Текст книги "Каменный Пояс, 1982"

Автор книги: Сергей Баруздин

Соавторы: Лидия Преображенская,Мустай Карим,Владимир Курбатов,Николай Верзаков,Людмила Татьяничева,Сергей Поляков,Нина Кондратковская,Петр Краснов,Иван Малов,Геннадий Суздалев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Я, я поймал слюнявочке нашей на завтрак.

– Олег, зачем с такой желчью? Поставь себя на мое место…

– Место твое я в… видал! – отрезал Гарькавый.

Костику не понравились глаза: слишком настоящая полыхнула в них ярость.

– Ох и гну-у-у-сно выражаешься, Олег. А я-то собрался на съемки тебя пригласить…

Гарькавый секундно опешил, как перед фотоаппаратом, снова ожил, кинул на посеребренную инеем траву влажно-тяжелые брюки.

– Вот ладненько! Вот этак добро! Гринюшка, скидывай свои.

– Чаво? Чаво, Олех Палч? Не слухал я? – бестолково забубнил Гриня, не решаясь, видимо, на прямой конфликт.

– Штаны! Живо!

Гриня растерянно оглянулся на Костика, ища и не находя у того поддержки, потом торопливо, как-то виновато снял свои сухие брюки и протянул Гарькавому.

Костика неприятно поразили синюшные, одутловатые, с выколотой на бедре остроухой собачкой ноги. «Шустик», – разобрал Костик под остроухой собачкой.

– Веди! – бесцеремонно толканул Гарькавый Костика в спину.

Костик вспомнил посвист вчерашнего топора, чуть было сам не пал наземь.

«Хамило… Стелил ласковыми словечками – заманить лишь бы! Кокнут еще чего… Фигу с маслом дамся!» – решил Костик. Посуровел он… Призвал к себе в помощь то канючее, в общем-то бесхребетное настырство, за которое маман восхищенно звала его вылитым «тятенькой».

– Извини, Олег, буду тебя сейчас критиковать, – по-мужицки круто начал Костик. – Меня коробит хамский тон. Пусть не повезло на приличное воспитание, но неужели жизнь тебя так корежила, что унизить человека для тебя – удовольствие?

Гарькавый взглянул на Костика с приветливым любопытством.

– Всамдель житухой интересуешься иль испугался?

Вместо ответа Костик радушно перекинул лямку кофра на плечо Гарькавого. Под десятикилограммовым доверием Гарькавый счастливо тряхнул плечами, подхватил кофр еще и рукой.

– Стихи хочешь, Костьк? – неожиданно дружелюбно спросил Гарькавый. Костик важнецки выпятил пухлые губы.

– Попробуй, оценю…

 
– Жизнь моя по острым ситуациям,
Словно кровь, стекает по ножу.
Кто я? Дон Кихот беспечных странствий,
Всем ветрам земли принадлежу…
 

Читал Гарькавый о войне. Читал угрожающе звенящим голосом, в такт срубая соцветия пижмы.

Человек с искалеченной судьбой бесцельно плутает по жизни, в отчаянии сокрушая чужие безвольные судьбы. Костик стыдливо ужался, всем своим благополучным сдобным тельцем ощущая зловещий жар, излучаемый Гарькавым.

Он вспомнил, как для киноальманаха «Урал» снимал встречу ветеранов 63-й Добровольческой танковой бригады. Увешанные орденами старики суетились, не зная встать куда, как поглядеть перед леденящим душу зрачком его киноаппарата. А он, с отстраненно-строгим лицом, сладостно покрикивал на бестолковщину… Безногого инвалида на коляске и вовсе огорошил… Папаша, дескать, извините мне мою бестактность, но хватаните воздуха, чтоб грудь молодецкая колесом выперла. Хочу панораму начать с орденов на вашей груди и окончить ее памятником танкистам.

– Значит, война-пожарища? Твои стишата? – наигранно-беспечным голосом спросил Илькин умолкшего Гарькавого.

Гарькавый с бешенством секанул вичкой воздух и, не удостоив Илькина ответом, пропустил вперед себя.

– Топай, кукла! Стишата…

Если льстивый и одновременно способный обидно куснуть словом Гарькавый страшит Костика, то все попытки Костика найти общий язык с безобидным увальнем Гриней кончаются, увы, одинаково: Гриня упорно отмалчивается. Так чутко молчит вышколенный пес, который с прытью исполнит любую прихоть хозяина, но и ухом не шевельнет на чужой приказ.

С просьбой поколоть дров неумеха Костик может пританцовывать вокруг Грини хоть час, пока наслаждающийся потехой Гарькавый не процедит: «Гринюшка…» Гриня берет, вернее, выхватывает топор из рук Костика, в соловых глазах его клубится тяжелая неприязнь… Точит затупленное Костиком лезвие, надежней осаживает топор на размочаленное топорище… Потом целится, целится, левый глаз его дергает нервный тик, и, яростно рыкнув, приседает над поленом. Полено страшного удара не терпит, разлетается на смолистые, с черными глазницами сучьев половинки. Забыв и про сволочь Гарькавого, и про обмылка этого – второй топор запортачил! – пластает Гриня поленья, словно заготавливает дрова на зиму семье своей, краснощеким дочуркам в платьицах в горошек.

«Что им во мне не нравится?» – недоумевает до горькой обиды Костик, складывая за Гриней дрова в поленницу.

Как убеждается Костик, и с Гарькавым Гриня не особенно разговорчив. На обеденных привалах, когда вместо супов тот перво-наперво выуживает из рюкзака бутылку водки, Гриня молча, выжидательно смотрит на хозяина. Гарькавый благосклонно кивает головой. Неуклюже таясь от Костика, Гриня спешно вынимает из картонной коробки стеклянную пробирку с гусеницей или муравьем, и Гарькавый сам – щедро, через край! – заливает в пробирки водку.

Оказывается, молчун собирает коллекцию насекомых, и это единственное в нем, пожалуй, над чем Гарькавый не подсмеивается.

На вопрос Костика Гарькавый мрачнеет, топорщит хрящеватый, нежного, как молоденькая кожица после ожога, глянца нос.

– Хрен его знает… Вроде бы до отсидки забеременеть какая-то должна была от него… Неудобно к дочурке с пустыми руками являться… Платьице в горошек… – желчно прошептал Гарькавый. – Фантазирует, падла! Никакой дочурки у него и быть не может!

Но на следующий день неестественно громко, почти истерично восхищается невзрачным паучком и, снова не жалея, плещет водку в пробирки, будто платя за возможность погреться возле чужой мечты.

Отчаявшись найти союз с враждебно настроенным Гриней, Костик снова переметнулся на Гарькавого – нарабатывать свое влияние.

Кино! От актерских сплетен до мельчайших подробностей устройства ксеноновой лампы проектора интересует оно Гарькавого. Стоило Костику показать только раз, и рабочий безукоризненно надежно научился заряжать кассеты. Сам Костик может нарисовать устройство «Конваса» с закрытыми глазами, но никогда не испытывал благоговейного трепета перед обилием хитроумно взаимосвязанных пружинок, шестеренок, рычажков. Зато Гарькавый, понаблюдав, как Костик готовит камеру к работе, довольно-таки правильно вычертил приблизительную кинематическую схему, обозначив шестеренки смешными колбасками.

Особенно удивляет профессионала Илькина, откуда у невежды верное чутье на композицию кадра. Ведь тонкое это чутье приходит к кинооператору только с опытом, ибо в реальности да еще под настроение любой пейзаж по-своему чарует, зато после радостного предвкушения удачи на экране чаще всего скука. Глаз зрителя не в силах уловить, осмыслить главное, мечется по бесформенному нагромождению валунов, куску белесого невыразительного неба, неизвестно зачем угодившим слева в кадр сухим сучьям. И попробуй, пойми без опыта: чем лаконичней композиция кадра, тем выразительнее.

К раздражению оператора, нанятый им вовсе не для подсказок Гарькавый жестом всезнающего экскурсовода то и дело машет на просвечивающие за стволами хребты.

– Чего жмотишься? Снимай… На черно-белой пленке полутона сольются, а в цвете-то ничего, потянет…

На безголовые советы пьянчуги можно еще как-то отшутиться, но что по утрам делать с ним самим, когда похмелье из него зелень жмет, когда вместо бодрого марша к светлой цели прощелыга готов цепляться за хвост козы? Козе, кстати, и без него солоно – Костик ей кое-какую мелочевку из рюкзака перепулил…

Снедаемый заботой быстрей добраться до избы, Костик чуть было не посоветовал Гарькавому бодрящую гимнастику и ледяной душ, однако глупости не сотворил. Поступил хитрее…

– Камеру молишь, а все равно ведь снятые тобой куски – в корзину… Даже из сильных, но нетренированных рук – про похмелье вообще я молчу! – кадр на экране обязательно плавает…

Без надежды закинул живца Костик, но Гарькавый жадно заглотил…

На следующее утро Гарькавый, стараясь удержать тяжеленный валун строго на уровне глаз, делал третью сотню приседаний…

– Темп! Темп давай! – сердито, без намека на улыбку подгонял Костик.

Если бы не уроки по кино с Гарькавый, он и не представляет, как бы коротал тягучие вечера с постоянно пьяными, ну ни на капельку не управляемыми, бессовестными работягами.

Сегодня Костик пообещал дружкам объяснить назначение широкоугольного объектива и телеобъектива. А так как прикасаться к волшебному стеклу нестерильными руками нельзя, Костик шуганул Олега Павловича отмывать цыпки на руках. Олег Павлович старательно трет руки глиной, потому как деньги на порученное ему мыло истратил на сухие супы…

Костик провел смоченной одеколоном ваткой по брюшку пальца.

– Ты, Олег, так и не понял меня… Стерильные, по-твоему, руки? Мыло вместо водки чаще покупай, – не удержался Костик, вспомянул былое.

Пристыженный ученик третий раз повторяет процедуру в ледяном ручье. За последствия для себя Костик сейчас спокоен и оттого малость наглеет… Сейчас Гарькавый, что ручной теленок, сейчас с него ангелочка можно писать.

Суть Гарькавый схватывает сразу, но, войдя в долгожданную роль, Костик строго экзаменует.

– Нужно тебе охватить все пространство палатки, каким объективом снимаешь?

– Я те пацан, что ль? Широкоугольником, конечно..

– Ну, а глухаря понадобится снять на елке, тогда каким? Он, знаешь ли, близко не подпустит.

– Ты маленький, что ль? Телеобъективом, конечно!

– А медведь на тебя выпрет, тогда каким?

Гарькавый задумался. У Грини орельефленные огоньком светильника морщины на лбу тоже собираются в гармошку. Хоть ни хрена и не понятно Грине из того, что Костик наворочал языком, но за мозги киношные он Костика сейчас – ух! – уважает…

– Смотря зачем нужен, – откликнулся Гарькавый. – Коли частью пейзажа показать, тогда широкоугольником.

– Если?.. – наводит учитель ученика на правильную мысль…

– Если пейзаж того стоит, конечно, – облегченно выдохнул Гарькавый. – Может, он в серых скучных кустах ворочается – какой смысл? Лучше одну пасть телеобъективом выхватить!

Неожиданно Гарькавый прервал хриплым от волнения голосом.

– Хорош на сегодня…

– Твоя власть, – равнодушно зевнул Костик.

Реванш за дневные унижения взят: нервы Гарькавого раскалены азартом и слушать дальше тому просто невмоготу. Сейчас Гарькавый жаждет одного – убить невыносимо мучительное время до рассвета. На рассвете он выманит у Костика «Конвас» и на практике – досыта! – будет сравнивать углы захвата пространства разными объективами…

Упругая, засыпанная квелым от заморозков листом тропа четыре дня серпантинила по склонам, а к вечеру раскисла в заболоченном распадке. На осклизлых, неверных под ногой бревнах пьяного Гарькавого и вовсе швыряет из стороны в сторону. Черпая сапогами зловонную, с нефтяной пленкой жижу, он лишь равнодушно матюкается и, не переобувшись, ковыляет дальше. Грязь с чавканьем пузырится из-за завернутых голенищ.

Судя по тому, что скалистый отрог развернулся в цепь отдельно маячащих скал, лежневка плавно повернула. От скалы к скале лениво машет крыльями незнакомая крупная птица. Рваные гребни над дремучим еловым частоколом будоражат Илькина хмурой первозданностью. Однако придирчивый глаз профессионала безжалостно погасил нахлынувшее настроение. Серятина свет, не та точка съемки… По-настоящему-то панорамку вокруг хребтов нужно крутить с вертолета и лучше на восходе солнца: оплавленные первыми лучами грандиозные останцы величаво покружатся над туманным, еще дремотным лесом. Таким кадром избалованного панорамами африканских саванн, швейцарских Альп зрителя еще можно вдохновить. На пять минут… Месяц единственной жизни Костик должен принести в жертву зрителю, которого и в лицо не знает…

Костик так и не научился раздваиваться на озабоченного поисками кадров профессионала и любителя природы, который в свободное от съемок время наслаждается осенней тайгой. Угодный зрителю кадр вынуждал Костика даже на кратких привалах не беззаботно валяться, покорясь обаянию бирюзового в те денечки над всей Сибирью неба, а сосредоточенно сортировать гирлянды облаков на зрелищно эффектные для съемок и бесполезные.

Но самая обидная нелепость заключалась в том, что пахнущий грибной прелью безыскусный пень, чахлая осинка на вырубке, затекающие бурой вонючей жижей следы от сапог Гарькавого – простенькие кадры, действительно волнующие душу, – на экране смотрелись бы удивительно скудно, безлико, скучно!

«Привезти им на фестиваль березовый чурбан да ведро болотной жижи. Вот и попробуйте, полюбите такой Россию… Колорит им в цвете выдай! Коты жирные!» – со злостью подумал Костик о том самом зарубежном зрителе, работа на которого еще недавно льстила его самолюбию и, как мыльный пузырь, раздувала авторитет Костика в собственных глазах.

Пьянице Гарькавому можно позавидовать, уродился же маньяк… Доверь ему аппарат – истратит всю пленку на первую муравьиную кучу. Не существует для светлой головушки ни зрителя, ни критики, ни конкурентов по студии… И ведь как хитрит, бестия, лишь бы заполучить «Конвас» в руки.

– Шнурок у тебя, киношник, развязался, давай аппарат подержу.

Глянет Костик на ноги, а на ногах по-прежнему сапоги обрыдлые. И хоть плачь…

После лежневки тропа коварно запружинила по ядовито-зеленой, короткой, будто на ухоженном газоне, травке. Костик с досадой окликнул Гарькавого: снова отстал бестия.

– Эй, ты, что опять стряслось?

Тот ждет, пока заносчивый киношник подойдет сам.

– Кормильца вспугнули…

– Хватит, Олег! Хватит! Слышишь – хватит! Я устал от дурацких жаргонов. Я сыт твоими фокусами! Я уже потерял пять дней – и ни одного запланированного кадра!

Гарькавый смотрит на Костика трезво и холодно.

– А медведя не хочешь, сопля?

– Иди ты… – снизил Костик генеральский тон до шепота.

– С горшка, кажись, вспугнули, – озабоченно процедил Гарькавый, кивнув на парящую теплом навозную кучу возле тяжело продавленного во мху следа. – Свежак! – Он разгреб носком сапога лепешку с красными точками непереваренных ягод. – Сало к лежке дотягивает… Где-то рябинники поблизости знатные. Камнем по башке вдарили, что ль? Якорь, говорю, кидаем, Константин! – проорал в самое ухо замершему Костику Гарькавый.

На предложение Гарькавого завтрашний день посвятить съемкам, а живую козу использовать приманкой, Гриня впервые за все дни решительно прогундосил: «Не отдам Тоню! Не зверствуй, Олех Палч. Из ружья лучше стрельни».

– Что-о-о? – диким голосом проревел вконец пьянущий Гарькавый. – Ну-кась, Гринюшка, глянь на дядю оператора, – с зловещей ласковостью попросил он дружка. Гриня покорно обернулся к насторожившемуся Илькину. Гарькавый подпрыгнул и точно в копчик ударил другаря Гринюху кованым каблуком.

Гриня закатался по траве, Костик – к нему.

– Назад, падла! – вскинул Гарькавый ружье.

– Олежек, не горячись! Миленький, не горячись! Он виноват, с него хватит.

– Вонась оно-о-о… Падаль жалеешь? Кто меня жалеть будет? – Держа ружье в правой руке, Гарькавый снова каблуком в лицо сбил всхлипывающего на четвереньках Гриню.

«Взрывпакет!» – озарило Илькина.

Чужая хрустящая боль на мгновенье ослепила страх перед Гарькавым, отозвалась в Илькине горячечно-бестолковой решительностью.

Он метнул в костер взрывпакет, всегда висящий на пояске на случай агрессии медведя. Угадывая в дыму фигуру Гарькавого, подскочил и утайкой (словно кошка лапкой – не опасно ли?) цапнул того за кисть правой руки. Ружье выпало – Костик осмелел. Вздернул пьяного на спину, нерешительно потряс его – дальше что? – и, крепко зажмурившись, наконец шмякнул через себя оземь.

– Ноги – ремнем! – очень даже решительно скомандовал Грине, сам ловко стянул кисти рук хитреньким узлом.

– Су-у-у-ки, – обреченно завыл Гарькавый, изгаляясь в звериных интонациях.

В палатке Костик обмотал дебоширу еще и рот полотенцем, наглухо застегнул брезентовый полог и, силище свирепой сам удивляясь, забаррикадировал выход из палатки толстенным бревном.

«Водку у дядечек вылить? Совсем бандюги озвереют…» Костик брезгливо посмотрел на шмыгающего носом Гриню.

– Мне фильм лепить – я польстился. Некуда податься, прилип к нему? Или должник его?

Искра щелкнула Гриню по носу, и он еще горше затер глаза грязными, ревматизмно-распухшими в суставах пальцами.

– Молчите, Прохоров? Молчи, молчи… Обоих поодиночке передушит.

Коза уложила рогатую голову с клочковатой седой бороденкой Грине на колени: запахи недавнего медведя измучили животное. Сотрясающая ее дрожь особенно заметна на вымени. По покрытым струпьями соскам копошатся муравьи, капли молока одна за другой сочатся на траву.

– Сцедишь, может, Гринь… – пытается Костик хоть чем-то занять рабочего. Гриня тупо молчит, окаменел черным силуэтом на фоне костра.

Светит фонариком Костик, а Гриня бережно обмывает больное вымя тряпицей, смачивая ее в растворе марганцовки.

В то время, как козу больно тягает за соски Гриня, она с потаенным упреком почему-то косит на Костика. И чего она косит? Кружку долгожданного пахучего молока Костик выпил без аппетита…

Нацедив вторую кружку до краев, Гриня не пьет, исчезает с кружкой в темноте.

– Охладить поставил?

– Аха, в ручей. Холодненького Олех Палчу на утро…

Костик долго ворочается на шишках, впопыхах не убранных из-под днища палатки: его шестимесячный сынок Лешка мог сегодня остаться без отца… По ночам Лешка горланит, пока Костик не переложит его к себе на живот. Разомлев на папкином животе, Лешка доверчиво писает, оба с папкой счастливо урчат и, наконец, снова засыпают.

Можно, конечно, Гарькавого обвинять… Если судьба человека только в его собственных руках – можно…

Мертвецки пьяный Гарькавый младенчески разметался поперек палатки и храпит. Дружок сердечный успел снять и полотенце, и ремни.

Костик приподнял волглый, отяжелевший полог: как он там, «другарь Гринюха»? Досадует Костик: не сумел «расколоть» Гриню, в союзники против Гарькавого заманить… На ружье еще из-за него кинулся – свинья неблагодарная…

Гриня греет руки в густой шерсти козы. Обморозил их он еще малышом, вылавливая карасей – те задыхались в проруби. Бабушка Елена гаркнула тогда на деда– растерялся старый, бухнулся на колени перед иконой! – заставила его принести воды почему-то именно из той проруби. Едва пальцы начали в ледяной воде отходить, обмотала плачущему внуку руки праздничной шерстяной кофтой.

За ту самую кофту, еще перед войной подаренную бабушке сыном – отцом Грини, сосед Доронин одарил Прохориху кружкой гусиного сала – ей-ей, жалко несмышленыша! Зато впоследствии всякий раз выговаривал соседке, если внук ее за былую доброту не благодарил низким поклоном, а, что волчонок, ярился исподлобья.

Даже когда Гриня работал в рыбнадзоре, в сенях у бабки всегда стояли просмоленные бочки, в которых плескалась спасенная рыбья молодь.

Вялый, внешне безучастный к жизни, сам словно вытянутый на берег старый сом, Гриня слыл в селе за недоумка: родная бабка в покос нанимает работников со стороны, свой же верзила ради десятка рыбешек копает канаву от усыхающей старицы к реке.

Зато браконьеры, и городские, и местные, Гриню уважали. Городских Гриня совсем легко облапошивал. Обычно после изнурительной тряски из города мотоциклисты в селе отдыхали. Пили молоко, пока охлаждался мотор, расспрашивали мальчишек про клев. Гриню же интересовали украдкой пылившие мимо села, чаще в пятницу, поздно вечером, мощные «Уралы» с вместительными люльками.

Торная для мотоциклистов тропа сопровождала реку километров на десять, дальше реку надежно сторожили береговые скалы.

Прихватив рослую лайку, Гриня бесшумно катил на велосипеде вслед за возможным браконьером. Если тот действительно гарпунил с карбидной лампой в заводи, улучив момент, сливал из бака бензин, именем закона реквизировал вкусную городскую снедь и вместе с напружинившимся псом ожидал, пока браконьер причалит к берегу. Одного-двух не без возни, но скручивал: Шустик выручал…

Однажды пес вырвался из Грининых рук, виляя хвостом подбежал к выплывшей из темноты лодке. Влажно лизнул горячим языком колючее лицо хозяина своей матери – Доронина. Сын Доронина накинул на Шустика сеть и надежно, как колол свиней, воткнул лайке нож под лопатку…

Терпеливому следователю Гриня так и не мог припомнить подробности схватки. От удара веслом в голову сын Доронина скончался сразу, у старика оказался перебитым позвоночник.

После объявления Грине приговора, жена Доронина, старуха в черном, с водянистым студнем вместо глаз на желтом пергаментном лице, кричала спешащим на свежий воздух односельчанам.

– Люди! Люди али нет? Подлюке жизнь подарили и молчите? Найду, Прохориха, справедливость на твоего изверга. Ничем не поскуплюсь, без копейки останусь – найду справедливость!

– Не советую искать вам иную справедливость! – вышел из себя судья. До этого он задавал вопросы жене Доронина бесстрастным голосом. Жестом подозвав одного из милиционеров, шепнул тому на ухо. Милиционер помог бабушке Елене встать, поддерживая ее под руки, проводил до дверей.

В колонии оборвалась для Грини последняя кровная ниточка между ним и родным селом – умерла бабушка Елена. От пожизненного клейма «убийца» состарился Гриня, едва шаркал ногами на разводе, может, так бы и стих, не дотянув до свободы, не окажись тогда рядом Гарькавого…

Но, и на воле день начинается для Грини с одних и тех же кошмарных воспоминаний, и вот уже второй год сломленный, пристрастившийся пить Гриня безропотно кочует за спасителем своим по Сибири.

Жизнь Гарькавый знает, не чета ему…

Спал Илькин чутко, судорожно оттолкнул коснувшуюся горла руку. От Гарькавого разит водочным перегаром, запахом гнилых зубов.

– Вставай, киношник, айда рябинник искать. Ружье прихвати…

Коротавший ночь с козой возле костра Гриня приветствует задиристого дружка вопросом.

– Спалось хах, Олех Палч?

Гарькавый в свою очередь заботливо разглядывает багровый рубец на Гринином лбу.

– Ой, не говори, Гринюха! Приснится же человеку ересь малиновая. У самого Наполеона в плену побывал. Бородинское поле, дым, грохот, а он, бедолага, щи пустые из каски хлебает. «В маршалы ко мне пойдешь?» Я, понятно, отказался, дешевка я трехкопеечная, что ли? «Тогда вот тебе, солдат, за верность отечеству шпагу из нержавейки и кисет с махоркой!»

Гриня слушает байку с тусклой миной на лице: про этого самого Наполеона Гарькавый трекал тыщу раз… Костик – со снисходительной полуулыбкой. Оказывается, Гарькавый вчерашнее помнит и именно перед ним остроумно извиняется…

Смазать, как всегда, сапоги гуталином Гарькавый Костику не разрешил: останется в траве тропа остро чуждого, медведю запаха. Уткнул длинный нос в козью шерсть, недовольно сморщился.

– Дымом пропахла, партизанка. Может, с мылом выкупать ее? – обратился в раздумье к поникшему Грине.

– Олех Палч, она табах сжевала, что я вам накрошил из вчерашней пачхи.

Простодушное лицо Грини светится надеждой. Коза тоже сверлит Гарькавого рябым глазом.

– Сжевала – твой выкурю!

Тогда Гриня пускается на хитрость: достал из рюкзака огромную бутыль гаванского рома.

– На посошох, Олех Палч?

– Убери! – зло приказал Гарькавый. От его вчерашней пьяной расхлябанности не осталось и следа.

– Вари шамовку и можешь отсыпаться. Костром особо не дыми… Киношник, кого хороним? Готов?

– Жучхов, Олех Палч! Жучхи попадутся если, а? – робко кричит им Гриня вдогонку.

Коза с венком кувшинок вокруг туловища, ружье, кинокамера, уголовник, мечтающий стать кинооператором – винегрет, тарабарщина какая-то!

Вчерашняя жестокость Гарькавого мешает Костику перестроиться на азартный съемочный лад.

– Лихо ты его вчера, – подсластил на всякий случай Костик, заводя разговор.

– По-твоему, живого человека сапогом в морду – лихо? – В голосе Гарькавого насмешка, Костику не верится, даже осуждение.

«Силен иезуитище!» – невольно восхитился Костик.

– Я гнилушка еще та, послевоенная… Мне война и списала… Тот за рыбу людей укокошил. Знавал я таких законников: ни себе, ни людям. Падаль! – смачно добавил Гарькавый. – Бил и буду бить.

Смолчать бы лучше, понимает Костик, но кто-то другой за него упрямо лезет на рожон.

– Не мае, конечно, быть строгим судьей. Ты, Олежек, все ссылаешься на войну. Но согласись со мной, ради куска хлеба в грабители шли единицы, а остальные точили для отцов снаряды… Так что извини, война для тех, кто стал ворьем, только ширмочка. Теперь о Грине. Гриню ты пригрел: он добрей тебя. За ту же самую доброту его и ненавидишь! – сурово осудил Гарькавого Костик. (Мысль о доброте, за которую любят и ненавидят одновременно, очень нравилась Костику своей парадоксальностью.)

– Эвон как ты, умник, зачирикал… – Кожа вокруг ледышек-глаз Гарькавого старчески морщинится, словно из надутого шарика выпустили спасительный воздух.

Костик ощутил в груди холодок – глупец-воспитатель! Доверить бандюге ружье с картечью…

– Я тебя вчерась почему не тронул, лопоухий?

– Действительно, и чего расщедрился? – с остатками достоинства храбрится Костик.

– Потому, милашечка, не щипнул тебя за попку, что ты свой. Ведь ты, булочка домашняя, за медведя недаром уцепился. В мыле от страха, и все равно лезешь. Почет тебе от жизни нужен. Слава! Прижмет насчет славы – и финочкой тогда согласишься козу… Рядышком ступеньки – медведем или финочкой… – глумится Гарькавый над бледным Костиком. – Теперь и представляй себе, киношник: мамка твоя и три малолетних сестренки с голодухи про сортир забыли… На что тогда решишься?

– Убойная логика! Твои сестренки выжили, зато чужие сестренки остались без хлебных карточек – выкрал! – гордо парирует Костик.

Он понимает: черта запретная, но уязвленное самолюбие клокочет, да и Гарькавый вроде руки не распускает, лишь вяло отмахнулся.

– Не пойму, хитрый ты или бестолочь. Хитрый, так не юли, сказал ведь: не трону!

Выйдя на когтистый след в корочке усыхающей лужицы, оба будто и забыли про «задушевный» разговор. Во всяком случае Костик смекнул: уроки педагогики съемкам могут повредить. Ну его, разбойника… Наше дело зрителя редкостным кадром побаловать.

Костик искренне верит сейчас в свое высокое предназначение и, наверное, оттого слишком уж старательно замеряет экспонометром теплый свет от ладони, шарит экспонометром по небу – снова на ладонь.

Гарькавого знобит лихорадка азарта. Не смея Костика торопить, он нелепо приплясывает и пожирает того глазами.

– Не суетись! – взвизгнул Костик.

Гарькавый силится и не может стронуть козу с места. Хворостинки ног не держат обезумевшее животное.

Словно алчный старатель, Костик зорко выискивает во мху золотые слепки следа. Проламываясь после солнечных полян через тенистые буреломы, он лишь смещает на объективах кольцо диафрагмы и снова гонится за будущим успехом.

Поляны между вчерашними скалами отяжелели под стеблистым усыхающим разнотравьем. С замшелых стволов рябин измочаленными лохмами свисает кора.

– Не могу, Костьк! – хрипит за спиной Гарькавый. – Жжет меня! Здесь! Давай здесь!

– Точно, кора обкушена… И обзор со скал отличный…

Сколько ни мытарился по жизни Гарькавый, но муки сладостней еще не ведал. Будь кинокамера его, уж он-то снимал бы медведя только на фоне скал. Раз козу будет драть, значит, свирепость на экране… Злоба! Мрачный ноздреватый камень – лучшая оправа для злобы…

– Браво, Олежек! Настоящее образное мышление! Только я тебя сейчас раздраконю. Если снимем его на фоне скал, то контуры-то скал, самое в них и интересное, не влезут в кадр. Кадр останется без информации о месте съемки, такой и в зоопарке снять – чик! – и снял. А если чтоб и скалы вошли и хребты за ними, то снимать нужно именно с вершины скалы. Не забывай для чего мы здесь – фильм рекламный!

– Ладно тебе фасонить… Командуй, куда ее…

Ногой в трещину, рукой за березу цап-царап – и Костик уже на пятачке скалы. Хоть и доказывал он преимущество верхней точки съемки, но что оранжевая земля ярче неба – сам не ожидал!

Лиственничные хребты полыхающим кольцом теснят горизонт. Лишь не тронутые вырубками склоны далекого Хамар-Дабана облиты синеватой кедровой зеленью. Языки свежего снега змеятся с вершин в распадки. Невидимые в распадках озера отражают в небо голубые столбы света. Никакой альбом Рериха не заменит сынку Лешке настоящей Сибири!

По мановению руки Костика Гарькавый послушно перемещается с козой в границах будущего кадра.

Наконец нужная точка для козы отыскана. Начав панораму с обрушившегося на козу медведя, Костик умышленно уведет зрителя на полыхающие багрянцем хребты. Потом опять зверь, но крупным планом. Слюни, брызги крови! Едва зритель войдет во вкус – снова крутануть ему тайгу. Правда, эпизод получится не цельным, а полосатым, как зебра, зато динамичным.

Гарькавый, от него же и нахватавшийся кое-каких терминов, частично прав. Настоящий талант диктует зрителю свой вкус, а не подлаживается под штампы, которые тот легче переваривает.

Обухом топора Гарькавый вогнал в землю березовый кол. Затем оба по очереди выкосили вокруг кола траву в радиусе на длину веревки. Нож в руке Гарькавого ходил слепящим полукругом, и Костик опасливо пятился. Зелеными от травы руками Гарькавый привязал веревку к колу и надрезал ее возле шеи козы. Завидев медведя, живая приманка веревку оборвет, и тогда, возможно, удастся снять короткую погоню и жалкую оборону.

На скале Гарькавый тоже изумленно охнул. Крепче ухватив «Конвас», он жадно таращится через видоискатель на огненные дали.

– Твоя правда, отсюда куда шикарнее… Доучиваться мне до тебя – ой-ой-ой!

– Только доучиваться? Ловко! Потаскав за меня пустой кофр, уже постиг основы операторского мастерства?

«С свиным рылом в калашный ряд», – про себя добавил Костик любимую папину поговорку.

От деликатной оценки Гарькавый враз постарел лицом, но молчит, лишь от губ к скулам протянулись горькие складки. Столь явная беззащитность смутила Костика.

– Извини, Олежек… Я имел в виду: не обязательно работать оператором-профессионалом. Для души так гораздо приятнее кутить любительский «Красногорск», купил и поливай себе на здоровье…

– Сколько? – отрывисто спросил Гарькавый.

– Стоит, правда, дороговато… Рублей четыреста.

– Будут деньги! Вернемся – устроюсь на постоянную работу. Токарил я в зоне классно!

Подвижное нервное лицо Гарькавого озарилось мечтательным огоньком.

– На следующее лето сам сниму фильм про медведей!

– Меня носильщиком пригласишь? – умно, как показалось самому, польстил Костик. Гарькавый горько усмехнулся, и Костик ощутил на щечках горячую краску стыда.

Будущая «кинозвезда» с укором поглядывает на вершину скалы, где затаились Костик и Гарькавый. Через телеобъектив хорошо различима сотрясающая козу дрожь. Очевидно, косолапый бродит совсем рядом…

«И чего на нас косит, больше некуда? Любовалась бы пейзажами…» – размышляет Костик, устраиваясь поудобнее. Сейчас он почти и не сомневается в успехе комичной поначалу затеи.

Однако жевать козу зверюга не спешит. Третий час та впустую тратит нервы: все трясется и трясется. Не надоело ей, что ли?