Текст книги "Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 43 страниц)

Подобно тому, как великая метафизика теодицеи самоисчерпалась, самоисчерпался и великий проект «Модерн». Речь идет не о двух самоисчерпаниях, а об одном едином самоисчерпании в двух его разных вариантах.

Постмодерну можно противопоставить только Сверхмодерн. В исторической перспективе Модерн уже не сласти. Можно бороться за то, чтобы его гибель была отсрочена. Но не более того. Сверхмодерну же нужна актуальная метафизика. Ее нельзя выдумывать заново. Ее надо извлечь из Истории – истории светской и религиозной метафизической мысли. Постмодерн в итоге, сколько бы он ни говорил о своей неметафизичности, востребует черную метафизику. Сверхмодерн – красную.

Гегель ИЛИ Маркс… Сколь многим хочется поставить тут вместо «ИЛИ» союз «И-». Но процесс движет нас именно в сторону «ИЛИ». «Пост» – это Гегель и стоящая за ним историческая традиция покоя, венчающего собою движение. «Сверх» – это Маркс и стоящая за ним традиция «вечного боя», согласно которой движение изменит свое качество, но не прекратится. Нам надо срочно добраться до метафизических корней этого самого «Сверх», если мы не хотим оказаться в пучине «Пост».

А с точки зрения решения подобной задачи – что движение после победы коммунизма, что Бытие после окончательного спасения… И в том, и в другом случае – «либо-либо». Либо развитие прекращается, и тогда это постистория. О чем говорят как Гегель, так и его последователи. Либо развитие не прекращается, но это значит, что на каком-то этапе за него отвечает не противоречие между повреждением и преодолением оного, а какое-то другое противоречие. Но, может быть, оно ответственно за развитие и на других этапах?

И есть ли вообще повреждение? Или мы имеем дело с чем-то другим? При том, что повреждение – это телеологически «благое зло» (зло, порожденное благом во имя блага).

Если нет повреждения (а уже теория превращенных форм, отвергая наличие для форм лишь двух возможностей – воскресения и истлевания, утверждает по сути это), то что есть?

Зло порождено не благом, а чем? Есть что-то отдельное от блага и ему равномощное? Или же мы ошибочно принимаем за благо то, что им никоим образом не является?

Сценарий № 1, в котором мы ошибочно считаем Творца благим, – это гностический сценарий, согласно которому Творец – всего лишь заштатный, жалкий демиург, домогающийся от Творения признания, неспособный придать Творению благого смысла, мучающий себя и Творение «вампир». Творение же является концентрационной Вселенной, гравитационным вампиризмом Форм, пожирающих друг друга, злой сказкой, сочиненной идиотом, миром, откуда надо бежать.

Сценарий № 2, в котором мы, признавая Творца благим, не считаем зло (а) сотворенным вообще и (б) сотворенным во благо, – это сценарий Алефа.

«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною». Если Тьма над Бездной, то Тьма предвечна, несотворенна и враждебна Творцу и Творению. Бытие – это мир форм, созданный и охраняемый Творцом. По ту сторону – активное и самодостаточное Антибытие… Не пассивное Небытие, а Тьма, подпитывающая любые противоречия в отношениях Творца и Творений»

То, что Творец создал Творение противоречивым и потому способным к развитию, не отменяется в «сценарии Алеф». Утверждается лишь, что есть суперсила, способная играть на этих противоречиях по «формуле превращения». Форма отпадает в силу противоречия и… Не чахнет, а наливается Тьмой, коль скоро в отпадении своем Форма соглашается пожирать свое Содержание, свою субстанциональность, бытийственность.

Как только Форма приняла окончательное решение и начала каннибальствовать, пожирая смысл и его субстанциональность, ее начинает подпитывать не какое-то там вторичное зло, а Госпожа Тьма, несотворенная предтварность, потревоженная Творцом, та Тьма, что над Бездной.

Фрейд назвал эту Тьму Танатосом.

Последователи Эйнштейна – темной энергией.

Маркс – источником превращения Формы.

Метафизики, отвергающие и гностический сценарий, и сценарий зла как порождения блага (сценарий повреждения), называют эту тьму Хозяйкой Зла. Эти метафизики…

Вновь возникает вопрос о том, насколько исторически (историко-культурно, так сказать) реальна метафизическая красная традиция, выявленная мною с помощью дедуктивного метода и герменевтических реконструкций. А также немногочисленных отсылок к чему-то исторически безусловному. К Алефу с его «до», к неотменяемому вопросу о «после» (как восходить от одного неба к другому в отсутствие противоречия), к Тьме над Бездной.

Что-то тут требует более развернутой системы доказательств. Я надеюсь, что мне удастся выполнить уже данное читателю обещание и эти доказательства привести в отдельном исследовании. Что-то мне удалось доказать здесь. Конечно, не все. Но кое-что. Например, глубокий антагонизм между хилиастической и гностической традицией. Уж эти-то две традиции проследить не составляет труда. Надо просто избавить имеющиеся данные от ложных и предвзятых интерпретаций.

Читатель, если хочет, может считать, что красная метафизика – это и есть метафизика хилиастическая. И что она в качестве таковой противостоит черной гностической. Это не будет грубой ошибкой, но на самом деле это не вполне так. Повторяю – проследить все сразу в одной работе нельзя…

Вспоминается, увы, анекдот советского периода, в котором лектор, не поняв классиков, вещает: «Марксизм, товарищи, возник не сразу, как Гермафродита из пены морской. Он является…» Ну, так вот, товарищи, а также и господа… Ни Горький, Луначарский и Богданов с их богостроительством, ни Арагон, Неруда, вся теология освобождения, ни Александр Блок с его метафизикой не возникли на пустом месте, как эта самая пресловутая «Гермафродита». На пустом месте вообще ничего не возникает. Не было бы метафизической альтернативы гностицизму – все бы давно уже осуществилось в соответствии с его мечтаниями. И мы бы с вами тут ничего не обсуждали. А раз мы обсуждаем, значит, что-то есть. И это нечто не сводится к религиозной и светской гуманистической классике. Загибаться эта классика начала еще в ХIХ столетии. И не понадобился бы истории советский Красный проект для отпора фашизму, если бы классика была в силе. Была бы она в силе – Франция гордо дала бы отпор фашистам и вместе со своими демократическими англосаксонскими союзниками водрузила классические гуманистические знамена над Рейхстагом в конце 1940 года.

Это понимали все. От Экзюпери до Сустеля, от Бертрана Рассела до Черчилля. Понимали и переживали. История – конечно, не физика. Но в ней есть свои принципы экспериментальной доказательности. Красное знамя над Берлином в 1945-м – это неотменяемая историческая доказательность. Одной ее, конечно же, мало. Ну, так и надо к малому прибавлять большее.

Гениальные русские поэты по-разному принимали революцию 1917 года. Маяковский – безоглядно. Как-то, чего хотел и о чем мечтал. Блок – совсем иначе. По большому счету – мистически и метафизически. Дело не только в его «Двенадцати», хотя и в них тоже. Великая метафизическая полемика – всегда по определению закрытая – чаще всего манифестирует себя через культуру.

В завершение исследования я предлагаю читателю еще и еще раз задуматься над уже обсужденной мною – неявной, но глубокой и метафизической по сути своей – полемикой между двумя Александрами: Блоком и Пушкиным. Ведь и впрямь есть о чем задуматься, согласитесь…

Пушкин ведь не случайно провозглашает:

 
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь – как раз умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
 

Ведь не может вызывать никакого сомнения трансцендентальность этих пушкинских строк, их сопричастность метафизике и только метафизике. Но не вызывает сомнения и сопричастность метафизике знаменитого блоковского:

 
И вечный бой! Покой нам только снится…
 

Я уже обращал на это внимание читателя. И ровно в той мере, в какой собирание по крупицам красного метафизического религиозного опыта требует кропотливой работы, обнаружение полемичности блоковских строк по отношению именно к строкам Пушкина не требует ничего. Только поэтического слуха и историко-культурной воспитанности.

Ровно того же самого, и не более, требует уже тоже осуществленное мною рассмотрение в этом контексте одной из финальных фраз «Мастера и Маргариты» Булгакова. Произведения, культурно несопоставимого ни с Пушкиным, ни с Блоком, но явно разрабатывающего ту же тему.

Исследуйте творчество Тютчева («Когда пробьет последний час природы», например) – и столкнетесь с тем же самым.

Спросят: «Так что же, все, кто за покой, это гностики?»

Нет, конечно. Потому-то, читатель, я и говорю, что противостоящие метафизики не сводятся до конца к коллизии «гностика или хилиазм». Сводилось бы все дело к этому – подвел бы я черту намного раньше.

Покой и движение… Как соотносится одно с другим? И где та великая традиция, порождением которой является гностицизм с его деструктивно-ликвидационной однозначностью? Ведь никто не сказал, что столь же деструктивно ликвидационна и сама великая традиция, породившая больное гностическое дитя. Корни гностицизма – на Востоке. Том особом Востоке, который крепко хранит свои метафизические загадки. Может быть, вклад этого Востока в мировую симфонию столь же нужен, как и вклад Запада? Может быть, изъять этот вклад столь же опасно, как и безоглядно увлечься им? Может быть, весь смысл в том-то и состоит, чтобы покой и движение находились в нужном сочетании друг с другом? Не знаю…

Раз за разом путешествуя на Восток, что-то понимая и строя там какой-то диалог с теми, кто понимает неизмеримо больше, я все равно могу сказать лишь это «не знаю».

Знаю же я другое. А именно – что произойдет в момент, когда принцип покоя потеряет дополнение в виде принципа движения. Вот тут-то (это называется, между прочим, «фундаментальная остановка развития») на метафизическую арену как раз и выйдет ничем не сдерживаемая Тьма. И не будет ни Востока, ни Запада. А значит – надо спасать Запад как принцип движения. Не объявлять войну Западу, а спасать его.

Да, Запад гибнет. Уничтожив свою коммунистическую альтернативу, великий проект «Модерн» подвел черту под собственным существованием. Теперь он почти без боя сдает позиции Постмодерну, сутью которого является отрицание движения как исторической миссии Запада.

Восток же… Заимствуя у Запада все тот же Модерн (а чем еще заняты Индия и Китай?), проявляя невероятную изобретательность в том, что касается сочетания Модерна со своими историческими традициями, Восток сам по себе не может привнести ничего нового в идею развития как такового. Это миссия Запада. Миссия, от которой он теперь отказался.

Остается Россия. Брошенная в грязь, историософски растоптанная, отдавшая первородство за чечевичную похлебку, скукоженная и территориально, и сущностно, она все равно остается. Исторически ей как раз и отведена роль альтернативного Запада, этакого бронепоезда на запасном пути. Подобная роль носит неотменяемый характер. Отказаться от нее можно только подведя черту под своим историческим существованием. Чего и добиваются очень многие.

Повторяю – я не знаю, в какие глубины уходит идея покоя, сколько там, на глубине, у этой идеи ипостасей и модусов. Какие из этих модусов и ипостасей адресуют к жизни и Бытию, а какие – к антагонистическому началу.

Я верю, что Пушкин и Тютчев, да и многие другие, имели метафизическую связь с теми модусами и ипостасями идеи покоя, которые к гностицизму никак не сводятся.

Что касается Булгакова, то и он сам, и его последователи никогда не отрицали своей сопричастности гностической традиции.

Может быть, не имея каких-то сдерживающих центров, питающих мир правильной, негностической энергией покоя, блоковский «вечный бой» превратится в безумие, в самоистребление ошалевших метафизических берсеркеров. Но на сегодня не это маячит на горизонте. А полное отсутствие всего, что адресует к вечному бою, к движению, развитию, творчеству.

А без движения, то есть без развития, все рухнет в бездну. И там будет поглощено тем, что над нею, – Великой Тьмой.

Я знаю, как и кто рвется к такому исходу. И я знаю, что допустить его нельзя.

Я знаю, что не допустить такого исхода можно только противопоставив Постмодерну Сверхмодерн. И что-либо это сделает Россия, либо никто. Я знаю, что у России всегда было мало шансов осуществить нечто подобное полноценно. И что сейчас этих шансов меньше, чем когда-либо. Но я знаю также, что ничего другого в качестве шанса на историческое спасение не существует. И что этот шанс необходимо использовать, даже если он до смешного мал. И, наконец, я знаю, чем Сверхмодерн отличается от Постмодерна. И что в этом смысле позволяет наполнить реальным содержанием этот ничтожный, но драгоценный шанс на всемирно-историческое спасение.

Вот все, что я знаю пока. И если мне удалось в своем исследовании передать вам такое знание, я выполнил свою задачу. Если же нет, то мое оправдание в том, что я хотя бы хотел этого, в отличие от многих.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Тот самый требовательный читатель, которого я избрал себе в оппоненты и с которым до сих пор не могу расстаться, скажет, что мегапроекты, подобные предлагаемому мною Сверхмодерну, не могут делаться на пустом месте. Что здесь, в нашей реальной жизни, должно находиться нечто, имеющее к будущему Сверхмодерну хотя бы косвенное отношение.

«Покажите нам то, что уже есть», – скажет требовательный читатель. И будет абсолютно прав. Не показать нельзя. А начнешь показывать… Тот же требовательный читатель воскликнет: «О, как же все это банально и скучно!».

Одна из невероятно сложных задач, которую человечество должно реализовать для того, чтобы перейти в Сверхмодерн, это превращение науки в культурообразующую силу. До сих пор культурообразующими становились те или иные культы. Лингвистическая близость слова «культ» и слова «культура» неслучайна. Мы не зря говорим о христианской культуре. И вполне можем, обсуждая культуры Востока, говорить и об исламской культуре, и о культуре буддистской, индуистской etc.

Религия удовлетворяет фундаментальную человеческую потребность в утешении. Культ дает утешение, вокруг него формируется смысловое поле. Это смысловое поле обрастает совокупностью артефактов, которая и является культурой. Есть культура – есть жизнь.

Что произошло с проектом «Модерн»? Была сделана очень убедительная поначалу заявка на светскую культуру, культуру без культа. А если еще точнее, то на замену в культе Бога – человеком. Это-то и называется – классический гуманизм. Тот самый гуманизм, который на наших глазах капитулирует перед тотальной дегуманизацией мира, превращаясь в умильно-беспомощное ретро.

Но это он сейчас капитулирует. А два-три столетия назад? Мощные всходы светской культуры, опирающейся на классический гуманизм, поражали и восхищали современников, которым казалось, что гуманизм – это навсегда. Ослабление культуры – это очень тонкий процесс. Человечество не сразу улавливает культурные неполадки. Ну, декаданс, и что? Очередной стиль в искусстве. Очередной феномен, доказывающий неисчерпаемость культурных возможностей, опирающихся на этот самый классический гуманизм.

Но вскоре стало совсем уж очевидно, что это не так. Что светская культура, являющаяся основой проекта «Модерн», надорвалась. В общем-то, стало ясно и то, почему она надорвалась. Заменить Бога человеком можно лишь в той мере, в какой слово «человек» можно написать с большой буквы. Бога можно заменить Человеком. Заменить Бога человеком – нельзя. Гуманисты, ошеломленные триумфом откровенно антигуманистического фашизма, пытались осмыслить, что произошло. И натыкались сходу именно на это очевидное обстоятельство.

Экзюпери писал в повести «Военный летчик»: «Моя духовная культура стремилась положить в основу человеческих отношений культ Человека, стоящего выше отдельной личности… Веками моя духовная культура сквозь людей созерцала Бога. Человек был создан по образу и подобию божию. И в человеке почитали Бога… Моя духовная культура – наследница христианских ценностей… Моя духовная культура, наследуя Богу, основала равенство людей в Человеке… Моя духовная культура, наследуя Богу, создала уважение к Человеку… Моя духовная культура, наследуя Богу, основала братство людей в Человеке… Моя духовная культура, наследуя Богу, превратила любовь к ближнему в дар Человеку… Гуманизм избрал своей исключительной миссией объяснить и упрочить превосходство Человека над личностью. Гуманизм проповедовал Человек»… О соборе нельзя сказать ничего существенного, если говорить только о камнях. О Человеке нельзя сказать ничего существенного, если пытаться определить его только свойствами людей… Поэтому Гуманизм заведомо шел по пути, который заводил его в тупик… И понемногу мы растеряли наше наследие… Мы потеряли Человека… Я больше не удивляюсь тому, что груда камней, которая давит своей тяжестью, одержала победу над камнями, в беспорядке разбросанными по полю. Я все-таки я сильнее ее… Я сильнее ее, если вновь обрету себя. Если наш Гуманизм восстановит Человека… Я сильнее ее, потому что дерево сильнее веществ, составляющих почву… Собор сияет ярче, чем груда камней… Я неотделим от духовной культуры, избравшей своим краеугольным камнем Человека… Я буду сражаться за Человека. Против его врагов. Но также и против самого себя».

Культ Человека восстановить не удалось. Где-то рядом с мечтавшим об этом восстановлении Экзюпери состоялся и рухнул новый гуманизм, с его культом Нового Человека. И классическому гуманизму, и гуманизму новому одинаково не хватило метафизичности. Проект «Модерн» и Красный проект рухнули потому, что ни там, ни там не было нового метафизического источника. А как без такого источника создашь этот самый культ Человека?

Понятно, как хотели его создать так называемые богостроители, утверждавшие, что Человек – это становящийся, формирующийся Бог. Мол, Бога нет, но он будет, и имя этому будущему Богу – Человек. Будущий Бог богостроителей должен был совершать все, что надлежит совершать Богу. Воскрешать из мертвых, творить миры, преодолевать энтропийное и иные оскудения Творения. Но этот будущий Бог богостроителей был осужден уже Лениным. Сталин постарался стереть все следы чего-то подобного в Красном проекте, по возможности освободив этот проект от всяческой метафизичности.

Ну, и откуда тогда возьмется Новый Человек, разговор о котором каким-то чудом сохранился в лоне деметафизированной советской философии и культурологии? Что этот человек, что человек Модерна… Откуда без метафизики появиться этой самой большой букве? А вот в том, что без большой буквы все умирает, Экзюпери был полностью прав. И не он один это понимал. К 30-м годам XX века это понимал каждый ответственный гуманист. Но одно дело – понимать, а другое – преодолевать.

Последние надежды на большую букву были связаны с СССР и Красным проектом. Как только данное начинание умерло де-факто (а умерло оно де-факто уже в 70-е годы XX века), проект «Модерн», оставшись в гордом одиночестве, был вынужден возвращаться к обычному религиозному утешению. Что и стало «ноу-хау» так называемых неоконсерваторов. Но каждый шаг на пути такого возвращения уничтожал Модерн. Поэтому шаги делались крайне робкие. В итоге и неоконсерваторы выродились. Их подвиги в эпоху Буша-младшего доказали полную бесперспективность попыток соединить Модерн с игрой в классическое религиозное утешение.

Все еще величественное здание Модерна рушится полным ходом. Это обрушение обнажает еще более глубокую и больную проблематику, которая и в традиционном-то обществе давала о себе знать. А уж теперь… Наука, занятая только поисками истины… Отделение этих поисков от поиска прекрасного, которым занята сфера эстетического… И поисков справедливого, которым занята сфера этического…

Эстетическое, отчужденное от культа (как культа Бога, так и культа Человека), превратилось в постмодернистский гной. Этическое, не имея утешения, стало похоже на подлинные страсти по справедливости не больше, чем мумия на живого человека. Осталась наука… Вот она-то, занимаясь только истиной, угробит человека, а, возможно, и не только его. Причем достаточно быстро.

Сверхмодерн предполагает, что наука достроит себя до метафизики и в этом новом качестве откажется от узкой гносеологической функции («знать ничего не знаю про Зло, Добро, врагов, друзей – ищу истину, а там хоть трава не расти!»). Враг Творчества – Танатос. Враг науки, вооруженной метафизикой творческого огня, – энтропия. И то, что эту энтропию расширенно воспроизводит. Я предлагаю требовательному читателю поинтересоваться корнями веры в Человека, о необходимости которой с трогательной беспомощностью возвещает Экзюпери.

«Основа всякой культуры прежде всего – в самом человеке. Прежде всего это – присущая человеку слепая, неодолимая жажда тепла. А затем, ошибаясь снова и снова, человек находит дорогу к огню… (Эссе «Письмо заложника»).

«Я приду к огню, как слепой, которого ведут его ладони. Он не смог бы описать огонь, а все-таки он его нашел… Теперь мне понятнее образ слепца, идущего к огню. Если слепой идет к огню, – значит у него родилась потребность в огне. Огонь уже управляет им. Если слепой ищет огонь, – значит, он уже нашел его» («Военный летчик»).

Не кажется ли тебе, требовательный читатель, что эти строки и все, что я предложил твоему вниманию ранее – от Леонида Андреева и Горького до Назыма Хикмета и булгаковского Сталина – является метафизически однокоренным? Ученик иезуитов Сент-Экзюпери изучает иезуита Тейяра де Шардена… Что? Он еще изучает Паскаля, знаменитого своей борьбой с иезуитами, и Бергсона? Так я же не хочу, читатель, сводить это «однокоренное» к иезуитскому началу. Я не о религиозных Орденах, я о метафизиках говорю. Разные метафизики могли существовать в пределах одного Ордена.

Экзюпери был всю жизнь прикован к теме Тьмы, к философскому осмыслению этой Тьмы. Свой «Ночной полет» он прямо называл «исследованием Тьмы». Это исследование для Экзюпери является жизненной сверхзадачей, а не темой одного из художественных произведений. Он сам говорит об этом в своем автобиографическом эссе «Воспоминание о некоторых книгах». Эти «Воспоминания…» автор начинает с описания книг, прочитанных им в детстве. В частности, его потрясла книга Жюля Верна «Черная Индия», действие которой разворачивается в подземных галереях, куда никогда не проникает свет. По словам Экзюпери, возможно, таинственная атмосфера этой книги «лежала у истоков моего «Ночного полета», который тоже есть ни что иное, как исследование Тьмы»: «Ведь признайся я, что повсюду вожу с собой труды Паскаля, Декарта, современных философов, математиков и биологов (подчеркнуто мною – С.К.) – это покажется претенциозным, бьющим на эффект».

Почему мне так важен Экзюпери? Потому что его небезусловные в художественном плане попытки являются попытками, ведущимися в определенном – единственно спасительном – направлении. И если это направление не будет разрабатываться, то очень скоро человечество окажется и без проектов, и без метафизик, и без смыслов вообще. Вяло прозябать в таком всеотсутствии оно не будет. Оно себя «ликвиднет», читатель. Не одним, так другим способом.

Скажи, читатель, ты не удосужился познакомиться до сих пор с работами так называемых трансгуманистов, обсуждающих транс– и постчеловека? А вот Фрэнсис Фукуяма удосужился. И вознегодовал: вот ведь как эти негодяи хотят бороться с концом истории! Готов согласиться с его оценкой такого способа борьбы. Убежден, что человечество может найти другие способы. И что надо делать все возможное для того, чтобы оно их нашло. Но если оно их не найдет, то предпочтет, уверен, самые чудовищные варианты продления истории ее концу. Человек без утешения вообще – это все, что может предложить Постмодерн. Но предложив это, он лишь поспособствует предельной неразборчивости созданного им существа к средствам, с помощью которых можно добиться хоть каких-то утешительных суррогатов. Впрочем, почему «поспособствует»? Все уже осуществляется. Причем не где-нибудь, а в России. Именно здесь очевидным образом нацеливаются на осуществление всего элитно-трансгуманистического. Нет Нового гуманизма, предложенного Красным проектом, от которого отреклись? Тогда добро пожаловать в Трансгуманизм. А что делать-то? Как говаривал герой Достоевского, «хоть и ретроградно, а все же лучше, чем ничего». Постчеловек – или Сверхмодерн…

Тейяр де Шарден грезил о новом этапе эволюции, о точке Омега, о сверхжизни и сверхчеловечестве, о радиальной энергии, определяющей эволюцию тварного мира и позволяющей переходить с одного уровня организованности на другой, то есть осуществлять развитие. Его последователи – между прочим, серьезные ученые – обусловливают развитие существованием особой энергии, энергии «отрицательной энтропии». Они исследуют физический вакуум как особую среду, внутри которой произошло зарождение Вселенной. Мы опять сталкиваемся все с тем же. С объективным материалом, позволяющим ученым осуществлять гносеологическо-метафизический синтез. То есть заниматься построением светской метафизики, чья преемственность по отношению к определенным метафизическим традициям достаточно очевидна. Может ли такая метафизика порождать культуру, то есть предъявлять заявку на Сверхмодерн? Как мы видим, может. Да, пока что подобная метафизика сподвигла на создание культурных произведений не самых крупных художников. Но мы находимся лишь в самом начале этого культуротворческого процесса.

Экзюпери не ахти какой художник (хотя и не такой плохой, как те, к кому я сейчас буду вынужден перейти). Для того, чтобы осуществить Сверхмодерн, нужны и новые усилия ученых (усилия, которые будут носить не характер отдельных метафизических судорог, а тот, что носили усилия их предшественников, приведшие к созданию проекта «Модерн»), и новые усилия художников, вдохновленных метафизическим содержанием, предоставляемым им новой наукой. Это должны быть художники масштаба Достоевского и Толстого, Шекспира и Гете. Только их союз с новой наукой, продуманно и упорно превращающий себя в светскую метафизику, может создать маленькое ядрышко будущего реального Сверхмодерна.

Шансов на это мало. Но кроме этого, к сожалению, нет вообще ничего. Или ты, читатель, надеешься на приемлемый миропорядок, основанный на возвращении к полноценной религиозной норме? То есть на фундаменталистский по своей сути миропорядок? А о каком фундаментализме идет речь? При том что утешением, как мы уже видим, дело не ограничивается. Речь пойдет об очень накаленном религиозном ренессансе.

Как эти накаленные (то есть фундаменталистские) монады будут сосуществовать в пределах человечества? По принципу Хантингтона? И возможны ли такие возвраты к религиозности без того, чтобы не оказались прорваны оболочки классических религиозных верований, и мир не завалился в какое-нибудь неоязычество или неоязычества? А светская часть человечества? А неукротимое развитие не взятой под контроль науки? А всяческие барьеры, у которых человечество топчется? Нет, читатель, либо Сверхмодерн, либо… Либо не будет никакого развития. А значит, и человечества тоже.

Дорогой сердцу моему требовательный читатель! Ограничь, прошу тебя, свою требовательность. Не требуй от меня невозможного – показать тебе зачатки чего-то, имеющего отношение к Сверхмодерну, и не отвратить тебя при этом от самого Сверхмодерна в силу несовершенства показанного. Скажи, читатель, а сам-то ты еще не сообразил, как называется художественное творчество, черпающее вдохновение из науки, превращаемой в культ?

Оно называется научной фантастикой, вот как. И не фыркай, пожалуйста, читатель! Я бы и сам фыркнул, потому что эту самую научную фантастику на дух не переношу. Но мы с тобой договорились осмысливать определенные явлении, а не фыркать по поводу их качества. Сегодняшние жалкие прототипы могут завтра, при иных условиях, вырасти во что-то другое. И если у человечества есть спрос на эти жалкие прототипы, то, признаем, спрос не случаен. Мы ведь не эстетикой занимаемся с тобой, а философией. А также идеологией и политикой (судьбами развития, то есть).

Раз так, то не художественное качество должно нас интересовать в первую очередь (хотя и оно тоже), а влияние на умы. Когда-нибудь я напишу отдельную книгу и поведаю тебе, читатель, о роли отдельных научных фантастов в сооружении той метафизической и геополитической катастрофы, на обломках которой мы с тобой живем. Я не о заговоре, не о злодеях. Я о культовой научно-фантастической литературе и ее влиянии на умы. Сейчас же ограничусь краткой констатацией очевидного.

Жили-были братья Стругацкие. И писали научно-фантастические романы. О том, как трудно быть Богом и так далее. Ну, романы как романы. Мне эти романы активно не нравились по причинам не идеологическим, а художественным. Не люблю я литературу такого качества. А многим нравились. Очень многим! И не просто нравились – приводили в экстаз. Такой экстаз превращает обычную литературу в культовую.

Но одно дело, когда подобное превращение осуществляется в умах обычных мальчишек, грезящих космическими полетами. А другое дело, когда культ завоевывает продвинутую технократическую часть советского общества. То есть ту часть, которая могла и должна была бы принять властную эстафету у классической советской номенклатуры и, обеспечив постиндустриальный прорыв в СССР, придать новое качество всемирно-историческому процессу. Что же произошло вместо этого? Что-что… То, что имеем. В какой степени за это ответственна научно-фантастическая литература вообще и братья Стругацкие в особенности? Вопрос, конечно же, непростой. Но ни Гайдар, ни члены его младореформаторской команды никогда не отрицали того, что были вдохновлены именно книгами братьев Стругацких. Младореформаторы, вздыхая ханжески по поводу того, что «трудно быть Богом», повели себя по отношению к своим соотечественникам как инопланетяне, высадившиеся на отсталую планету. Или как колонизаторы, осваивающие туземный мир. В любом случае, они повели себя как фундаментально чужие и стране, и истории.

В итоге «прогрессоры» организовали регресс. Иначе и быть не могло, коль скоро на вооружение было взято право вести себя с субъектом, каковым по определению является общество, как с объектом. Коль скоро общество – объект, то допустим эксперимент. А результат… Где эксперимент, там и легитимация сколь угодно негативного результата. Экспериментатор не должен испытывать терзаний совести по поводу объектов, с которыми он экспериментирует. Ну, там кусков металла, морских свинок… Или недоразвитых антропоидов.