Текст книги "Порочные круги постсоветской России т.1"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

Соавторы: А. Вершинин,О. Куропаткина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

В оплате труда положение рабочих также было неблагоприятным. Установленный МРОТ составлял смехотворную, можно сказать, издевательскую величину, например, в Санкт-Петербурге в 1999 г. составлял 0,07 прожиточного минимума (ПМ). Притом и ПМ являлся уровнем фактически физического выживания одного человека, без учета семьи, иждивенцев, применимым в течение критического (ограниченного) времени… Среднедушевой доход в течение длительного времени не превышал даже прожиточный минимум, составлял незначительную часть потребительской корзины и субъективной нормы.

Условия труда. По данным официальной статистики при сохранении прежнего уровня вредности, тяжести труда выросло число пострадавших от несчастных случаев со смертельным исходом… Режимы труда рабочего и времени для отдыха нарушались в течение всего рассматриваемого периода. Распространение получила вторичная занятость (по различным данным имели дополнительную работу от 20 до 50% рабочих)… По данным ВЦИОМа, заработок квалифицированных рабочих на дополнительной работе в 2006 г. составлял более 40%. Незыблемое право на ежегодный отпуск 1/4 опрошенных нами рабочих (на частных предприятиях – более 60%) не использует или использует частично, иногда – без оплаты. В случае заболевания берут больничные листки 53%, получают пособие по беременности, родам 77% женщин. Государственный контроль за соблюдением социально-трудовых прав практически сошел на нет.

Произошло практически (почти) полное отчуждение рабочих от участия в управлении на уровне предприятий, выключение из общественно-политической жизни в масштабах общества. Российские работодатели демонстрировали буквально иррациональную нетерпимость к участию рабочих в управлении. В ответ, вместо сопротивления ограничениям, рабочие стали практиковать “избавление от акций“… По данным нашего опроса почти половина рабочих прошла через моральные унижения в различных формах.

Таким образом, реформенные преобразования оказали глубокое и разностороннее, как правило, отрицательное воздействие на положение рабочих. П. Штомпка изменения в их положении, социальном статусе охарактеризовал как социальную травму. Происходит “разрушение статуса социальной группы”» [28].

Резкое обеднение рабочих привело к аномальному сокращению свободного времени, что в современном обществе означает сокращение возможностей для гражданской активности и к архаизации быта и культуры. Социолог Г.П. Бессокирная, изучавшая с начала реформ социальные процессы в общности рабочих, пишет: «Распространенность и эффективность почти двух десятков способов приспособления занятых российских горожан к радикально меняющимся условиям труда и жизни изучались в наших предыдущих исследованиях. По данным Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения (РМЭЗ, массив данных 2000 г., опрошено 9009 человек) за 1998 г., было установлено, что относительно популярных и эффективных способов приспособления, кроме обращения за помощью к родственникам и друзьям, всего два: интенсификация труда на приусадебном участке и дополнительная работа.

В ходе двух исследований на московских предприятиях (1993-1994 и 1999-2000 гг.) выяснилось, что масштабы распространения этих способов приспособления весьма существенны и в столице. Например, в 1999-2000 гг. большинство московских рабочих имели или хотели бы иметь земельные участки (59%), дополнительную работу (61%). Результаты исследования на трех крупных машиностроительных заводах в областных центрах РФ (Брянске, Пскове и Кирове) в 2003 г. показали, что абсолютное большинство рабочих имеют или хотят иметь земельные участки (81%), многие ориентированы на вторичную занятость (63%)… Фактически земельный участок в провинции имеется у 69%, в Москве – у 46% рабочих» [29].

Травмирующий период безработицы и крайней бедности пережили и шахтеры, которые своими забастовками в поддержку Б. Ельцина в конце 1980-х гг. немало способствовали краху советской системы. Б.И. Максимов, который в июле 1998 г. провел несколько дней как социолог на Горбатом мосту среди участников шахтерского пикета в Москве, приводит записи рассказов шахтеров из разных угольных бассейнов. Вот что, например, рассказал шахтер из полярной Воркуты: «Нет денег на самое необходимое. Продукты приходится брать под запись в шахтной лавке. А там цены в 2, в 3 раза дороже. Эту лавку содержит сын директора. В других регионах, знаем, картошкой перебиваются. У нас ничего невозможно вырастить – мерзлота. Приходится просить денег у родителей-пенсионеров, которым мы сами должны помогать. А у них пенсия – известно какая. Стыдно. Дома жена осталась с двумя детьми. Сын мне как-то говорит: “Что, папа, помирать будем? – Что ты, сынок?! – Ты же денежки не получаешь”. В глаза детям смотреть не могу, никому не хочется, чтобы они чувствовали себя ущемленными. В одной семье сын-школьник повесился, оставил записку: “Мне надоело слушать ваши с мамой ссоры из-за денег…”. В другой семье сам отец не выдержал – обвязал себя взрывчаткой. У нас трое покончили с собой. Мы – рабы, скоты. Раба и то хозяин кормит. Так больше жить нельзя!» [30].

Показательно воздействие реформы на особый отряд промышленных рабочих и ИТР – работников оборонной промышленности, которая в 1991-1993 гг. была подвергнута разрушительной «конверсии». Было резко (в 4 раза в 1992 г.) сокращено производство военной продукции, уволены 300 тыс. работников, резко сократилась зарплата. Особенность этого эпизода в том, что большинство работающих на оборонных предприятиях в тот момент были женщины, причем с очень высоким уровнем образования и квалификации, элита общности промышленных рабочих.

Г.Г. Силласте, которая изучала социальную сторону конверсии, писала в 1993 г.: «Женские коллективы в оборонной промышленности особые: по образовательному цензу, профессионализму, непрерывному стажу многолетней работы на предприятиях, фокусирующих высшие достижения современной науки и передовых технологий. 60% респонденток составили инженеры и конструкторы; 3,4% – руководители на уровне отдела, цеха; 17% – служащие; 71% опрошенных имеет высшее и незаконченное высшее образование; 3% из них кандидаты и доктора наук. 80,7% женщин работают на своих предприятиях более 11 лет, из них 56% – свыше 20 лет. Только 6,3% имеют трудовой стаж до 5 лет.

Судя по самооценке респонденток, 93% считают себя плохо обеспеченными, 59% из них – низкооплачиваемыми, а 34% – живут ниже уровня бедности. К числу достаточно обеспеченных и высокооплачиваемых отнесли себя всего 6% опрошенных. В итоге на вопрос “Что позитивного лично Вам принесла конверсия?” 89% однозначно ответили: “ничего”…

Возможные последствия прозападного подхода к конверсии могут быть по оценкам женского общественного мнения очень тяжелыми: ослабление обороноспособности России, замена наукоемкой продукции – дешевой и массовой, падение производительности труда, потеря высококвалифицированных специалистов…

Ответы на вопрос “Что вызывает у Вас беспокойство в связи с конверсией в России?” позволили выстроить следующую иерархию отрицательной мотивации: угроза массовой безработицы (58%); распыление высококвалифицированных специалистов (56,7%); отсутствие обоснованной программы конверсии (46,7%); ослабление обороноспособности России (39%); снижение технического уровня, подмена дорогостоящей наукоемкой продукции дешевым ширпотребом (24%). Итак, на первом плане социальные мотивы, на втором – политические, на третьем – производственно-технические.

В итоге спокойны за будущее свое и своей семьи всего 8,3% опрошенных работниц;… за будущее России – 8,1%. Это самый низкий уровень социального оптимизма, когда-либо фиксировавшийся в женской среде.

Один из выводов исследования состоит в том, что традиционная вера женщин в помощь со стороны государства, политических партий и организаций, надежда на справедливые законы фундаментально подорваны» [31].

В целом, первый этап реформ (1990-е годы) погрузил унаследованную от советского порядка общность рабочих в состояние социального бедствия, которое в кооперативном взаимодействии с информационно-психологическими ударами оказало разрушительный эффект на связность этой общности.152

Итог этого десятилетия социологи формулируют так: «Только у незначительного числа индивидов и социальных групп изменения произошли к лучшему, в то время как у большинства населения (82% опрошенных в декабре 1998 г.) ситуация катастрофически ухудшилась. К этому следует добавить такие негативные явления, как рост безработицы и депрофессионализация занятых. Исследования подтверждают, что существует тесная связь между расцветом высшего слоя, “новых русских” с их социокультурной маргинальностью, и репродукцией социальной нищеты, криминала, слабости правового государства» [2].

Процессы, запущенные в 1990-е годы, обладают большой инерцией, и улучшение экономической ситуации после 2000 г. само по себе их не останавливает – пережившим социальную травму людям требуется программа реабилитации. «Ремонт» структуры общества и конкретных общностей требует средств и времени, но такая задача еще и не ставилась.

Вот вывод 2003 г.: «События последних 10 лет привели к интенсивному социально-экономическому расслоению населения России… Последствия этих процессов видны уже сейчас – формирование взаимоисключающих интересов “верхов” и “низов”, “геттоизация” больших групп населения на низших уровнях социальной иерархии без перспектив улучшения их положения.

В настоящее же время Россия подходит к новому этапу развития своей социальной структуры, который можно обозначить как институционализация неравенства или, в терминологии П. Штомпки, возникновение прочной иерархии привилегий и лишений в отношении доступа к желаемым благам и ценностям. Это закрепление неравных стартовых позиций для новых поколений, передача раз достигнутого высокого богатства и социального статуса детям и, напротив, лишение “проигравших” и их потомков важнейших экономических, политических и культурных ресурсов общества, блокирующее им возможности восходящей мобильности. В процессе снижения уровня жизни из сознания людей вымываются сложные социокультурные потребности, для них становится характерной жизнь одним днем, установка на выживание. Важной проблемой является межпоколенная передача депривации в беднейших семьях» [33].

Дело не только в резком расслоении населения по экономическим параметрам. Люди переживают стресс из-за несоответствия новой структуры общества их моральным установкам. Исследование 2005 г. приводит к следующему выводу: «Больше половины лиц, считающих, что они могут добиться успеха в новых условиях, тем не менее отдают предпочтение не рыночной, а государственной экономике. В массовом сознании очень прочно утвердилось мнение, что предпринимательский успех сегодня связан не с трудовыми усилиями и личными достижениями, а с изворотливостью, наличием влиятельных покровителей или с деятельностью, выходящей за рамки закона» [34].

Такое состояние общества стабилизировалось. Общие выводы были подтверждены социологами и в 2005 г.: «Социальная дифференциация, как показывают данные нашего исследования, связана с конфликтностью интересов, с собственностью на средства производства и распределением власти… В настоящее время формы социального неравенства структурализованы, фактически закреплены институционально, ибо касаются распределения власти, собственности, дохода, других общественных отношений.

Самыми весомыми индикаторами бедности, по мнению опрошенных, являются: “политика властей, направленная на обогащение одних и разорение других”, и непосредственно связанная с этим – “невозможность получить хорошее образование и хорошую работу”. По каждой альтернативе доля отметивших эту позицию колеблется от 52 до 68%. Причем рабочие и непрофессионалы делают больший акцент на “невозможность получить хорошее образование”, а специалисты – “получить хорошую работу”» [8].

Островками благополучия являются в России несколько мегаполисов, из которых резко выделяется Москва. Среднедушевые денежные доходы населения в Москве были больше средних по России в 4,1 раза в 2000 г. и в 2,5 раза в 2009 г. Тем не менее и в Москве рабочие переживали трансформацию общество очень тяжело.

Исследование 2005 г. показало: «Эффективность социальной адаптации даже московских рабочих очень низка. Большинство из них, независимо от выбранной стратегии выживания, не удовлетворены материальным положением и считают, что за последние пять лет материальное положение их домохозяйств ухудшилось в той или иной степени. В Москве в конце 1990-х гг. более половины опрошенных (62%) имели средства только на самое необходимое (питание, оплату квартиры, коммунальных услуг, недорогую одежду), а каждому пятому (21%) денег даже на эти цели, порой даже на питание, не хватало.

Работа на частном предприятии, как выяснилось, не является для рабочих эффективным фактором приспособления к радикально меняющимся условиям труда и жизни. Большинство рабочих на частном предприятии (63%) в Москве в конце 1990-х гг. также имели средства только на необходимое, а каждому четвертому (27%) – средств на это (иногда даже на питание) не хватало.

В областных центрах РФ в начале 2000-х гг. 41% рабочих имели доходы, которые позволяли приобретать лишь самое необходимое (включая недорогую одежду, обувь), а каждому четвертому (25%) приходилось брать деньги на эти цели в долг» [29].

Говоря о безработице, надо отметить такой антирабочий мотив в идеологии реформы: в выступлениях политиков и предпринимателей нередко утверждается, что значительная часть незанятых и не желает работать, будучи проникнута паразитической психологией люмпена. Социологи опровергают эти утверждения: «Ответы показали, что большинство респондентов не устраивает положение незанятости: 92% опрошенных хотят работать. Почти половина опрошенных (47,9%) считает, что труд для них – это источник средств к существованию: чем больше платят, тем больше они согласны работать. Для 24,2% опрошенных труд – смысл существования. Это высокий показатель. В настоящее время можно встретить высказывания о том, что рейтинг труда занимает невысокие позиции, а по ряду исследований он даже не попадает в число распространенных ценностей. Наверное, надо побыть длительное время безработным, чтобы впоследствии оценить труд как жизненную ценность» [35].

В другом исследовании (2005 г.) делается схожий вывод: «Новая макроэкономическая ситуация, повлекшая сокращение спроса на рабочую силу, затронула и трудовую мотивацию, изменение ценности труда, его восприятия и статуса в обществе. Сфера распределительных, товарно-денежных и финансовых отношений существенно оттеснила область производства. Поэтому, говоря о незанятости, социологи обращаются и к изучению установок на трудовое участие. Исследователи практически единодушны в том, что, несмотря на снижение мотивированности населения к труду, потерю прежнего сакрального смысла, даже кризис труда в целом, структура мотивации остается стабильной, что свидетельствует об устойчивости качеств работника и серьезном влиянии трудовых традиций… Обследования промышленных предприятий в 1993, 1996, 1999 гг. (руководитель В.Д. Патрушев), дающие обширный материал для заключений о взаимосвязи советского и постсоветского в трудовом сознании и поведении рабочих, позволили прийти к выводу, что “нет свидетельств трансформации структуры мотивов трудовой деятельности”» [36].

Помимо безработицы, которая сразу обрывает множество связей человека с профессиональной общностью, важным фактором ослабления этих связей стала перегрузка. Она унаследована от 1990-х гг., но стала нормой уже в последнее десятилетие. Для общения, в том числе с товарищами по профессии, требуются время и силы. Измотанный на работе человек имеет меньше ресурсов для коммуникаций. У промышленных рабочих России в 2008 г. фактическая продолжительность рабочего времени составила в среднем 184 ч в месяц – вопреки установленной КЗоТ допустимой норме рабочего времени 168 ч в месяц.

Вот вывод из материалов РМЭЗ: «Для большинства людей дополнительная работа – жизненная необходимость.… Остальные стороны жизни – здоровье, семья, дети, образование, взаимопонимание, общение – “меркнут” на фоне основной доминанты жизнедеятельности, выживания – работы и заработка. Анализ материалов исследования показывает, что в настоящее время наблюдается тенденция роста трудовой нагрузки на основной работе. Увеличение продолжительности рабочего времени носит, с одной стороны, добровольный характер, продиктованный стремлением работника за сверхурочные часы получить прибавку к основной оплате; с другой – является вынужденным, поскольку на многих предприятиях, фирмах (особенно находящихся в частном владении) удлиненный рабочий день/неделя, несоблюдение выходных дней и отпусков становится по существу нормой, обязательным требованием, за несоблюдение которого работнику грозит увольнение» [37].

Необходимость искать дополнительную работу вне предприятия (нередко в теневой экономике) пагубно действует на связность общности и ее социально-психологический климат еще и потому, что создает нездоровую конкуренцию между рабочими. В значительной мере это конкуренция на анклавных рынках труда, где сталкиваются интересы местного населения с трудовыми мигрантами, что порождает этносоциальные конфликты, вплоть до насильственных, и активизирует этнонационализм, подрывающий перспективы нациестроительства.

Социолог пишет (2005 г.): «В условиях конкуренции на рынке труда найти дополнительную работу удается далеко не всем желающим. Вторичная занятость способствует перераспределению рабочих мест в пользу более “продвинутых” групп работников и становится фактором социальной дифференциации рабочих» [29].

В 1990-е годы сформировалась и развивается уже в последнее десятилетие особая инерционная система – социальное дно, заполненное в основном людьми, потерявшими рабочее место в промышленности. Крайняя степень депривации рабочих, длительное время не имеющих работы или измотанных жизнью, – втягивание их в это социальное дно или в преступную деятельность, ведущую в места лишения свободы.

Н.М. Римашевская пишет (2004 г.): «Угроза обнищания нависла над определенными социально-профессиональными слоями населения. “Социальное дно” поглощает крестьян, низкоквалифицированных рабочих, инженерно-технических работников, учителей, творческую интеллигенцию, ученых. В обществе действует эффективный механизм “всасывания” людей на “дно”, главными составляющими которого являются методы проведения нынешних экономических реформ, безудержная деятельность криминальных структур и неспособность государства защитить своих граждан.

Эксперты считают, что угроза обнищания – глобальная социальная опасность. По их мнению она захватывает: крестьян (29%), низкоквалифицированных рабочих (44%), инженерно-технических работников (26%), учителей (25%), творческую интеллигенцию (22%)… Для мироощущения [бедных] характерен пессимизм и отчаяние. Этим психоэмоциональным напряжением беднейших социально-профессиональных слоев определяется положение “придонья”: они еще в обществе, но с отчаянием видят, что им не удержаться в нем. Постоянно испытывают чувство тревоги 83% неимущих россиян и 80% бедных.

“Придонье” – это зона доминирования социальной депрессии, область социальных катастроф, в которых люди окончательно ломаются и выбрасываются из общества» [38].

Личной катастрофой становится бездомность, чаще всего после возвращения из мест заключения или из-за распада семьи. По данным социологов состав бездомных таков: «Основная масса бездомных – лица 35-54 лет… По социальному положению большинство бездомных – рабочие. Но каждый следующий год дает заметное приращение бывших служащих. Более половины из них имеют среднее образование, до 22% – среднее специальное, около 9% – высшее» [39].

Кроме «социального дна» в середине 1990-х гг. стала складываться еще одна болезненная социокультурная общность, к признакам которой ближе всего были именно рабочие, – общность маргиналов. Поскольку эта группа, обретя самосознание, может воспроизводиться и после того, как будут устранены породившие ее причины, надо о ней сказать особо. Приведем выдержки из исследования этого явления (1996 г.):

«Социальная структура современного российского общества характеризуется крайней неустойчивостью как на уровне процессов, происходящих в социальных группах и между ними, так и на уровне осознания личностью своего места в системе общественной иерархии. Идет активное размывание традиционных групп населения, становление новых видов межгрупповой интеграции по формам собственности, доходам, включенности во властные структуры, социальной самоидентификации. В условиях трансформирующегося социума наблюдается процесс декомпозиции сложившейся в нем структуры, когда она распадается как бы на несколько относительно независимых друг от друга измерений. Классовая и групповая идентификация, которая в течение ряда десятилетий культивировалась в сознании и поведении людей, вытесняется индивидуальной, внутригрупповой, корпоративной.

Образуются, также увеличиваясь количественно, стойкие маргинальные социальные группы (“бичи”, “бомжи”, беженцы, “вынужденные переселенцы”, беспризорные, наркоманы, криминальные элементы). Нами были эмпирически изучены и лица, объективно являющиеся представителями того или иного трудового слоя, – рабочие, служащие, специалисты, однако на уровне самоидентификации не соотносящие себя ни с одной из социальных групп. Мы с определенной условностью называем их маргиналами, т. е. такой группой, которая находится в состоянии разрыва социально-идентификационных связей с обществом… Маргинальная группа находится на границе двух культур или субкультур и имеет некоторую идентификацию с каждой из них. Она отвергает определенные ценности и традиции той культуры, в которой возникает, и утверждает собственную систему норм и ценностей.

Эту группу мы выделили при ответе на вопрос анкеты: “К какому социальному классу или группе Вы отнесли бы себя: к рабочим, крестьянам, служащим, интеллигенции, управляющим, людям, занятым собственным делом?”. Отметившие позиции “в настоящее время такой группы нет” или “затрудняюсь ответить” и определили анализируемый контингент – 9% выборочной совокупности.

Подавляющее большинство [маргиналов] – рабочие различной квалификации. Здесь надо отметить по меньшей мере два обстоятельства, способствующие появлению указанного комплекса у представителей данной социальной группы. Во-первых, “канула в Лету” некогда провозглашаемая и проводимая государственными и партийными органами политика формирования рабочего класса как “авангарда современного общественного развития. На смену ей пришла политика доминирующей роли предпринимателей”.

Во-вторых, его материальное положение стало столь же эфемерным и нестабильным, как и социальный статус, что породило целый комплекс, связанный с неуверенностью не только в сегодняшнем, но и завтрашнем дне… Выделенная нами группа достаточно гомогенна по целому ряду существенных социальных характеристик, а социальные различия между ней и остальными категориями опрошенных, оказавшимися в поле нашего внимания, существенны» [40].

Таким образом, речь идет о крупной и устойчивой общности, вобравшей в себя представителей разных профессий, но в основном рабочих, которая отличается от других общностей ценностями и нормами. Объективно человек работает на заводе как рабочий, но по своей культуре и моральным установкам, он – маргинал, выпавший из общности, в которой обитал раньше. Он деклассировался.

Вот некоторые отличия общности маргиналов, которые отметили исследователи: «Включенность в общественное движение отсутствует полностью (у идентифицирующих себя с рабочими – 3,6%). Пожалуй, эту группу характеризует отчуждение от таких видов социального действия, как профессиональный труд, общественно-политическая деятельность, деловые соприкосновения. И влияние на администрацию предприятия у нее крайне низкое, об этом заявили 76% опрошенных. Правда, следует отметить, что и другим социальным группам, особенно идентифицирующим себя с рабочими, оно присуще…

Падение жизненного уровня – общая социальная проблема российского общества, затрагивающая фактически все слои населения. Ухудшение материального положения за последние пять лет отметили свыше половины всех подвергшихся опросу. Такая же картина и в маргинальной группе. Полностью неудовлетворенных своим материальным положением среди маргиналов 52% (в рядах с идентифицирующими себя с рабочими – 49%, со служащими – 45,3%, с интеллигенцией – 44,1%, с управляющими – 16,7%, имеющих собственное дело не зафиксировано)…

Выявилось влияние на потенциальную маргинальность и фактора, обусловленного развитием института частной собственности. Оказалось, что на предприятиях и в организациях государственной формы собственности преобладают стабилизирующая и продвинутая стратегия поведения. В организациях с негосударственной формой собственности доли стабилизирующей и продвинутой групп уменьшились в 1,3 раза, а понижающей группы – возросла в 2,7 раза» [40].

Все эти процессы повлияли на демографические и квалификационные изменения в общности промышленных рабочих. С самого начала реформ резко сократился приток молодежи на промышленные предприятия, началось быстрое старение персонала. Если в 1987 г. работники в возрасте до 39 лет составляли в числе занятых в промышленности 60%, то в 2007 г. их доля составила 45,3%. Ухудшение демографических и квалификационных характеристик рабочего класса России – один из важнейших результатов реформы, который будет иметь долгосрочные последствия.

До середины 1980-х гг. в сфере материального производства трудилось абсолютное большинство (80%) экономически активной молодежи в возрасте 20-29 лет. В 2008 г. в отраслях непроизводственной сферы было занято 66% 20-29-летних, а в материальном производстве – 34%. В 1985 г. в промышленности работало 37,5% молодежи, а в 1995 г. – 22%.

Однако и в 2000-е гг., несмотря на оживление в промышленности (до начала кризиса 2008 г.), общий выпуск кадров учебных заведений НПО продолжал снижаться (рис. 4). Число подготовленных рабочих по профессиям промышленности снизилось к 2008 г. до 189 тыс. человек [41].

Рис. 4. Выпуск квалифицированных рабочих в системе начального профессионального обучения в РСФСР и РФ, тыс.

М.К. Горшков пишет: «Ситуация с человеческим капиталом работников, занятых в российской экономике, характеризуемая тем, что большая их часть находится в положении либо частичной деквалификации, либо общей деградации, может рассматриваться как крайне опасная с точки зрения перспектив модернизации России. Тревожными тенденциями выступают также постепенная люмпенизация рабочих низкой квалификации, массовый уход молодежи в торговлю при игнорировании индустриального сектора, равно как и практическое отсутствие у большинства молодых людей шансов (куда бы они ни шли работать) на изменение их жизни и профессиональных траекторий» [4].

Сужается воспроизводство квалифицированных рабочих. Выпуск учреждений начального профессионального образования сократился с 1378 тыс. человек в 1985 г. до 508 тыс. в 2009 г. При этом выпуск рабочих для техноемких отраслей производства все больше уступает место профессиям в сфере торговли и услуг. Вот оценка социолога: «В итоге мы разрушили рабочий потенциал… Так, например, для формирования фрезеровщика, способного обрабатывать сложные поверхности турбинных лопаток, требуется, кроме времени на обучение, 7-8 лет практической работы. А фрезеровщики эти на заводе турбинных лопаток в Санкт-Петербурге были почти полностью “разогнаны” еще в начале 1990-х гг.» [19].

Эта тенденция набрала инерцию, и переломить ее будет трудно. Дискредитирована сама профессия промышленного рабочего – вот удар по основному производству России. Опрос школьников уже в сентябре 1993 г. показал, что выпускники 11 класса, дети рабочих (по отцу), не были ориентированы на социальный статус рабочего. Стать рабочим входило в жизненные планы только 1,7% выпускников. Большинство (51,9%) собиралось стать специалистом с высшим образованием.

К 2005 г. проблема нехватки квалифицированных рабочих встала во весь рост. Даже социологи, которые возлагают надежды на простую интенсификацию труда в промышленности с помощью приемов, отработанных на капиталистическом производстве Запада, забили тревогу: «Следует отметить, что начальный этап развития российской экономики столкнулся с невиданным дефицитом квалифицированных рабочих и инженерных кадров. Причем социокультурные причины кадрового дефицита по своему значению не уступают пагубным последствиям отсутствия у правительства реформаторов внятной политики по их подготовке. Можно согласиться с исследователями, которые отмечают, что “произошел сдвиг в системе ценностей: люди не хотят заниматься промышленным трудом, не хотят работать на производстве, они ищут более „чистую“ и выгодную работу”. Молодых людей прельщает работа в “светлых” офисах, а не в “серых” производственных помещениях» [21].

Проблема соотнесения социальных и этнических общностей: трудовые мигранты

Очень кратко затронем особую проблему состояния общности промышленных рабочих в России – использование на предприятиях рабочей силы этнических мигрантов. Это сложная малоизученная проблема. Здесь мы ее только обозначим, поскольку эмпирических данных о масштабах и формах привлечения труда мигрантов именно в промышленности пока недостаточно. Сложность проблемы состоит в том, что сочетание в кризисной обстановке социальных и этнических факторов, к которым нередко примыкает и религиозный фактор, ведет к кооперативным эффектам и в самосознании, и в поведении людей.

Этнизация социальных групп (и наоборот) – важная сторона социальной динамики, которая может быть целенаправленно использована и в политических целях. М. Вебер не раз указывает на взаимосвязь этнических и социальных факторов как на важную, но зачастую недооцениваемую проблему политики. Переплетение социальных и этнических отношений может стать угрожающим в переходные и кризисные периоды.

Это наблюдалось и в России в ходе революции, когда социальные отношения (конфликты помещиков с крестьянами) принимали этническую окраску, как конфликт разных народов. Писатель М.М. Пришвин, либерал и патриот, записал в дневнике 24 мая 1917 г. в своем поместье: «Чувствую себя фермером в прериях, а эти негры Шибаи-Кибаи злобствуют на меня за то, что я хочу ввести закон в этот хаос». 28 мая он сделал такую запись: «Как лучше: бросить усадьбу, купить домик в городе? Там в городе хуже насчет продовольствия, но там свои, а здесь в деревне, как среди эскимосов, и какая-то черта неумолимая, непереходимая»153 [55].