Текст книги "О времени, о Булгакове и о себе"

Автор книги: Сергей Ермолинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Письмо датировано 28 марта 1930 года, а 18 апреля ему вдруг позвонил Сталин.

Запись их разговора сделана со слов Михаила Афанасьевича Е. С. Булгаковой и впервые опубликована в журнале «Вопросы литературы» (№ 9 за 1966 год).

Сталин. Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь. А может быть, правда, пустить вас за границу? Что, мы вам очень надоели?

Булгаков. Я очень много думал в последнее время, может ли русский писатель жить вне Родины, и мне кажется, что не может.

Сталин. Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

Булгаков. Да, я хотел бы. Но я говорил об этом – мне отказали.

Сталин. А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся.

Почему последовал этот звонок? Может быть, ошеломила неподкупная прямота, с которой писатель писал о своем положении и вообще о положении литературы, стиснутой цензурой? Подкупило отсутствие всякого лицемерия и угодничества? Поразила неслыханная дерзость в высказывании своих взглядов? Автор был бесстрашно искренен. Такие люди не предают. Может быть, как раз это вызвало доверие?.. Спектакль «Дни Турбиных», безусловно, понравился. Сталин смотрел его 15 раз (это зарегистрировано в журнальных записях театра). Почему – смотрел? Нравился уют турбинского дома? Вряд ли. Благородство героев? Возможно. Сталин прислушивался к тому, что говорилось на сцене, и, наверно, к тому, как реагировал зрительный зал. На сцене говорили о родине, об отечестве. Говорили о чести и долге офицера, принявшего воинскую присягу. Зритель не оставался равнодушным, хотя в ту пору эти понятия – «родина», «отечество», равно как и «офицер», «золотопогонник» – воспринимались враждебно, потому что были неотрывно связаны с именами Деникина, Колчака, Врангеля. Ну, конечно же, беспардонный автор заговорил об этом преждевременно. Он был бестактен, однако же… предвосхищал! Создавалась новая Россия, возникала держава, которую надо было сплотить единым чувством патриотизма. Вот и получилось, что к концу тридцатых годов слова «родина» и «отечество», а в войну не только «офицер», но и «генерал с лампасами» прочно вошли в нашу жизнь. Как знать, может быть, мелькнули у Сталина и эти мысли, когда он смотрел «Дни Турбиных»? Разумеется, это только мои домыслы. Кроме того, кажется мне, не примешались ли тут некоторые совпавшие побочные мотивы? Ведь знаменитый звонок прозвучал 18 апреля, то есть через четыре дня после выстрела Маяковского. Случайна ли такая поспешность? Каков по натуре Булгаков? Не способен ли он «удружить» еще одной литературной сенсацией – еще одним выстрелом?.. И это, разумеется, домыслы. Ничего из сказанного утверждать не могу. Но так или иначе Сталин, играя с Булгаковым, как кошка с мышкой, вернул его к жизни.

И померещилось писателю Булгакову, что он, писатель Булгаков, нужен и находится под особой защитой. Его поняли! Не отсюда ли возникла пресловутая легенда о Сталине – тайном покровителе Булгакова? Кое-кого она до сих пор устраивает, хотя уже всем известно, что каждую новую пьесу Булгакова ожидали – катастрофы, одна коварнее другой, и его по-прежнему не печатали. Но – померещилось, померещилось! Булгаков поверил! Оправдалось ли это?

Через несколько лет, весной 1934 года, он обратился с официальной просьбой о разрешении выехать за границу на два месяца.

Была задумана новая книга путевых очерков. Хотелось побывать в Англии и Франции – его давнишняя мечта. В письме Горькому, помеченном 1 мая, он просил поддержать его ходатайство, он писал: «Для моей поездки нужен был бы больший срок, но я не прошу о нем, так как мне необходимо быть осенью в МХАТе, чтобы не сорвать моей режиссерской работы в тех пьесах, где я занят». Он был увлечен работой, озабочен судьбой своей пьесы «Мольер», все главное было в Москве! Но Горький уже «примолк». Нет, это был не прежний Горький, ибо сам попал в ловушку и поэтому предпочел на письмо не ответить, а затем Булгаков получил официальный отказ.

Это было для него ударом не потому, что сорвалась увлекательная поездка, а потому, что, оказывается, на него опять смотрят с подозрением. Но ведь он дал слово! А слово – это честь. Данное слово равносильно понятию чести, он так воспитан с детства. Он дал слово, а в нем усомнились? Вот что его обожгло!.. Но, пожалуй, только он один отнесся столь болезненно к случившемуся. На сей раз никто не усмотрел даже малейшего знака недоверия к нему. Булгакова? За границу? Можно было только посмеяться над его наивностью. К тому же, поговаривали, у него еще и братья где-то в Париже! Господи, да кого в те годы запросто посылали в заграничную поездку? Отказали? Вполне нормально по тем временам. И по сему поводу никто не поглядывал на него косо. Напротив, напротив, было бы подозрительно, если бы его вдруг пустили… И невольно то, что происходило с ним, напоминало неоконченный роман Н. С. Лескова «Чертовы куклы», в котором рассказывается о талантливом художнике Фебуфисе, попавшем под покровительство венценосного герцога. Герцог сделал из Фебуфиса «шнель-клёбс». Покровительство Сталина становилось сомнительным – лишь на миг померещилось! Не делают ли из него «шнель-клёбс»?

Булгаков не все еще до конца понимал, но тягостно было вспоминать совсем недавние времена, когда на него обрушились несчастья, он стал выглядеть вроде бы «лишенцем», чуть ли не классовым врагом, и его пугливо сторонились. Тогда, в тридцатом, лишь после сталинского звонка мгновенно затрещал замерший его телефон. Восторженно поздравляли притаившиеся мхатовцы своего любимого драматурга, впавшего в скандальную немилость. Эх, эх, какое было время! Тотчас из дирекции театра звонили по делу. Стоял прямо-таки праздничный звон-перезвон…

Если не ошибаюсь, сперва он был определен на службу в ТРАМ (Театр рабочей молодежи), где, несмотря на различие своих творческих устремлений, находил все же общий язык с молодыми актерами синеблузного толка, а затем его пригласили и в МХАТ в качестве режиссера-ассистента и литературного консультанта. Он возвращался в ту художественную среду, которая была единственно дорога ему и близка. И радужные надежды вновь поманили его… Да, в то сказочное время разрешились и его личные дела. Но об этих «внутренних происшествиях» я могу рассказать только его словами, лишь намеком…

«…Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож! Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя. <…>

…Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день, уже через час, когда мы оказались, не замечая города, у Кремлевской стены на набережной.

Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет. <…> Майское солнце светило нам. И скоро, скоро эта женщина стала моею тайною женой. <…>

Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никогда и не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. <…>

– А кто она такая? – спросил Иван, в высшей степени заинтересованный. <…>

Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет».

Так было написано в романе «Мастер и Маргарита», но в жизни случилось иначе: он назвал ее имя. Он сделал это, ничего не скрывая, потому что скрывать дальше было бы оскорбительно для его чувства и для людей, причастных к его судьбе и к судьбе его уже «не тайного друга». Он уважал гордость и благородство этих людей и не мог допустить пошлости двойной игры. Он написал ее мужу [60]60
  Шиловский Евгений Александрович(1892–1952), второй муж Елены Сергеевны, помощник начальника Академии Генерального штаба, начальник штаба Московского военного округа.


[Закрыть]: «Дорогой Евгений Александрович, я виделся с Еленой Сергеевной, по ее вызову, и мы объяснились с нею. Мы любим друг друга так же, как любили раньше».

Ему исполнилось тогда сорок три, в такие годы не так просто начинать жизнь заново. И ведь у него было по-прежнему шаткое литературное положение, а у нее благоустроенная семья и двое детей. Тем не менее они оба были тверды в своем решении быть вместе.

Нетрудно установить официальную дату регистрации нового брака М. А. Булгакова, но это, как и многие «даты», само по себе ничего не обозначает. Все произошло гораздо раньше, а вот жить вместе им было негде. Елене Сергеевне пришлось перебраться на Большую Пироговскую, но там жила Любовь Евгеньевна; легко представить себе, в какой неестественной обстановке все трое очутились. Пожалуй, только ему могло показаться, что теперь, когда все наконец разъяснилось и очистилось, они, добрые и великодушные, не фальшивя, поймут друг друга. Мужчины в таких случаях или, как Подколесины, выпрыгивают в окошко, или, чаще всего, стараются найти примирительные формы и верят, что можно сделать так, что всем будет хорошо. Но этого никогда не случается. И, конечно, чем дальше, тем становилось невыносимее.

Так продолжалось до тех пор, пока не удалось вымолить небольшую квартиру в писательской надстройке в Нащокинском переулке (ныне улица Фурманова), и Лена с Михаилом Афанасьевичем переехали туда. С ними – ее младший сын Сережа, а старший, Женя, остался у отца, но часто приходил к ним и очень привязался к Булгакову. У Жени была даже какая-то влюбленность в него.

Я знал, что внешний и внутренний облик его жизни не мог не перемениться. Все стало по-другому. И в первый раз шел в новый булгаковский дом настороженный. Лена (тогда еще для меня Елена Сергеевна) встретила меня с приветливостью, словно хорошо знакомого, а не просто гостя, и провела в столовую. Там было чинно и красиво, даже чересчур чинно и чересчур прибрано. От этого веяло холодком. Направо приотворена дверь, и был виден синий кабинет, а налево – комната маленького Сережи. Книги были выселены в коридор (это мне не понравилось). Из коридора высунулась домработница, но, получив деловитое и беспрекословное распоряжение, тотчас исчезла. Повернувшись ко мне – лицо хозяйки из озабоченного снова превратилось в приветливое, – она сказала:

– Сейчас будем ужинать, Миша в ванной. Лена держалась непринужденно, но я видел, что она напряжена не меньше, чем я. Со всей искренностью она хотела расположить к себе тех из немногих его друзей, которые сохранились от его «прежней жизни». Большинство «пречистенцев» не признавали ее или принимали со сдержанностью нескрываемой. Одета она была с милой и продуманной простотой. И, легко двигаясь, стала хозяйничать. На столе появились голубые тарелки с золотыми рыбами, такие же голубые стопочки и бокалы для вина. Узкое блюдо с закусками, поджаренный хлеб дополняли картину. «Пропал мой неуемный и дерзкий Булгаков, обуржуазился», – подумал я сумрачно.

Но вот появился и он. На голову был натянут старый, хорошо мне знакомый вязаный колпак. Он был в своем выцветшем лиловом купальном халате, из-под которого торчали голые ноги. Направляясь в спальню, он приветственно помахал рукой и скрылся за дверью, но через секунду высунулся и, победоносно прищурившись, осведомился:

– Ну, как, обживаешься? Люся, я сейчас.

А потом, уже за столом, говорил:

– Ты заметил, что меня никто не перебивает, а напротив, с интересом слушают? – Посмотрел на Лену и засмеялся. – Это она еще не догадалась, что я эгоист. Черствый человек. – Э, нет, знает, давно догадалась, ну и что? Ой… – Он сморщил нос. – Не дай бог, чтобы рядом с тобой появилось золотое сердце, от расторопной любви которого ко всем приятелям, кошкам, собакам и лошадям становится так тошно и одиноко, что хоть в петлю лезь.

Он говорил это шутливо, беззлобно, и я увидел, что он такой же, как был, но вместе с тем и другой. Нервная возбужденность, а иногда и желчь исчезли. Можно было подумать, что дела его круто и сразу повернулись в лучшую сторону, исчезли опасности и угрозы и жизнь вошла наконец в спокойное русло.

Ничего этого не было на самом деле и в помине, но появился дом, и дом этот дышал и жил его тревогами и его надеждами. Появился дом, где он ежедневно, ежечасно чувствовал, что он не неудачник, а писатель, делающий важное дело, талантливый писатель, не имеющий права сомневаться в своем назначении и в своем прочном, не зависящем ни от кого, ни от одного власть имущего человека месте на земле – в своей стране, в своей литературе. Я задумывался не раз, как это получилось? Не только силой любви, но и силой жизни, жаждой радости, жаждой честолюбивого и прекрасного самоутверждения возникает эта удивительная способность к созиданию счастья. Даже вопреки самым тяжелым, трудным обстоятельствам.

В дни кризиса и преодолений его, когда легко потерять веру в себя и покатиться вниз, в такие дни Нет ничего хуже уныния, скорбной жертвенности, жалостных слов.

Дом их, словно назло всем враждебным стихиям, сиял счастьем и довольством! А были, пожалуй, одни лишь долги при самом туманном будущем. Хозяйка была энергична и безудержно легкомысленна. И жизнь перестала быть страшной.

Счастье начинается с повседневности. «Славьте очаг», – повторялось у него во многих письмах, и не только в то время.

Он жил, он работал, несмотря ни на что. Творческая энергия не покидала его.

«В половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХАТу замечательное распоряжение: пьесу „Дни Турбиных“ возобновить. Для автора этой пьесы это значит, что ему, автору, возвращена часть его жизни. Вот и все».

Так он писал литературоведу П. С. Попову [61]61
  Попов Павел Сергеевич(1892–1956), литературовед, первый биограф Булгакова.


[Закрыть], а в другом письме по тому же поводу сделал приписку:

«Мне неприятно признаться, сообщение меня раздавило. Мне стало физически нехорошо. Хлынула радость, но сейчас же и моя тоска».

Почему – тоска? Возобновлены «Турбины»! Как-никак немалая поддержка на черный день. Евгений Васильевич Калужский (зав. труппой МХАТа) говорил, что Сталин то и дело появлялся на спектакле. Значит, пока что прочная поддержка? «Дни Турбиных»? Бог мой! Но ведь все это уже прошлое, далекое прошлое для Булгакова. Его мысли уже давно переполнены другим замыслом.

Еще в 1929 году он начал работать над пьесой «Кабала святош» («Мольер»), в 1932-м передал ее в МХАТ. В течение двух лет она лежала там без движения, хотя автору бесконечно высказывали различные соображения по ее доработке. В 1934 году начались наконец репетиции.

Н. М. Горчаков [62]62
  Горчаков Николай Михайлович(1898–1958), театральный режиссер.


[Закрыть], которому была поручена постановка, в своей книге «Режиссерские уроки К. С. Станиславского» меньше всего склонен компрометировать работу театра с автором, напротив, он показывает максимальную требовательность театра и, в частности, Станиславского к режиссуре и к актерам в раскрытии авторского замысла. Но, наверное, вопреки намерению Горчакова в записях его возникает трагически зависимая роль Булгакова, не принимающего навязываемой ему трактовки пьесы.

С ним говорят осторожно, мягко, вкрадчиво, он и сам старается не обострять отношений, но все равно общности языка не получается.

Театр хотел воздвигнуть памятник-монумент великому комедиографу, а Булгаков, не веря в такого рода памятники на сцене, выстраивал взаимоотношения Мольера с «королем-солнцем» Людовиком и показывал интриги инквизиции – «Кабалы святош», – приведшие к гибели гения.

– У Мольера должны быть сцены, в которых блеснул бы его талант, – говорил Станиславский. – Он у вас много физически действует, простите за грубое выражение, даже много дерется. Но рядом с этими сценами надо дать и сцены, где он творит. Что хотите – пьесу, роль, памфлет…

– Он, кажется, памфлетов не писал, – пробовал робко возразить Булгаков. – Мне кажется, гениальность вообще сыграть нельзя. Так что Мольера должны сыграть актеры, связанные с ним действием и сюжетом пьесы.

В итоге этих споров, где каждый высказывался, думая о разных пьесах, Булгаков в изнеможении признавался: «Поправки тянутся пять лет, сил больше нет».

Это привело его наконец к письму, в котором он писал Горчакову: «…ввиду полного разрушения моего художественного замысла и попыток вместо принятой театром моей пьесы сочинить другую, я категорически отказываюсь от переделки пьесы „Мольер“».

В том положении, в котором он тогда находился, надо было иметь мужество, чтобы решиться на такое категорическое заявление. Даже Елена Сергеевна (тогда уже его жена, он чаще всего называл ее Люсей, а я – Леной, так и буду называть ее в этих записках), даже она была в отчаянии от его письма и отговаривала посылать, понимая, что он прикован к Художественному театру, подобно своему герою Максудову из «Театрального романа», «как жук к пробке». Столь решительная его позиция, скорее всего, могла кончиться полной катастрофой.

Но он победил. Станиславский, разволновавшись, распорядился, чтобы Горчаков не докучал автору бесконечными переделками, и высказал, отнюдь не шутя, опасение, как бы Булгакова не переманили в другой театр (вот уж никак не угрожало!).

Пьеса «Мольер» была разрешена Главреперткомом еще до начала репетиций, и кроме МХАТа договор на ее постановку заключил с Булгаковым также и Ленинградский Большой драматический театр. Там уже начали работу, как вдруг театр сообщил автору, что пьесу отклонил Худполитсовет.

Это был первый предупреждающий удар по «Мольеру». Формально никаких поводов для запрещения постановки не было, напротив, виза Реперткома свидетельствовала о разрешении пьесы к исполнению повсеместно, театр заключил с автором договор и выплатил аванс. Никаких давлений «сверху», и никаких неблагоприятных отголосков в печати пока тоже не появлялось. Все было тихо. Но в судьбе пьесы в Ленинграде, как рассказывал Булгаков в письме к П. С. Попову (февраль 1932 года), почему-то приняло участие «некое, отнюдь не должностное лицо – драматург». Булгаков его описал так: «Лицо округлое, повадки „братишки“, ныне крейсирует в Москве. Во время своего визита в Ленинград он так напугал театр, что он (театр) выронил пьесу из рук».

Трудно сказать, в какой мере именно это «частное лицо» сыграло решающую роль в судьбе ленинградской постановки, но бесспорно то, что вокруг пьесы, еще до ее появления на сцене, стала исподволь нагнетаться атмосфера подозрительности и недоброжелательства. Длительная работа в МХАТе над пьесой порождала разноречивые слухи. В этой атмосфере и шли репетиции, споры с Горчаковым, о которых я уже говорил. Станиславский принимал участие в постановке лишь эпизодически (как пишет об этом Горчаков). Высказывая свою точку зрения на идейные задачи постановки, Станиславский не торопился с выпуском спектакля, потому что, думаю, не понимал той угрожающей обстановки, которая постепенно вырастала вокруг пьесы. Отсюда возникла у Булгакова обида на Станиславского, досада, горечь. Горчаков не случайно, восстанавливая споры с Булгаковым, на первый план выдвигает Станиславского (но он лишь «эпизодически» вмешивался?), а себя как бы прячет за его спину. Основная ежедневная, трудная борьба Булгакова шла с Горчаковым, который время от времени направлял против него такую тяжелую артиллерию, как Станиславский. Наконец 15 февраля 1936 года спектакль был выпущен. Он был сыгран всего семь раз. 9 марта 1936 года появилась статья «Внешний блеск и фальшивое содержание», и спектакль был снят. Сохранились рецензии в разных газетах, уничтожающие пьесу, но сохранился и отзыв Горького, в котором он, отмечая талантливость драматурга, подчеркивал: «Он [Булгаков] отлично написал портрет Мольера на склоне его дней. Мольера, уставшего от неурядиц его личной жизни и от тяжести славы».

Читатель познакомился с этой пьесой более чем через двадцать пять лет после смерти автора, когда вышли сборники драматических сочинений Булгакова [63]63
  См.: Булгаков М. Пьесы. М.: «Искусство», 1962; Булгаков М. Драмы и комедии. М.: «Искусство», 1965.


[Закрыть].

9 марта был траурный для него день. Он пришел ко мне днем, был спокоен и советовался о делах денежных. Были долги, а на «Мольера» можно было рассчитывать. Спектакля «Мольер» не стало.

В годы долгой борьбы за сохранение своего замысла (а затем столь короткой жизни пьесы на сцене) Булгаков закончил еще и повесть о Мольере. Он писал ее для журнально-газетного объединения «Жургаз». В этом издательстве и началась тогда серия «Жизнь замечательных людей». Повесть была отвергнута, как не отвечавшая «профилю» серии.

Рецензент издательства (А. Н. Тихонов [64]64
  Тихонов (Серебров) Александр Николаевич(1880–1950), писатель, работник издательства.


[Закрыть]), испугавшись возможных намеков, советует автору избавиться от подозрительного рассказчика, который ведет биографию, ибо это негодный молодой человек, склонный к роялизму, любящий альковные истории и сомнительные источники. Вместо него, по мнению рецензента, надо было поставить «серьезного советского историка». Булгаков сообщил, что он не историк и книгу переделывать не намерен.

Взамен его повести, названной «Жизнь господина де Мольера», была напечатана биография Мольера, написанная театроведом С. Мокульским. Как бы в довершение удара она появилась на прилавках книжных магазинов одновременно с запрещением спектакля «Мольер».

Повесть Булгакова наш читатель получил, как и пьесу, лишь в 1962 году. Она вышла в той же серии «Жизнь замечательных людей», издание которой перешло теперь в «Молодую гвардию». Книга Булгакова оказалась «в профиле», никого не испугав манерой и «легкомыслием» рассказчика. Напротив, она получила самый широкий и благоприятный отклик. Но автор не увидел ее напечатанной.

Постепенно все затихло вокруг Булгакова. Лишь в театральных программах к спектаклю «Дни Турбиных» упоминалось его имя.

В течение всей нашей десятилетней дружбы он работал над романом «Мастер и Маргарита», считая его своей главной книгой – своим «Фаустом» (или «Антифаустом»). Работал с вдохновением, хотя и с вынужденными перерывами.

Первые главы я слушал, когда он жил еще на Большой Пироговской. Чтение состоялось на квартире Павла Сергеевича Попова и обставлено было с сугубой таинственностью (Булгаков любил таинственность). Кроме меня, Павла Сергеевича и его жены, Анны Ильиничны (внучки Л. Н. Толстого), никого не было. Мы были строго-настрого предупреждены, что о чтении этом должны навеки умолчать: «величайший секрет»! Услышанное буквально потрясло меня. Неожиданно Булгаков, доселе неведомый, открылся передо мной. Глава, в которой впервые появляется Понтий Пилат, а затем Иешуа, даже в самой ранней редакции поражала точностью и строгой выразительностью каждого слова. И ведь слушал я эту главу в начале 1930 года, когда литература наша была полностью погружена в современность. Мерещился поистине таинственный, загадочный роман!.. Мы возвращались вдвоем по пустынным арбатским переулкам. Искоса глянув на меня, он спросил:

– Ну?

– Гениально! – выпалил я со всей непосредственностью.

– Ну, брат, ты решительный критик! – захохотал Булгаков.

Его лицо порозовело, раскраснелось, то ли от мороза, то ли от возбуждения, и он, схватив меня за руку, стал выплясывать. Так, приплясывая, мы и вышли к Зубовской площади.

С некоторой неловкостью записал я эту сцену. Хотел ее вычеркнуть. Противно хоть чуть показаться хвастуном – эдаким тонким и прозорливым ценителем, по первым черновым страницам предугадавшим будущий роман. Не в этом тут дело. Просто Булгакову нужен был тогда не рассудительный критик, а человек, с пылкой искренностью подхвативший его странный замысел. И я сохраняю эту запись лишь потому, что в этот вечер, как думаю сейчас, у него появилось ко мне то особое внутреннее доверие, которое окончательно перешло в дружбу.

Не помню числа, не помню месяца, помню легкий морозец и то, что Поповы жили тогда на Собачьей площадке (ныне не существующей), и кажется мне, что так и начинался роман, как осталось впоследствии: «В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появились двое граждан». И во второй главе словно бы ничего не изменилось: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…» Наверно, ошибаюсь. Ведь знаю же, что роман много раз переписывался, менялся. Не имею возможности сравнивать первые (уничтоженные) черновики с окончательной редакцией, но почему-то уверен, что строки эти я услышал тогда в их теперешнем виде. Конечно, это не так. Я говорю лишь об общем впечатлении, поразившем меня, и вечер этот помню, как будто был он вчера!..

Но тем не менее, восстанавливая в памяти те впервые услышанные главы, я вдруг вспомнил одну небезынтересную деталь. Описывая Воланда, Булгаков – не вскользь, а подчеркнуто – сообщал, что на ноге его необыкновенного иностранца были сросшиеся пальцы. В народе эту аномалию называют «копытом дьявола». Отсюда и первое название романа («Консультант с копытом»). Во всех последующих редакциях я этой детали уже не встречал. Однако разговор по поводу нее у меня с Булгаковым произошел (через несколько лет после первого чтения):

– А помнишь, раньше у тебя было… – начинал я.

– Ни к чему деталь, – сердито перебил он.

– Не хочу давать повода любителям разыскивать прототипы. Думаешь, не найдется человека «с копытом»? Обязательно найдется. А у Воланда никаких прототипов нет. Очень прошу тебя, имей это в виду.

Название «Консультант с копытом» исчезло, а страницы, где упоминались сращенные пальцы, были тщательнейше выдраны даже из тетрадей, сохранивших обрывки первых вариантов будущего «Мастера».

Сейчас вряд ли помнят, что в середине двадцатых годов зашелестели по Москве шепотки, что у Сталина «копыто дьявола». Это случайное совпадение ошеломило Булгакова не потому, что он опасался, что рукопись раньше срока попадет куда не надо и ее перетолкуют как злободневный намек. Такое толкование исказило бы замысел романа и образ Воланда. Кстати, вот и у Гете в «Фаусте» брюнетка в испуге отталкивает Мефистофеля, восклицая: «Ах, у вас нога грузней копыта!» Еще один «прототип»? И, кажется, совсем-совсем близок? Однако насколько более привлекателен и великолепен Воланд в сравнении с гетевским Мефистофелем… Булгаков на свой лад перетолковывает и реплику (хотя и ставит ее эпиграфом к своему роману): «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». У Гете Мефистофель говорит это с иронией, в своей обычной манере шутовского сарказма, а у Булгакова – всерьез, и не однозначно, а в раздумье. Нет, он категорически отмахивался от всех возможных «прототипов».

Не берусь сказать, когда возник замысел его романа, но, по-видимому, не позднее 1928 года. Тут многое поражает.

Лишь недавно написана «Белая гвардия». Вышел сборник его повестей и рассказов. В литературу врывался живой материал сегодняшнего дня, происходили острые схватки различных групп и группочек, и он был отнюдь не чужд общему потоку тогдашней литературной жизни, участвовал в ней. Но, оказывается, именно в ту пору, именно тогда начал изучать… четырехкнижие «благовестителей» (апостолов), четыре Евангелия – от Марка, Матфея, Луки и Иоанна, вникая в их противоречия, пробиваясь к исторической их достоверности.

Почему это было ему важно? Что его увлекало? Немного позже я понял, какими неожиданными и глубокими путями он шел к пониманию нравственных норм современного мира. И все строже и строже относился к тому, что писал. Росли тетради и черновики. А над рукописью одной из глав сделал наверху пометку: «Не умереть, пока не закончу». Если не совсем буквально передаю эту запись, то за смысл ее ручаюсь. Его тревожило, что он не успеет!

Достоверность – одна из характерных черт Булгакова как писателя. Так, например, уже после его смерти посещавшие Киев находили «дом Турбиных» на Андреевском спуске. Это был дом, в котором жила раньше семья Булгаковых, и он описан в «Белой гвардии» с педантичной точностью. В романе, получившем окончательное название «Мастер и Маргарита», жанровые и бытовые подробности московской жизни воспроизведены с абсолютной достоверностью, именно на ее почве разрастались фантастические происшествия, порожденные Воландом и его эксцентрической свитой. Достоверен Моссолит (псевдоним одной из писательских организаций), достоверны ресторан «Грибоедов» и его мудрый управитель Арчибальд Арчибальдович, украшенный ассирийской бородой, почти фотографический портрет знаменитого Якова Даниловича, которого, может быть, помнят старые москвичи по Дому актера.

Но как быть с исторической достоверностью, избрав для повествования евангельский сюжет?

Знания художника загадочны, как неопознанные летающие объекты. В самом деле, где кончаются знания и начинаются догадки, интуиция?

Легко представляю удивленные лица исследователей, погрузившихся в «древние» главы романа. Какая поразительная точность в деталях, психологическая достоверность характеристик, тонкое понимание обстановки в тогдашней Иудее и в положении римского прокуратора (в греческом прочтении – игемона).

Когда автор успел обо всем этом узнать, вникнуть, понять?

Память? Да, конечно, феноменальная, цепкая память. Но для того, чтобы выплеснуть из нее что-либо, надо было об этом «что-либо» когда-то прочесть. Но когда?

Позади – медицинский факультет, сумасшедший Киев лихих годин гражданской войны, блуждания по Кавказу, потом суетные будни в Москве… фельетоны в газетах, рассказы, роман «Белая гвардия»… А ведь успел ухватить! И не поверху! Словно бы дразня своего будущего исследователя, он сам называет некоторые из источников. В первой главе Берлиоз, критикуя антирелигиозную поэму Ивана Бездомного, требует, чтобы он яснее показал, что Иисуса как исторической личности не существовало. Почтенный председатель Моссолита упоминает Флавия, Тацита, Филона Александрийского, которые ни словом не обмолвились об Иисусе. Берлиоз не лжет, не передергивает, когда говорит, что вставки об Иисусе у этих древних авторов более позднего происхождения. Он, безусловно, читал Ренана, отметившего, что эти позднейшие вставки в древние тексты сделаны епископом Агапием.

Ну, «Жизнь Иисуса Христа» Ренана – книга широко известная, мимо нее Булгаков пройти не мог. Но как докопаться до первоисточников – до того же Флавия, Тацита, Филона? А ведь докопался. Именно оттуда, как мне кажется, начались его домыслы о Понтии Пилате и возник этот образ, крайне важный для понимания романа в целом.

Бывший храбрый военачальник, не боявшийся смерти в битвах с варварами, жестокий и самоуверенный, очутившись в чиновничьем кресле, стал все более и более испытывать страх перед всесильным кесарем. Гневная булгаковская тема! Быть храбрым на войне, оказывается, гораздо легче, чем сохранить хотя бы видимость независимости, вкусив сладость власти и цепляясь за свое положение. И когда перед ним появился Иешуа, осужденный первосвященниками иерусалимского храма как лжепророк, возбуждавший народ, он мог, казалось бы, без особых колебаний утвердить смертный приговор. Но перед ним вместо опасного смутьяна стоял тихий и молчаливый бродяжка в разодранном голубом хитоне, с синяками на лице, и странные, противоречивые чувства вдруг овладели Понтием Пилатом…