Текст книги "Тихий городок"

Автор книги: Сергей Демкин

Соавторы: Андрей Серба,Евгений Федоровский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

– Как вы ответили на свой вопрос?

– На него ответил не я, а Красная Армия. Я – старый солдат, мне пришлось многое видеть и пережить. Я наступал в четырнадцатом году с генералом Рузским на Львов и отступал в пятнадцатом году под Горлицей. Я шагал в шестнадцатом году с генералом Брусиловым победителем по Галиции и плакал в семнадцатом, видя развал некогда доблестной русской армии. Я начинал мировую войну подъесаулом, а закончил полковником, за службу у Сорокина был разжалован белыми в восемнадцатом году до хорунжего, а в двадцатом стал войсковым старшиной. Поверьте, я знаю, что такое война, и безошибочно могу определить боевой дух армии.

Героизм и самоотверженность, с которыми сражалась Красная Армия в эту войну, не имели аналогов в мировой военной истории. Механизированные корпуса Рокоссовского и Рябышева, пошедшие на второй день войны в контратаку с полупустыми баками: победить или погибнуть… Казачьи лавы добровольческого корпуса Кириченко, атакующие немецкие танки с шашками наголо… Цвет русской интеллигенции, вступивший в дивизии народного ополчения и оставшийся в братских могилах на полях Подмосковья… Советские армии, оказавшиеся в окружении и штыками пробивающиеся на восток по колено в чужой и собственной крови. Таких героических армий еще не имела ни одна страна в мире!.. Танкисты, идущие на таран неприятельских машин, летчики, направляющие подбитые самолеты на колонны вражеской техники… Солдаты, закрывающие своими телами неприятельские амбразуры или бросающиеся с гранатами под чужие танки… Таких солдат еще не имела ни одна армия в мире!.. Такая армия не могла не победить! И она совершенно не нуждалась в помощи не столь давно битых ею белогвардейцев!

– Вы оказались большим реалистом, чем генерал Деникин. Почему же продолжали оставаться среди врагов своей Родины?

– Впервые мысль перейти на сторону Красной Армии мелькнула у меня осенью сорок второго года. Однако чем мог закончиться тогда подобный поступок? Что могло ждать меня, вчерашнего белогвардейского офицера и сегодняшнего эмиссара генерала Шкуро на Кубани, прибывшего создавать казачьи части для вермахта? Только одно – пуля. Это меня не устраивало, и я решил прибыть к вам не с пустыми руками. Мне удалось получить копии с ряда важных немецких документов, представляющих интерес для командования Красной Армии, но… В сентябре под Усть-Лабинской мою машину обстреляли партизаны, я был тяжело ранен. Краснодарский и Ростовский госпитали, затем дом отдыха для выздоравливающих офицеров вермахта в Карпатах… Встреча во Львове с полковником Суховым, мое согласие на службу в абвере. Так у меня появилась вторая возможность исполнить свой долг перед покинутой некогда Родиной.

– Все вами рассказанное необходимо изложить письменно и желательно быстрее. Сможете сделать это за ночь?

– Да.

– Не обидитесь, если дам вам два дружеских совета?

– Буду только благодарен.

– Во-первых, воздержитесь от каких бы то ни было оценок советского строя, наших партийных и государственных деятелей, а также хода военных действий на советско-германском фронте. Даже если они не ваши собственные, а генерала Деникина. Еще лучше, если вы вообще не будете давать никому и ничему никаких оценок.

– Понял вас.

– Во-вторых, не называйте на людях, особенно при своих следователях, товарища Сталина вождем и учителем советского народа.

– Не понял. Именно этим титулом пестрят все советские газеты, начиная от передовиц, речей награждаемых академиков и кончая выступлениями знатных рабочих и передовых колхозниц.

– Совершенно верно. Рабочий и колхозница, автор газетной статьи или академик – это одно дело, а вы – другое. Белогвардейский офицер, агент абвера, подследственный – и вдруг такая любовь и уважение к товарищу Сталину. Подозрительно! А вдруг это?.. Вы, Яков Филимонович, можете быть прощены за службу у белых, за пребывание в абвере, но никакого прощения не будет тому, кто осмелится иронизировать даже с именем товарища Сталина. Удивлены? Тогда ответьте, как вы чувствовали себя в первое время в эмиграции?

– После России это был новый мир.

– Сейчас вы снова попали в новый мир… новый и непростой для непосвященного. Я хотел бы, чтобы вы в нем выжили.

– При первом посещении церкви поставлю свечу за ваше здравие, Зенон Иванович.

– Согласен. А покуда молитесь за свое выздоровление и… не пренебрегайте моими советами.

Утро выдалось еще по-летнему теплым, но уже по-осеннему сырым. На листьях деревьев, на сосновых иглах, на траве висели тяжелые, прозрачные капли росы. Когда пробились первые солнечные лучи, лес моментально возвратил себе богатство ярких осенних красок. Ослепительно сияли капли росы, они искрились и сверкали под солнцем, будто драгоценные камни.

Ничего этого не замечали ни начальник разведки пластунской дивизии, ни командир разведывательной сотни. Стоя у мотоцикла на развилке шоссе и лесной дороги, они напряженно вслушивались в гул приближающейся автомашины.

– Наша, Петра Никитюка полуторка, – сказал сотник. – Я ее завсегда по мотору узнаю.

– По-моему, тоже она, – согласился начальник разведки. – Но почему одна?

На шоссе показался грузовик, не доезжая метров пятидесяти до мотоцикла, затормозил. Из кабины вышел казачий офицер с забинтованной головой и рукой на перевязи, через борта машины стали спрыгивать на землю пластуны и выстраиваться в шеренгу на обочине шоссе.

– Мои, мои, – радостно встрепенулся командир сотни. – Вон взводный Нестерчук, старшина Вовк. Айда встречать хлопцев.

– Иди один, сотник. Я подойду позже, когда взвод будет целиком.

Честно говоря, майор с удовольствием принял бы предложение старшего лейтенанта, но понимал, что его присутствие привнесет во встречу определенную официальность и натянутость, и не хотел этого.

Широко улыбаясь, сотник поспешил к строю разведчиков и стоящему перед ним лейтенанту.

– Взвод, смирно-о-о! – раздалось при его приближении. – Равне…

– Вольно, – махнул рукой сотник. – Здорово, хлопцы!

– Здравжелам, тов старлей! – раздалось в ответ.

А сотник уже целовал взводного в пыльные усы.

– Здорово, друже! Эх, и соскучился по тебе! Что же это не поберег себя?!

– Так уж пришлось, – хмуро ответил взводный.

– Главное, живым вернулся, – проговорил командир сотни, окидывая взглядом казачий строй. – А где остальные хлопцы? Юрко, Кондра?

– Сержант Юрко убит, Кондра в госпитале, – ответил взводный, опуская глаза.

Лицо командира сотни помрачнело.

– Жаль хлопцев, особливо Юрко. Однако постой… Кто же тогда старший второй машины? Ты и старшина здесь, сержант Хрыстя тоже, Юрко и Кондра не в счет.

Взводный поднял голову, без всякого выражения посмотрел на командира сотни.

– Второй машины нет, товарищ старший лейтенант, – бесстрастно прозвучал его голос. – И не будет никогда.

Сотник вздрогнул, словно его обожгли ударом нагайки, отшатнулся от взводного. Внимательно всмотрелся в его неприветливое окаменевшее лицо, еще раз окинул взглядом строй разведчиков. Ни одной улыбки, ни единого слова с момента прибытия. А ведь вернулись в родную сотню после выполнения боевого задания. Боевого… Только сейчас до командира сотни дошел смысл услышанного от взводного ответа на свой вопрос. И он, забыв о забинтованной голове и раненой руке лейтенанта, сжал его за плечи.

– Где взвод, лейтенант? Где казаки? Уходило тридцать один, вернулись девять. Где хлопцы, лейтенант? Чего молчишь?

Взводный резко передернул плечами, сбросил в них руки сотника, принял стойку «смирно».

– Остались там, куда вы их послали, товарищ старший лейтенант. Севернее Дуклы, у тихого городка… Где санатории и курорты, горы и свежий воздух, зелёная травка и цветики-семицветики…

Сергей Дёмкин
БУМЕРАНГ

1

Дипломаты, аккредитованные в Анкаре зимой 1942 года, находили турецкую столицу на редкость скучным городом. Собственно, для них Анкара ограничивалась площадью Улус Мейданы да пятикилометровым бульваром Ататюрка, протянувшимся от старого города до президентского дворца. О светской жизни – балах, раутах, приемах – нечего было и говорить: три изрядно опостылевших ресторана – «Сория», «Карпика» и «Файя» на самом бульваре, сомнительное заведение на вокзале, которое дипломатам посещать не рекомендовалось, редкие официальные приемы, устраивавшиеся в основном турками, – вот и все, что могла предложить Анкара. Впрочем, большинству посольств было не до развлечений.

Не составляла исключение в этом отношении и «Алман кёй» – «Немецкая деревня». Так окрестили в Анкаре здания посольства «третьего рейха», выстроившиеся в ряду других дипломатических представительств все на том же бульваре Ататюрка. Возглавлял посольство Франц фон Папен, шестидесятилетний седой старик с ярко-голубыми глазами и аристократически надменным лицом. Два года назад он прибыл в Анкару с особым поручением самого фюрера: любой ценой добиться, чтобы Турция стала союзником Германии. Вскоре цена была уточнена Берлином – пять миллионов марок золотом «для поддержки немецких друзей в Турции при их стесненном экономическом положении». Кроме того, Риббентроп обещал Анкаре «значительные территориальные приобретения» за счет Сирии, Ирака и Советского Союза.

Германский посол для достижения этой цели прибегал к таким средствам, о которых дипломаты предпочитают умалчивать даже в своих мемуарах. После переговоров Идена в Москве в декабре 1941 года фон Папен конфиденциально сообщил турецкому президенту, что на них якобы шла речь о передаче Советскому Союзу Босфора и Персидского залива. А чтобы придать видимость правдоподобия этому вымыслу, он убедил японского коллегу тоже открыть турецкому правительству эту «тайну». В газетах то и дело появлялись слухи о высадке советских десантов на черноморском побережье Турции, налетах русских бомбардировщиков на северные вилайеты и потоплении турецких судов в нейтральных водах. Факты разбоя действительно были, только занимались морским пиратством не советские, а фашистские подводные лодки.

Посол фон Папен не ограничился этими фальсификациями. В феврале 1942 года он организовал в Анкаре псевдопокушение на самого себя. На основании показаний нескольких подкупленных «свидетелей» по обвинению в подготовке покушения были арестованы и осуждены советские работники в Турции Корнилов и Павлов. [51]51
  В августе 1944 года Корнилов и Павлов были освобождены и вернулись на Родину.


[Закрыть]Однако самому фон Папену горе-процесс не доставил торжества: турецкая общественность упорно отказывалась верить в виновность русских. Пришедшая вскоре после этого шифровка из Берлина от министра иностранных дел «третьего рейха» Риббентропа всю ответственность за провал далеко нацеленной политической акции возлагала на самого посла фон Папена.

2

Вот уже почти полгода штаб-квартирой и одновременно жилищем майору Илье Ильичу Гаранину служила крохотная землянка в болотистых лесах Псковщины. Всё её нехитрое убранство состояло из приткнувшегося в угол топчана, над которым из жердей обшивки торчал круглый бок серого валуна, двух лавок да сколоченного из досок грубого стола. Конечно, землянка ничем не напоминала прежний кабинет на Литейном проспекте или уютную комнату на Потемкинской улице неподалеку от Таврического сада, где в редкие свободные часы он гулял с Ксюшей и маленьким Валеркой.

Здесь, в тылу врага, за многие километры от фронта Илья Ильич не раз вспоминал напутственную беседу в кабинете начальника отдела перед отправкой к партизанам. Гаранин пришел к полковнику Ояавере сразу же после советско-финляндской войны. Хотя майору пришлось поработать с ним сравнительно немного, он успел по достоинству оценить этого сдержанного, чуть угрюмого человека, умевшего сохранять спокойствие даже в самые трудные минуты. Сын неграмотной прачки, эстонец по национальности, Дмитрий Ояавере провёл детство в сыром подвале на одной из петербургских окраин. Об этом человеке можно без преувеличения сказать, что его вырастила Советская власть: поставила на ноги, открыла путь к образованию. Совсем еще юным он вступил в партию, окончил вуз и был направлен в чекистские органы. Работал самозабвенно, не считаясь ни с временем, ни с трудностями.

Гаранин многое перенял от Дмитрия Константиновича. Подобно ему, он не напускал на себя загадочно-таинственный вид, но и не болтал об оперативных делах даже с друзьями-сослуживцами, относился к людям просто и доброжелательно. Партизаны в отряде считали его смелым и толковым командиром. Лишь немногие знали настоящий характер его работы. Большинство считало Гаранина офицером штаба бригады, прикомандированным к отряду Щорса.

Перед отправкой в тыл врага Дмитрий Константинович напутствовал Гаранина в своей обычной суховатой манере. Из сейфа появилась крупномасштабная карта огромного района: от Балтийского побережья Эстонии и Латвии на западе до глубоких тылов Ленинградского и Волховского фронтов на востоке. Она вся была испещрена условными знаками, непонятными для непосвященного. Илья Ильич сразу же разобрался, что на карте помечены разведывательные и карательные органы немцев, шпионско-диверсионные школы, конспиративные квартиры, переправочные пункты и маршруты проникновения гитлеровских агентов в нашу страну.

– Эта карта, – спокойно продолжал пояснения Дмитрий Константинович, – не чудом выкрадена одним героем-смельчаком из какого-то сейфа. Она заполнена по крупицам. И сотрудники особых отделов, и следователи, и особенно наши разведчики за линией фронта – все добывали для нее данные. И подчас ценой собственной жизни. Поэтому запомните: какой бы заманчивой и эффективной сама по себе не казалась операция, грош ей цена, если она не добавляет или не подтверждает хоть что-то в отношении замыслов и планов противника. И второе: контрразведчик должен не просто разоблачать шпионов и диверсантов. Он обязан знать, кто ему противостоит, его сильные и слабые стороны, уметь предвидеть действия противника. А для этого опять-таки важно все время активно собирать информацию, анализировать и обобщать ее. Словом, надо смелее внедряться в абверовскую паутину…

…В дверь землянки Гаранина постучали и почти тут же в проеме появилось курносое, усыпанное веснушками лицо посыльного командира отряда Андрея Карловича.

– Товарищ Илья, командир отряда просил вас прибыть к нему, – одним духом выпалил паренек, прозванный партизанами за непоседливость Чижиком. Мало кто из них знал, что его настоящее имя – Петр.

Гаранин поднялся, накинул ватник.

– Нет, нет, товарищ Илья, командир не в штабе, – затараторил Чижик, – он там, за Лосиным островом, вас ждет…

Илья Ильич молча снял с колышка у двери автомат и привычно надел его на правое плечо дулом вниз.

Весна в этом году выдалась поздняя, пришла, как говорили местные жители, ветрами с юга и востока. И хотя почва была еще мерзлая и твердая, снега на полях почти не осталось – он серел узкими полосками только в оврагах. Зато в лесу все было покрыто жидкой кашицей таявших снегов, которая сделала этот и без того болотистый край почти непроходимым. Приходилось рассчитывать каждый шаг, чтобы не оступиться с узкой тропинки, петлявшей по кочкам между деревьев, и не ухнуть в студеную жижу.

Чижик словно не замечал трудности пути и всю дорогу болтал без умолку. Оказалось, Андрей Карлович с Петькой – втайне паренек очень гордился, когда командир обращался к нему по-чапаевски, – провожали группу подрывников, отправившихся под Лугу, и стали свидетелями того, как наш «Як» повредил немецкий «мессер» и заставил его приземлиться. «Мессер», по словам Чижика, «так плюхнулся на ту мокрую поляну за Лосиным островом, что грязь выше деревьев полетела». Командир отряда с бойцами быстро нашли немецкий самолет, а в нем – убитого стрелка-радиста и раненого летчика, который, как это ни странно, сдался без всякого сопротивления.

Первое, что увидел Гаранин, когда они вышли на болотистую прогалину, был увязший чуть ли не до половины фюзеляжа двухмоторный истребитель «Мессершмитт-110». В стороне, ближе к опушке, где было посуше, на охапке веток лежал человек в летном комбинезоне, над которым склонился Андрей Карлович. Он не стал дожидаться, пока Гаранин подойдет к нему, а сам заспешил навстречу.

– Извини, Илья Ильич, что заставил тебя семь верст киселя хлебать. Уж больно интересный тип попался. Я его кое-как допросил, но он по-русски ни бум-бум, а все что-то несуразное бормочет: «Камрад, Тельман коммунистише, Карл Маркс», – раздраженно передразнил он немца. – Видно, от страха в товарищи набивается. Вот его офицерская книжка. Обер-лейтенант Вилли Шнель.

Гаранин и командир отряда подошли к раненому. Летчик лежал, закрыв глаза. Его лоб пересекала сочившаяся кровью ссадина – видимо, ударился о приборную доску при посадке. На белом, как мел, лице синела тонкая полоска губ. Из-под съехавшего набок шлема торчала прядь светло-русых волос.

– Как бы сознание не потерял, – озабоченно сказал Андрей Карлович. – Петька, быстро снега или воды…

Когда ко лбу и вискам немца приложили мокрую снежную кашицу, он, вздрогнув, открыл глаза. Увидев склонившихся над ним людей, летчик неожиданно улыбнулся и с запинкой произнес:

– Вы есть русиш партизанен?.. Я ошень радовался… – Он замолчал, хотя губы его продолжали шевелиться. Видимо, немец тщетно пытался найти нужные русские слова.

Андрей Карлович и Илья Ильич недоуменно переглянулись: явная радость сбитого гитлеровского летчика от встречи с советскими партизанами казалась необъяснимой.

– Я говорю по-немецки, – прервал паузу Гаранин.

– О, тогда все будет хорошо… – облегченно вздохнул раненый.

– Что с вами произошло?

– Я не фашист… Мой брат Фридрих – коммунист… – летчик словно не слышал вопроса. – Его арестовали… Сейчас фашисты мучают Фридриха в тюрьме… Амалия, его жена, живет с детьми у вас, в Новосибирске.

По лицу немца пробежала гримаса боли. Он опять закрыл глаза.

– Почему вы сели? – спросил Илья Ильич.

– Меня послали разведать, где сейчас расположена партизанская база. Мы осмотрели сверху весь лес и ничего не обнаружили… Вы хорошо замаскировались… Неожиданно встретились с русским истребителем… Стрелок-радист убит. Меня ранило. Стал давать перебои мотор, и я решил сесть, пока не поздно. Как раз снизу была удобная поляна, – летчик попытался привстать и тут же сморщился от боли.

– Куда вас ранило?

– Правую голень ему зацепило, но кость, по-моему, цела. Пока Петька за тобой ходил, я ему ногу ремнем перетянул, – вмешался в разговор Андрей Карлович, уловивший, о чем идет речь.

– У вас есть чем перевязать? – спросил Илья Ильич летчика.

– Там у стрелка-радиста должен быть индивидуальный пакет.

Летчика перевязали. Гаранин поднес ко рту раненого флягу, которую обнаружил в кабине. Немец сделал несколько глотков, глубоко вздохнул и благодарно улыбнулся. Лицо его стало розоветь.

– Герр Шнель, какие части сосредоточены вблизи вашего аэродрома? – спросил Илья Ильич.

– Наш аэродром находится возле станции Порхов. Крупных частей там нет. Охрана аэродрома – мотопехотный батальон. На станции отдельная рота, охраняет мост, по которому идет переброска воинских частей и техники в сторону Старой Руссы. Сам с самолета не раз наблюдал…

Гаранин записал все, что рассказал пленный, и спрятал блокнот в карман. Потом позвал Андрея Карловича, и они отошли в сторону. Понимая, что сейчас решается его судьба, Вилли Шнель даже приподнялся на локте, с надеждой глядя им вслед.

Раненый немецкий летчик оказался весьма необычен.

«Может быть, Шнель действительно антифашист и искренне хочет перейти на нашу сторону?» – думал Гаранин.

– Вот задал нам задачу. Что с ним будем делать? – прервал его размышления Андрей Карлович. – Мне он в отряде не нужен. Вечером снимаемся. Тащить с собой – лишняя обуза. Потом, мало ли что он о себе плетет. Сказать можно все, что угодно. Пока будем проверять, наворочает дел.

– Но ведь все, что он сообщил, сходится с нашими данными, а кое-что мы вообще не знали.

Они вернулись к раненому.

– Возьмите меня в ваш отряд, – дрожащим от волнения голосом опять попросил он партизан. – Поверьте, я больше не могу быть с наци, – Шнель умоляюще посмотрел в глаза Гаранину.

Илья Ильич успокаивающе поднял руку.

– Я понимаю, всё, что произошло, свалилось на вас как снег на голову. Да и рана наверняка здорово дает себя знать. Вот, глотните, будет легче, больше помочь, к сожалению, ничем не можем, – Гаранин протянул летчику его флягу, но тот отстранил ее.

– Я прошу вас взять меня к себе не потому, что боюсь за свою жизнь. Я на самом деле больше не могу оставаться с наци.

Шнель сказал это с такой силой отчаяния, что Гаранину стало ясно: это решение давно выношено им.

– Мы верим в вашу искренность, в то, что, как и ваш брат, вы хотите бороться с Гитлером и наци. Но для этого вовсе не обязательно идти в партизанский отряд. Наоборот. В интересах борьбы с фашизмом гораздо целесообразнее остаться в люфтваффе. Сами понимаете, какую огромную пользу вы можете принести именно там. Согласны?

Шнель растерялся. Он давно уже пришел к выводу, что родина, Германия – это одно, а правившие в ней наци – совсем другое. С наци у него нет и не может быть ничего общего. А когда Вилли узнал об аресте брата, чувство неприязни к нацистам переросло в страстное желание отомстить его мучителям в черных мундирах. Но как это сделать, Вилли не знал. Ему приходила мысль перелететь к русским, возможно, он так бы и поступил, подвернись удобный случай. Но сейчас речь шла о другом.

– Вы предлагаете мне стать…

– Нет, антифашистом и бороться против нашего общего врага, – не дал договорить ему Гаранин. – Или, если хотите, человеком, который стремится помочь как можно быстрее положить конец войне. Чтобы больше не гибли люди. Ни русские, ни немцы. Времени на раздумья нет. Решайте.

«Фридрих в тюрьме. Значит, я должен заменить его. Правильно говорит этот русский: нужно скорее кончать эту проклятую войну, чтобы не было больше ненужных жертв…»

– Конечно, если вы боитесь… – продолжал Гаранин.

– Нет, нет, я согласен, – поспешно ответил Вилли. – Но я не представляю, чем смогу помочь. Ведь я только простой летчик, и никаких особых военных тайн мне не доверяют.

– Об этом не беспокойтесь. Там видно будет, что и как. Кто-нибудь знает, что вы брат коммуниста?

– Только несколько близких друзей брата в Германии, оставшихся на свободе, да старушка тетя по отцу, у которой я останавливался в Берлине после призыва в армию. Мои родители постоянно живут в Турции. Мы с Фридрихом родились там. Я учился в английском колледже в Стамбуле, а Фридриха взял в Германию брат матери. Он считал, что каждый немец должен получить образование у себя на родине. Незадолго до этого у дяди умерла жена. Он очень страдал от одиночества и долго убеждал моих родителей отпустить к нему Фридриха, пока те не согласились. Дядя усыновил брата, дал ему свою фамилию, а через год умер. Фридрих, оказавшись без средств, – у дяди кроме пенсии ничего не было, – бросил учебу и пошел работать на завод. Там вступил в Коммунистическую партию. Когда к власти в Германии пришли наци, Фридрих стал скрывать, что в Турции у него есть отец с матерью и младший брат, чтобы не навлечь на нас неприятности.

– Как фамилия вашего брата?

– Ульштейн, Фридрих Ульштейн. Под этой же фамилией живет в Новосибирске и его жена Амалия. Вы сможете связаться с ней, и она все подтвердит.

– Хорошо, хорошо, Вилли, – остановил Илья Ильич летчика. – Давайте лучше подумаем, как установить с вами контакт в будущем. Ведь никто не знает, куда вы попадете после госпиталя. Нельзя ли это сделать через кого-нибудь из ваших родственников в Германии? Например, через вашу тетю?

– Через Эдит Шнель?

– Да, да. Вы говорили, что жили у нее в Берлине. Напишите ей, когда получите новое назначение, и предупредите, что, возможно, о вас будут справляться товарищи по эскадрилье.

– О, тетя Эдит с радостью примет их и все передаст.

– Лучше будет, если вы заранее сообщите ей, кто именно скорее всего будет разыскивать вас.

– Хорошо, геноссе…

– Называйте меня именем вашего брата. Фридрихом. Боюсь, что мое русское имя вам не выговорить, – улыбнулся Илья Ильич. – А вот для вашего друга имя нужно подобрать сейчас и такое, чтобы вы потом не забыли. Как зовут ваших племянников в Новосибирске?

– Зигфрид, Гретхен и Пауль.

– Гретхен исключается, остается Зигфрид и Пауль. Так вот, к вашей тете обратится Пауль. Её адрес?

– Лангештрассе, 15, квартира 21. Это у Силезского вокзала.

– Решим так, Вилли. Если к вам придет человек от меня, он скажет, что Пауль интересуется здоровьем тети Эдит. Это будет пароль.

Морщась от боли, Шнель вынул из кармана бумажник, достал фотографию, на которой был снят с пожилой женщиной:

– Моя мать, – коротко сказал он Гаранину и написал на обороте: «Амалия! Фридрих жив и здоров. Целую тебя и детишек. Верю, что скоро увидимся. Вилли».

– Прошу вас, геноссе Фридрих, переправьте фотографию Амалии. Она наверняка беспокоится о брате.

Гаранин спрятал снимок в карман.

– Итак, обо всем договорились. Теперь нужно дать знать на аэродром о вашем ранении и вынужденной посадке. Рация цела?

– По-моему, да, а вот самолет вышел из строя окончательно.

Поддерживаемый Гараниным и Андреем Карловичем Шнель кое-как забрался в кабину. Рация, к счастью, оказалась в исправности.

– Как ориентир можете упомянуть о проходящей в двух километрах проселочной дороге и сгоревшем селе с уцелевшей кирпичной церковью. Пешком оттуда пробраться сюда можно. Думаю, что часа через два за вами придут. Продержитесь?

Летчик устало кивнул и, откинувшись на спинку кресла, стал вызывать аэродром.

– Отвечают… Обещают выслать помощь с ближайшего поста полевой жандармерии. Они позвонят туда по телефону.

– Ну, геноссе Вилли, мы пошли. Не забудьте: Пауль и Эдит. Желаю вам успеха.

Вилли лишь вымученно улыбнулся и помахал рукой Андрею Карловичу и Петьке, которые в последний раз проверяли, не осталось ли следов пребывания людей на раскисшей поляне.

Вилли Шнель сидел в кабине, время от времени вызывая аэродром. Ответ был один и тот же: «Помощь выслана». Однако прошло не меньше трех часов, прежде чем у самолета появился взвод во главе с летчиком обер-лейтенантом. Шнель не поверил своим глазам, когда над ним склонился его товарищ по эскадрилье Ганс Эрхард.

– Вилли, ты серьезно ранен? – в голосе обер-лейтенанта прозвучала неподдельная тревога.

– Не знаю, боль чертовская. У меня едва хватило сил перевязать ногу, – ответил тот, морщась. – Как ты оказался с ними? – кивнул он на солдат.

– Случайно был на посту, когда позвонили с аэродрома. Их лейтенант был откровенно рад, что я вызвался поехать вместо него. Потерпи. Сейчас мы отнесём тебя на дорогу, туда придет санитарная машина с врачом.

– Не повезло мне, Ганс.

– Кто знает, Вилли, может быть, наоборот, ты счастливый человек: поедешь в тыл, а там, смотришь, демобилизуют.

– Ты что, Ганс, как можно этому завидовать? Уйти из авиации?! Да еще накануне победы… Вы скоро будете разгуливать по Ленинграду, а я – валяться на госпитальной койке в какой-нибудь захолустной дыре…

– Ну, до финала, положим, еще не близко. Я бы на твоем месте беспокоился о том, как попасть в берлинский госпиталь.

Подошли солдаты с носилками, и летчики замолчали.

В один из солнечных июньских дней обер-лейтенант Вилли Шнель выписался из берлинского госпиталя. Предстояла еще врачебная комиссия, от которой зависела его дальнейшая служба. Он отказался от офицерского пансионата, предпочтя провести несколько дней в квартирке на Лангештрассе, тем более, что тетушка Эдит была несказанно рада появлению племянника. Она не знала, куда усадить его, чем угостить, и чуть ли не сдувала пылинки с «дорогого мальчика».

На врачебной комиссии ее председатель – хирург, которому уже перевалило за восемьдесят, – осматривал Вилли одним из первых. Он бросил одобрительный взгляд на могучую мускулатуру:

– Занимались спортом?

– Да, герр председатель, жил у моря. Плавание, гребля с детства были моими любимыми занятиями.

– Хорошо, хорошо, – приговаривал председатель, продолжая осматривать его. Потом помял синий узловатый шрам и безаппеляционно изрек: – В интендантское управление для дальнейшего прохождения службы в тылу. Желательно по месту жительства до призыва в армию. Предстоит еще амбулаторное лечение.

– Но у меня в рейхе нет близких родственников, мои родители живут в Турции. Я бы предпочел вернуться в эскадрилью.

Вилли вовсе не стремился обратно на свой аэродром, затерянный в псковских лесах, но он считал не лишним продемонстрировать желание попасть на фронт.

– Вы долго прожили в Турции? – спросил один из членов комиссии в чине гауптмана.

– Я там родился и вырос.

– Подождите в коридоре, – коротко приказал председатель, обменявшись с гауптманом понимающим взглядом.

Вилли смешался с толпой офицеров, ожидавших вызова на комиссию. Вслед за ним появился капитан, который тут же скрылся в соседней комнате. Через несколько минут оттуда выглянул молодой, пышущий здоровьем лейтенант в щегольски сшитой форме.

– Вилли Шнель! – выкрикнул лейтенант писклявым голосом.

Вилли подошел к нему.

– Пройдите сюда, – лейтенант пропустил вперед Шнеля и закрыл за ним дверь.

За столом в пустом просторном кабинете сидел гауптман, задавший Вилли вопрос на врачебной комиссии.

– Расскажите о себе подробнее, – тоном приказа сказал он.

Когда обер-лейтенант закончил, посыпались вопросы. Гауптмана интересовало буквально все, начиная от успехов в английском колледже в Стамбуле и кончая числом боевых вылетов и обстоятельствами ранения. Вилли терялся в догадках относительно цели беседы, больше похожей на дотошный допрос. Ясно было одно: к медицине гауптман имеет весьма отдаленное отношение.

– Что ж, ваше стремление вернуться в авиацию, чтобы сражаться с врагами рейха, весьма похвально, – Шнелю показалось, что в голосе гауптмана прозвучала едва уловимая ирония. – Думаю, что мы вам поможем в этом. – И уже официально закончил: – Завтра в десять ноль-ноль явитесь по адресу Тирпицуфер, семьдесят четыре, комната четыреста семь. Хайль Гитлер! – лениво вскинул он мясистую ладонь, не вставая из-за стола.

3

В Стамбуле на улице Истикляль находились консульства СССР, Англии, США и – чуть ниже – нацистской Германии. Поэтому на официальных приемах и празднествах протокол выдерживался с невиданной скрупулезностью, чтобы представители воюющих государств ненароком не столкнулись друг с другом. Это, впрочем, не мешало сотрудникам германского консульства пить шотландское виски и приправлять блюда индийским кари. И никто из преданных своему фюреру душой и телом наци не усматривал в этом ничего предосудительного: в конце концов они покупали и виски, и кари, и многое другое не у врагов-англосаксов, а у собственных слуг.

Последние составляли весьма своеобразную и не менее замкнутую группу. В Турции каждый, кто служит у иностранца, называется кавасом, независимо от того, убирает ли он комнаты, возит хозяина на машине, бегает с мелкими поручениями или ухаживает за самим послом. Для хозяина-иностранца кавас – никто и ничто, неслышная тень, делающая жизнь приятной и удобной.