Текст книги "Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

Дополнительная к Попперу пикантность состоит в том, что Пиаме Павловне обязательно нужно засунуть «весь творог в один вареник». И все пакости XX века, а также предыдущих веков вменить евреям. Наплевав при этом на то, что одна часть вменяемого исключает другую.

Может ли такой подход именоваться научным? Сочетаем ли он с этическими принципами? Увы, сочетаем он только с худшими стандартами советского экстремистко-идеологического начетничества. С готовностью прошедших определенную школу философов, во славу той или иной идеологии, манипулировать истиной как угодно.

У советской философской школы были сильные и слабые стороны. Сильные я уже указал выше – основательность, знание предмета, методологическая вооруженность. Слабая же сторона была именно в том, что советский обществовед во славу идеологии готов был вершить очень многое. Теперь сильные стороны убраны. А слабые – оказываются выпуклы, как никогда, ибо освобождены от тех рамок, которые задавали сильные стороны. Кроме того, они теперь еще замешаны на инверсии. То есть на огульной войне с тем, что когда-то огульно же восхвалялось.

И вы мне хотите сказать, что это не станет адом на земле? Рай на земле хилиасты строить не должны, утверждает П.П. Гайденко. А она сама ад на той же нашей земле, видимо, может если не устраивать, то сопровождать.

Следуя логике такого сопровождения, убеждаешься, что евреи:

1) не только «загубили слонов», но и соорудили хилиазм,

2) соединили этот хилиазм с несоединимым с ним гностицизмом,

3) пропитали немыслимый гибрид абсолютным духом ненависти ко всему сущему и абсолютным же желанием к сладострастному обладанию этим сущим.

Ухитрившись соорудить сие, они послали в мир всех революционных негодяев (как говорит Пиама Павловна, «анархистов, террористов-народников и большевиков»). Так и вижу их всех сразу…

Умеренного антисемита Бакунина…

Радикального антисемита Махно…

Желябова и Перовскую, которым, видимо, было не до евреев вообще…

И, конечно же, большевиков, которые были очень сложной амальгамой, включавшей такие антисемитские элементы, по отношению к которым Нестор Иванович – и тот юдофил (читайте хотя бы Бабеля).

Когда нечто подобное ваяет не Пиама Павловна Гайденко – уважаемый ученый, претендующий на объективность и глубину, – а агитпроп Белой армии в ходе гражданской войны или белогвардейская эмиграция, помогая США и НАТО выиграть холодную войну, это понятно.

Но гражданская война, если мне не изменяет память, кончилась 86 лет назад. Говорят, что и холодная война кончилась. В любом случае, при чем тут наука? Понимание? Желание добраться до истоков самих себя? Нет, происходящее – это нечто совсем другое.

Рассмотрим сотворенное Пиамой Павловной не как «вещь в себе», а как нечто входящее в названное мною «перестройка–2». Что включает в себя подобное нечто?

Прежде всего – социальную дебольшевизацию («иначе все отберут, загонят в коммуналки»).

Затем – идеологическую дебольшевизацию («иначе опять нас всех в кровавую мясорубку»).

В качестве следующего уровня – конспирологическую дебольшевизацию (ноу-хау так называемых белых – «творили, гады, свои кровавые ритуалы»).

И, наконец, – метафизическую дебольшевизацию («напитали всех своим хилиазмом унд гностицизмом»).

А где-то рядом с этим – борьба с развитием! БОРЬБА С РАЗВИТИЕМ, а не БОРЬБА ЗА РАЗВИТИЕ. Ведь мы ознакомились с Лоргусом и другими («для нас этот виноград развития не просто зелен, он нам еще и метафизически чужд»).

Это все существует порознь? Или же речь идет об одной большой игре – и интеллектуальной, и политической? Если это одна игра, то ЧТО ЭТО ЗА ИГРА? Ведь только ради ответа на подобный вопрос стоит так детально заниматься высказываниями П.П. Гайденко.

Пиама Павловна внятно описывает иудейскую хилиастическо-гностическую (все опомниться не могу!) напасть, а также то, благодаря чему христианство было от данной напасти спасено. Тут все впечатляет!

Во-первых, она сотворяет коктейль из хилиазма и гностицизма, который вызывает странное ощущение какого-то отчаянного лихачества, никак не сочетаемого, в моем, например, сознании, с образом Пиамы Павловны и с ее каноническими научными текстами.

Во-вторых, она подчеркивает, что это жуткая напасть. Ириней Лионский – это жуткая напасть? Иоахим Флорский?

И, в-третьих, она говорит, что спасло мир от этого неописуемого и ею лихо изобретенного коктейля. Так что же? Цитирую Пиаму Павловну: «Существенную роль в преодолении хилиастических умонастроений играл элемент эллинизма, позволявший освободиться от слишком чувственно-материального представления о радостях земного рая, представления, характерного для ветхозаветной традиции».

От ветхозаветной традиции (от Библии то есть) христианство спас эллинизм (то есть язычество). Понятно, что это называется «деиудизация христианства». Но главное тут не в деиудизации (это многие уже пробовали), а в эллинизации (что тоже пробовали, но не в такой степени). И опять слово Пиаме Павловне: «Преодолеть апокалиптические и хилиастические настроения, а также связанное с ними слишком чувственное, материалистическое представление о грядущем Царстве Божьем (у Иоахима Флорского оно материалистическое и чувственное? – С.К.), Августину, как и восточным отцам Церкви, помогла эллинская философия – прежде всего, платонизм. И это – несмотря на существенные различия, существовавшие между христианством и учениями Платона, Плотина, Порфирия и др».

Итак, Платон, Плотин и Порфирий. Запоминаем – и цитируем дальше:

«Вот что постиг Августин, изучая книги неоплатоников: во-первых, «истинно существует только то, что пребывает неизменным» (Исповедь, 7,11), и, во-вторых, к неизменному, вечному ближе всего бестелесное, сверхчувственное, духовное начало, тогда как чувственные явления преходящи и изменчивы».

Начали с борьбы против хилиастической красной заразы («Красного проекта», как скажут другие), а кончили борьбой с развитием. Политическая теория развития только тогда теория, когда она прослеживает, как начинают с охоты на определенных политических ведьм, а кончают тем самым запретом на развитие, который я уже назвал «деанаптуэзацией» (напоминаю, что «анаптуэ» (греч.) – «развитие»).

Истинно лишь неизменное? Тогда в чем благость развития? Оно не истинно. Ведь развитие – это движение. Причем не любое, а восходящее и наделенное способностью к качественному усложнению. Если истинно лишь то, что пребывает неизменным (то есть не обладает атрибутом движения), то любое движение – неистинно, ибо оно не просто лишено неизменности, но оно бросает ей вызов.

Но и это не все. П.Гайденко и А.Лоргус, наступая с двух сторон, хотят устроить Развитию пресловутые «клещи», окружить и разгромить его. Вот что такое соединение метафизики развития с политической актуальностью. Поскольку чем ближе «всё» к неизменному, тем это «всё» становится менее оформленным (чем бестелеснее – в смысле любого тела, – тем неизменее, а значит, истиннее), то абсолютно истинное абсолютно же лишено телесности и оформленности.

Что, неизвестно, как это называется? Это не просто Ничто любимых Пиамой Павловной экзистенциалистов и Nihil ненавидимых ею нигилистов… Нет, это нечто покруче. Это Иное. То есть некое находящееся выше Творца непроявленное благо с его эманациями. Но тогда ясно, в чем идеал спасения. Он не в полноте бытия в условиях попранной смерти, а в «блаженном небытии». Ясно и что такое «блаженное небытие». Это растворение в Пустоте, которое и есть единственное совсем бестелесное и потому истинное.

Спросят: а почему бы нет? Отвечаю: абсолютно правомочное возражение.

Я никоим образом не собираюсь дискредитировать такой тип воззрений. Я только хочу оговорить, что это один из типов воззрений. Один из типов, а не истина в последней инстанции. Что у этого типа воззрения есть научное имя. Это называется эманационизм. Его действительно пропихивали греки, опираясь на близких Пиаме Павловне Платона, Плотина и Порфирия.

А противостоял этому креационизм, в котором отрицалось что-либо, находящееся выше Творца.

Христианство (как и иудаизм, и ислам) развивалось в борьбе между эманационизмом (и вправду греческим по преимуществу) и креационизмом (по преимуществу и впрямь иудейским).

И не эманационизм или креационизм дооформили христианство, а парадоксальный, тончайший, противоречивейший синтез одного и другого.

Теперь, почитав П. П.Гайденко, мы видим, что не от хилиазма должны спасать нас греки, а от креационизма. А что значит спасать от креационизма? Это значит окунать с головой в эманационизм.

Я не хочу уравнивать Плотина с Маркионом, а неоплатонический эманационизм с ликвидационным гностицизмом. Но слишком уж, как мне кажется, ясно, что эманационизм гораздо ближе к гностицизму, чем креационизм. И что система рассуждений, построенная Пиамой Павловной в ее крайне интересном докладе, – это ОСУЖДЕНИЕ ГНОСТИЦИЗМА НА УРОВНЕ ДЕКЛАРАЦИИ И ДРЕЙФ В СТОРОНУ ГНОСТИЦИЗМА НА УРОВНЕ РЕАЛЬНО СДЕЛАННЫХ ПОСТРОЕНИЙ.

Ведь что по сути сказано? Что противник (да-да, противник, а не исследуемый феномен!) – и хилиаст, и гностик (вопреки несовместимости одного и другого!). А дать силы противостоять противнику должна именно та греческая философия, которая адресует к спасительности Иного.

То есть к эманационизму, а не креационизму.

То есть к тому, что во все века обеспечивало дрейф в сторону гностицизма.

Это интеллектуальная игра. По сути – игра без правил. Это игра, цель которой – замутнение сути интеллектуальной и политической борьбы, ведущейся человечеством на протяжении тысячелетий.

Что ж, попробуем обнажить эту сокровенную суть.

Глава III. Учиться «плотинизму»

Пиама Павловна Гайденко призывает искоренителей хилиазма учиться у Августина Блаженного, который, в свою очередь, учился у Платона и Плотина…

В психологии подробно разобрано все, что связано с запрограммированностью сознания, – как явной, так и неявной. Видимо, в сознании большинства советских философов есть что-то от такого неявного программирования, ибо слишком уж этот призыв напоминает пресловутое «учиться коммунизму». Теперь, конечно, учиться надо не коммунизму, а антикоммунизму, точнее, антикоммунизму метафизическому, то есть антихилиастичности. А если еще точнее, то учиться надо не коммунизму, а «плотинизму»… Сказали бы уж сразу, что гностицизму. Ан нет! Не только не говорят ничего подобного, но и, скрещивая противоестественным образом хилиазм и гностицизм, доводят наших новообращенных вообще и интеллектуально-любопытных новообращенных в особенности до специфического ментального состояния, хорошо знакомого тем, кто занимался так называемыми «когнитивными ловушками» (а также «сшибкой стереотипов» etc).

И что прикажете делать? Как что? Помогать из этих ловушек выбираться. Замутнению всего и вся можно противопоставлять только прояснение, не правда ли? А для этого надо неторопливо разбираться в сути предлагаемого.

У кого учиться – сказано. Теперь надо сказать – чему. Ответ Пиамы Павловны привычен до тошноты.

Во-первых, пониманию того, какая же гадость этот хилиазм. Ранее нам говорили, что учиться у великого Ленина надо пониманию того, какая же гадость – царизм, самодержавие, капитализм. Теперь великим стал Августин. А гадостью – хилиазм (читай «большевизм»). Что в этом неизменно, так это методология. Есть великий. Есть нечто гадкое. У великого надо учиться ненависти к гадкому и опыту искоренения оного. Завтра будет другой великий, другое гадкое и другой опыт искоренения. Но схема останется. А в ней мало сказать, у кого и чему. В каноне это называется «во-первых».

А «во-вторых»… Во-вторых, надо сказать, чем вооружился… да не пугайтесь вы! не жуткий Ленин, а благолепнейший Августин!.. в своей благородной борьбе с хилиастической мерзостью. Вы не помните, чем надо вооружаться по канону? Ну уж! Так и не помните! Вооружаться надо передовым учением… Да не пугайтесь вы опять! Не «жутких изуверов» Маркса и Энгельса, а благостных философов – Платона и Плотина!

На первое, на второе… А на десерт? А десерта уже не надо! Кому по каким причинам… Меня уже… того… и мне, так скажем, не до десерта. А присутствующим на Рождественских Чтениях? В хрестоматиях по обществоведению количества «блюд» (во-первых, во-вторых и так далее) доходило иногда до восьми. Меня один экзаменатор так и спросил: «Что на такой-то странице сказал великий Ленин в-восьмых?» Когда я ему всю страницу (память была хорошая) воспроизвел наизусть, он очень обиделся. Но это когда было! В СССР! А нонче у нас все то же самое, но в регрессивном варианте. Тут и двух пунктов достаточно.

Туземцы, живущие в примитивных обществах, как считают? Правильно! Один, два, много. Ну так вот, не надо, чтобы было много! Один, два… Достаточно!

Может быть, участники Рождественских Чтений уже доархаизировались до того, чтобы воспринять лубок в духе «учиться платонизму-плотинизму» как высший класс интеллектуализма и духовности. Искренне надеюсь, что это не так, но кто знает!

Однако в России немало людей, которых (а) вообще тошнит от всяческих прописей и лубков, (б) особо тошнит от прописей и лубков, задаваемых в качестве нормы подхода к решению сложнейших политико-философских вопросов, (в) совсем особо тошнит тогда, когда они узнают в прописи и лубке вывернутую наизнанку советскую обществоведческую муть.

Вчера надо было учиться коммунизму у классиков в лице Маркса и Энгельса. Сегодня надо учиться антикоммунизму у классиков в лице Платона и Плотина… Ну, и конечно же, цинизму у тех, кто окормлял сначала советское обществоведение, а потом антисоветское как советское же, но вывернутое наизнанку. Когда я сказал, что в России немало людей, которых (а), (б), (в) и так далее, то знал, что неминуемо нарвусь на встречный вопрос: «Немало – это сколько?».

И ведь, согласитесь, вопрос не праздный! Как минимум, от ответа на него зависит правомочность обсуждения Блаженного Августина с широким (и отнюдь не обязательно религиозным) политизированным читателем, а как максимум… Как максимум, я убежден, что именно от ответа на этот вопрос зависит судьба России. А значит, и многое другое.

Людей, для которых важны общие, в том числе и философско-политические, проблемы и недопустима их редукция к «шиворот навыворот» в духе антисоветско-советской прописи, в России, по моим оценкам, не менее десяти тысяч. (Я исхожу из тиражей известной мне серьезной литературы, отражающих читательский спрос. Ведь сейчас не так уж много охотников просто купить высокоумное сочинение и поставить его на полку.)

Много это или мало? Ответ на такой вопрос лежит за пределами количественных оценок. Тут нужна «оценка качеств»… места и роли этих людей в данном обществе… остроты и типа фрустрации, вытекающей из сознания унизительности и бесперспективности этого места и этой роли… амбиций… социальной адекватности…

Да мало ли еще чего! Если десять тысяч – это интеллектуальные насекомые, забившиеся в свои маргинальные ниши, то это мало. А если это потенциальный актив, структуризирующееся сообщество, способное доструктуризироваться аж до системного контррегрессивного ядра, то это более чем достаточно. Ибо где ядро, там и периферия.

На вопрос: «Для чего достаточно?» – я развернуто отвечать не буду. В двух словах – для того, чтобы стать субъектом развития в движущейся по траектории регресса России. Я не буду спорить с теми, кто на мой ответ по поводу десяти тысяч разведет руками и скажет про неадекватный ситуации оптимизм. Во-первых, у меня есть основания для такой оценки. Во-вторых, «воюй не числом, а качеством», а в-третьих… В-третьих, в России, может быть, в большей степени, чем где-либо, есть странный слой людей, желающих войти в стан названных мною десяти тысяч.

Они, возможно, не читали «О Граде Божьем» этого самого Блаженного Августина. Но если им определенным способом разъяснить смысл осуществляемых подмен, то они прочтут. И Августина, и много кого еще. Они не в Институте философии работают, но прочтут…

Ну, так я и постараюсь разъяснить, не превращая разъяснения эти в пропись (она же – обществоведческая инструкция по сборке «интеллектуального автомата Калашникова» с «надежно заклиниваемым затвором»).

Начну с признательных показаний. А как без них-то в подобном, по сути абсолютно инквизиторском, случае? Каясь, признаюсь в том, что Блаженный Августин – один из моих любимых авторов. И я у него учусь. Но не искоренению еретиков, а тому, какая странная, трагичная, атипичная, величественная и хрупкая это «вещь» – история. История вообще и осознание истории тем более. При том, что нет истории без ее осознания в качестве таковой теми, кто ее, так сказать, волочет на своих плечах.

Когда говорят о тонкой пленке культуры на теле собственно природного человечества, то под культурой имеют в виду не неолит и, уж тем более, не палеолит. Хотя и неолитическая революция – это колоссальный культурный взрыв, швырнувший человечество в неведомое, оборвавший его связи с собственно природной нишей и так далее. И все же культура – это не обработанные орудия и не фигурки богинь матриархата. Культура – это Шумер, Египет, праКитай, праИндия… Что еще? Ну, Иерихон. Ну, Чатал-Гуюк… Все остальное – мифы. Атлантида, Лемурия и так далее… Оставим эти проблематичности в сфере проблематичного. Сколько тысячелетий такой – достоверной и непримитивной – культуры за спиной человечества? Пять? Шесть? Ну, хорошо, десять! Это, что называется, уже «с перебором». А сколько человечество жило как человечество без этого всего, но уже в оформившемся виде? Ну, двести тысяч лет… Хотя, на самом деле, больше. Вот сколь тонка собственно культурная пленка.

А теперь постарайтесь увидеть на этой пленке совсем уже тонюсенький и локальный очажок исторического человечества.

Ведь историчность человечества определяется не тщательностью, с которой фиксируются деяния фараонов и императоров. История – это способность двигаться, руководствуясь компасом под названием «Великая Новизна». Впереди есть то, чего не было… И это, грядущее, заслуживает того, чтобы бросить имеющееся и двинуться в путь… Бодлер писал в своем «Плаванье»:

 
В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот, под скрежет якорей,
Мы всходим на корабль, и происходит встреча
Безмерности мечты с предельностью морей.
 

Но это XIX век… И кто-то скажет, что это Великое Беспокойство – свойство перехода от традиционного общества к обществам иного типа (индустриальным, модернизированным). А как же Святой Христофор, несущий на своих плечах младенца по имени Грядущий день? Готовность человеческих сообществ двигаться в сторону нового, понимаемого как Идеал, не имеющий отношения к опыту («этого не было, но это будет!»), очень нетривиальна.

Столь же нетривиальна и готовность выйти за пределы циклического, «природоподобного» времени. Природоподобное время оперирует аналогией между тем, что происходит в Природе («зима, весна, лето, осень… опять зима… и так всегда было и всегда будет»), и тем, что происходит и с человечеством, и с иными, надчеловеческими, «инстанциями». Нил разливается регулярно… Есть и более сложные циклы… Благоприятные, неблагоприятные… Но неблагоприятный период сменится благоприятным… Змей съест солнце… Но произойдет битва, солнце освободят… Так было и так будет… После ночи наступит день, а после дня – ночь.

Культурные герои, божественные вестники Великой Новизны, преодоление страха перед неизвестным, которое с собой эта новизна приносит. Ведь в самом деле… Только-только освоили культуру как аккумулятор опыта… И вдруг надо отказаться от опыта во имя какой-то там новизны! Ну, придет она, катастрофа какая-нибудь, например, – будем приспосабливаться! Но чтобы ждать ее, звать, видеть в ней спасение и избавление… К этому человечество приноравливалось с трудом. И – неравномерно. Кто-то был первопроходцем. А кому-то это все было чуждо; «Ишь ты, свет в конце туннеля!»

Большая часть культурного человечества в воду истории не вошла, опасаясь последствий. Вошел ли, например, в воду истории как страсти по новизне великий китайский народ? В той мере, в какой для него альфой и омегой являются всесильные циклы, не вошел. Я не специалист. И не знаю специалиста, который взялся бы это оценить. И с трудом представляю себе метод, на который такой специалист мог бы опереться.

Но мой личный опыт наблюдения китайской цивилизации говорит о том, что – несмотря на все модернизационные успехи – ее ядро не задето крылом странной и диковинной птицы под названием История.

Невозможно назвать эту птицу ни семитской, ни арийской. В том-то и казус, что она существенно семито-арийская. И этим одним ставит в тупик тех, кто охотится за конкретным иудейским «врагом человечества», «такое» сделавшим и с замечательными слонами, и с прочими жертвами своих бесчисленных происков. Зороастрийский взрыв, вошедший в резонанс с иудейскими пророчествами… Два этих взрыва (арийский и семитский) в их взаимообусловленности и взаимопреемственном качествовании… А дальше обусловленный этими двумя взрывами мегавзрыв под названием христианство. Он и только он оформил окончательно историю как невероятно проблематичный формат человеческого существования.

Нет истории без философии истории. Нет философии истории без метафизики истории. Нет метафизики истории без острейшего ощущения онтологического конфликта, конфликта света и тьмы, добра и зла. Мировая история – дитя этого конфликта.

Внутри этого конфликта у человечества есть особая роль. В истории разворачиваются битвы, имеющие фундаментальный смысл. Она, история, и мучает, и сулит надежду. Да, без нее исчезнут определенные муки. Но исчезнет и надежда как таковая. В истории может свершиться и свершается Великая Новизна. Ее метафизика не только таит в себе ответ на вопрос о природе зла, но и вычерчивает рукой надежды тот маршрут, по которому следует идти спасаясь. То есть освобождаясь от зла. Нельзя утверждать, что этот маршрут – прямой, как полет стрелы. Но он – не лабиринт и не круг коловращений (Вечное возвращение).

Вера человечества в историю подтачивается двумя соблазнами. Один – презреть историю как Время, являющееся и очевидным врагом человечества (старение, смерть), и чем-то, заведомо подчиненным Вечности. Это – эманационный, гностический соблазн. Другой соблазн – циклически-пантеистический. Все идет по кругу. Направленность – выдумка. Есть именно коловращение всего на свете. Не только времен года, но и человеческих судеб. Отсюда и реинкарнация.

Зима – все умерло. Весна – воскресло. Снова зима – снова умерло. Стихийно оформленное в язычестве, это пантеистическое мировоззрение навязывает сознанию и иные циклы. Например, цивилизационные. Родилась цивилизационная монада, оформилась, состарилась и умерла. Бесконечно изощренная китайская теория циклов, кальпы индусов… Европейские заимствования Ницше, Шпенглера, Тойнби, Данилевского, Хантингтона, наконец! Великие часы тикают: «Так было – так будет, так было – так будет». Вечное возвращение, так поразившее Ницше… Коловращение, смена кальп… Стерли – заново… Стерли – заново…

С одной стороны, пантеизм с его циклами, в которых нет историчности. С другой стороны, гностицизм с его уцениванием Времени в пользу Вечности, тоже отрицающий историю. В узком створе между этими двумя отрицаниями движется Дух истории. Нет истории без того, чтобы общество не стало познавать самое себя как нечто, развернутое во времени, то есть обладающее историчностью. Неведение обществом своей историчности – в целом скорее норма, а ведение – глубокая аномалия. Но, раз возникнув, эта аномалия начинает диктовать условия всем. И тем, кто соглашается нести крест Истории. И тем, кто отказывается это делать. Сам этот отказ вовлекает отказывающегося в Историю. Нельзя противопоставить себя истории, не оказавшись в определенной степени ей сопричастным. Внеисторизм – это именно неведение истории. Антиисторизм – это в каком-то смысле уже все равно историзм.

Историческое сознание, зародившись в семито-иранском ареале, укоренилось в том, что называется духом Запада. Говорить о бездуховности Запада как такового просто смешно. И вряд ли можно не заметить, что птица под названием «Дух истории» чаще всего свивает гнезда на Западе. Что излияния исторической лавы чаще всего случаются на западной культурной земле.

Ответ на вопрос «Я и Запад», который дает Россия, в точности определяет ее место в рядах человечества. Входит ли Россия в собственно историческое человечество? Если да, то она Запад. Придерживается ли Россия своей точки зрения на историю, оставаясь внутри исторического человечества? Если да, то Россия – это альтернативный Запад. (И я-то как раз уверен, что это именно так.) Отбрасывает ли Россия следом за коммунизмом весь историзм? Покидает ли она маленький зыбкий островок историчности, эту сверхтонкую пленку на тонкой пленке культуры? Если да, то она… Она даже не на Востоке Христа (вспомним «Каким же хочешь быть Востоком: Востоком Ксеркса иль Христа?»). Она попадает на другой Восток, который в буквальном смысле не является и Востоком Ксеркса.

Это еще нужно понять, на какой Восток она тогда попадет! И в виде чего? Внеисторического субъекта? Или пожираемой другим субъектом субстанции? Потерявшей связь со своим собственным духом, Духом истории и не обретшей взамен ничего. История – это череда импульсов, сменяющих друг друга. Каждый из этих импульсов – культурообразующая Великая Новизна. Или Великая Утопия. Конечно, если Великая Новизна носит религиозный характер, то она считает себя одной-единственной уникальной новизной. Новизной на все времена. Да и светская Великая Новизна приходит не для того, чтобы быть смененной чем-то другим, а для окончательного решения всех человеческих вопросов. Но, придя и сделав невероятно много, эта новизна не оправдывает ожиданий человеческих.

И тогда включаются два механизма, позволяющие заменить ее чем-то другим. Один из этих механизмов – критика, она же суд. «Чей суд, – спросят, – если приход новизны мыслится в абсолютно метафизических категориях?..» Оказывается, суд, он же критика, все же есть. Это суд истории. Пока есть история – есть и суд. Но суд ничто без второго механизма, механизма выращивания нового в недрах того, что подвергается критике. Оказывается, что нечто еще не пришло, но вот-вот придет. В большинстве религиозных систем Великая Новизна имеет развитие. Бог иудеев заключает завет с Авраамом. Он передает евреям через Моисея некий закон. И он повелевает им исполнять Закон и ждать мессию.

Христос является, давая новое слово. Это новое слово надо исполнять в ожидании Второго пришествия. Эсхатологизм (жизнь по закону в предощущении финала) присуща даже религиям, которые не порвали с цикличностью. Но и светские утопии строятся сходным образом: есть доклассовое общество, в котором еще нет истории. Вместе с классами она приходит в мир. В постклассовом коммунистическом обществе – кончится.

Много раз говорилось о том, что диалектика и финализм несовместимы. Что каждый финал хочет освободить себя от критики (суда Истории) и мечты (зачатия Нового в лоне этой самой Истории). Но что этого не происходит.

В момент, когда импульс Великой Новизны исчерпывает себя окончательно, становится душно. Человечество заболевает. Оно мечется в поисках «кислорода» Новой Новизны. Одновременно лихорадочно нарастает критика наличествующего. Эта критика может быть только критикой, и тогда она превратит историческое Бытие, исчерпавшее свою новизну, в труху.

Но эта же критика может быть критикой Старого, которое, будучи когда-то Новым, создало данное историческое Бытие во имя того Нового, которое созревает внутри истлевающего Старого. Сколько анафем произносилось в адрес людей, распевавших:

 
Отречемся от старого мира!
Отряхнем его прах с наших ног!
 

А как не отряхнуть прах, если он прах? И разве неясно, что берет за эталон данная песня?

 
Нам враждебны златые кумиры…
 

Люди отрекаются от золотого Тельца – что в этом плохого?

 
Мы пойдем в ряды страждущих братии…
 

А что, к страждущим братьям идти не надо? А мир насилья разрушать не надо? А что с ним надо делать? Его надо холить и лелеять?

Великая Новизна приходит как взрыв, как извержение вулкана. Чудовищный накал, тектонические подвижки, огонь, сжигающий старое самым безжалостным образом… Это – первая фаза культурогенеза. Кому-то нравятся одни культурогенезы, кому-то другие… Для кого-то некоторые культурогенезы (например, христианский) представляются не культурогенезами, а священными и окончательными событиями. Для других священными являются другие события. Но для философа культуры всякая Великая Новизна – это взрыв культурогенеза, вспышка Нового, создающая культурное поле.

На второй фазе это поле надо структурировать. Новое должно быть оформлено, войти в жизнеустроительные отношения со Старым. Ведь все Старое не истребишь!

На третьей фазе Новое разворачивает свой потенциал, пользуясь тем, что убраны препятствия, создаваемые Старым.

На четвертой фазе оно избавляется от Новизны как своего неотъемлемого и главного атрибута. Попросту – оно если и не стареет, то взрослеет.

На пятой фазе оно буквально стареет, и его обновляют серией внутрисистемных инноваций (реформ).

На шестой фазе оно дряхлеет, ссылаясь – при виде сыплющейся трухи – на козни критики. Став старым, оно позволяет очередным утопистам развертывать в своем лоне собственное отрицание, очередную Великую Новизну. Если это удается сделать, объект (система) обретает новую жизнь. Если нет – он умирает.

Так История, меняя новизну, движет вперед страны и человечество. Куда движет? В стадию совершенного самосознания (Гегель), в эпоху Святого Духа (Иоахим Флорский), в бесклассовое общество (Маркс), в царство позитивной науки (Кант)… И так далее.

Важно, конечно, куда. Но еще важнее, что движет. Что взрывы новизны и то, что за ними следует, это как работа двигателя внутреннего сгорания. Горючее, взрыв, движение… Снова горючее, снова взрыв. Перед тем, как человек избирает исторически обусловленную телеологию истории, он делает еще более фундаментальный выбор. Он присягает истории как таковой, духу этой меняющейся новизны…

Или же – отвергает, как грех, не только революцию, но и историю в целом. Ибо история – это череда культурогенезов, то есть взрывов и оформлений. Можно, конечно, любить оформления, но не любить взрывы. Но это непоследовательная позиция, хотя и очень часто встречающаяся.

Зародившаяся в ирано-семитском (зороастрийско-иудейском) котле, утвердившись в христианстве, проявив себя в Великом французском взрыве 1789 года и Великом российском взрыве 1917 года, история мечется по планете в поисках Новой Великой Новизны. Постмодернизм, заявив, что новизна нынешней ситуации – в невозможности Новой Великой Новизны («новизна – в невозможности новизны»), приговаривает Запад к гниению. Предыдущая Великая Новизна 1789 года, называемая еще проект «Модерн», стареет у нас на глазах, и никакие попытки омоложения не отменят сам этот факт старения.