Текст книги "Порочные круги постсоветской России т.1"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

Соавторы: А. Вершинин,О. Куропаткина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

От аномии человек защищен в устойчивом и сплоченном обществе. Атомизация общества, индивидуализм его членов, одиночество личности, противоречие между «навязанными» обществом потребностями и возможностями их удовлетворения – вот условия возникновения аномии. Атомизированное общество не озабочено жизненными целями людей, нравственными нормами поведения, даже социальным самочувствием. Целые социальные группы перестают чувствовать свою причастность к данному обществу, происходит их отчуждение, новые социальные нормы и ценности отвергаются членами этих групп. Неопределенность социального положения, утрата чувства солидарности ведут к нарастанию отклоняющегося и саморазрушительного поведения. Аномия – важная категория общей теории девиантного поведения.

Причины, порождающие аномию, являются социальными (а не личностными и психологическими) и носят системный характер. Воздействие на сознание и поведение людей оказывают одновременно комплексы факторов, обладающие кооперативным эффектом. Поэтому можно принять, что проявления аномии как результат взаимодействия сложных систем будут мало зависеть от структуры конкретного потрясения, перенесенного конкретной общностью. Это потрясение можно обозначить метафорой «культурная травма», которую ввел польский социолог П. Штомпка.

Он пишет: «Травма появляется, когда происходит раскол, смещение, дезорганизация в упорядоченном, само собой разумеющемся мире. Влияние травмы на коллектив зависит от относительного уровня раскола с предшествующим порядком или с ожиданиями его сохранения…

Что конкретно поражает травма? Где можно обнаружить симптомы травмы? Травма действует на три области; следовательно, возможны три типа коллективных (социальных) травматических симптомов. Во-первых, травма может возникнуть на биологическом, демографическом уровне коллективности, проявляясь в виде биологической деградации населения, эпидемии, умственных отклонений, снижения уровня рождаемости и роста смертности, голода и т. д..

Во-вторых, травма действует на социальную структуру. Она может разрушить сложившиеся каналы социальных отношений, социальные системы, иерархию. Примеры травмы структуры – политическая анархия, нарушение экономического обмена, паника и дезертирство воюющей армии, нарушение и распад семьи, крах корпорации и т. п..

Культурная травма,… как все феномены культуры, обладает сильнейшей инерцией, продолжает существовать дольше, чем другие виды травм, иногда поколениями сохраняясь в коллективной памяти или в коллективном подсознании, время от времени, при благоприятных условиях, проявляя себя.

Вследствие стремительного, радикального социального изменения “двойственность культуры” проявляется своеобразно: травматические события, сами по себе несущие определенный смысл, наделяются смыслом членами коллектива, нарушая мир смыслов, неся культурную травму. Если происходит нарушение порядка, символы обретают значения, отличные от обычно означаемых. Ценности теряют ценность, требуют неосуществимых целей, нормы предписывают непригодное поведение, жесты и слова обозначают нечто, отличное от прежних значений. Верования отвергаются, вера подрывается, доверие исчезает, харизма терпит крах, идолы рушатся» [6].

Другими словами, радикальные социальные изменения, несущие «свой смысл», наделяются дополнительным смыслом как ответ культуры той общности, которая испытала травму. Культурная травма, нанесенная народу, привела к культурному шоку. Он вызвал тяжелый душевный разлад у большинства граждан. В начале 1990-х гг. 70% опрошенных относили себя к категории “людей без будущего”. В 1994 г. “все возрастные группы пессимистически оценивали свое будущее: в среднем только 11% высказывали уверенность, тогда как от 77 до 92% по разным группам были не уверены в нем”. Летом 1998 г. (до августовского кризиса) на вопрос “Кто Я?” 38% при общероссийском опросе ответили: “Я – жертва реформ” (в 2004 г. таких ответов 27%)” [15].

В целях анализа мы прибегнем к абстракции, выделяя изменения в образе жизни (социальных прав, доступа к жизненным благам и пр.) и изменения в духовной сфере (оскорбление памяти, разрушение символов и пр.), но будем иметь в виду, что обе эти сферы связаны неразрывно. Приватизация завода для многих не просто экономическое изменение, но и духовная травма, как не сводится к экономическим потерям ограбление в темном переулке.

Для краткости мы будем описывать травмирующие социальные изменения в России и результирующие проявления аномии, не пытаясь установить корреляции между этими двумя структурами.

В социологической литературе гораздо большее внимание уделяется изменениям в образе жизни, даже, скорее, в экономической, материальной стороне жизнеустройства. Здесь мы будем в какой-то мере компенсировать этот перекос собственными соображениями о травмах в духовной сфере.

Вот взгляд извне с обобщающей формулировкой. Президент Международной социологической ассоциации М. Буравой пишет: «Россия поляризуется… Центр интегрируется в передовые сети глобального информационного общества, провинции бредут в противоположном направлении к неофеодализму. Невероятно глубокое разделение общества по имущественному положению повлекло за собой отчужденность. Разрушительной формой протеста стало пренебрежение к социальным нормам. В социальной структуре распадающегося общества возник значительный слой “отверженных” – люмпенизированных лиц, в общности которых процветают преступность, алкоголизм и наркомания» [7].

Заведующий кафедрой социологии Российской академии государственной службы при Президенте РФ В.Э. Бойков пишет в 2004 г.: «Одной из форм социально-психологической адаптации людей к действительности стала их мимикрия, т. е. коррекция взглядов, ценностных ориентаций, норм поведения и т. д. в соответствии со стандартами новых взаимоотношений. Нередко это приспособление выражается в амбивалентности моральных воззрений: в несогласованности между исповедуемыми идеями и принципами нравственности, с одной стороны, и реальным уровнем моральных требований к себе и окружающим, с другой. Такие явления, как ловкачество, беспринципность, продажность и другие антиподы морали, все чаще воспринимаются в обыденном сознании не как аномалия, а как вполне оправданный вариант взаимоотношений в быту, в политической деятельности, бизнесе и т. д. Например, две трети опрошенных респондентов, по данным исследования 2003 г., не видят ничего зазорного в уклонении от уплаты налогов, более того, 36,7% убеждены, что такого рода обман государства морально оправдан» [13].

А вот взгляд из российской глубинки (Ивановская обл.): «Депрессивная экономика, низкий уровень жизни и высокая дифференциация доходов населения сильнее всего сказываются на представителях молодежной когорты, порождая у них глубокий “разрыв между нормативными притязаниями. и средствами их реализации”, усиливая аномические тенденции и способствуя тем самым росту суицидальной активности в этой группе.

Бесконечные реформы, результирующиеся в усиление бедности, рост безработицы, углубление социального неравенства и ослабление механизмов социального контроля, неизбежно ведут к деградации трудовых и семейных ценностей, распаду нравственных норм, разрушению социальных связей и дезинтеграции общественной системы. Массовые эксклюзии рождают у людей чувство беспомощности, изоляции, пустоты, создают ощущение ненужности и бессмысленности жизни. В результате теряется идентичность, растет фрустрация, утрачиваются жизненные цели и перспективы. Все это способствует углублению депрессивных состояний, стимулирует алкоголизацию и различные формы суицидального поведения. Общество, перестающее эффективно регулировать и контролировать повседневное поведение своих членов, начинает систематически генерировать самодеструктивные интенции» [8].

Возьмем крайнее выражение аномии – рост преступности (особенно с применением насилия) и числа самоубийств. На рис. 1 видно, какой всплеск разбоев и грабежей вызвало потрясение от начала реформ в конце 1980-х гг. Лишь после 2000 г. началось сокращение числа этих преступлений – произошла и адаптация общества, и «выгорание» потенциала радикальной преступности.

Рис. 1. Число зарегистрированных случаев разбоя и грабежа в России, тыс. за год

Однако положение, несмотря на очень благоприятную экономическую конъюнктуру 2000-2008 гг., остается тяжелым. По официальным данным (Росстат), в 2008 г. от преступных посягательств пострадало 2,3 млн человек, из них 44 тыс. погибли (без покушения на убийство) и 48,5 тыс. был нанесен тяжкий вред здоровью, зарегистрировано 280 тыс. грабежей и разбоев. Выявлено 1,26 млн лиц, совершивших преступления. Число тяжких и особо тяжких преступлений уже в течение многих лет колеблется на уровне около 1 млн в год (к тому же сильно сократилась доля тех преступлений, которые регистрируются и тем более раскрываются).6

Это значит, что официально примерно в 5% семей в России ежегодно кто-то становится жертвой тяжкого или особо тяжкого преступления! А сколько еще близких им людей переживают эту драму. Сколько миллионов живут с изломанной душой преступника, причинившего страшное зло невинным людям! Только в местах заключения постоянно пребывает около 1 млн человек (в 2008 г. – 888 тыс.). Таким образом, жертвы преступности, включая саму вовлеченную в нее молодежь, ежегодно исчисляются миллионами.

В настоящее время многие из совершаемых тяжких преступлений с применением насилия оказываются не выявленными. В диссертации А.В. Ревягина (2010 г.) сказано: «В России масса таких преступлений ежегодно пополняется на 1 млн посягательств. В результате общее число общественно опасных посягательств, за совершение которых виновные должны понести уголовную ответственность на начало 2010 г. превысило 17 млн. Свыше ¹/₄ из них приходится на особо тяжкие и тяжкие преступления, основную часть из которых составляют насильственные посягательства.

При этом уровень раскрываемости большинства насильственных преступлений не превышает 60%. В результате на начало 2010 г. общая численность убийств, требующих своего раскрытия, превысила 40 тыс., причинений различной тяжести вреда здоровью – 250 тыс… Если дополнить приведенные показатели данными о преступлениях, не подвергнутых официальному учету, можно утверждать, что надлежащей защиты граждане, находящиеся на территории России, от преступного насилия по-прежнему не получают, а многие преступники остаются ненаказанными» [50].

В.В. Кривошеев исходит из классических представлений о причинах аномии – распад устойчивых связей между людьми под воздействием радикального изменения жизнеустройства и ценностной матрицы общества. Он пишет: «Аномия российского социума реально проявляется в условиях перехода общества от некоего целостного состояния к фрагментарному, атомизированному… Общие духовные черты, характеристики правовой, политической, экономической, технической культуры можно было отметить у представителей, по сути, всех слоев, групп, в том числе и национальных, составлявших наше общество. Надо к тому же иметь в виду, что несколько поколений людей формировались в духе коллективизма, едва ли не с первых лет жизни воспитывались с сознанием некоего долга перед другими, всем обществом.

Ныне общество все больше воспринимается индивидами как поле битвы за сугубо личные интересы, при этом в значительной мере оказались деформированными пусть порой и непрочные механизмы сопряжения интересов разного уровня. Переход к такому атомизированному обществу и определил своеобразие его аномии» [3].

Не углубляясь, отметим методологическую трудность, присущую нашей теме, – трудность измерения аномии. Само это понятие нежесткое, все параметры явления подвержены влиянию большого числа плохо определенных факторов. Следовательно, трудно найти индикаторы, пригодные для выражения количественной меры. Легче оценить масштаб аномии в динамике, через нарастание болезненных явлений. А главное, надо грубо взвешивать смысл качественных оценок.

Можно утверждать, что аномия охватила большие массы людей во всех слоях общества, болезнь эта глубокая и обладает большой инерцией. Видимо, обострения и спады превратились в колебательный процесс – после обострения люди как будто подают друг другу сигнал, что надо притормозить (это видно, например, по частоте и грубости нарушений правил дорожного движения – они происходят волнами). Но надо учитывать также, что наряду с углублением аномии непрерывно происходит восстановление общественной ткани и норм.

Р. Мертон также подчеркивал: «Вряд ли возможно, чтобы когда-то усвоенные культурные нормы игнорировались полностью. Что бы от них ни оставалось, они непременно будут вызывать внутреннюю напряженность и конфликтность, а также известную двойственность. Явному отвержению некогда усвоенных институциональных норм будет сопутствовать скрытое сохранение их эмоциональных составляющих. Чувство вины, ощущение греха и угрызения совести свойственны состоянию неисчезающего напряжения» [5].

Таким образом, несмотря на глубокую аномию состояние российского общества следует считать «стабильно тяжелым», но стабильным. Общество пребывает в условиях динамического равновесия между процессами повреждения и восстановления, которое сдвигается то в одну, то в другую сторону, но не катастрофично.

Об инерционности аномии говорят сообщения самого последнего времени, в которых дается обзор за несколько лет. Авторы обращают внимание на то, что даже в годы заметного улучшения экономического положения страны и роста доходов зажиточных групп населения степень проявления аномии снижалась незначительно.

Вот вывод психиатра, заместителя директора Государственного научного центра клинической и судебной психиатрии им. В.П. Сербского (2010 г.): «Затянувшийся характер негативных социальных процессов привел к распаду привычных социальных связей, множеству мелких конфликтов внутри человека и при общении с другими членами общества. Переживания личного опыта каждого человека сформировали общую картину общественного неблагополучия. Переосмысление жизненных целей и крушение устоявшихся идеалов и авторитетов способствовало утрате привычного образа жизни, потере многими людьми чувства собственного достоинства. Отсюда – тревожная напряженность и развитие “кризиса идентичности личности”… Развиваются чувство неудовлетворенности, опустошенности, постоянной усталости, тягостное ощущение того, что происходит что-то неладное. Люди видят и с трудом переносят усиливающиеся жестокость и хамство сильных» [9].

В этом суждении важное место занимает травма, нанесенная духовной сфере людей: крушение устоявшихся идеалов, потеря чувства собственного достоинства, оскорбительные жестокость и хамство сильных.

Вот недавняя оценка состояния молодежи, также включающая в себя социально-психологические факторы: «Для установок значительной части молодежи характерен нормативный релятивизм – готовность молодых людей преступить социальные нормы, если того потребуют их личные интересы и устремления. Обычно такая стратегия реализуется вследствие гиперболизации конфликта с окружением, его переноса на социум в целом. При этом конфликт, который может иметь различные источники, приобретает в сознании субъекта ценностно-ролевой характер и, как следствие этого, ярко выраженную тенденцию к эскалации» [10].

В большом числе статей делается тревожное предупреждение о том, что в последние годы рост средних доходов населения сопровождался относительным и даже абсолютным ухудшением положения бедной части общества (частично из-за массового ухудшения здоровья этой части населения, частично из-за критического износа материальных условий жизни, унаследованных от советского времени).

Можно привести такой вывод (2010 г.): «Хотя в условиях благоприятной экономической конъюнктуры за последние шесть лет уровень благосостояния российского населения в целом вырос, положение всех социально-демографических групп, находящихся в зоне высокого риска бедности и малообеспеченности, относительно ухудшилось, а некоторых (неполные семьи, домохозяйства пенсионеров и т. д.) резко упало» [11].

Если сохранять чувство меры и делать скидку на то волнение, с которым социологи формулируют свои выводы из исследований социального самочувствия разных социальных и гендерных групп, то массив статей «СОЦИС» за 1990-2010 гг. можно принять за выражение экспертного мнения большого научного сообщества. Важным измерением этого коллективного мнения служит и длинный временной ряд – динамика оценок за все время реформы. В этих оценках сообщество социологов России практически единодушно. Статьи различаются лишь в степени политкорректности формулировок. Как было сказано, подавляющее большинство авторов в качестве основной причины аномии называют социально-экономические потрясения и обеднение большой части населения. Нередко указываются также чувство несправедливости происходящего и невозможность повлиять на ход событий.

Вот как В.А. Иванова и В.Н. Шубкин характеризуют мнение респондентов в 1999 и 2003 г.: «Наибольшее число опрашиваемых в 1999 г. назвали среди самых вероятных [угроз] социально-экономические потрясения и проблемы, связанные с общим ощущением бесправия: снижение жизненного уровня, обнищание (71%), беззаконие (63%), безработица (60%), криминализация (66%), коррупция (58%)…

Усиливается ориентация на готовность к социальному выживанию по принципу “каждый за себя, один Бог за всех”. 30% считают, что даже семья, близкое окружение не сможет предоставить им средств защиты, адекватных угрожающим им опасностям, т. е. чувствуют себя абсолютно незащищенными перед угрозам катастроф. Анализ проблемы страхов россиян позволяет говорить о глубокой дезинтеграции российского общества. Практически ни одна из проблем не воспринимается большей частью населения как общая, требующая сочувствия и мобилизации усилий всех» [12].

Дезинтеграция общества, распад человеческих связей с сохранением только семей и малых групп – это и есть выражение и следствие аномии. Примерно так же описывал ситуацию В.Э. Бойков в 2004 г.: «Состояние массовой фрустрации иллюстрируется данными социологических опросов различных категорий населения. Согласно результатам опроса 2003 г., 73,2% респондентов в той или мной степени испытывают страх в связи с тем, что их будущее может оказаться далеко не безоблачным; 74,6% опасаются потерять все нажитое и еще 10,4% заявили, что им уже нечего терять; 81,7% не планируют свою жизнь или планируют ее не более чем на один год; 67,4% считают, что они совсем не застрахованы от экономических кризисов, которые опускают их в пучину бедности, и 48,3% чувствуют полную беззащитность перед преступностью; 46% полагают, что если в стране все будет происходить как прежде, то наше общество ожидает катастрофа. Заметим, тревожность и неуверенность в завтрашнем дне присущи представителям всех слоев и групп населения, хотя, конечно, у бедных и пожилых людей эти чувства проявляются чаще и острее» [13].

Здесь указан важный признак аномии – люди «не планируют свою жизнь или планируют ее не более чем на один год». Эту тему развивает В.В. Кривошеев в 2009 г.: «Социальное беспокойство, страхи и опасения людей за достигнутый уровень благополучия субъективно не позволяют людям удлинять видение своих жизненных перспектив. Известно, например, что ныне, как и в середине 1990-х гг., почти три четверти россиян обеспокоены одним: как обеспечить свою жизнь в ближайшем году.

Короткие жизненные проекты – это не только субъективная рассчитанность людьми жизненных планов на непродолжительное физическое время, но и сокращение конкретной продолжительности “социальных жизней” человека, причем сокращение намеренное, хотя и связанное со всеми объективными процессами, которые идут в обществе. Такое сокращение пребывания человека в определенном состоянии (“социальная жизнь” как конкретное состояние) приводит к релятивности его взглядов, оценок, отношении к нормам и ценностям. Поэтому короткие жизненные проекты и мыслятся нами как реальное проявление аномии современного общества…

В состоянии социальной катастрофы особенно сильно сказалось сокращение длительности жизненных проектов на молодом поколении. В условиях, когда едва ли не интуитивно все большее число молодых людей понимало и понимает, что они навсегда отрезаны от качественного жилья, образования, отдыха, других благ, многие из них стали ориентироваться на жизнь социального дна, изгоев социума. Поэтому-то и фиксируются короткие жизненные проекты молодых» [14].

В массиве статей журнала «СОЦИС» дается описание широкого спектра проявлений аномии, от самых мягких (конформизма и мимикрии) до немотивированных убийств и самоубийств. Эти проявления начались на ранних стадиях реформы, и российские социологи были к ним не готовы. Результатом стал провал социологических опросов и прогнозов перед выборами в декабре 1993 г. Социолог Б.А. Грушин сделал такое замечание в оценке этого провала. В своей статье «Фиаско социальной мысли» он написал, что российское общество в его нынешней изменчивой форме представляет неподдающиеся измерению проблемы для социальных наук. Он отметил, что «острое недоверие масс к власти, нежелание иметь любые контакты с правительством и факт, что опросы идентифицировались с властью, объясняют, почему многие россияне не понимают роль опросов общественного мнения и не хотят быть искренними с интервьюерами». В январе 1994 г. Б.А. Грушин вышел из Президентского совета, потому что «он ощутил несовместимость своей позиции с ролью независимого организатора опросов».

Большое число работ посвящено специфическим формам аномии в молодежной среде. В.В. Петухов пишет, выделяя вывод курсивом: «Сформировалось поколение людей, которое уже ничего не ждет от властей и готово действовать, что называется, на свой страх и риск. С другой стороны, происходит индивидуализация массовых установок, в условиях которой говорить о какой бы то ни было солидарности, совместных действиях, осознании общности групповых интересов не приходится» [16].

Культурная травма, нанесенная большинству студентов, обладает большой инерцией. Это видно по динамике признаков, приведенных в табл. 1 [17].

Таблица 1

Жизненные позиции российских студентов (% к числу опрошенных)

Самыми незащищенными перед волной аномии оказываются дети и подростки. Они тяжело переживают бедствие, постигшее их родителей, а потом целые контингенты их оказываются беспризорными или безнадзорными, лишенными всякой защиты от преступных посягательств и втянутыми в преступную среду.

В 1994 г. социологи исследовали состояние сознания школьников Екатеринбурга двух возрастных категорий: 8-12 и 13-16 лет. Выводы авторов таковы: «Наше исследование показало, что ребята остро чувствуют социальную подоплеку всего происходящего. Так, среди причин, вызвавших появление нищих и бездомных людей в современных больших городах, они называют массовое сокращение на производстве, невозможность найти работу, высокий уровень цен… Дети школьного возраста полагают, что жизнь современного россиянина наполнена страхами за свое будущее: люди боятся быть убитыми на улице или в подъезде, боятся быть ограбленными. Среди страхов взрослых людей называют и угрозу увольнения, страх перед повышением цен.

Сами дети также погружены в атмосферу страха. На первом месте у них стоит страх смерти: “Боюсь, что не доживу 20 лет”, “Мне кажется, что я никогда не стану взрослым – меня убьют”… Российские дети живут в атмосфере повышенной тревожности и испытывают недостаток добра. Матерятся в школах все: и девочки, и мальчики. Как говорят сами дети, мат незаменим в повседневной жизни. В социуме, заполненном страхами, дети находят в мате некий защитный механизм, сдерживающий агрессию извне» [18].

Как показал ход реформы, для большинства обедневших семей их нисходящая социальная мобильность оказалась необратимой. Сильнее всего это ударило по детям – произошла их сегрегация от благополучных слоев общества [19]. В 2004 г. социологи делают следующий вывод (выделение авторов): «Чрезмерная поляризация общества, прогрессивное сужение социальных возможностей для наиболее депривированных его групп, неравенство жизненных шансов в зависимости от уровня материальной обеспеченности начнет в скором времени вести к активному процессу воспроизводства российской бедности, резкому ограничению возможностей для детей из бедных семей добиться в жизни того же, что и для большинства их сверстников из иных социальных слоев.

Собственно, уже сейчас бедным как четко обозначенной социальной группе довольно редко вообще удается добиться каких-либо существенных изменений своего положения, решить какую-то сложную семейную проблему, остановить падение уровня жизни, вырваться из круга преследующих их неудач. За последние три года только 5,5% из них удалось повысить уровень своего материального положения (по населению в целом – 22,7%)» [20].

Без защиты семьи и государства большое число подростков гибнет от травм, насилия и душевных кризисов. В исследовании причин подростковой смертности сказано: «В последние 5 лет смертность российских подростков в возрасте 15-19 лет находилась в пределах 108-120 на 100 000 населения данного возраста. Этот показатель в 3-5 раз выше, чем в большинстве стран Европейского региона. Главной причиной смертей являются травмы и отравления (74,4% в 2008 г.).

Реальные масштабы подростковой смертности от травм и отравлений заметно превышают ее официально объявленный уровень за счет неточно обозначенных состояний, маскирующих внешние причины, а также сердечно-сосудистых заболеваний, с латентной смертностью наркоманов. Реальные масштабы смертности от убийств, суицидов и отравлений существенно выше официально объявленных за счет повреждений с неопределенными намерениями…

По уровню самоубийств среди подростков Россия на первом месте в мире: средний показатель самоубийств среди населения подросткового возраста более чем в 3 раза превышает средний показатель в мире. И эти страшные цифры не учитывают случаев попыток к самоубийству» [21].

Вообще, смертность от внешних причин (особенно от травм и отравлений) достигла в России очень больших размеров. Вот выводы одного из диссертационных исследований: «Смертность от травм и отравлений в совокупности ее количественной динамики и структурных особенностей (возрастных, гендерных и нозологических) может выступать маркером развития социальной ситуации в стране. В России… возобладали негативные тенденции, вследствие чего уровни травматической смертности российских мужчин в настоящее время более чем вчетверо выше, чем во Франции и США, и более чем в 8 раз выше, чем в Великобритании.

По самым предварительным оценкам в среднем по России половина смертности 20-39-летнего населения от повреждений с неопределенными намерениями определялась латентными убийствами (53,2% у мужчин и 50,4% у женщин), соответственно 16,4 и 17,9% – латентными самоубийствами и 17,5 и 19,1% – отравлениями разного рода химическими веществами (что также косвенно может быть отнесено к суицидам)» [22].

Преступное насилие, как и преступность в целом, – острое и радикальное проявление аномии. Главной причиной ее всплеска, по единодушному мнению социологов, стали социальные изменения в ходе реформы. Само по себе это, однако, не объясняет масштабов волны преступности. В этом В.В. Кривошеев видит необычность воздействия реформы 1990-х гг. на связность общества: «Специфика аномии российского общества состоит в его небывалой криминальной насыщенности. Аномия в решающей мере выступает в наших отечественных условиях в форме криминализации социума… Криминализация общества – это такая форма аномии, когда исчезает сама возможность различения социально позитивного и негативного поведения, действия. Преступный социальный мир уже не находится на социальной обочине, он на авансцене общественной жизни, оказывает существенное воздействие на все ее грани.

Кроме того, криминализация означает появление таких поведенческих актов, которые прежде лишь в единичных случаях фиксировались в нашей стране либо не отмечались вовсе. Речь идет, к примеру, о заказных убийствах, криминальных взрывах, захвате заложников, открытом терроре против тех представителей власти, которые не согласны жить по законам преступного социального мира. Криминализация на поведенческом уровне выражается и в ускоренной подготовке резерва преступного мира, что связывается нами с все большим вовлечением в антисоциальные действия молодежи, подростков, разрушением позитивных социализирующих возможностей общества…

Роль среднего класса в наших условиях фактически играют определенные группы преступного социального мира. Традиционные группы, из которых складывается средний слой (массовая интеллигенция, верхние слои других групп наемного труда и т. д.), к сожалению, в российском обществе ни по своему статусному, ни по своему материальному положению не могут претендовать на позицию в нем. Сказанное и позволяет нам определить криминализацию современного российского общества как весьма специфичную форму такого социального феномена как аномия» [3].

Мощным генератором аномии стало созданное реформой «социальное дно». Оно сформировалось в России к 1996 г. и составляло около 10% городского населения, или 11 млн человек. В состав его входят нищие, бездомные, беспризорные дети и уличные проститутки. Отверженные выброшены из общества с поразительной жестокостью. О них не говорят, их проблемами занимается лишь МВД, в их защиту не проводятся демонстрации и пикеты. Их не считают ближними.

Имеется в виду даже не аномия самих обитателей «дна» (хотя и это массивный элемент всей проблемы), а необходимость для всех социальных групп переступить через нравственные и гражданские нормы, чтобы сосуществовать с «дном», видеть его каждый день и «не пускать» в свое сознание, чтобы не сойти с ума.

Н.М. Римашевская пишет: «Бедность, безработица, экономическая и социальная нестабильность, несбыточность надежд, крушение планов интенсифицируют процесс маргинализации населения. В результате появляется социальный слой пауперов как следствие усиливающейся нисходящей социальной мобильности, нарастающей по своей интенсивности. Так формируется и укрепляется социальное дно, которое фактически отторгается обществом, практически не знающим даже его истинных размеров.

Представители “социального дна” имеют сходные черты. Это люди, находящиеся в состоянии социальной эксклюзии, лишенные социальных ресурсов, устойчивых связей, утратившие элементарные социальные навыки и доминантные ценности социума. Они фактически уже прекратили борьбу за свое социальное существование… “Социальное дно” в России находится вне рамок законов и норм Конституции. “Большое” общество исключает его из орбиты социальных связей; контакты с ним ведутся только по линии правоохранительных органов, процесс эксклюзии реализуется в наиболее полном виде…