Текст книги "Каменный Пояс, 1982"
Автор книги: Сергей Баруздин
Соавторы: Лидия Преображенская,Мустай Карим,Владимир Курбатов,Николай Верзаков,Людмила Татьяничева,Сергей Поляков,Нина Кондратковская,Петр Краснов,Иван Малов,Геннадий Суздалев
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
МАРШ-БРОСОК
Я иду, и тверд мой шаг.
Но порой бывает так:
Ты устал, а цель близка —
На пределе марш-броска.
И еще трудней бывает:
Ты в отчаянье, хоть плачь,
Мне удачи не хватает
В минном поле неудач.
Я бегу и подрываюсь,
Выживаю, боль терпя,
Но боюсь, когда отчаюсь,
Не кого-нибудь – себя!
Сколько сил во мне осталось?
И опять, дробя усталость,
Вновь уверен и высок,
Я иду на марш-бросок!
В тишине послышался дальний рокот самолета, и сразу по расчетам прокатилась отрывистая команда: «К бою!» Солдаты засуетились у орудий, искоса поглядывая на небо, на самолет.
– К бою! – скомандовал охрипшим вдруг голосом Гошка Батурин, командир расчета.
Гошке совсем недавно присвоили звание сержанта. Эти стрельбы важны для него, нельзя ударить в грязь лицом: скоро ему командовать отделением. Мне тоже хочется отличиться, хотя впервые участвую в стрельбах. Может быть, именно потому раз за разом прокручиваю в уме свои действия. Знаю, что от меня многое зависит. Главное – не переслать обойму, иначе снаряд проскочит, но не дослать еще хуже: заклинит магазин. Впрочем, это дело техники, освоенной на тренировках до автоматизма: никто не мог быстрее меня взвести затвор.
– Первый гтов!
– Второй гтов!..
– Пятый гтов!..
Это я – пятый номер расчета. Важная, конечно, должность, но мысленно я ставил себя на место наводчика, не по азимуту, так по высоте. Наводчики тем временем поймали цель – конус, как маленький парашют, распустившийся метрах в двухстах от самолета. Попасть в него трудно. Будет отлично, если снаряд разорвется рядом.
– Ребята, – заметил кто-то, – начштаба дивизии…
Я оглянулся:
– Сюда идет!
Один из наводчиков, ефрейтор Рябов, выругался, и я с любопытством взглянул на него. Рябов кусал губы. Со стороны соседней батареи раздались выстрелы, запахло пороховым дымом, зазвенело в ушах. Прошли мгновения, и чистая ткань неба украсилась белыми облачками разрывов.
– Ребята, не забудьте рот приоткрывать, – предупредил Батурин новичков. – Наша очередь стрелять…
А у нас одно желание – скорей!
– Огонь!
Первый номер, а это Рябов, судорожно нажал на педаль. Ствол трижды дернулся, стало больно перепонкам.
– Кто наводчик? – неожиданно раздалось позади нас.
Мы увидели, что это начштаба дивизии, полковник.
– Ефрейтор Рябов и ефрейтор Глазырин! – вытянулся в струнку Гошка Батурин.
– Плохо, товарищ сержант, стреляете!
Полковник оказался низкорослым толстячком, добродушным на вид. Впечатление это усилилось, когда он достал из кармана кителя носовой платок и вытер вспотевшую под фуражкой лысину.
– Кто желает попробовать себя на месте первого номера? – обратился к нам полковник.
Это был шанс отличиться, и я, не задумываясь, среагировал:
– Я, рядовой Бекетов!
Мы поменялись с Рябовым местами. Самолет заходил на второй круг, но еще оставалось время приготовить себя к новой роли. К начштабу дивизии подошли командир полка и командир батареи. Коленки начала бить дрожь, но удалось унять ее, сосредоточив взгляд на медленно приближающейся цели. Снова команда «Огонь!» Теперь на педаль нажимал я.
После выстрела от меня уже ничто не зависело, как ни крути ствол. Закрыл глаза, чтобы успокоиться, – оказывается, все это время сдерживал дыхание. Кто-то из ребят крикнул, как на хоккейном матче: «Шайба!» Попал!
Успех произвел впечатление на офицеров. Они шутили, посматривая в мою сторону, и, хотя свой брат солдат был более сдержан, я чувствовал себя именинником: шутка ли – служба только началась, а уже отпуск заработал! Здорово увидеться с матерью и друзьями всего лишь через полгода!
В часть мы возвращались незадолго перед ужином. Натужно ревел грузовик, тащивший запыленную зенитку; я думал о ней с нежностью, как о живом существе. Ребята явно устали и почти не разговаривали, а мне все никак не удавалось погасить на лице улыбку. Неожиданно сильно захотелось курить, я похлопал себя по карманам, вытащил пачку «Охотничьих», но она оказалась пустой. Толкнул соседа – им был Гошка Батурин.
– Нету, – буркнул он.
Я было поверил, но вспомнил, что он только что перекладывал из кармана в карман еще не начатую пачку. Напротив сосредоточенно курил «старик» Глазырин, но он ответил мне еще резче:
– В отпуске накуришься, понял?
В его словах прозвучала откровенная злость, и это меня озадачило. В честь чего? И вдруг все понял: видимо, они считают, что я сподличал.
Неожиданное открытие ошарашило меня и обидело. Ну да, мне приятно поощрение, но разве я только для себя старался?! Кому кричать об этом? С кем спорить? Самое обидное оказывалось в том, что никто спорить со мной не собирался, и это прочно испортило мое настроение. Вот если бы нашелся такой человек, который смог бы доказать: я не прав!.. Нет же, я уверен, уверен в своей правоте. Или, может, истина не в том, чтобы во всех делах стремиться к наибольшей отдаче? Может, важнее товарища не обидеть, будь то Витька Иванов или ефрейтор Рябов? Опять конфликт – вот что заставляло задуматься и убивало веру в себя.
Пожалуй, только Туманову удалось бы рассеять мои сомнения, но не было его рядом: я – солдат, а Генка – студент да еще турист и в это самое время мог вышагивать километр за километром по тропам таежного маршрута. Потому-то и писем от него нет. Едят его где-нибудь на болоте комары, гнус сосет, и не знает Генка, что такое армия, что такое наряды вне очереди… С такими мыслями я готовился к вечерней поверке.
После ужина приехал комбат Руссков – походил по батарее, поинтересовался, кто чем занимается, дождался, когда старшина даст команду строиться.
– Завтра, – сказал он, – наша очередь делать марш-бросок. За ветеранов службы я не переживаю, это не первое их испытание, а вот новобранцам рекомендую не жалеть себя. Думаю, что вы покажете все, на что способны, и даже больше, ведь от этого зависит ваша дальнейшая служба. Да и моя в какой-то степени. Или мы на высоте окажемся, или… потом целый год будем тренироваться с полной выкладкой. Учитывайте это заранее и настраивайтесь, а я вам дам несколько советов.
Голос у комбата звучал глуховато:
– Во время движения не думайте о беге, думайте о матери, о любимой девушке. Представьте, что она ждет вас в конце дистанции. А тот, у кого нет любимой девушки, пусть поставит себя на место фронтовика, от броска которого зависит судьба боя… Старшина, объявляйте наряд на завтра.
В наряд на этот раз пошли одни старослужащие.
Я послушался совета капитана Русскова и попытался думать о матери, но в голову лезло совсем другое. Что подсумок с противогазом скоро начнет болтаться и бить по бедрам: поленился покрепче пришить пуговицу, за которую цепляется лямка… Что автомат, постоянно съезжающий с плеча, в конце концов разобьет локоть… Что осеннее солнце греет совсем не по сезону… Что портянка в левом сапоге намотана недостаточно плотно…
Мне долгое время удавалось держаться в числе первых. Хватало сил мимоходом заметить – Юрка Аверьянов задыхается, как рыба, хватает ртом воздух. В то же время «старики» выглядели свежо, хотя ночь провели в наряде.
– Молодцы, мужики, километр прошли, – осипший от резкого дыхания голос Батурина прозвучал и тут же забылся.
Говорил ли сержант? Неужели всего километр? А я-то думал, что по крайней мере половину расстояния одолели.
Пуговица оторвалась. Теперь правой рукой пришлось держать ремень автомата, а левой прижимать к бедру неуправляемый подсумок. Каждый метр прибавлял трудностей: все суше становилось во рту, не хватало воздуха, ноги теряли упругость. «Врешь, все равно дотяну!» Я решил сориентироваться на чью-нибудь спину впереди, чтобы ни о чем не думать, а только смотреть и бежать.
Помогло, да ненадолго. Но тут отвлекло другое: где же у моего ориентира вещмешок? Неужели кто-то из «стариков» сачкует, бежит налегке? Я узнал Рябова. Вот подлец!.. Решил догнать его.
– Не торопись, музыкант, успеешь, – тяжело выдохнул Глазырин.
Я хотел огрызнуться, но в изумлении увидел, что у него на груди, словно запасной парашют десантника, висит второй вещмешок. Глазырин тянул лямку за двоих. Равнодушно подумалось: пусть. Чуть сбавил темп. Но прежний рывок дался дорого: в правом боку появилась неприятная колющая боль. Вскоре она стала невыносимой. Я попробовал задержать дыхание, но только сбился с ритма и тогда наперекор всему побежал быстрее, догнал лидера – Игоря Зелепукина, которого призвали в армию одновременно со мной.
– Ты, Бекетов, молодец, – сказал он, заметив меня. – Держись, скоро второе дыхание откроется, утрем нос «старикам».
За полгода службы Зелепукин так и не смог сблизиться с кем-либо, его сторонились: высокомерен, заносчив, неоткровенен. Его внимание ко мне показалось оскорбительным, и я чуть приотстал, но теперь чувствовал себя лучше. Может, и вправду открылось второе дыхание?
– Врешь, гад!
Это, видно, кто-то сам себя подстегнул. Каждый из нас оставлял за собой дымный шлейф пыли: очень похоже на групповой полет самолетов, только наши скорости, конечно, с реактивными не сравнишь. Топот, топот… К Глазырину уже перекочевал и рябовский автомат.
Мне снова вспомнились советы командира. Как точно он рассчитал. Чем дальше – тем труднее; чем труднее – тем значительнее должен быть мотив. Я представил себя фронтовиком дядей Митей, а вокруг рвутся мины, пронзая осколками пространство.
Но вдруг боль, увы, не придуманная, а реальная, обожгла левую ступню, и без того истерзанную скомканной портянкой. Не сразу я разобрался, что просто подвернул ногу. Лоб покрылся испариной, в глазах потемнело. Прохромав несколько шагов, я упал. Ребята пробежали мимо, как в замедленном кино, никто не притормозил, но это не вызвало обиды. Все правильно, парни о себе думают, как бы дойти, дотянуть. Когда стало чуть легче, я поднялся, захромал, лишь бы двигаться.
Меня все же подхватили под руки. Но это не вызвало чувства благодарности – это нужно не только мне: зачет по последнему.
Впереди замаячил оранжевый «Москвич» комбата, и кто-то, дурачась, крикнул:
– Ура! Вот и любимая девушка.
Мне было не до смеха: едва меня отпустили крепкие руки товарищей, я спланировал на кочку. Дошел! Все-таки дошел!
На время, пока подживала нога, меня определили в библиотеку выдавать солдатам книги. Однажды заглянул Гошка Батурин, первым протянул руку, здороваясь, и это обрадовало меня настолько, что захотелось поговорить с ним откровенно. Было нечто в Гошке похожее на Туманова. Начал издалека.
– Вовремя у меня нога подвернулась. А то вы так и дулись бы на меня.
Сержант усмехнулся, но промолчал.
– Чертовски трудный марш-бросок…
– Не самое трудное это дело в нашем мире, – возразил он.
Я согласился, что есть вещи сложнее, непонятнее, что физическую усталость можно вытерпеть, что можно так натренироваться – никакие дистанции не страшны будут. А психологический груз не каждому по плечу. Вот, к примеру, как одновременно выполнить долг и угодить товарищам? Гошка терпеливо выслушал мою исповедь о конфликте с Ивановым в первую ночную смену, ни разу не перебил рассуждения о достоинстве, о чести мундира, о собственном «я»…
– Свое «я», говоришь? А как насчет чужого? Ты знаешь, почему Рябов не в форме?.. Не зная броду, не суйся в воду. Тебе отличиться захотелось, а ему твоя выходка костью поперек горла встала: вряд ли теперь его пораньше домой отпустят. А ему во как нужно!
– А что у Рябова?
– Получил письмо – жена с кем-то спуталась. Он-то надеется: приедет – разберется. А тут ты…
– Вон оно что-о! – неопределенно протянул я.
У Гошки вроде и настроение поднялось, мол, провел со мной воспитательную беседу, а я уяснил все, как следует… Ничего подобного! Если каждый солдат будет из-за баб по мишеням мазать, то плохая это будет армия. Я так и заявил Батурину. Он ошеломленно уставился на меня:
– Ты, похоже, того… А ведь и до старшины дослужишься, только… не позавидую я твоим подчиненным.
Батурин бросил на стол два письма, повернулся и, тихо поругиваясь, вышел из библиотеки.
Ну и пусть катится. Конечно, грубо я сказал «про баб», но ведь в принципе верно. Есть долг, есть обязанности. Ну, а если не справился с ними, то, как говорится, – каждому по труду…
Я взял конверт с письмом от Генки Туманова. Там, где пишут обратный адрес, стояло «Сихотэ-Алинь». Туман писал, что жалеет – нет в походе меня с гитарой. А что приятнее, чем попеть у костра? «Встречались мы с ребятами из Куйбышева, слушали их, не переслушали. Молодцы. Лауреаты своего самого знаменитого фестиваля. Между прочим, ты бы тоже там неплохо выглядел. Так что дослуживай, махнем вместе».
Из маминого письма я узнал, что Генка из похода не вернулся – он погиб, спасая лес от пожара.
Песня шестая.
ЕЩЕ НЕ НАПИСАННАЯ
Я напишу песню о Генке – это мой долг. И потому, чем дальше уходит день его гибели, тем чаще я мысленно возвращаюсь к трагическому событию. Во второй раз я потерял близкого человека. Жаль дядю Митю, но это чувство не столь во мне остро, наверно оттого, что незаметными ему самому (а, может, он делал это сознательно?) фразами, поступками отчим готовил и мать, и меня к мысли, что человек не вечен, что придет и его, дяди Митин, черед. Он был оптимистом, но он был и намного старше меня. А вот Генка… Ровесник, который мог сидеть рядом со мной в притихшей аудитории, а потом проехать в дребезжащем трамвае по ночному городу, постоять, прощаясь, у моего дома, поговорить о сопромате или еще о чем-нибудь… умном, глупом – какая разница? Он мог думать, спорить, петь, ходить в свои походы… Мог! А теперь самое дорогое, что от него осталось, – память его родителей, его друзей.
Мы познакомились с Тумановым своеобразно: подрались из-за пустяка – перепутались наши лески, и я, вспылив, выбросил его чебаков в пруд. Он спокойно проводил взглядом ожившую в родной стихии рыбу и так же спокойно предложил:
– Давай, распутаю.
Но я кипел мщением, мне хотелось и его разозлить. Схватил Генку за ворот рубахи и не заметил, как сам растянулся на горячих досках причала, а он, оседлав меня, повторил:
– Распутаю леску, не кипятись…
Потом мы пили с ним газировку, ели пятикопеечные пирожки с ливером, и он показывал свой город, доселе мне не известный. Ползали по скалам, выковыривали из камня твердые кристаллики граната. Тогда он впервые провел меня и в Оазис.
Когда же появились наши общие друзья, Туман ушел в тень, потому что внешне проигрывал им. Он оказался для меня на втором плане, хотя с пятого класса мы учились с ним вместе и даже парты наши всегда соседствовали.
Теперь-то я понимаю, что Генка не любил привлекать к себе внимания. Если Сарыч оказался заводилой, Воробышек исполнителем самых рискованных мероприятий, я – душой компании, чему помогла гитара, то Туман не выставлял свои способности напоказ.
Но он был нашей совестью!
Однажды Воробьев пришел в Оазис пьяным (это случилось на третий день после похорон его матери), обиженным, настороженным. Я пошутил: мол, не надо переживать, отец найдет другую. Воробышек бросился на меня с ножом. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не Генка, который встал между нами. Воробышек сник, заплакал. А потом была Света, моя первая любовь, спор из-за нее с ребятами… И никто, кроме Генки, меня не понимал. Память, к моему стыду, подсказывала и такой случай. Как-то я, зная, что дядя Митя должен вот-вот привезти уголь (тогда мы еще жили в частном доме), убежал на тренировку баскетбольной секции, а дяде Мите помог Генка, причем ни словом не укорил меня…
– Здравствуйте, тетя Зина!
– Санечка, милый, здравствуй! Сколько лет не видела тебя! Иногда вспомню – куда пропал? А он и носа не кажет.
– Простите, тетя Зина, закрутился. На вечернем учусь, работа новая, в комитет комсомола выбрали… А впрочем, вру я все. Не это мешало. Другое, не знаю, как и объяснить… Стыдно мне, виноват я перед Генкой…
– Ишь, выдумал! Вину? Да Геночка любил тебя. Я перед походом ему гитару купила, а он мне – вот Санька отслужит, научит играть… Ну, ты посиди чуток, а я пойду чай поставлю.
В Генкиной комнате все оставалось так, будто хозяин вышел на одну минутку. Только ледоруб, который раньше валялся или у порога, или в кладовке, сейчас висел на стене под портретом в траурной рамке. Я подошел к стеллажу с книгами, провел пальцами по корешкам: синие тома «Библиотеки поэта», сборники «День поэзии», крошечные книжечки стихов – какие-то редкие издания. Стихи, стихи, стихи… На одной из полок под руку попалась тетрадь, и я полистал ее. Это был дневник, который описывал поход на Сихотэ-Алинь. Между страницами попадались сухие травинки, хвоя. Некоторые строчки размыла вода, – видно, не сумел спрятать от дождя. Рядом с книгами – камни. Затаенно блестели в свете люстры темно-вишневые гранатовые щетки, холодно сверкали грани увесистой друзы хрусталя, которую мы разыскали с ним вместе, когда решили добраться до истока речки Известковой. Истока не нашли, зато на обратном пути, преодолевая один из заброшенных карьеров, вдруг увидели не совсем обычный камень… Мы отмыли хрусталь от песка и глины, и он заиграл цветами радуги. В комнате его нестерпимый блеск был приглушен.
– Вот и чаек поспел.
Генкина мать поставила на стол поднос с яркими чашками.
Сидели в полумраке. Не помню уж, когда и кто меня слушал так внимательно. Наверное, это фамильная черта Тумановых – сопереживать, поддерживать.
– Я сейчас, теть Зин, в новую группу перевелся. Работа жуть какая интересная. Про промышленных роботов слыхали? Вот мы к ним всю электронику налаживаем. Дело еще мало освоенное, но стоящее. Представьте – механическая рука, а почти как человечья. Может деталь захватить, повернуть, подать в зону обработки. У нас такой анекдот вышел…
И я рассказал, как мы пришли к одному начальнику цеха с предложением внедрить эти штуки у них. Тот выслушал и неожиданно спросил:
– А наливать они умеют?
– Что наливать?
– Водку… Дело в том, – пояснил начальник, – что механик мой умница, да только грешок водится – после выходного рукой шевельнуть не может, опохмелиться ему надо. Если бы робот-то ему налил, полечил, глядишь, и дело веселей пошло бы. Он бы сам от них не отходил, только и внедрял.
Посмеялись мы, а потом и предложили, чтобы после праздника механик зашел в нашу лабораторию. Сделаем, мол, чтобы и наливать мог. Только, чур, уговор, если все получится, запишите в обязательства, что внедряете в год не меньше четырех манипуляторов.
И вправду, привели этого механика, лица на нем не было, руки дрожали. Наши, конечно, все собрались: еще бы, такое зрелище! Сидел механик за столом, перед ним – стакан, сбоку, немного в стороне, – робот. Тумблер – щелк. Железная рука вдруг ожила: р-раз – развернулась к столу, два – захватила сорокаградусную, три – плавно поднесла бутылку к стакану, четыре – аккуратно так, не пролив ни капли, плеснула в него водки. До механика сперва не дошло, что над ним смеются, но после он аж перекосился:
– Издеваетесь!
А начальник цеха спрашивает:
– Как, Петрович, берем такого молодца себе?
И взяли. Механик после того смотреть на зелье не мог…
– Вот вам и роботы. И работяги, и воспитатели…
Захлебываясь, рассказывал, смеялся и не сразу заметил, что тетя Зина улыбается как-то натянуто. «Ох, дурак, – мысленно обругал я себя, – замучал своими техницизмами». И чтобы выйти из неловкого положения, переменил тему:
– А я недавно Сарыча встретил…
– Ой, до чего же он представительным стал, – всплеснула руками тетя Зина.
– Еще бы, на станции техобслуживания калымит, золотую жилу открыл. Сам в золоте, жена в золоте, – сказал я и опять почувствовал неловкость от своего осуждающего тона.
– А Воробьев-то совсем спился. Вот ты мне про механика рассказывал, а я про Воробышка вспомнила. На днях пошла в магазин, а он у винного отдела мелочь у мужиков выпрашивает. Увидел меня, отвернулся, спрятался… Эх, ребята, ребята…
Тетя Зина отрешенно посмотрела на фотографию сына. По щекам ее потекли слезы.
– Да ладно, бог с ним, пусть хоть пить, лишь бы живу быть.
От Тумановых я уходил с тяжелым сердцем. Не рассосалась вина перед Генкой – наоборот, сильнее стала эта медленная свербящая боль. Будь Генка жив, разве допустил бы он падения Воробышка? Или золотоносного «взлета»? Это мне, увлекшемуся работой, техническими идеями, наплевать на друзей. Генка бы считал долгом свое участие в их жизни, но он погиб… И на кого тем самым переложил ношу? На меня, конечно.
Поздний вечер зажег белые фонари на улицах. Я шел в их свете, ничего не замечая, крепко сжимая в руке Генкин дневник, который мне вручила на прощанье тетя Зина. Погруженный в свои мысли, не сразу узнал загородившего мне дорогу секретаря райкома комсомола Володю Рючкова.
– Мы его дома ждем, а он где-то гуляет… Познакомься – вот еще один любитель песен.
– Виктор, – протянул мне руку невысокий коренастый парень, – Орел… Это фамилия моя.
– Ближе к делу, – попросил Рючков. – Не удалось поговорить за столом – давайте прямо на улице. Помнишь, Саша, мы как-то говорили о том, что в городе нужен клуб самодеятельной песни? Зачем откладывать? Виктор на заводе уже собрал таких, как он, увлеченных ребят, даже в Куйбышев на фестиваль ездили…
– Мне сказали, что ты сам сочиняешь песни? У нас как раз авторов и не хватает, а без них клуб – это несерьезно.
Виктор внимательно смотрел на меня, ждал ответа.
– Как сказать… Пытаюсь. Не знаю только, можно ли их назвать песнями. Чего-то не хватает в моих опусах, честности, что ли…
– Честности? Ты знаешь, это как понимать честность. Мы в Куйбышеве слушали одного такого честного. У нас, говорит, нет правдивой песни о студентах, так я, говорит, сочинил такую. И понес ахинею, что, мол, все наши студенты на блате в институт въехали, а посему фарцовкой да спекуляцией занимаются, а не науками. Конечно, встречаются и такие, но зачем же на всех слюной брызгать… Ну, а наши заводские, сам знаешь, парни простые. На дорогу того студента вывели, пнули под одно место, от души предупредили, что если еще раз у нашего костра появится, пусть пеняет на себя.
– Не появился?
– Не появился, – засмеялся Виктор. – Так что честность, она и с червоточиной может быть.
– Вон и еще артисты-гитаристы, вам на подмогу, – иронично улыбнулся, перебивая наш разговор и показывая в сторону, Володя.
Я посмотрел на пацанов, сидящих на лавочке возле одного из домов, и словно увидел всю мою старую компанию: Сарыча с привычной папиросой в. зубах; маленького Воробышка с прической под хиппи; себя, бренчащего на гитаре… Рядом я увидел и Генку Туманова.
Четвертый парень здорово напоминал моего друга. Может быть, не лицом и фигурой (Генка был покрупнее), а манерой держаться, выражением глаз. Он один встретил нас совершенно спокойно.
Я потрясенно молчал, а Орел забрал у моего двойника гитару, присел к ребятам и спел:
…Я не знаю, где веселья полюс,
Я не знаю, полюс скуки где,
Только знаю: полюс мужества
Ты открыл, Валерка, на Уде.
И когда костер пылает ночью,
Где берет начало этот странный звук?
(Ты знаешь, парень, где,
А ты послушай…)
Может, это кедры о Валерке плачут
На таежной на реке Уде.
Надо же было Виктору пропеть именно это. И песня, и встреча с мальчишкой, похожим на Генку Туманова, добавили в рану соли.
– Это песня о Валерии Грушине, – объяснил всем нам Виктор. – Он погиб во время похода, спасая тонущих детей на реке Уде. А один из его друзей – Борис Есипов, написал о нем песню, и теперь каждый год в первое воскресенье июля на берегу Волги проводится грушинский фестиваль. Костры, палатки, всю ночь песни.
Виктор спел еще несколько песен и буквально заворожил ребят. Потом он вернул им гитару, подмигнул уличному гитаристу и произнес:
– Это вам не под окнами горланить, много шума из ничего – ни вам удовольствия, ни жильцам.
– А как по-другому? Мы бы рады… А нам можно на фестиваль? – загалдели ребята.
Виктор обвел всех взглядом:
– И давно вы ждете, когда к вам дядя придет?.. Считайте, что этот дядя я. Если серьезно, то заглядывайте к нам на огонек. – Орел записал в блокноте адрес, вырвал листок и отдал его новым знакомым.
Потом Рючков и Орел проводили меня еще немного и свернули в проулок, а мне до дома оставалось пять минут хода. Я шел и думал…
Это несправедливо – о Грушине знают и поют, а о моем друге Генке не знает почти никто. И в этом моя вина тоже.
Но песня не получалась. Не находилось тех, единственных слов, от которых можно было оттолкнуться. А может, они еще не созрели во мне? Трудно писать о знакомом и дорогом человеке: нельзя ни на йоту сфальшивить, ведь фальшь после, как флюс, выпятится.
Как-то я выбрал время, сходил в Оазис, посидел рядом с Ванькой Метелкиным. Мне показалось, что он постарел, – на его деревянном лице добавилось трещин. Трещина! Слово навело меня на мысль: после смерти близких нам людей что-то расклеивается в нашем сознании. Уже высвечивалась строка, которую я искал, но продолжения не получалось, не удавалось четко выразить идею, я спугнул нащупанный образ.
Генкин дневник мог бы помочь, ведь его строки хранили не только события похода. Я часто открывал потрепанную тетрадку.
«…Рассвет был похож на пламя.
– Однако, плохой погода будит, – старик-ороч поправил свисавшую из-под фуражки тряпку, которая спасала его уши от комаров.
– Дедушка, а сколько тебе лет?
– Ни знаю, восимдисят, наверно…
– А тигра ты здесь видел когда-нибудь?
– Амба? Ни, амба ни видил. Мидведь видил, рысь видил, амба – ни.
С орочами мы встретились случайно. Они проверяли свои охотничьи избушки. Старика зовут Татар, сына его – Николай, а фамилия их – Мулинка, как у проводника Арсеньева.
Со старым орочем мы протолковали всю ночь. Он мне столько премудростей понарассказывал! И как наживку на хариуса смастерить, и где лучше тайменя брать…»
Умел Генка располагать к себе людей. Разве стал бы я возиться с родившимся в начале века стариком? Ведь поход труднейший.
Я почти выучил наизусть все, что успел записать Генка, но… О песне нередко я думал и на работе, когда паял знакомые схемы. Однажды показалось, что вот оно, свершилось. Но помешал вызов в цех. Жалко, конечно, было, тем более что тревога оказалась ложной – робот отказывался подчиняться не по нашей вине. Что-то случилось в механической части, и железный помощник перестал зажимать детали. Электроника же в полном порядке. Я посоветовал наладчикам второй смены заменить манжеты в одном из цилиндров и отправился домой, жалея о несостоявшейся строке.
Как давно все было. И неумелое тыканье прибором в клеммы, и боязнь паяльника… А сейчас, подумать только, могу вдохнуть жизнь в набор железок и проводов. Пусть она примитивна, не мысляща – тяни, толкай. Однако попробуй, хоть ненадолго выключить наших Робби, в цехе сразу насядут – что вы так долго копаетесь. Значит, нужна она, моя работа.
А нужны ли кому-нибудь мои песни, кроме меня? Сумел ли дать жизнь и им? Раньше я во всем этом почти не сомневался, ведь худо-бедно ли, каждая строка– частица души. Именно моей души. А вот сочиняли ли вместе со мной мама, дядя Митя, друзья детства, Витька Иванов, Гошка Батурин? Я настаивал, чтобы понимали меня, но не пытался понять других. А когда попробовал написать о Генке, вышла осечка.
Дома я решительно зачехлил гитару и засунул ее подальше в шифоньер. Хватит мучиться – пусть песня, рождаясь, сама позовет меня к семиструнке.
Облегченно вздохнув, распахнул окно. Во дворе шла обычная жизнь. Сплетничали старушки, навечно прилипнув к скамейкам, долбили по столу костяшками домино представители сильного пола, в песочнице под присмотром мамаш копошились малыши. А вот и нарядные, но еще угловатые девчонки, сопровождаемые такими же неловкими отроками, судя по жестикуляции, направлялись на танцы.
Звякнула струна, и я невольно повернулся в сторону спрятанной гитары. Но, нет! Звук – с улицы. Прямо под моим окном шли те самые пацаны, которых мы встретили с Виктором Орлом и Володей Рючковым совсем недавно. И я почему-то позавидовал им и почувствовал неодолимую тягу хоть перед кем-то высказаться, выплеснуть то, что копилось во мне в последнее время. Будут ли меня слушать? Поймут или нет – какая разница.
Я перегнулся через подоконник и крикнул:
– Эй, ребята! Подождите меня…