Текст книги "Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц)

Вот почему я обращаюсь к опыту тех наших великих философов, которые не чурались политики и не скользили по метафизической поверхности. Я по-своему трактую этот опыт, но не подменяю его анализ своими собственными построениями.

Первым из таких философов, к которому надо обратиться за пониманием феномена постжизни и постчеловека, является Федор Михайлович Достоевский. Это он сказал устами своего героя в «Записках из подполья»: «Это уже не жизнь, господа, а начало смерти». Что самое важное в этих словах? Понятие о НАЧАЛЕ смерти. Смерть для Достоевского не одномоментна. Она начинается. И – длится. Длящаяся смерть и есть постжизнь. А плывущий в потоке постжизни – постчеловек.

Глубже всего Федор Михайлович рассматривает это в своем «Бобке». Вчитаемся в его сокрушительные метафизические и политические пророчества.

Я уже обсуждал феномен неприличности Ремчукова и спрашивал себя и других: «Что это?» Достоевский отвечает: это постжизнь. И связывает постжизнь – социальное, политическое и культурное тление – с возрастанием этого самого неприличия.

«Заголимся!» – восклицают герои «Бобка», объятые тлением. Достоевский, исследуя личность и ее тление, говорит и о других каркасных личностных конструкциях, атакуемых тлением. Например, о способности удивляться.

Он говорит о том, что тление личности порождает способность НЕ удивляться ничему на свете. И что эта способность «почему-то признана» правящим сословием Российской империи – «за хороший тон». Чем это кончилось для правящего сословия – мы знаем по результату. А Достоевский это предвидел. И выводил из своей концепции тления личности. Тление личности порождает неспособность отличить приличное от неприличного… Оно же порождает неспособность удивляться… Что еще оно порождает?

Анализируя крах той империи, мы постоянно сталкиваемся с чем-то, вызывающим оторопь, С какой-то особой склонностью делать именно то, что не надо, и не делать того, что надо. Подобную склонность принято называть «политической глупостью». Это не обычная глупость. Это метафизическая глупость, порожденная тлением личности и постжизнью как длящимся тлением. Таково, по крайней мере, мнение Достоевского, предчувствовавшего гибель любимой им Империи. И пытавшегося что-то объяснить Победоносцеву – Суслову Российской империи, – мечтавшему ее подморозить.

Подморозить… Не правда ли, это слово отдает моргом? Подморозить – это сдержать тление. Ну и как, удалось его сдержать? Дело не в том, чтобы сдерживать тление, а в том, чтобы обрести потерянную личность, то есть воскреснуть. Признаем же, что воскресла Россия в 1917 году. Нравится нам, как она воскресла, или нет – будем элементарно честными.

Французское правящее сословие перед революцией 1789 года было столь же изощренно и изысканно, как российское правящее сословие перед революцией 1917 года. И столь же метафизически (а в результате и политически) глупо. Оно тоже истлело. Граф Йорк фон Вартенбург объясняет это тление потерей связи с историческим духом. Что ж, потеря связи с духом всегда впускает в субстанцию это самое тление. А восстановление связи?

Революционеры были людьми достаточно простыми. Но обладали поражавшим всех политическим умом, имевшим метафизический генезис. Умом, связанным с присутствием исторического духа и восстановлением личностного начала.

Личность всегда умна, считает Достоевский. Она может быть наивна, даже примитивна. Но постольку, поскольку она личность, она всегда метафизически (а значит, и политически) умна. Индивидуум же, расставшийся со своей личностью, всегда метафизически глуп. Он может быть хитер, чуток, сложен, образован, тонок. Он может быть невероятно цепок. И потому успешен в определенных ситуациях, не требующих этого метафизического ума. В каких именно ситуациях? В ситуациях, когда «всё в шоколаде».

А по ту сторону «шоколада»? Там необходимо соединение с историческим духом, обретение личности и метафизического (то есть и политического) ума. Возможно ли это? Да, возможно. В той степени, в какой возможно то, что называется воскресением. Если бы я не считал, что это возможно, я не написал бы ни строчки по поводу судьбы развития в России. Ибо и судьба, и развитие предполагают Бытие, личность и не предполагают той самой особой метафизической глупости, которая порождена, уверен, «исавизацией всей страны», тлением личности и постжизнью.

Освободиться от глупости «a la бобок» можно только воскресая (опять же в социальном, культурном, политическом смысле). Воскресая, вновь становишься умным. Так считает Достоевский. И для меня абсолютно очевидно, что, размышляя об отдельной личности (ее тлении и воскресении), он размышляет и о России. Так поразмышляем и мы. Право же, есть о чем.

Может ли воскреснуть нынешняя Россия? Именно воскреснуть – причем не в поэтически размытом смысле, а в смысле обретения исторической личности? В смысле соединения ее субстанции с ее же историческим духом. Тем духом, связь с которым разорвала перестройка. Разорвала, предложив обменять первородство на чечевичную похлебку, организовав – подчеркну еще раз – и геополитическую, и метафизическую катастрофу. Запустив Танатос, то есть это самое тление (регресс). Истлевающее теряет Быть и получает взамен Иметь. Эрих Фромм, говоривший об Иметь и Быть, был абсолютно солидарен с концепцией тления Достоевского.

Воскресить Россию – значит вырвать ее из трясины всеобъемлющего Иметь. Посадить на цепь воющее тоскливое вожделение: «Это хочу иметь, и это, и это». Изгнать количество из качества (менял из храма).

Личность – это то, что способно Быть. Экспансия Иметь – акт тление. Достоевский напряженно наблюдает за тем, как тлеет в бесконечно им любимой России правящее сословие. В том числе за тем, как, тлея, то есть теряя личностное, сословие приобретает способность ничему не удивляться и считает эту способность хорошим тоном.

Достоевский прямо связывает подобный «бонтон» с тем, что индивидуумы, слагающие это сословие, тлея, глупеют. Еще раз подчеркну: для Достоевского потеря личности – это приобретение глупости. В итоге Достоевский выносит такой вердикт: «Ничему не удивляться почти то же, что ничего и не уважать. Да глупый человек и не может уважать».

Потрясающая точность и глубина мысли! Достоевский устанавливает, что потеря способности удивляться имеет общий источник с потерей способности соблюдать приличия, то есть что-то уважать – себя, других, страну и так далее. И что этот общий источник – метафизическая глупость, порождаемая тлением личности.

А еще Достоевский в своей концепции тления вводит понятие «инерция». Он утверждает, что глупость порождает инерцию, а инерция усугубляет глупость. Предреволюционное состояние правящих сословий всегда чудовищно инерционно. Казалось бы, небольшой точный поворот – и все будет спасено. Но поворот невозможен. Как и точность. Кого исторический дух хочет наказать, того он поражает инерционностью.

Чтобы не быть голословным, позволю себе еще одну цитату из того же «Бобка»: «Наверху, когда еще мы жили, то считали ошибочно тамошнюю смерть за смерть. Тело здесь (разговор ведется, как вы, наверное, помните, между покойниками на кладбище. – С.К.) еще раз как будто оживает, остатки жизни сосредотачиваются, но только в сознании. Это – продолжается жизнь как бы по инерции […] еще месяца два или три… иногда даже полгода… Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он все еще вдруг пробормочет одно словцо, конечно бессмысленное, про какой-то бобок […] Ну, а как же вот я не имею обоняния, а слышу вонь? Это… хе-хе… тут вонь слышится, так сказать, нравственная – хе-хе… Вонь будто бы души, чтобы в два—три этих месяца УСПЕТЬ СПОХВАТИТЬСЯ (выделено мною. – С.К.)… Так сказать, ПОСЛЕДНЕЕ МИЛОСЕРДИЕ (выделено мною. – С.К.)».

Наши западники после 26 августа 2008 года пребывают, по сути, в фундаментальной экзистенциальной ситуации «Бобка». Они могут отреагировать на эту ситуацию по-разному. Могут УСПЕТЬ СПОХВАТИТЬСЯ. Прошу, прислушайтесь к этим удивительно емким словам российского гения – именно УСПЕТЬ и именно СПОХВАТИТЬСЯ. Они могут успеть спохватиться… А могут… могут и не успеть.

Глава VII. От октября 1993 до октября 2008 года – запись в полевом дневнике, 8 октября 2008 года

Мне звонят мои друзья, возмущенные передачей «Судите сами» на Первом канале 2 октября 2008 года. Передача была посвящена трагическим событиям 1993 года – октябрьскому расстрелу Дома Советов и другим «шалостям» раннего ельцинизма. Например, знаменитому апрельскому референдуму «Да-да-нет-да». Тому самому референдуму, на котором впервые были применены запрещенные технологии взлома психики. Нейролингвистическое программирование (НЛП), прочие наработки, созданные военными психологами для подавления психики чужого населения в условиях ведения военных действий на его территории. Тут же этими средствами вели войну со своим населением. Или – с уже чужим?

На все возмущения моих друзей я отвечаю: «Идет политическая война».

Друзья говорят: «Мы же видим, что твое высказывание искромсано! Мы достаточно профессиональны, чтобы и более тонкие склейки улавливать. А тут – грубейшие вклейки. Таких склеек не было со времен НТВ Гусинского!»

Я отвечаю: «Идет политическая война».

Друзья говорят: «Ты не можешь не понимать, что Первый канал сознательно играет на стороне монстров либерализма, валяющихся на свалке история. А когда ты им оппонируешь, то кромсают не скальпелем – штык-ножом».

А я опять отвечаю: «Идет политическая война».

Друзья заводятся: «А как же эти, эти и эти (называются имена телевизионных работников)… Они на чьей стороне воюют? Они патриоты? Конъюнктурщики? Засланные казачки?»

Я: «Это совершенно нормальные люди. У них есть и позиция, и свой взгляд на происходящее. Дело не в них, а в Системе. Система входит в режим автоколебаний. А люди… Они же не только люди, но и функционеры этой Системы».

Друзья начинают называть еще более высокие имена.

Я: «И это нормальные люди. И у них есть позиция. Но если телевизионщики – функционеры Системы, то эти люди – высокие функционеры Системы. Надо смотреть правде в глаза – старая Система не выдерживает новых нагрузок. Она взяла на себя совершенно не свою роль. У нее парадигмальный кризис, понимаете? Не кризис функционирования, не кризис системной архитектуры, а кризис оснований. Это страшная штука».

Тогда друзья называют совсем высокие имена.

Я отвечаю: «А это – высочайшие функционеры Системы. Той самой Системы, которая не выдерживает нагрузок, путается в кодах, логистике. Вы мне имена называете?.. Имена вторичны. Любой функционер – заложник автоколебаний несправляющейся Системы».

Друзья отпускают ядовитые реплики. А когда телефоны умолкают, я остаюсь наедине со своими мыслями и понимаю, что для друзей события 1993 года не имеют метафизического смысла, а для меня имеют.

Я ценю то, что Путин назвал распад СССР геополитической катастрофой. И абсолютно убежден, что он сделал это от сердца, а не по конъюнктурным соображениям. Но для меня-то распад СССР – это метафизическая катастрофа. И я эту оценку считаю научной, а не базирующейся на симпатиях и ценностях. А из различия оценок качества катастрофы вытекает очень многое.

Главное – представление о необходимых действиях в посткатастрофический период. Травма пространства и травма смысла лечатся по-разному. Конечно, пространство связано со смыслом, а смысл с пространством, но это все-таки не одно и то же.

В период с 1987 по 1991 год (всего-то четыре года) Верх обменяли на Низ, идеал – на совокупность определенных… скажите, как вам нравится… Соблазнов? Возможностей? Ну, пусть возможностей. В число возможностей, которые обменяли на идеал, входили прежде всего возможности материальные. Еда – отсутствие дефицита (полные прилавки вместо пустых), другой ассортимент продуктов (не для всех, но для многих), а также возможность не стоять в очередях, что отнюдь не мелочь. Следом за едой речь шла обо всей корзине потребительских товаров, о новых возможностях решать жилищную проблему (уже для немногих) и, наконец, о развлечениях (возможность отдыха за рубежом и т. д.).

То, что я назвал, это материальные возможности. Но я согласен приплюсовать к ним другие, более высокие. За рубежом можно, например, не только отдыхать, грея телеса на пляже, но и любоваться Римом, Парижем, проводить часы и дни в Лувре или в галерее Уффици.

Но это – все равно возможности. Герой О'Генри едко заметил: «Песок – плохая замена овсу». Является ли для кого-то идеал «песком», а все эти совокупные жизненные возможности «овсом», или наоборот – неважно. Важно, что обмен идеала на возможности – это игра на понижение, движение сверху вниз, скольжение, контринициация. А значит – падение в буквальном смысле слова. Оно же – метафизическая катастрофа.

Мне кажется, что скоро это начнут понимать все. Политики в том числе. Потому что это слишком очевидно. Как слишком очевидно и то, что именно новые материальные возможности предопределили решение широких общественных групп поддержать сначала перестройку, а потом… 1993 год.

Эти широкие общественные группы вполне можно назвать омещаненными. База перестройки и ельцинизма, конечно, была шире. Я не хочу редуцировать ее до общественных групп с данной характеристикой. Но эти группы был и локомотивом, запевалами, осью будущей властной Системы. Они быстро отодвинули все другие группы на периферию, а потом и безжалостно их растоптали. Другим группам оставалось маргинализоваться и либо запоздало проклинать новую Систему, либо поддерживать ее, вопреки своей очевидной маргинализации. Последнее тоже имело место.

Омещанивание – грех позднего советизма. Страшный грех. Но поздний советизм – это раствор с мещанской взвесью, и не более того. Взвесь еще надо было осадить, спрессовать, превратить в иной по качеству социальный субстрат Перестройка сделала это и оперлась на новый субстрат. Мы пожинаем плоды.

Проще всего сказать, что «негодяи осуществили заговор, сменив Верх на Низ». Да, заговор был. Его можно даже назвать «заговором Карнавала». Именно карнавал меняет Верх на Низ. Это его основополагающее социальное и культурное свойство. Михаил Бахтин талантливо это описал. Он еще и рассмотрел технологии Низа, используемые Франсуа Рабле и его последователями. А это отдельная (и очень непростая) страница в истории мировой культуры и мировой параполитики.

Все так. Да, совращали, да, растлевали. И что? Всех ведь растлевали, всем внушали, что Верх надо поменять на Низ. Но кто-то не поменял, а кто-то поменял. Значит, была возможность не поменять? Просто кто-то ею воспользовался, а кто-то нет.

Никто не снимает с растлителей вину за растление, но можно ли снять вину за падение с падшей женщины? Особенно если она не Соня Мармеладова? Воля человеческая свободна. Это касается как отдельного человека (личности), так и народа, являющегося исторической личностью.

Когда мы говорим, что кто-то пал, а кто-то не пал, это абсолютная правда. Огромное количество наших сограждан не пало. Они проявляли и проявляют колоссальный социальный героизм. Ведь нянечки, которые за крохотную зарплату возятся с тяжелыми больными, сохраняя добросердечие, приветливость, отзывчивость, не пали. И таких примеров много. Мы, в конце концов, можем сказать, что пало активное меньшинство, а не большинство.

Но, отказываясь от концепции коллективной вины, мы должны отказаться и от концепции собора, от концепции народа как единой исторической личности. Хотим ли мы отказаться от этой концепций? Я, например, не могу от нее отказаться. Для меня общество не совокупность индивидуумов, а Целостность. И если Целостность сажает себе на шею Ельцина, то она совершает выбор и делает всех заложником этого выбора. Меня – тоже.

Я лично никогда ни от чего не отказывался, не делал в своей жизни никаких понижающих выборов, не поддавался никаким соблазнам нынешней эпохи.

Я лично говорю в 2008 году в точности то же самое, что говорил двадцать лет назад. Конечно, не как попугай, а как человек, который ищет ответы на новые вызовы, не меняя при этом основополагающих представлений.

Я лично прекрасно знал, что я должен был бы сказать и от чего отказаться, дабы вкусить от разного рода возможностей. Но я, опять-таки лично, отверг такой соблазн.

Потому что я (снова скажу – «я лично») прекрасно понимал, чем первородство отличается от чечевичной похлебки, а человек, у которого есть подлинность, от человека, у которого ее нет. И я лично хотел иметь подлинность.

Все это – лично. Но, кроме личного, есть и нечто другое. Есть Целостность, в которую я вхожу и за которую отвечаю. Как только я признаю, что являюсь частью Целостности (а я никогда от этой Целостности, она же Родина, Отечество, не откажусь), так сразу же поступок, совершенный этой Целостностью, бросает и на меня свою экзистенциальную и метафизическую тень.

Я лично не сдавал ни Хоннекера, ни Наджибуллу и выражал глубокое отвращение по поводу этой сдачи. Хоннекера и Наджибуллу (а также многих других) сдала власть, про которую я лично всегда говорил то, что думал.

Но если бы историческая личность, к которой я принадлежу, испытала настоящее отвращение к этому предательству, совершаемому властью, то не было бы такой власти – ни самого Ельцина, ни его Системы. «Если бы да кабы»… Историческая личность отвечает за предательство власти, а я отвечаю за историческую личность, являясь ее частью.

Знаю все возражения: мол, народ кто-то должен организовать и так далее. И убежден, что в этих возражениях всегда есть доля лукавства. Даже у тех, кто выдвигает их с абсолютно немеркантильными целями. Достоевский про это говорил: «В душе насмешка шевелится». Увы, нельзя не признать, что метафизическая катастрофа 1988–1993 годов происходила в условиях беспрецедентной для России политической и социальной свободы и этим усугублялась.

Потому что выбор между идеалом и возможностями, первородством и чечевичной похлебкой совершался не под дулами автоматов. В бордели и казино не свозили в «черных воронках»… Люди отрекались от своего прошлого не потому, что их вздымали на дыбу. И давно пора посмотреть этой горькой правде в глаза.

1993 год занимает в метафизической катастрофе (а катастрофа – это процесс, разворачивающийся во времени) особое место.

В 1991 году народ взяли врасплох. Ему слишком многое пообещали. И это многое в конце концов и впрямь не сводилось к материальным приобретениям. В частности, народу пообещали верховенство закона над идеологическими предвзятостями, «крутизной» отдельных личностей, однопартийной блажью. Народу пообещали конкурентные правила политической игры и Конституцию как гарантию их соблюдения.

А в 1993 году оказалось, что конкурентные правила политической игры, они же демократические институты, важны, пока выигрывает тот, кто задает правила. А когда он проигрывает (ну, как шахматист партию в шахматы), – он бьет выигрывающего по лицу шахматной доской и затем предлагает сыграть новую партию.

Такой, весьма наглядно осуществленный подход изымал из приобретенных народом возможностей последние крупицы Идеального. Согласившись на изъятие Идеального, народ признал, что именно материальные возможности, будучи положены на одну чашу весов, перевесили Идеальное, положенное на другую чашу. Это признание усугубляло метафизическую катастрофу.

Пусть даже в 1991 году народ, поддержавший Ельцина, надеялся на новую жизнь, а не только на новое стойло и новое пойло. Мне очень хочется в это верить, ибо в этом оправдание народа, той Целостности, частью которой я себя ощущаю.

Но к 1993 году все всем уже было ясно. Ельцин пообещал лечь на рельсы – и не лег. Гайдар обокрал народ беспрецедентным в истории образом. Кичливость новых «социальных триумфаторов» была предельно оскорбительной. Рабочие, инженеры, ученые, аграрии, вся так называемая бюджетная сфера (да и весь реальный индустриальный и постиндустриальный уклад) оказались варварски подавлены во всех смыслах – нравственном, социальном, экзистенциальном. Все «нечечевичное», что в 1991 году оказалось по одну сторону баррикад с «чечевицей», испарилось к 1993-му. ОСТАЛАСЬ ТОЛЬКО ЧЕЧЕВИЦА. К ней-то и апеллировал Ельцин в этом особо горьком 1993 году: мол, коммунисты придут, прилавки опустеют, халява кончится, опять попретесь вкалывать и так далее.

Для народа наступил момент истины. Правила политической конкурентной игры и Конституция сломаны. Маски сняты, нуворишский оскал, скрывавшийся за этими масками, виден всем. Социальные, нравственные и прочие слагаемые, определяющие качество жизни, растоптаны. Если вы все это поддерживаете (а не сопротивляясь этому, вы это поддерживаете), то вы признаете, что Низ важнее Верха. А это – метафизическое признание.

Но, может быть, средства сопротивления были народу недоступны? Это не так. Всего-то нужно было, чтобы к конкретной точке – зданию Верховного Совета – пришло от 300 до 500 тысяч людей, готовых поддержать законно избранную власть. Перед этим на демонстрацию 9 мая пришло больше 300 тысяч человек. А ведь одно дело – демонстрация, другое – указ № 1400, растаптывающий и Конституцию, и политические институты, то есть то «нечечевичное», что могло как-то оправдать произошедшее в 1991 году.

В 1993 году народ не поддержал людей, достаточно мужественных для того, чтобы, сказав Ельцину «нет», оказаться в осажденном Доме Советов, в кольце колючей проволоки. Людей, готовых вооружиться. Людей, призвавших народ дать отпор посягательству на Конституцию, политические права, институты. Людей, призвавших дать отпор очевидному социальному и культурному надругательству над большинством населения.

Народ не поддержал людей, восставших против его, народа, беспрецедентного ограбления. Народ не поддержал людей, которые, в конце концов, заплатили за свое «нет» ельцинизму – и нахождением в обстреливаемом здании, и тюремным заключением, а многие и жизнью. Да, никто из депутатов не был убит. Но другие-то люди были убиты! И очаг сопротивления был! И было понятно, как его поддержать. Но ведь не поддержали.

То есть кто-то поддержал. Однако если бы поддержала Целостность (да хотя бы просто 300 тысяч пришедших к зданию Верховного Совета), то ельцинизма не было бы. Мне скажут, что могло быть что-то похуже. Но, один раз показав, что посягательство на политические институты, права, Конституцию и многое другое не проходит, народ приструнил бы всех. И очень надолго.

Многое было метафизично в те осенние дни 1993 года. Метафизичен был выбор толпы, стоявшей рядом со зданием Верховного Совета и гоготавшей под выстрелы по своему законно избранному парламенту. Кому-нибудь на Западе в конце XX века мог присниться страшный сон, в котором танки расстреливают французский или британский парламент?

Толпа зевак, которые, потягивая пиво, аплодируют танковым выстрелам по высшему законодательному органу страны, – это не метафизическое падение? А что это?

А что такое сначала призвать народ не допустить ельцинской Конституции, а затем фактически поддержать ее своим участием в выборах? Это не метафизический грех, не блуд на крови?

Я никогда не забуду, как поздней осенью 1993 года по причинам, скажем так, социологического характера оказался на предвыборном шоу, устроенном Зюгановым. После окончания шоу ко мне подошел плечистый, утянутый ремнями человек средних лет и спросил: «Вы тоже станете депутатом?» Я грубо послал его, а человек не только не обиделся, но возбужденно прошептал: «Спасибо тебе, спасибо», и добавил: «Говорил я им: «Ребята, уходить надо». А они – «надоело бегать, лучше за правое дело умереть». Вот, умерли, а тут…» Дальше шли незабываемо оскорбительные высказывания в адрес тех, кто потопал на выборы, поддержав Конституцию, а перед этим призывал умереть, но не позволить этой Конституции растоптать устои общества и принципы социальной справедливости.

Сегодняшнее качество жизни в России во многом определяется метафизической катастрофой предшествующего периода. И ее кульминацией – событиями 1993 года. Еще раз подчеркну, что о едином выборе всех говорить не приходится. Кто-то пассивно отвергал ельцинизм и доказал это результатом выборов в Думу в самом конце 1993 года. Тем результатом, при объявлении которого один известный либерал возопил: «Россия, ты одурела!» Россия не одурела, а отвергла постфактум тех, кто организовал бойню в октябре 1993 года.

Но если ельцинизм состоялся, если он вошел, как нож в масло, в тело России, то не говорить о ее историческом выборе в пользу ельцинизма нечестно.

В 1917 году Россия выбрала коммунизм. В 1933 году Германия выбрала фашизм. Наличие Добровольческой армии, не поддержавшей коммунизм, или Тельмана, не поддержавшего фашизм, не меняет факта выбора, сделанного исторической личностью. В 1993 году Россия как историческая личность выбрала ельцинизм. Не выбрала бы – сколько бы он ни утюжил гусеницами не только набережную Москвы-реки, но и одну седьмую планеты – ельцинизм все равно бы рухнул. И очень скоро. А он не рухнул.

Метафизическое качество выбора, сделанного Целостностью в 1993 году, очевидно. Обсуждать можно и должно другое: является ли это нисхождение (хождение в Низ, то бишь падение) необратимым. Если да, то «бобок» будет неумолимо волочить Целостность к катастрофическому метафизическому финалу. А если нет, то она спохватится.

Я уже несколько раз оговаривал, что не Путин и не Медведев создали колею нисхождения, по которой движется до сих пор, увы, моя Родина. Создала эту колею перестройка. Это она запустила регресс, включив Танатос – дух смерти, смрада и тления. Это она, запустив регресс, карнавальными методами поменяла Верх на Низ. Это она, наконец, присосалась к идее развития (ускорения, модернизации и прорыва) и извратила эту идею.

И да не присосется к развитию «перестройка–2».

И да минует на этот раз чаша сия мою Родину. Минует ли?

Наличие ада и рая не означает полного территориального размежевания погибели и спасения. Есть мир. Все бытие. При окончательном территориальном размежевании (размежевании во времени и пространстве) царство погибели было бы жалким хутором. Всеми презираемым «скотским двором», населенным очевидными для всех хрюкающими уродливыми ничтожествами. Этими наглядными пособиями на тему о жалких последствиях погибели.

Царство погибели становится могучим, лишь когда оно проникает своими щупальцами на территорию спасения. Как мы знаем хотя бы по истории с Адамом и Евой, – на всю территорию, включая рай. Проникновение, метафизическая вербовка – вот подлинное оружие царя погибели и его приспешников. Они, так сказать, метафизические разведчики. Они должны войти в чужое царство и там преуспеть.

Чтобы преуспеть, погибель ищет себе место как можно ближе к спасению. Развитие может быть спасением России, а может стать и ее погибелью. Не понимал бы я этого – не начал бы метафизического странствия в поисках политических истин. Горбачевская эпоха перемен, заявив о развитии, поместила развитие как спасение (ускорение – прорыв) в невероятной близости с развитием как погибелью (карнавал – Танатос – перестройка – регресс).

«Перестройка–2» сделает то же самое. Она опять поставит на… На что? НА ЧТО?! Тут очень много значит верное слово.

Что может погубить Россию? Американская мощь? Китайская демографическая экспансия? Халифатистский ислам? Происки иных злых сил? Кто может отнять у нас Родину в 2011 году так же, как в 1991 у нас отняли СССР? Назовите правильные слова! А лучше бы одно слово. Если вы сносили семь пар башмаков в метафизических странствиях и добыли это слово, вы выиграли. Назовите именно правильное слово. Конфуций призывал давать вещам правильные имена, видя в этом единственную возможность воскрешения лежащего в прахе и бесконечно любимого им Китая. Да и не только Конфуций.

Ну, так слово-то каково? В какую точку будут бить умные люди, ненавидящие Россию и желающие ее окончательной смерти? Идиоты будут считать своим главным оружием гонку вооружений, беспилотные самолеты, лазеры, глобальную ПРО, постъядерное и посттермоядерное оружие. Но ненавидящие нас умные люди, к которым я отношу Бжезинского, укажут на другую технологию обеспечения нашей погибели.

Бжезинский на эту технологию уже указал. Поскольку это начинает приобретать все большее значение у нас на глазах, я обязан не только пересказать его мысль (что я уже сделал), но и дать буквальную развернутую цитату из его статьи «Не опускать глаза перед русскими», опубликованной 14 августа 2008 года в журнале «Time»:

«Говорить о том, какие конкретно меры должен принять Запад, сейчас было бы преждевременно. Однако необходимо сделать так, чтобы до России дошло: она стоит перед лицом опасности, международного остракизма. Особенно чувствительно это должно быть для новой бизнес-элиты России, все более уязвимой к давлению со стороны глобальной финансовой системы. Влиятельные российские олигархи держат на счетах в западных банках сотни миллиардов долларов, и в случае начала «холодной войны» они многое теряют, ибо в результате такого противостояния Запад может на определенном этапе заморозить эти средства».

Кто-то фыркнет: «Ишь ты, бабки он отбирать будет! А мы их куда-нибудь перепрячем».

Такое фырканье возможно только при поверхностном понимании тех глубоких подходов, которые предлагают наши ненавистники для нашей погибели. Откажитесь от буквального (то есть поверхностного) прочтения и найдите, повторяю, точное слово! Найдите слово – или зачем метафизика?

Это слово витает в воздухе, но сделано все, чтобы оно не было названо. Ну, так я его назову. Это слово – НИЗОСТЬ.

Враг, стремящийся нас добить, делает ставку на нашу низость.

Низость нашей элиты. Низость нашего общества. Низость вообще.

Почувствуйте это слово – НИЗОСТЬ. Русский язык гениально раскрывает метафизическое существо игры, где ставкой являются спасение и погибель.

Низость – это Низ. Ставка на низость – это ставка на Низ. Именно эту ставку и сделала перестройка с ее метафизикой карнавала, предлагающей замену Верха на Низ. И такую же ставку сделает «перестройка–2».

Ставку на низость класса…

На низость элиты…

На низость в душах…

На низость в поступках…

На «бобок-с».

«Бобок» – это метафизический термин. Есть близкий научный термин – социокультурный регресс.

Карнавал и царствующий в его лоне Танатос запустили регресс, сломали механизмы, обеспечивающие восхождение человека. Толкнули вниз и продолжают толкать. Толкать человека вниз гораздо проще, чем тянуть его наверх.

Танковые залпы 1993 года отдавались в моих ушах этим самым словом «регресс». Мы после этих залпов живем на территории регресса. Просто жить на ней – значит тлеть. Мы боремся. Мы противопоставляем регрессу контррегресс, царству низости – катакомбы, в которые этой низости вход закрыт. Но мы живем не только в катакомбах!