и починим.

Пока солнце не зашло за окоём, купцы, все вместе, помогали Хлею. Иль, поняв, что им она не помощница, села поодаль и сама не заметила, как задремала. Снился ей Иркуль, непривычно добрый и ласковый.

– Вот уж заждался я тебя, Иль! – говорил он ей, протягивая руки. – Вот стосковался.

Даже во сне Иль не смогла поверить таким переменам и проснулась.

– Эй! Ты кто? Не подходи! – раздался рядом с ней крик одного из купцов. – У нас оружие!

Из сумерек выступила босячка, каких много на любой большой дороге, а с ней и совсем маленькая девочка.

– Мне бы поесть, – прохрипела оборванка, подходя ближе. – Аль медяк… Совсем ноги не несут.

– Пошла прочь!

И женщина, опустив голову, пошла дальше.

– Это обманка, – объяснил Иль Хлей, когда она спросила его, почему купцы прогнали нищенку. – А во тьме прячутся дружки ее, разбойники. Мы тут начнем ее хлебом-солью почивать, отвлечемся да бдительность растеряем, а они тотчас и нападут на нас. Хорошо, если только товар отберут, а бывало, что и по горлу раз-другой ножом проведут. И нет обоза.

Хотя Иль и доверяла опытному в дорожных делах Хлею, но не могла не пожалеть несчастную попрошайку, медленно удалявшуюся от обоза. Она совсем не походила на тех, кто мог быть в сговоре с шайкой разбойников.

– Починили! – изрек мастеровой Горда, прилаживая колесо к телеге. – С рассветом выезжаем.

Обрадованные, путники поели и завалились спать. Не спалось только Иль, которая все никак не могла выбросить нищенку из головы.

Осторожно, стараясь никого не разбудить, она спустилась на землю. Выставленные в дозор купцы мирно сопели, прислонившись к задку самого дальней повозки. Иль, едва наступая на землю, припустила вперед по дороге, надеясь нагнать несчастную мать и ее маленькую дочку.

Через тысячу шагов она услышала слабый голос, такой, каким обычно говорят те, кому недолго осталось на этом свете:

– Мне не дойти. Ноги не донесут. Иди сама, Фалькиль. Иди да не бойся. А я тут полежу. Отосплюсь, встану да найду тебя…

Иль с изумлением поняла, что знает слова, произносимые нищей побирушкой. Говорила та на оннарском, хотя купцов просила о хлебе на радаринкском.

– Эй! – позвала Иль из темноты. – Вы где?

– Мама! – пискнула девочка.

– Я из обоза, – тихо, стараясь не разбудить криком своих друзей, представилась Иль. – У меня нет еды, но есть деньги.

Иль почуяла, как маленькая теплая ручка обхватила ее запястье.

– Возьми, – сунула она в ладошку пару монет, которых наменяла у Хлея за свои стеклянные украшения.

– Благодарствую, добрая госпожа, – заученно ответили ей.

Иль повернулась, чтобы бежать обратно, пока ее не хватились, но тут другой, первый голос, сиплый и едва различимый, остановил ее:

– Передай ему, как увидишь, Сталливанову волю. Пусть обойдет он весь свет, помогая тому, кому уже никто не в силах помочь, пусть заслоняет собой от беды.

Иль ничего не поняла. Только имя Сталливана и было ей знакомо.

– Кому? – спросила она, решив, что нищенка ее с кем-то спутала. – Кому передать?

– Уульме Мелесгардову.

Иль едва устояла на ногах. Как первая же встречная ими бродяжка в Радаринках могла знать Уульме? Как могла она знать ее, Иль, раз передавала через нее чужие наказы?

– Иди, – снова просипела женщина. – Найди его.

Очнулась Иль уже тогда, когда солнце встало. По тряске она поняла, что они снова едут.

– Вот уж и напугала ты нас! – гаркнул Хлей, когда она открыла глаза. – Утром мы тебя обыскались. Всю округу облазили, пока не нашли. И где? Лежишь у дороги, словно спишь. И, спросить боюсь, как ты там оказалась?

– Не помню, – соврала Иль. – Вышла на звезды посмотреть и не заметила, как ушла. Идти назад в ночи побоялась, присела у обочины да уснула.

– Опасно, – предостерег ее Хлей. – Могла бы и на плохих людей нарваться.

А Иль, вспомнив давешний разговор, решила, что ей это все и вправду привиделось.

Пустая мертвая земля сменялась каменистыми грядами гор, а те, в свою очередь, чахлой колючей порослью. То жарило солнце, то начинал лить мелкий дождь, то задувал ветер. Купцы уже позабыли, в какой день выехали они из Даиркарда, а до Заттариков было еще далеко. Даже лошади, привычные к долгим перегонам, выдохлись и отощали.

Хлей давно уже не шутил, не расспрашивал Иль и не рассказывал о себе и об оставленной им молодой жене. Иль тоже не лезла к нему с разговорами, лишь старалась помочь, когда это было нужно.

Вот и теперь они ехали молча, завернувшись в плащи и отупело глядя вдаль. Ветер, уже не такой слабый, как раньше, клубами поднимал дорожную пыль. В горле у Иль першило, а из глаз градом катились слезы, даже нос был забит песком.

– Залезай внутрь! – прохрипел Хлей, пытаясь откашляться. – Сейчас наметет!

И ветер, словно услыхав такое точное предсказание, задул с новой силой. Воздух разом сделался желтым от пыли. Лошади, перестав различать дорогу перед собой, испуганно заржали и встали на месте.

– Вперед, окаянные! – чуть не плакал от усталости и досады Хлей, стараясь расшевелить заартачившуюся четверку. Ехавшие позади него повозки тоже остановились.

– Дороги нет! – стараясь перекрыть свист ветра и ржание коней, закричал Хлей, размахивая руками. – Остановка!

Иль спрыгнула на землю и едва успела ухватить за дрогу – даже доверху груженная повозка ходила ходуном, а уж легкую керу ветер бы тотчас же подхватил и унес. Лошади одурело рвали ремни, которые были прикручены к оглоблям, а купцы о чем-то спорили.

– Тут недалеко есть трактир! – сипел Бяла, обычно ехавший позади всех. – Пятьсот шагов. Поведем лошадей. Здесь нам никак нельзя!

Другой, его имени Иль никак не могла запомнить, был против:

– Это не трактир, а разбойничье гнездо! Сколько раз там наших грабили? Останемся тут!

– Лошади взбесились! Вот-вот порвут сбрую! Долго нам не продержаться!

Иль, даже понимай она их наречие, из-за шума не смогла бы разобрать и слова. Решив, что помочь все равно не поможет, она забралась обратно в повозку, едва не сорвавшись вниз. От ледяного ветра, который без труда проходил сквозь толстые матерчатые стенки, натянутые на деревянные обручи, у Иль зуб на зуб не попадал. Да и страшно ей было – никогда прежде не видела она бушующей стихии.

Колеса заскрипели, и повозка тронулась. Прильнув к прорехе в материи, Иль увидела, как Хлей, завязав глаза лошадей тряпками, потянул их вперед.

Ветер серчал все больше и больше. Уже не мелкая дорожная пыль, а камни взлетали с земли словно пуховые перья, и с силой бились о колеса и стенки повозки. Мимо, ошалело крича, проносились птицы со сломанными крыльями. А Хлей продолжал из последних сил тянуть за собой лошадей.

– Еще чуть, – шептал он сам себе. – Еще шаг…

Сзади ему кричали, но он не оборачивался. Знал, что если остановится, то потом уже не двинется с места.

– Еще шаг. Скоро будем.

Иль не сразу поняла, что повозка встала – так медленно они двигались. Кто-то, громко ругаясь, начал распрягать коней.

– Выходи, – услышала она голос Хлея. – Прибыли.

Спустившись на землю, Иль едва смогла различить очертания большого дома, а вот вывеску над входом уже не увидела.

– Скорее туда! – приказал Хлей.

Иль протиснулась в узкую щель, оставленную для несчастных путников, и закашлялась.

– Проходи! Не стой на пороге! – сказал ей слуга, оттесняя ее к стоящим рядами широким столам. – Твои сейчас будут.

Иль присела на лавку и огляделась: внутри трактир был грязным, с низкими закопчёнными потолками, с которых клочьями свисала черная от времени паутина, с маленькими мутными оконцами, закрытыми глухими ставнями, с земляным утоптанным полом, на котором, помимо столов, стояли коробы и лежали мешки. Хотя Иль и не приходилось раньше бывать в подобных местах, она поняла, что даже самый жалкий трактир был в тысячу раз лучше бушевавшей за окнами бури.

– Есть? Пить? – спросил ее слуга.

Хотя радаринкского языка Иль не знала, это слова были ей знакомы – купцы всегда повторяли их, когда приходило время привала. Она кивнула.

– Есть каша, – добавил слуга. – И пиво.

Иль замотала головой и развела руками.

– А, иноземка… – протянул он. – Что ж с вас взять, пришлаков?

И он, шаркая ногами, удалился. А трактир начал заполняться людьми – сначала вошел Хлей, весь серый от слоя пыли, за ним Бяла, громко ругаясь, а потом и остальные.

– Переждем здесь, – объявил Хлей. – Подать вина да пожрать поскорее!

Он поискал глазами Иль.

– Вот ведь и денек! – уже по-нордарски заметил он. – Давно такого не было…

Последний купец, которого Иль запомнила как Рымду, распахнул двери и закричал:

– Геда! Геда ушел вперед! Пошел к Стишинскому перевалу. Говорит, там ночь скоротает!

Гедой был тот радаринкец, который нарек трактир разбойничьим гнездом и нипочем не хотел оставаться здесь на ночлег.

Хлей только развел руками. Он чуть не надорвался, тяня упирающихся, до смерти напуганных лошадей, так что теперь у него не было сил еще и уговаривать кого-то остаться. Если Геда решил, что в одиночку одолеет путь до перевала, где было ближе к городу и не так опасно, как на большой дороге, то и пусть.

– Он знает, что делает! – ответил Бяла. – И мы знаем.

Слуга тем временем уже расставлял глубокие миски, чашки и ложки, разливал вино, накладывал кашу и печеные овощи.

– К столу! – гаркнул он.

Купцы расселись, выпили принесенного вина, наломали черствого хлеба и застучали ложками.

Ела и Иль, все еще ежась от холода. Заметив, как она пытается согреть пальцы о пламя свечи, Хлей приказал принести ей горячего чаю и кусок сахара.

– Ты, как поешь, поднимайся наверх, – сказал он, вставая из-за стола. – Там тебе комната будет. Завтра, ежели ветер уймется, с утра двинем. А пока и поспать можно.

И он ушел, едва не падая от усталости. Иль тоже не стала засиживаться – прихватив с собой чашку, она поднялась за слугой по шаткой лесенке, вошла в комнату, больше похожую на клетку, и упала на постель. Хотя был еще день, а за окном бушевал ветер, ударяя в хлипкие ставни, усталость взяла свое, так что она уснула, едва закрыв глаза.

***

Дверь заскрипела, и в комнатку, где спала Иль, протиснулись двое. Зажегся огарок, и налетчики увидели девушку, свернувшуюся в калач под тонким драным одеялом.

– Поднимай и тащи вниз! – приказал один другому.

И не успела Иль толком проснуться, как здоровенный детина грубо сдернул с нее одеяло.

– А ну вставай! – рявкнул он, наклоняясь над ней.

Иль вскочила на ноги и закричала.

– Твои все внизу! Пошла!

Клещами впились его сильные пальцы в тонкую руку Иль. Не обращая внимания на ее попытки вырваться, детина тащил ее, словно собаку. Внизу, в общей комнате, уже стояли купцы, все, как один, с завязанными за спиной руками.

Высокая баба, с длинными, затянутыми в неряшливый узел, волосами, мужских штанах и рубахе, в высоких сапогах, сидела на столе, поставив ноги на лавку.

– Эй, верховодка! – позвал ее детина, держащий Иль. – Смотри, кого я нашел!

Баба обернулась и знаками приказала поставить Иль вместе с купцами.

– Эх, прав был Геда! – вздохнул Хлей. – Разбойничье гнездо.

– А ну заткнись! – рявкнул один из подручных верховодки и замахнулся на Хлея.

– А ты руки при себе держи! – оборвала его та. – Мы ж не убивцы какие!

Говорила верховодка, как и все остальные, на радаринкском, но Иль от страха показалось, что она ее поняла.

Баба тяжело прошла мимо своих пленников, достала из кармана самокрутку и закурила. Против воли Иль восхитилась ею – женщина, а как ее слушаются! Да уж, это не Нордар, где даже кера не смела перечить мужчине!

– Мои молодцы сейчас наверху пошуршат, – объявила верховодка. – Золотишко срежут. Ну, и коньков ваших заберут. Мы люди мирные, вас не тронем.

И она расхохоталась.

– Только не коней, дрянная ты баба! – выкрикнул Бяла и тут же получил кулаком по лицу.

– А почему ж? – верховодка нахмурилась. – До перевала недалече. Там коньков и возьмете. Токмо, вестимо, втридорога. Но вы ж богатенькие, не обеднеете.

– Товаром возьми, гадина! – крикнул уже Хлей. – Ковры везу шелковые, подушки!

– А мне ни к чему, – отрезала баба и снова достала самокрутку. – Я лошадок люблю!

Наверху слышался шум и ругань ночных налетчиков – видать, нашли кошели купцов, набитые деньгами.

А Иль, во все глаза смотрела на нее, и все никак не могла понять, почему верховодка кажется ей знакомой. Что-то было в ней такое, что она уже раньше видела, только не помнила, где. Эта мужебаба вела себя так, будто сама себя хотела убедить в том, что больше не является ничьей собственностью. Так же вела себя и Иль, когда бросилась прочь из Даиркарда!

И тут ее осенило.

– Постойте! – выкрикнула Иль на нордарском. – Не надо!

Верховодка уставилась на нее, забыв про дымящуюся в зубах самокрутку.

– Нордарка?

Иль кивнула.

– Далече от родных земель.

– И вы.

– Как ты поняла, что я не из этих? – спросила верховодка, кивнув не то на стоящих купцов, не то на своих подручных.

– Не знаю, – призналась Иль.

Баба снова села.

– Поди сюда, – обратилась она к Иль. – Пусти ее, дурень!

Детина разжал тиски.

– Ты откуда?

– Из Даиркарда.

– И я когда-то там жила… Не поверишь, в самом дворце кета нашего Азапа, будь он проклят тысячу раз!

У Иль перехватило дыхание! Вот почему облик верховодки показался ее знакомым! Азапом был их с Иркулем отец, так что она не раз и не два должна была видеть ее во дворце!

– И что же случилось? – решилась спросить Иль. – Как вы здесь оказались?

Верховодка выпустила клубок дыма и снова засмеялась хриплым, грубым смехом.

– Молодая я была, глупая. Да на рожу не шибко-то красивая. А что делать бабе, коль богами красы не положено? Я во дворце прачкой служила, руки себе в мясо стирала, – она подняла широкую красную ладонь и повертела перед Иль. – Да спину надрывала. Отец меня то и дело палкой охаживал – дескать, женихи ко мне не частят, а кормить ему меня накладно будет. А что накладно – я свою монету исправно домой носила. Да и жрала не за троих.

Верховодка обиженно поджала губы, вспомнив, как несправедливо обходился с ней родной отец.

– Все попрекал меня тем, что кожа не гладкая да нос набок отрос. А я, дура, плакала да думала, что это, вроде как, временно. Дескать, вырасту, вытянусь, вылюднею да и краше стану, – тут она выругалась так, что даже ее подручные присвистнули. – А потом меня наверха послали, туды, в кетовы опочивальни. Мне, вроде как, не положено было туда соваться, да только девка одна – ох, и красавица ж была – занемогла, вот пришлось и мне идти. Я как по лестнице поднялась, как в покои керы зашла, так и ахнула – все в золоте да мраморе! А платья какие там были! А туфли! Если б я хоть раз так оделась, то вмиг бы стала всем девкам девка! Ну и не сдержалась я – у кровати ожерелье лежало, блестящее такое, с камушками белыми. Я и примерила, так, на мгновение к шее приложила. Стою, любуюсь на себя. Потом сняла, вестимо, да обратно положила, на место. И пошла вниз, будто меня тут и не было. Только не сдержала языка, проболталась одной девке, что бусики я государевой жены трогала. А на другой день за мной пришла кетова личная стража, схватила меня да и поволокла к кету. Дескать, я, своими руками даже трогать его не могла! Кет, чтоб ему пусто было и на том свете, и на этом, приказал меня высечь, дескать, в науку. Отец мой тоже не подмог – перед носом двери запер. Иди, говорит, на все четыре стороны, не дочь ты мне боле.

Верховодка замолчала, а Иль приложила руку к груди – может, и не то самое ожерелье, но другое, и тоже с блестящими камнями, было спрятано у нее под платьем.

– Я и пошла, – вновь продолжила нордарка, вытирая нос рукавом. – По пути разные люди встречались. И добрые, и злые. Больше злые. Всякое мне пришлось вытерпеть, да только теперь я плакать бы не стала – плюнула б в лицо кету, и пусть он меня казнит!

Баба вытерла глаза и отвернулась.

– Той красавице-то он бы, поди, и не такое простил! – добавила она.

Иль расстегнула ворот платья и сняла ожерелье.

Верховодка вытаращила глаза:

– Почти оно самое! Откуда оно у тебя?

– Я – кера Иль, – сказала Иль. – И я дарю его тебе.

Мясистые губы верховодки растянулись в улыбке, глаза заблестели. Осторожно взяв ожерелье, она поднесла его к свече и долго вертела в руках, любуясь, как переливаются драгоценные камни.

– Эй, Головач! – приказала она тому самому детине, который до этого держал Иль. – Сыщи мне зеркало!

Детина ринулся наверх, исполнять волю своей управительницы, и скоро вернулся, неся с собой большой осколок.

Верховодка застегнула мудреную застежку и стала крутиться перед зеркалом, ахая от восторга.

– Всем девкам девка! – приговаривала она, широко улыбаясь.

Налюбовавшись на свое отражение, верховодка повернулась к Иль и сказала, но совсем не так, как привыкла говорить – голос ее звучал мягче, да и злого блеска во взгляде поубавилось:

– Я вас не трону. И лошадей не возьму. Езжайте с миром.

И, обратившись уже к своим, добавила:

– А ну вытрясти монеты!

***

Купцы собирали с пола свои деньги. Им не верилось, что ночной налет, который грозил их оставить голяком, так удачно для всех закончился. По очереди они подходили к Иль и благодарили за свое спасение. Наутро, едва шумевший ветер немного стих, они запрягли лошадей и двинулись в путь.

К вечеру купцы добрались до Стишинского перевала, где был не один, а сразу несколько трактиров и постоялых дворов. На подъезде к перевалу Хлей первым заметил груженую повозку, принадлежавшую Геде. Лошади, все еще в упряжке, откатили ее подальше от дороги, туда, где блестело водой неглубокое озерко. Самого купца нигде не было видно.

– Геда! – закричал Хлей. – Геда!

Но никто не отозвался.

По старинному закону оставшееся от купца имущество нужно было везти домой и передать семье, лишившейся кормильца. Так и поступили: повозкой сел править Бяла, тот, который так и не смог уговорить Геду переждать бурю в придорожном трактире.

***

Первый день обхода прошел совсем уж по-будничному. В мечтах Трикке рисовал тяготы и страшные опасности, которые он мужественно одолеет, но правда оказалась куда как проще и спокойнее. Выйдя утром, обходчие еще до обеда управились со всеми делами. Да и дел было немного – весна, суровая в этих краях, стала расцветать, и в редколесье почти полностью сошел снег, оставляя после себя черные прогалины. Грачи гулко кричали, и там и сям тяжко вздыхали деревья, сбрасывая с ветвей прошлогодние листья. Ничего страшного или необычного обходчие не увидели, да, если говорить правду, и не желали видеть. Каждый нутром чуял, что то нападение волков было не иначе, как знаком, да только разгадать его никто не брался.

Уже к вечеру Трикке вернулся домой. Остальные решили остаться у Ваноры, но юношу присоединиться к ним не попросили, а тот и сам не стал напрашиваться. Едва не плача от жалости к себе, Трикке понял, что он никогда не станет своим среди этих суровых мужчин. Это Вида сразу обретал друзей везде, куда ступал, а он так и останется лишь его младшим братом, тенью своих предков.

Зора встретила его на крыльце, бледная от волнений и тревог.

– Сынок! – закричала она и крепко его обняла.

– Все хорошо, мама, – ответил ей Трикке, выворачиваясь из ее объятий.

Теперь даже в материнской любви ему чудилась насмешка. Мать, поди, его просто жалеет, ибо пошел он не в старших братьев… От этих мыслей он и вовсе расстроился, и поскорее поднялся к себе, бросив слугам, чтобы не звали его к ужину.

Он стащил сапоги и швырнул большой охотничий нож, который ему не пригодился в этом обходе, в угол. Какой ему толк от оружия, если никто не видит в нем воина и мужчину? Ему почти пятнадцать, а все – от матери и отца до самого распоследнего слуги считают его ребенком. Он вспомнил об Уульме – того уже в четырнадцать лет взяли нести дозор, а он, Трикке, даже если заикнется о таком, то его лишь осадят и отправят играть во двор с деревянным мечом.

– Почему боги одарили Виду всем, а мне уготовили лишь подбирать за ним крохи? – в сердцах спросил он сам себя, и тут же ему стало еще горше – он вспомнил об Ойке.

Вида был красивый, высокий, плечистый. А он, Трикке, вестимо, был не так хорош – и ростом поменьше, и плечи не столь широки и шутить он так, как Вида, не наловчился. Все говорили, что лицом на Уульме похож Вида, а вот нутром – Трикке. Он не помнил старшего брата, но знал, что с таким красивым лицом можно быть и бирюком, и угрюмцем, а все равно – от девок отбоя не будет. Не удивительно, что гадкая Ойка надышаться на Виду не могла!

Так, жалея себя, Трикке провалялся в постели всю ночь и лишь под утро заснул крепким молодым сном.

***

Зора, поддерживая Виду под руку, вывела его в налитый цветом сад. Земля пахла так пряно и сладко разом, что хотелось набрать ее в ладони и обтереть ею лицо.

– Как давно я не видел неба, – прошептал Вида, задирая голову наверх. Он был страшно худ, а одежда, которую одолжил ему Трикке, болталась на нем, как на пугале.

– Ты выздоровел ровно к свадьбе, – приободрила его Зора, не зная еще, что этим больше огорчает сына, чем радует.

– Две луны и одиннадцать дней, – подсчитал Вида. – Как я был в лесу в последний раз. Но скоро я снова туда отправлюсь! Мне ж еще до зимы главным обходчим быть!

– Обязательно, – согласилась с ним мать, поглаживая его по лицу.

Они прошли в беседку.

– Может, позвать Ойку? – спросила Зора. – Или Трикке?

– Позови, – согласился Вида.

Мать его кликнула слуг и повелела им найти и привести к ее сыну и сестру, и брата.

– Я отлучусь, – сказала Зора. – Надобно написать письмо Кьелепдару. Он все хочет приехать да повидать тебя, спрашивает о твоем здоровье.

И она, поцеловав сына в лоб, оставила его одного.

Вскоре к нему пришла Ойка.

– Вида! – закричала она, еще издалека увидев светлые кудри юноши. – Ты почти что здоров!

– Как хорошо снова ступать по земле, – согласился с ней Вида, откидываясь на спинку скамьи. – Как дышать хорошо! Раньше я о таком и не думал, а сейчас каждый вздох ценю…

Он совсем не ждал, что маленькая Ойка заплачет от его слов.

– Что ты, Ойка? – обескураженно спросил он.

– Если бы ты умер, Вида, умерла бы и я! Не хочу я жить на свете, коли и ты на нем не живешь!

Ойка тряслась от рыданий, запоздало пугаясь того, чего, по великому счастью, с ней не случилось.

– Не плачь, Ойка, – попытался утешить ее Вида. – Живой я, живой! А умру еще очень нескоро.

Он обнял девочку и прижал к своей впалой груди, стараясь унять ее горе.

– Предатель! – услышал он за спиной голос младшего брата и обернулся – Трикке глядел на него с такой горечью и ненавистью разом, что ему стало не по себе.

– Ты – лжец, Вида! – выплюнул Трикке, подходя ближе и обвиняюще указывая на брата пальцем. – Ты обманул Бьираллу, а теперь хочешь обмануть и Ойку. Говорил, что и не смотришь на нее, а сам средь бела дня на глазах всех слуг милуешься!

– Что ты говоришь? – спросила Ойка, не меньше Виды изумленная таким обвинением.

– Правду, – сказал Трикке. – Он дал обещание Бьиралле и передумал, а теперь желает соблазнить тебя!

Лицо Виды порозовело от гнева:

– Сдурел ты, что ль? – заорал он на младшего брата.

Но Трикке было уже не остановить:

– Ойка! – обратился он к девочке. – Неужели ты не видишь этого? Неужели не понимаешь? Он ведь не любит тебя да никогда не полюбит! Хоть вырви свое сердце из груди, Вида не примет его!

– Молчи! – закричала Ойка и закрыла руками уши.

– Ответь за свою клятву! – снова обернулся к брату Трикке. – Ты дал слово Бьиралле, вот и держи его!

– Отвечу, – процедил в ответ Вида. – Клянусь. Но как бы тебе не пришлось пожалеть о своих словах.

Ойка, прижав платок к глазам, выбежала из беседки. А Вида поплелся следом, сгибаясь пополам и глуша в груди стоны. Трикке остался стоять, где стоял, пытаясь понять, о чем же он может пожалеть. В тот миг он ненавидел брата больше всех на свете и был бы рад, если бы никогда в жизни ему не пришлось видеть это лицо да слышать этот голос.

Вида с трудом доковылял до дверей замка и повалился на ступеньки, где его нашли слуги и проводили в опочивальню. Хотя слова Трикке и больно ранили его, не признать, что младший брат был прав, Вида не мог: он действительно обманывал Бьираллу, не решаясь сказать ей о том, что его любовь к ней прошла.

– Я не трус, – прошептал он, укрываясь одеялом. – Я не трус…

Вида знал, что никогда и ни за что на свете не женится на Бьиралле, никогда не сможет повторить ей тех слов, которые сказал, прося стать его женой, никогда не сможет полюбить ее снова.

Выход был только один, но от мысли, что ему придется совершить, Виде стало так горько, так тоскливо и так страшно, что он чуть сам не зарыдал.

– Если я смог отказаться от своего слова, – сказал он сам себе, стискивая зубы, – то найду силы отказаться и от всего остального, пусть оно мне в тысячу раз более любо, чем Бьиралла. Я – Вида Мелесгардов и я не боюсь!

А Трикке, побродив по окрестностям Угомлика, поплелся обратно в замок, словно побитый пес. Не успел он скинуть с себя сапоги, как прибежал слуга и сообщил ему, что Зора гневается и тотчас же призывает его к себе.

– Что я наделал? – в страхе спросил сам себя Трикке, догадавшись, что мать, которой уже обо всем доложили, сейчас устроит ему знатную головомойку.

Но делать было нечего и он, ругая себя за дурной нрав, понуро стал спускаться вниз.

– Звали? – испуганно спросил он, входя в Круглую залу.

– Трикке, – ледяным голосом начала его мать, вставая ему навстречу.

Тот лишь опустил глаза.

– Твой брат едва не умер, а ты же решил отнять у него последние силы? У тебя нет сердца!

Ее слова звучали страшнее, чем приговор на суде.

– Я не хотел, – ответил он дрожащим голосом.

– Я думала, что промеж вас братская любовь, но вижу, что я ошибалась в тебе. Вида никогда тебя ни в чем не упрекал!

– У Вида достаточно сердца, чтобы этого не делать, – вставила Ойка.

Трикке поднял глаза и искоса глянул на девочку – та сидела с каменным лицом, глядя на него с такой холодностью и презрением, что он снова вперился в пол.

– Я запрещаю тебе подходить к брату только затем, чтобы обвинить его, – сказала Зора. – Запомни это.

Трикке кивнул и выскользнул из залы, желая умереть.

Однако же, ровно с того дня к Виде начали возвращаться силы. Совсем скоро он вновь смог сидеть в седле да орудовать ножом и кинжалом. Он и сам не понимал, как получилось ему так скоро исцелиться, но не хотел думать еще и об этом. Все его мысли занимал только разговор, который придется ему вести с Бьираллой.

С каждым днем он с великой радостью наблюдал, как рука его, до того слабая и тонкая, стала крепнуть.

Он сделал вид, что позабыл слова Трикке о лжи и предательстве, а тот же, в свою очередь, больше никогда о том не заговаривал. И не страх перед матерью и отцом был тому причиной – Трикке не мог забыть слов Ойки о сердце Виды. И он хотел иметь такое же – всегда, с самого детства мечтал во всем походить на старшего брата. И слова, брошенные Ойкой, показали ему, какая огромная между ними пропасть.