Текст книги "Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 43 страниц)

Считать, что все это не заденет христианство, да и другие исторические религии, наивно. Большинство человечества безоглядно втянулось в водоворот Исторического. Тончайшая пленка истории обволакивает культуру. Отодрать эту пленку, не задев сразу несколько слоев культуры, невозможно. Мир зависает над бездной: Фрэнсис Фукуяма, ученик неогегельянца Кожева, подыграл своей статьей «Конец истории» постмодернистам, говорящим о том, что «новизна в невозможности новизны» (а также подлинности и многого другого).

Но даже Фукуяма, конечно же, сыгравший на стороне постмодернистской партии, занятой убийством Истории, не может скрыть своего ужаса перед тем, чье предвестие он вроде бы воспевает. Вот чем он завершает свое исследование: «Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, – вместо всего этого – экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворении изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно сберегаемый музей человеческой истории. (…) Признавая неизбежность постисторического мира, я испытываю самые противоречивые чувства к цивилизации, созданной в Европе после 1945 года с ее североатлантической и азиатской ветвями. Быть может, эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт?»

Что, помимо красивого жеста, содержит в себе последняя фраза Фукуямы и может ли она быть у неогегельянца чем-либо, кроме красивого жеста, – это отдельный вопрос. Для нас сейчас важнее установить масштаб вызова, брошенного Истории.

Быть с нею или против нее – это и метафизическая, и человеческая, и политическая проблема. Христианство, иудаизм, ислам выйти из истории не могут… Или – могут? Отвечая на этот вопрос, сначала признаем, что они в истории увязли, так сказать, с невероятной силой.

Конец истории без Мессии… Конец истории без Махди… Конец истории без Второго пришествия Христа… Если такой конец истории возымеет место, то эти великие религии кончатся в одночасье. Или превратятся в сберегаемые экспонаты музея, о котором говорит Фукуяма.

Кто породил историю – тот первым будет принесен в жертву в случае ее фиаско.

А греки? С ними-то как? Является ли трагический пессимизм греческой античной философии союзником и соучастником в создании сверхтонкой пленки Исторического как такового? Или же он этой задаче создания тонкой пленки Исторического активно сопротивлялся? Конечно же, великая греческая античная мысль крайне многообразна. И всегда можно найти такого ее представителя, который опровергнет тезис о неучастии греческой античности в создании Исторического как такового. И все же надо констатировать, что величайший из интеллектуализмов древности – античный греческий интеллектуализм – по отношению к Историческому вел себя более чем сдержанно. Повторяю, контрпримеры найти нетрудно. Но в гуманитарных науках у них не та роль, они не опровергают наличия тенденций. Впрочем, и в естественных науках есть понятие «флуктуация», и говорится, что наличие флуктуации не отменяет тенденции.

Анализируя греческий античный интеллектуализм именно как тенденцию, мы должны признать, что его трагический пессимизм противостоит историческому порыву к благостному финалу и Великой Новизне как таковой. Одиссей плыл в родную Итаку. Страстью к беспредельному плаванью в поисках невесть чего его все-таки наделил по преимуществу Данте.

Я постоянно говорю «все-таки», «по преимуществу» – и это не случайно. Я совершенно не собираюсь компрометировать великий античный греческий интеллектуализм, называя его врагом истории. Все, на что я обращаю внимание, это то, что основания для такого понимания античного греческого интеллектуализма имеются. Что об этих основаниях не ваш покорный слуга впервые заговорил, возгоревшись желанием полемизировать с Пиамой Павловной Гайденко. Что такое понимание «трагического пессимизма» античных греков достаточно традиционно. Что оно не может не быть знакомо Пиаме Павловне, хотя бы в силу ее занятий экзистенциализмом как течением, весьма близким к трагическому пессимизму и находящимся в очень сложных отношениях с надеждой как таковой («борьба без надежды на успех» и так далее). А какая историчность без надежды? Какая вера в Великую Новизну и смысл плаванья в водах истории? Кстати, как быть с Верой, Надеждой, Любовью, а также матерью их Софией?

Впрочем, на последний вопрос Пиама Павловна уже дала нам ответ, сказав, что софиологи – это хилиастическая секта, чье участие в создании определенного духовного климата поспособствовало ужасному «большевизму».

И, наконец, является ли античный греческий интеллектуализм как целое враждебным или безразличным к исторической заморочке, надстраиваемой над традиционализмом культуры, – это, конечно же, «вопрос на засыпку». Кто-то скажет «да», кто-то «нет». Кто-то сошлется на одни авторитеты, кто-то на другие. Кто-то вообще откажется рассматривать этот интеллектуализм как целое. А вот насчет роли Платона и Плотина в том, что касается этой самой исторической заморочки (и замороченности)… Тут все более или менее понятно… Цель Платона и его учеников – сдержать старение и угасание того, что порождено первоимпульсом, породившим Золотой Век. Ни в какой новый кулыурогенез, создающий нечто неслыханно более прекрасное, чем Золотой Век, Платон и его ученики не верят. А вот в необходимость автономизировать и оптимизировать жизнь в отсутствие новых импульсов – еще как верят.

Ради этого и мыслят, вглядываясь в «логос». Ибо логос этот должен помочь обустроить безымпульсную и постимпульсную жизнь. Так люди сберегают огонь, понимая, что нового огня не будет, а без огня жизнь не организуешь.

Великая сила Платона и его учеников – в том, что они гениально раскрывают то содержание, которое способно экономно расходовать огонь, создавать формы, препятствующие его быстрому исчерпанию.

Великая же… для меня слабость, а для кого-то специфика – в том, что в новый Огонь, новый импульс они не верят. Что Великая Новизна, то есть историческая страсть, им чужда. А уж если договаривать до конца «положа руку на сердце», то и враждебна. В какой-то степени это предопределялось соседством с Персидской империей, которая, будучи враждебна до крайности политически, воспринималась греками еще и как фундаментальный метафизический враг. Между тем именно персидский дух был носителем исторической устремленности. Согласно которой где-то там, в финале мировой истории, произойдет нечто неслыханное и – морально окрашенное. В некоем окончательном сражении Свет победит Тьму.

Греческий полис, чье представление о должном гениально выразил Платон, не мог не воспринимать враждебно подобную историческую устремленность своего яростно ненавидимого соседа. Кто знает – может быть, есть связь между локальностью подобного полиса и его отрицанием Исторической Новизны. Отказываясь от локальности, Александр Македонский был просто вынужден, в силу указанного, соединять универсальность, глобальность и историзм. Может быть, здесь источник фундаментального интеллектуального конфликта между Платоном как сторонником классической античной локальной полисности и Аристотелем, вдохновившим Александра Македонского на выход за пределы полисности и создание всемирной универсалистской империи. В любом случае, конфликт между последователями Платона и последователями Аристотеля для Запада является системообразующим. И вряд ли можно ответить на вопрос о характере этого конфликта вне рассмотрения антитез «полис или империя», «локальное или универсальное», «историчность или цикличность», «примордиальность или Великая Новизна».

Впрочем при всей важности рассматриваемых антитез еще важнее другое. Констатация историчности персидского духа, разом прекращающая те игры, в которых историческое тождественно иудейскому, а значит… Что это значит – зависит от предпочтений. Для нас же важно установить, что само тождество носит спекулятивно-идеологизированный, а не научный характер. Что оно призвано не раскрывать существо реальных альтернатив, еще более важных для человечества сегодня, нежели во времена Платона и Аристотеля, а сбивать с толку, заводить в трясину ложных фобий и филий.

Сначала надо завести в эту трясину, затем заняться политической игрой с искоренением хилиастической ереси… Нет уж, давайте все-таки признаем очевидное! Установим, что «какой-то там зороастризм» несомненно участвовал в порождении сверхтонкой пленки Исторического. А великий греческий античный интеллектуализм этого чурался и этому активно противостоял.

При этом я могу и должен сослаться на А.С.Хомякова, крайне авторитетного в почвенных славянофильских кругах. Это он говорит о трех началах духа истории (духа птицы, как он это называет) – зороастризме, Иудее пророков и русском православии. Я могу сослаться также на Пауля Тиллиха, выдающегося теолога, христианского мыслителя и философа культуры… Зачем нужны эти ссылки? Потому что если все их… ну, я не знаю… спрятать, стереть… Очень многое придется, увы, в этом случае стирать или в новые спецхраны запрятывать… Словом, если это проигнорировать, то выстроится презабавнейшая картинка. Окажется, что не только хилиастическое начало, но и вся эта историческая супертонкая пленочка на теле культуры есть творение иудейского духа. Пиама Павловна скажет, что подрывного. А ее интеллектуальный соперник – что единственно подлинно креативного. При наличии авторитетной традиции, вводящей в число создателей этой сверхтонкой пленочки не к ночи будь помянутый зороастризм, этого сделать нельзя.

Но если нельзя, но очень хочется, то можно. Можно если не вообще со всеми, то с аудиторией Рождественских Чтений. А хочется-то как! Не просто очень, а очень-очень. Чего именно хочется? А вот чего.

1) Снять зороастрийский фактор (стереть его, утаить etc).

2) Заявить после этого, что хилиазм – это плод подрывного иудейского духа, как и большевизм.

3) Опираясь на это ложное заявление, назвать плодом этого подрывного духа весь историзм, всю страсть по временной траектории, отличающейся от циклической.

4) Изъять эту историческую страсть из христианства, освободить христианство от иудейского мессианства.

5) Тех же, кто станет утверждать, что историческая страсть – это суть христианства, обвинить в приверженности хилиастической ереси.

6) Освободившись таким образом от необходимости отвечать оппонентам, заявить, что историческая страсть – это не суть христианства, а хилиастический иудейский полип на его теле. И что Блаженный Августин, воспользовавшись единственно подлинно верным учением Платона—Плотина как хирургическим инструментом, удалил этот полип. А нынешние российские последователи Блаженного Августина, учась у него проведению подобных хирургических операций, должны довести дело Блаженного Августина до конца и с помощью того же хирургического инструмента изъять всю опухоль Исторического во имя излечение христианства…

Вот в чем философско-политический смысл борьбы с хилиазмом. Смысл, утаиваемый теми, кто хочет протянуть нить от иудейского хилиазма к иудейскому же большевизму.

Этим хирургам надо обязательно расширить операцию, распространив ее на иудейское же «тлетворное Историческое».

Им обязательно надо сказать, что историческое – это не сверхтонкая пленка, концентрирующая в себе волю к развитию и объемлющая культуру как таковую. Нет, историческое, как и хилиастическое (а также большевистское, революционаристское etc), – это иудейская порча, плесень, которую надо побыстрее извести на корню. Вот они – хирургические инструменты, изготовленные Платоном и Плотиной! Берите, пользуйтесь! Августин ведь пользовался! А вы, имея этот опыт, «ни бе ни ме».

Называется это – науськивать. Науськивать на иудеев? Не думаю. Науськивают, конечно же, на Историческое как таковое. А иудеи – повод. Причем – наиважнейший. Не наклеишь на лоб историзма шестиконечную звезду… Как по нему тогда долбануть из всех информационных калибров? А ведь как хочется!

Впрочем, я не психологией занимаюсь. И разбирать, в какой степени первичны чувства к «погубителям слонов», а в какой – чувства к триаде «большевизм – хилиазм – историзм», не намерен. А вот смысл игры и ее характер обсудить абсолютно необходимо.

Я не знаю, в какой степени Маркс и его последователи в своих страстях по истории («из царства необходимости – в царство свободы») были ведомы иудейским мессианством. Огромное большинство этих людей порвало с конфессией под названием «иудаизм» и противопоставило себя этой конфессии. А значит, и народу. Отец одного моего знакомого рассказывал сыну, как община наседала на дедушку с бабушкой: «Вразумите Моню! Он из приличной семьи! Ну что он, как сумасшедший, бегает с маузером по улицам!» Но, может быть, разорвав с конфессией, они не разорвали с народом. А может быть, некий мессианский дух, свойственный их народу, приобрел модифицированный светский облик… В принципе такое возможно.

Но я знаю, сколь глубоки корни другого мессианства – русского. Как дышит все тут страстью по историческому пути и историческому же избавлению. Как велико здесь жадное и страстное любопытство к новому, неизведанному и неиспытанному, предельному и спасительному. И русский, и еврейский народ причастны «историкуму» – этой самой сверхтонкой и спасительной пленке исторически страстного человечества.

Религиозное мессианство не терпит наличия мессианского религиозного конкурента. Это породило сложности в отношениях мессиански настроенных иудеев и мессиански же настроенных русских православных людей. Может быть, корни небезоблачности этих отношений еще глубже. Не знаю. Не это мне интересно. И, в любом случае, я меньше всего хочу превращать огромную сложность этих отношений в сусальный розовый примитив. Я даже не хочу сказать, что, сбросив конфессиональные обличия, два мессианства, русское и еврейское, нашли свой общий знаменатель в марксизме и коммунизме. И слились в экстазе беспроблемной и безоглядной любви друг к другу. Возникли новые сложности. Да и память о старых никогда не исчезает бесследно.

Думаю, что корни сложности отношений иранского и еврейского духа еще глубже. Что не мешало Израилю и Ирану дружить в дохомейнистский период. Но я знаю точно, что сейчас является целью игры. Главная текущая задача – лишить Россию (и именно ее!) права на нахождение в сверхтонкой и проблематичной пленке исторически страстного, готового нести этот Огонь человечества.

Наверное, конечная цель в том, чтобы погасить Огонь и разгромить весь «историкум». Но сейчас все сфокусировано на России. Я кожей чувствую, в какой степени все именно на ней сфокусировано. Не на ее недрах и территории – на этом, зыбком и на ладан дышащем «огневом начале».

Что же касается развития, то тут все как «дважды два четыре». Я не хочу сказать, что развитие является уделом только той части человечества, которая породила тончайшую историческую пленку с ее почти безнадежной волей к спасению через Новое и Невиданное. Но то, что именно эта пленка является мотором развития, вряд ли вызывает сомнение. Возможно ли развитие без новых импульсов культурогенеза и порожденных этими импульсами новых исторических эонов? Что будет это тогда за развитие? Ради чего оно будет осуществляться?

Все эти вопросы наверняка будут получать самые разные ответы. Но то, что страна, входившая в число локомотивов развития, отказавшись от своего «локомотивного права» (оно же – вхождение в историкум) и находясь в ситуации регресса, будет продолжать гибельное движение из историкума в регрессиум, как мне кажется, достаточно очевидно. Впрочем, кого интересует, что будет происходить со страной, отказавшейся от культурогенезисной роли? Саму страну это не слишком интересует, а других и подавно.

Важно перекрыть все возможности для появления нового импульса вообще и на данной территории, коль она к этому предрасположена, в частности. Вырвать с корнем саму возможность возникновения здесь даже подобия нового (или старого) мессианства. И ради этого – если надо, поговорим о хилиастах, а если надо – об учении Платона-Плотина, которое всесильно, ибо верно. Ну, и об Августине, чтобы и этим… как их там… православным – не слишком обидно было. Ну что ж… Об Августине, так об Августине…

Никоим образом не задевая авторитет великого религиозного мыслителя, давайте вкратце сформулируем то, что нам удалось понять в ходе только что осуществленной общесистемной рефлексии на интересующую нас конкретную тему. В сущности, мы установили всего-то лишь невозможность проведения операции по изъятию Исторического из христианства с помощью любых хирургических инструментов. Хоть изготовленных на заводе имени Платона—Плотина, хоть изготовленных на заводе имени Гиммлера—Розенберга. Никоим образом не ставя на одну доску эти разнокачественные заводы, хотя и понимая, что их объединяет странная затея деиудезации христианства, мы показали, что дело не в качестве инструментов, а в невозможности осуществления самой операции. Будь инструменты хоть супер-пупер и хирургом хоть сам Асклепий – все равно операция неосуществима. Ибо христианство содержит в себе историческую страсть, так сказать, на клеточном уровне.

А учение Платона—Плотина на том же клеточном уровне содержит в себе отвращение к этой исторической страсти или же, как минимум, глубочайшую духовную несовместимость с оной. В детском стишке долго выбирается няня для мышонка, которого надо покачать… Перебирая нянь для своего мышонка, мама-мышка, наконец, при одобрении сыночка выбирает на роль няни кошку.

Учение Платона—Плотина – это кошка в виде няни для мышки. Но как же Августин? Он ведь в самом деле что-то для чего-то там применял? Тут важно понять, что и для чего. Прошу прощения за ценностно фрустрирующее сравнение, но представьте себе, что христианство – это красные (историческая страсть), а Платон-Плотин – это белые (антиисторическая страсть или глубочайшее историческое безразличие). Можно ли использовать белых в красном проекте? Или – роялистов в якобинском проекте? Или, наконец, трагический пессимизм греков в исторически оптимистическом христианском проекте?

Можно! И именно этим занимался Блаженный Августин. А также – Сталин. Или – Наполеон Бонапарт. Подобное явление называется термидорианством. Блаженный Августин – это метафизический термидорианец Великой Христианской революции. Именно метафизический! И в этом его отличие от названных мною термидорианцев-политиков. Но он именно термидорианец. В этом его, Августина, сходство с совсем иными, нежели он, персонажами.

Прежде всего – о сути Августина и его роли.

Блаженный Августин был выдающимся религиозным мыслителем, одним из крупнейших интеллектуалов своего времени. И в качестве такового занимался тем, чем занимается любой подлинный интеллектуал… Он «мысль разрешал», по выражению Алеши Карамазова.

Но Блаженный Августин был не только мыслителем. Он был еще и церковным деятелем. Он строил церковь, наряду с другими. Осмысливал ее политику, формировал ее идеологию. Такие роли редко сочетаются без ущерба друг для друга. А в Августине они сочетались. В Фоме Аквинском – нет, а в нем – да. И потому чтение Августина поучительно не только в силу богатства его идей, но и в плане обучения диалектике страстей. Ибо органически (гармонично или как хотите еще) такие контрастные, чтобы не сказать взаимоисключающие, роли, как «религиозный мыслитель» и парт… прошу прощения, «церковный строитель» сочетаются только тогда, когда две страсти – по церкви и по истине – сливаются воедино.

Ну, а теперь – о термидорианстве, как политическом, так и ином. То есть о том, что объединяет Августина с совершенно иными фигурами, которых я (по своей прихоти, видимо) ставлю с ним в один ряд. Я попытаюсь показать, что это не прихоть вовсе, а системная аналогия, чья эффективность искупает некоторую ценностную фрустрацию, возникающую у почитателей Августина.

Никто не описал суть термидорианства лучше, чем Сергей Есенин в своем отрывке «Ленин» из поэмы «Гуляй-поле». Вся суть термидорианства с поразительной емкостью выражена в нижеследующих строках:

 
Его уж нет, а те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь:
«Ленин умер!»
Их смерть к тоске не привела.
……………..
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела…
 

Заковывание в бетон того, что находится в бушующем разливе, – это особая интеллектуальная и политическая функция, которую берут на себя великие люди, острейшим образом переживающие и понимающие насущность не самой, может быть, любезной их сердцу задачи. Задачи структуризации последствий великого революционного импульса. Для людей с разной ценностной ориентацией одни революционные импульсы могут восприниматься как высочайшее благо, а другие как абсолютное зло.

Но даже если эти люди ценностно отвергают все такие импульсы… вспомним еще раз высказывание Фридриха Эберта: «Революция мне ненавистна, как грех»… Даже в этом случае люди эти; если они интеллектуалы, не могут не понимать, что есть взрывы, то есть импульсы (хоть возникновение Солнца, хоть возникновение планет, хоть Большой Взрыв), а есть оформление последствий созданного этими взрывами разогрева. Я вот, как человек, обладающий определенными ценностями, ненавижу Гитлера. А как политолог, понимаю, что в вопросе об оформлении последствий созданного взрывами разогрева различия между ним и всеми другими «оформителями» исчезает. Сначала – импульс, а потом – «ночь длинных ножей». То, что в плане оформления последствий разогрева исчезают все идеологические, ценностные, метафизические даже различия и выступает на первый план нечто фундаментально инвариантное (этот термидор, то есть), свидетельствует о том, что мы имеем дело с одной из самых устойчивых в мировой истории политических закономерностей – закономерностью постреволюционного термидора.