Текст книги "Багульник"
Автор книги: Семен Бытовой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
– Это целая одиссея...
– Вот и расскажите, хотя бы кратко.
Он закурил сигарету, несколько раз затянулся.
– После смерти Клавы, как вы знаете из моего письма, я решил в Мая-Дату не возвращаться. Мне было бы там очень тяжко одному, все напоминало бы о нашей совместной жизни. Если отбросить возникавшие иногда между нами ссоры, в сущности, мы жили не так уж плохо. – Он помолчал, посмотрел на Ольгу и продолжал: – Будь я понастойчивей, покажи я характер, Клава, возможно, не решилась бы уехать в Ленинград. А я, признаться, думал: пусть съездит, побудет у родных, оглядится и поймет, что ломать жизнь в ее положении по меньшей мере опрометчиво. Ну, скажите, какая женщина за несколько месяцев до родов захочет остаться одна, без мужа? Словом, оставшись один, решил уехать куда-нибудь подальше и, не раздумывая долго, улетел на Камчатку. В Петропавловске мне предложили сразу несколько должностей. Я чуть было не согласился поехать в отдаленный леспромхоз главным инженером, но меня отговорили, посоветовали остаться в городе, в лесном порту, где тоже требовался инженер. С полгода я жил в общежитии, потом мне предоставили комнату в новом доме, в коммунальной квартире. Соседи мои оказались очень добрыми людьми, я довольно близко сошелся с ними, и жизнь моя вроде стала налаживаться. И вот однажды, будучи в гостях у моих сослуживцев, познакомился с Верой Васильевной Истоминой, ветеринарным врачом из оленеводческого колхоза "Восход". Думаю, что мои друзья специально так устроили, чтобы мы познакомились. Как ни скучно мне было жить в одиночестве, я не спешил заводить новую семью. А Вера Васильевна, как говорится, задела меня за живое! Среднего роста, стройная, с большими черными глазами, скорей восточного типа, нежели русского, после она рассказала, что немного взяла от матери-армянки, а немного от отца русского, – она своим мягким, ласковым взглядом точно проникала в душу. Мне тогда, признаться, и в голову не пришло, что между нами солидная разница в годах, – так она сумела сохранить себя.
– На сколько же она старше? – спросила Ольга.
– На десять лет, кажется. – Медведев снова закурил, протянул Ольге пачку, она, не торопясь, выудила сигарету. – Но это еще не все, Ольга Игнатьевна. Окончательно она покорила меня своей необыкновенной судьбой. Вы как-нибудь попросите ее рассказать о себе. Да, забыл сообщить, что у нее сын, Валерий, служит на Северном Сахалине командиром вертолета.
После краткого молчания он спросил:
– Ну а вы, Ольга Игнатьевна, одна?
– Как видите...
– Что, все еще надеетесь на Юру?
– Нет, не надеюсь!
В это время в передней раздался звонок, Ольга пошла открывать.
– Вера Васильевна?..
– Простите, Ольга Игнатьевна, что заставила ждать!
– Ничего, Вера Васильевна, мы с Николаем Ивановичем не скучали. Нам было о чем поговорить. Скоро будем обедать.
– Вам помочь?
– Ну что вы, справлюсь сама!
Медведев тем временем развязал сверток, достал две бутылки вина, остальное отнес на кухню.
Когда они с Ольгой вернулись оттуда, то застали Веру Васильевну перед зеркалом, она легко прикасалась кончиками пальцев к прическе, и глаза ее выражали удивление.
– Никогда не носила такую прическу. Это мне мастер посоветовал, сказал, что именно такая мне к лицу. – И, точно извиняясь перед Ольгой, прибавила: – За годы работы в тундре никакой не носила. Была у меня коса, да такая, что укладывала ее вокруг головы в три круга. А позапрошлым летом взяла и срезала. Надоело возиться с ней. Как, по-вашему, Ольга Игнатьевна, идет мне прическа?
– Молодцу все к лицу, – с улыбкой сказала Ольга. – А вы, я уже знаю, молодец!
За столом пошли разговоры о Ленинграде, где Вера Васильевна впервые. Не без упрека в адрес мужа она рассказала, как он обещал ей показать город со всеми достопримечательностями, но забыл свое обещание, стал ежедневно с утра ездить на кладбище и возвращаться оттуда, как правило, в пятом часу дня.
– И мне ничего не оставалось, как обслуживать себя самостоятельно. Садилась в такси и велела шоферу возить меня по Ленинграду, так что не заблудилась.
Медведев посмеялся.
– Если ты, Верочка, в тундре за столько лет ни разу не заблудилась, в Ленинграде при всем желании на заблудишься.
Ольга поняла, что Вера Васильевна слишком уж много прощает Медведеву, очень уж умиляется им, – может, из-за разницы в возрасте? – и мысленно осудила его. Зная, что Николай Иванович не обидится, она не удержалась и сказала как можно более мягко:
– Все-таки нехорошо это, Николай Иванович!
– Согласен, Ольга Игнатьевна, я и сам подумал, что нехорошо. – И добавил: – Обещаю исправиться! – Он взял руку Веры Васильевны и поцеловал: – Прости, дорогая... Завтра еще съезжу на могилу Клавочки, положу цветы, попрощаюсь, ведь когда еще выберемся в Ленинград!
– Поезжай, дело это святое... – мягко, с сочувствием сказала Вера Васильевна.
Эти слова тронули Ольгу, она почувствовала, как к горлу подкатывается комок. Пересилив себя, она сказала:
– А вы, Вера Васильевна, приезжайте ко мне с самого утра, посидим вдвоем... А Николай Иванович часам к четырем вернется...
– Непременно, минута в минуту! – пообещал Медведев.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Оставшись назавтра вдвоем, они посидели молча, словно не знали, с чего начать разговор, потом Ольга призналась, что Медведев уже успел кое-что рассказать и она, Ольга, очень рада и за нее, и особенно за Николая Ивановича, человека доброго, доверчивого, душевно открытого, тяжко пережившего свою трагедию. Теперь, когда рядом с ним настоящий друг, сказала Ольга Игнатьевна, Медведев снова обретет себя...
– Спасибо вам, дорогая, за ваши добрые слова, – поблагодарила Истомина. – К сожалению, мы еще не успели как следует наладить нашу жизнь...
– Но ведь скоро наладится, Николай Иванович говорил, что вам удастся перевестись в Петропавловск.
– Надеюсь...
– И еще говорил он, что у вас, Вера Васильевна, необыкновенно сложилась судьба...
– С его слов я знаю, что и у вас, Ольга Игнатьевна, не все просто.
– Что поделаешь, – грустно улыбнулась Ольга. – В жизни ничего просто не бывает. – И, помолчав, попросила: – Расскажите о себе, Вера Васильевна, Мне хочется побольше узнать о вас. Ведь друг Николая Ивановича – мой друг...
– Спасибо, Ольга Игнатьевна, будем дружить!
– Вот и расскажите!
– Предупреждаю, что ничего веселого в моей истории не будет, скорей наоборот...
И вот что она рассказала...
– Не так это просто, вдруг взять и возвратиться в свою молодость, до боли в висках напрягать память и собирать по крохам минувшее и пережитое. Хорошо, что это иногда случается со мной помимо собственной воли, и обрывки воспоминаний завязываются в одно целое, и перед глазами проходит чуть ли не вся жизнь...
Частенько мне говорили: "Не терзай себя, Вера, не мучь, не береди старые раны, война и так много списала, спишет и твое!"
Но что поделаешь, когда и телесные раны нет-нет да и начинают ныть к непогоде, а мои раны – глубоко в душе...
Недавно я опять проснулась среди ночи от грохота орудий, взрывов бомб, пулеметных очередей. А ведь осталось в этом огненном кольце от всей нашей роты двое: я и старший лейтенант Трошкин, которого я вынесла из огня. Ранен он был неопасно – пуля, прострелив пилотку, по счастливой случайности слегка только задела темя, но от контузии он потерял сознание. Придя через несколько минут в себя, огляделся по сторонам и понял, какая нам грозит опасность.
– Мы окружены, сестричка, – сказал он растерянным, почти испуганным голосом и вытер рукавом гимнастерки черное от грязи и пота лицо. – Надо во что бы то ни стало Пробиваться к своим!
Я промолчала.
Мне однажды уже приходилось попасть в окружение, но нас было тогда порядочно, чуть ли не целый пехотный батальон. Завязав ночной бой с противником, солдаты под покровом темноты прорвали кольцо и пробились к лесу; даже две повозки с тяжелоранеными, которые были на моем попечении, удалось вывезти из-под обстрела.
А нынче нас двое...
Может, это и лучше, подумала я: где короткими перебежками, где ползком, через неубранные пшеничные поля, незаметно оторвемся от противника и пристанем к какой-нибудь нашей части.
Если бы немцы знали, что нас только двое, они бы, вероятно, не обрушили столько огня на овраг, где мы притаились с Трошкиным. Они, должно быть, думали, что имеют дело с целым воинским подразделением, штурмовавшим высоту, которая дважды переходила из рук в руки и теперь снова оказалась на их стороне. В этих-то коротких боях и погибла наша стрелковая рота.
Когда противник первый раз отбил высоту, капитан Неуструев поднял бойцов на новый штурм. Передняя цепь уже ворвалась во вражеские траншеи и дело чуть не дошло до рукопашной; избегая штыковой атаки – немцы смертельно боялись ее, – они стали откатываться, оставив на склонах высоты десятки трупов.
Неожиданно налетели вражеские бомбардировщики, их было, помнится, не менее тридцати. Не успел капитан Неуструев скомандовать: "Воздух!" – как посыпались бомбы. Земля вздрогнула от взрывов. Только наши бойцы залегли, на смену бомбардировщикам со стороны солнца зашли истребители и стали на бреющем поливать из пулеметов.
Упал и покатился со склона командир роты. Я кинулась к нему, хотела оттащить в безопасное место, но он уже был мертв.
Командование взял на себя старший лейтенант Трошкин, но от роты остались считанные бойцы и поднимать их в атаку было бессмысленно; через несколько минут и они погибли. Потом ранило Трошкина.
– Почему вы, товарищ старший лейтенант, были без каски? – спросила я, когда мы сидели в овраге.
– Не помню, – виновато ответил он. – Должно быть, забыл застегнуть ремешок и она скатилась у меня с головы.
– Считайте, что счастливо отделались, – сказала я и, достав со дна оврага чью-то каску, дала ему. – Наденьте хоть эту, еще пригодится.
С Трошкиным мы были знакомы недолго. Не более как месяц назад он прибыл к нам из штаба полка, когда наша рота находилась на переформировании. Среднего роста, блондин, с некрупным лицом и голубыми глазами, он был одет с иголочки, во все новое: синие диагоналевые полугалифе, пригнанный по фигуре китель, перетянутый новенькой портупеей, хромовые сапоги с голенищами, собранными в гармошку. Держался он подчеркнуто строго и, как некоторым казалось, форсил; кто-то, помнится, даже сказал: "Бравый к нам прибыл замкомроты, поглядим, каков будет в бою!"
Когда капитан Неуструев повел его знакомиться с личным составом, они зашли и ко мне в палатку, стоявшую в ложбинке среди кустов орешника.
– А это наш наркомздрав! – сказал Неуструев, представляя меня. Обстрелянная фронтовичка! – И добавил шутливо: – В воде не тонет и в огне не горит!
– Рада познакомиться, – сказала я просто. – Старший сержант Вера Истомина!
Дней через пять, точно уже не помню, немного отдохнув, подремонтировавшись и пополнившись новыми бойцами, рота вновь выдвинулась на передовую. Едва стемнело, принялись рыть траншеи, готовить пулеметные гнезда, и всем этим руководил Трошкин. Капитан в это время отдыхал в своей землянке. В недавних боях его сильно контузило, и он несколько дней чувствовал себя плохо: болела голова, в ушах стоял шум, подташнивало. Порошки анальгина с пирамидоном, которые я ему дала, немного облегчили головную боль, а шум в ушах долго не проходил, и я посоветовала ему, пока есть возможность, пойти полежать.
Ночь выдалась темная, сырая, небо сплошь обложило тучами, похоже, что собирался дождь. Но вскоре подул ветер и тучи разогнало, обнажился дальний край звездного неба.
Наша разведка еще с вечера установила, что на стороне противника тоже ведутся земляные работы. Там тоже рыли траншеи, рубили лес и вколачивали в землю колья для колючей проволоки. Вероятно, немцы подбросили свежие силы на свои старые позиции и спешно окапывались. Но, странное дело, с их стороны не было ни одного выстрела, только время от времени вспыхивали осветительные ракеты. Они высоко взлетали в воздух, на несколько секунд освещая окрестное пространство, тогда наши бойцы прижимались к земле и, переждав свет, снова принимались за работу.
Во втором часу ночи наши позиции были готовы, солдаты заняли траншеи и уже оттуда не показывались.
В третьем часу ночи на задание отправилась группа разведчиков во главе с Трошкиным.
Не буду подробно рассказывать, да я и не знаю, как там у них было, скажу только, что Трошкин с заданием справился. На рассвете разведчики приволокли здоровенного фрица в чине ефрейтора. Но так оглушили его, что мне пришлось изрядно повозиться, пока привела его в чувство.
– Шиссен нихт! Шиссен нихт! – забормотал он трясущимися губами, глядя то на меня, то на майора Котлякова, командира полковой разведки.
– Верден нихт шиссен! – строго сказал Котляков.
И ефрейтор с недоверием глянул на усатого майора и притих.
Двое солдат, сопровождавших Котлякова, усадили пленного в "виллис". Перед тем как уехать, майор поблагодарил Трошкина за отлично выполненное задание, потом спросил:
– Все ваши вернулись домой?
– Так точно, товарищ гвардии майор. Пленного взяли без всякого шума.
Прощаясь, майор предупредил командира роты:
– Не исключено, что немцы, хватившись пропажи, начнут контратаковать, так что будьте готовы!
Однако день прошел спокойно. Лишь в седьмом часу вечера противник вызвал огонь артиллерии, и она дважды совершила короткие огневые налеты, не причинив нам вреда.
Назавтра майор Котляков сообщил капитану Неуструеву по телефону, что "язык" оказался весьма осведомленным и что вся группа разведчиков представлена к боевым наградам.
Позднее я наблюдала старшего лейтенанта Трошкина в бою и, признаться, восхищалась им. Смелый, решительный, он, как говорится, не кланялся ни снарядам, ни минам, ни пулям, хотя иногда мне казалось, что в его поведении было что-то наигранное. Но ведь со смертью не шутят!
В минуты короткого затишья, а их бывает на переднем крае не так уж много, Трошкин заходил ко мне в палатку, наблюдал, как я перевязываю раненых, и даже помогал переносить тяжелых.
"Нет, с ним не пропадешь! – думала я, когда мы сидели в овраге. Непременно как-нибудь пробьемся к своим!"
...Не успели мы выбраться из укрытия, впереди разорвалась мина. Трошкин столкнул меня обратно в овраг, и я, упав на камень, ушибла спину, и такая боль прожгла меня, что помутнело в глазах. Сам он остался наверху, прижался к земле, и кусты скрыли его.
Еще несколько мин разорвалось поблизости, потом на минуту-другую стало тихо. Трошкин подал мне руку, и я, превозмогая боль, вскинулась и оказалась рядом.
Сразу же за оврагом начались пшеничные поля. Колосья стояли густой стеной, сникшие под тяжестью спелых зерен, и, раздвигая их, мы ползли вперед, стараясь поскорее уйти из-под обстрела. Миновали наконец поле, показавшееся бесконечным, и стрельба осталась позади.
– Крепись, сестричка, – подбадривал меня Трошкин. – Худо только, что далеко до темноты.
Вдали виднелся гребень леса, и мы пошли туда. Ровные поля чередовались с холмистыми, и перед каждым холмом мы залегали, осматривались, прислушивались, потом вставали и шли дальше. Часа через полтора, когда уже стало смеркаться, мы наконец добрались до леса. Большинство деревьев стояли голые, без крон, с обугленными стволами, а земля сплошь изрыта воронками. Трошкин выбрал воронку поглубже, сказал, что здесь заночуем.
Была у меня фляга со спиртом и две пачки галет. Отпили по нескольку глотков, закусили галетой. Я расстелила на дне воронки плащ-палатку, и мы легли с Трошкиным спина к спине. Устав от долгой ходьбы, разморенная спиртом, я хотела заснуть, когда Трошкин вдруг спросил:
– Это верно говорил про вас командир роты, что вы с первого года войны на фронте?
– Не с первого, а с августа сорок второго.
– Доброволкой?
– Я была на практике в Пятигорске, на ипподроме. Подруги сообщили, что весь третий курс призван в армию. Возвращаться в Саратов было в те дни трудно, и я обратилась в местный военкомат, чтобы меня призвали.
– Почему проходили практику на ипподроме? – удивленно спросил Трошкин.
– Потому что училась в ветеринарном.
– И много на вашем счету спасенных на поле боя?
– Не помню сколько, но порядочно...
– Имели ранения?
– Имела – одно средней тяжести, другое легкое.
– И оставались в строю?
– Что было делать, если рота в беспрерывных боях. Подружку мою, Инну Грошеву, накрыло миной, я осталась одна, а раненых – каждый третий...
Он что-то еще спросил меня, но глаза у меня слипались, голос Трошкина стал какой-то далекий, слова несвязными, я погрузилась в сон.
Спала я плохо. Мне почему-то вспомнился ипподром, обгоняющие друг друга рысаки и среди них мой любимец Гордый, как мы готовили его с молодым наездником Васей Волоховым к призу. Однажды Вася вывел Гордого из денника и я заметила, что лошадь неправильно выносит правую переднюю ногу. Наверное, на проминке Волохов поторопился дать сбой, слишком рано послал бичом и во время проскачки со спокойной рыси на галоп Гордый оступился и захромал. Две недели тогда провозилась я с ним, пока, как у нас говорили, ремонтировала рысака. Два раза в день, утром и вечером, приходила в денник, массировала Гордому ногу, прикладывала компрессы. А на Васю жалко было смотреть – ходил грустный, будто в воду опущенный. Шутка ли, вывести из игры такого великолепного рысака, на которого больше всего делали ставок! Сколько же было радости у молодого наездника, когда я разрешила ему вывести на круг Гордого и лошадь прошлась по нему легко, горделиво, слегка склоняя гривастую голову и грациозно выбрасывая тонкие, будто выточенные ноги в белых чулках. И вот наступает день скачек. Вася Волохов сидит в своей униформе в легкой кошевке. Раздаются удары гонга, и четыре лошади враз срываются с места и несколько минут бегут рядом. На повороте ко второму кругу Гордый резко вырывается вперед и уже явно недосягаем; гул голосов потрясает трибуны. Я вскакиваю с места, бегу задыхаясь к финишному столбу, куда вот-вот должен прискакать Гордый.
"Назад! Сумасшедшая, куда она бежит, ведь он раздавит ее!" – кричат мне с трибун...
...Когда я проснулась, Трошкин стоял, прислонившись к дереву, и курил.
– Что вам не спится, сестричка? – спросил он, когда я подошла к нему. – Поспали бы еще.
– Нет, теперь уже не усну, – пробормотала я. – А вам почему не спится?
– Захотелось курить...
В лесу от большой росы было холодно. В просветах между деревьями еще сквозило звездное небо, и так было тихо вокруг, что даже не верилось, что находимся во фронтовой полосе, на месте недавнего боя. Кто же кого потеснил из леса: наши немцев или они наших?
Мы не стали дожидаться, пока рассветет, и, чуть только забрезжило, решили пойти дальше.
К вечеру, совершенно выбившись из сил, набрели на полуразрушенный хутор. Хата стояла без крыши, пробитая снарядом, а хозяйственные постройки целехоньки.
Трошкин сказал, что дальше не пойдем, ночь может застать где-нибудь в открытом поле. Сперва хотели заночевать в сарае, но решили, что в разрушенной хате безопасней.
Когда мы вошли туда, не обнаружили ни стола, ни табуретки, ни кровати. Только в полутемном углу висела небольшая, затянутая паутиной икона божьей матери с погасшей лампадкой. Видимо, хозяева, покидая жилье, специально оставили икону в надежде, что она охранит дом и они еще вернутся в него.
– Укладывайтесь, а я подежурю, – сказал Трошкин.
– Мне бы только часик один.
– Укладывайтесь, там видно будет!
Он помог мне стащить сапоги, я выжала воду из портянок, разложила их на подоконник сушить и легла. Трошкин тем временем навешивал на крюк дверь. Потом достал из кобуры свой ТТ, извлек обойму, добавил в нее недостающие патроны, поставил пистолет на боевой взвод и сел у порога.
Не знаю, долго ли он оберегал мой сон; когда я проснулась, он все еще сидел и курил.
– Ложитесь, старший лейтенант, – сказала я. – Вы не меньше меня устали.
Подумав, он лег рядом, и тут я заметила, что повязка на голове у него пропиталась кровью. Я хотела сменить ее, но Трошкин почему-то отказался.
– Все у меня в порядке, никакой боли не ощущаю.
– Все равно нужно, – настояла я. – Рана хоть и не глубокая, но кровоточит.
Я взяла из санитарной сумки свежий бинт, вату, пузырек с йодом и принялась обрабатывать рану. И тут я близко увидела глаза Трошкина, грустные, усталые, потерявшие свою прежнюю живость, и мне до боли стало жаль старшего лейтенанта. "Навязалась ему, – почему-то подумала я, – был бы один, давно бы пробился к своим!"
И то, что Трошкин безотлучно находился со мной, делил, как говорят, все муки, заботился, уложил меня спать, а сам сидел в карауле, – до глубины души тронуло меня, и я, не отдавая себе отчета, потянулась к нему, обхватила его шею руками и стала целовать.
Потом мы легли, укрылись плащ-палаткой, я положила голову ему на грудь, он понял это по-своему и крепко обнял меня. Я не стала сопротивляться...
Впервые за много лет мне вспомнилось детство.
Вспомнилось, как однажды отец, районный ветеринарный врач, собравшись в поездку по окрестным селам, взял с собой и меня, и мама напекла в дорогу разных вкусных восточных сластей. Какая это была радость – сидеть вместе с отцом в легкой кошевке и грызть орехи, сваренные в меду.
Вернувшись домой, я сказала маме: когда я вырасту большая, стану таким же, как папа, доктором, буду лечить коровок и лошадок. Мама слушать этого не хотела, она считала, что меня нужно учить музыке. В маминой семье все были музыкантами; начав с детства играть на рояле, она подавала надежды, и, если бы не раннее замужество, достигла бы большего, не осталась бы учительницей в музыкальной школе. А папа слушал и посмеивался, он считал, что рано говорить о моем будущем, вырасту, окончу школу – и сама сделаю свой выбор.
Я уже была в четвертом классе, когда папа во время одной из поездок в район заболел и, пролежав неделю вдали от дома, умер. Получив горестное известие, мама оставила меня на попечение соседки и уехала хоронить отца.
Мне долго не говорили о смерти отца, сказали, что он в командировке и приедет нескоро. Но одна из соседских девочек случайно проболталась, и, ошеломленная известием, я побежала домой, кинулась к матери и со слезами закричала:
– Мамочка, зачем ты обманывала меня, папа мой никогда не приедет! – и забилась в истерике.
Целую неделю я пролежала в постели, а когда немного оправилась от болезни, врач посоветовал увезти меня в Ереван.
Шли годы, горе постепенно улеглось, но я нет-нет да и вспомню отца, забьюсь в угол и часами сижу там, захлебываясь слезами. В такие дни я не ходила в школу, и ни мама, ни дядя Гурген не напоминали мне о пропущенных уроках.
И то, чего мама больше всего боялась, все-таки произошло: получив аттестат, я заявила, что поеду поступать в ветеринарный:
– В память о папе!
Перед самой войной, студенткой третьего курса, меня послали на практику под Пятигорск, на ипподром...
2
– Покинув на рассвете хутор, – продолжала Вера Васильевна, – часа три шли мы по пересеченной местности. Редкий березняк чередовался с кустарником, потом открылось небольшое поле, дважды приходилось переправляться через речки, к счастью, неглубокие, затем опять луг, но не мокрый, как прежде, а сухой, холмистый. Стала портиться погода, но нас это ничуть не смущало, казалось, что так даже лучше – при плохой видимости можно подольше остаться незамеченными, да и за холмами хорошо скрываться. Словом, в полдень мы вышли к шоссе. Трошкин велел мне лечь за высокий холм, густо поросший травой, а сам отправился разведать шоссе.
Минут через сорок он прибежал взволнованный, с гранатой в руке, и мне показалось, что он хочет выдернуть кольцо.
– Что, немцы?
– Гонят вдоль шоссе колонну военнопленных, – тревожным шепотом сказал Трошкин.
– Теперь все, конец! – вырвалось у меня. – Если у них овчарки, то сразу найдут нас...
– Овчарок, кажется, нет, – успокоил меня Трошкин.
Он лег рядом и, оттеснив меня, немного выдвинулся вперед.
Вскоре из-за поворота показалась колонна военнопленных.
Разутые, в изодранных гимнастерках без ремней, поседевшие от горя и пыли, шли они по семь человек в ряд, держась друг к другу поближе. В колонне было человек пятьсот, но двигалась она так медленно, что, казалось, ей не будет конца. В хвосте колонны брели три девушки, медсестры или связистки, разутые, с избитыми в кровь ногами, без пилоток, с давно не чесанными волосами; у одной правая рука была в гипсе, забинтованная грязной марлей кисть лежала неподвижно на повязке; гимнастерки на ней не было, и девушка стыдливо прятала грудь, придерживая здоровой рукой бюстгальтер. Самый ужасный вид имела другая – маленькая, тоненькая, как тростинка: изуродованное лицо с запекшимися на губах сгустками крови, левая нога не сгибается в колене, и, если бы ее не поддерживали товарищи, она бы упала.
Конвойные с засученными до локтей рукавами, в касках, направив автоматы на пленных, то и дело покрикивали: "Шнель, шнель!" – однако пленные как шли медленно, понурив головы, так и продолжали идти, не обращая, казалось, внимания на крики конвойных. Овчарок с ними не было, и я облегченно вздохнула.
– Немцы обязательно пристрелят в дороге ту, маленькую! – сказала я Трошкину, чувствуя, что сейчас разрыдаюсь.
– Тихо, крепись, не выдавай себя, – шепнул он, – может товарищи доведут ее до места.
Когда колонна дошла до развилки, оставив за собой рыжее облако пыли, вдруг раздалась автоматная очередь.
– Так я и знала, пристрелили ее!
– Не шуми, говорят тебе! – сердито, почти зло произнес Трошкин, отталкивая меня плечом.
Я от обиды заплакала...
Вера Васильевна, заметно волнуясь, закурила. Ольга, подперев руками лицо, смотрела на нее, боясь пошевелиться, – так она была захвачена ее рассказом.
После краткого молчания Истомина сказала:
– Не сочтите, Ольга Игнатьевна, за бахвальство, если скажу, что я всегда была неробкого десятка. Свою первую закалку получила во время моей практики на ипподроме. Мне захотелось поскорей научиться ездить верхом на лошади. Ничего не сказав Васе Волохову, я однажды вывела из денника Гордого, кое-как уселась на него и поддала под бока; конь, сразу же почувствовав неопытного седока, вскинулся, тряхнул гривой, и я мгновенно оказалась на земле; три дня ходила с ушибленным плечом, превозмогая боль. В конце концов, набив шишек, я научилась ездить верхом.
На фронте я тоже не робела. Но тогда при одной мысли, что мы с Трошкиным вдруг наткнемся на немцев и они возьмут нас живыми, меня от страха кидало в дрожь.
– Валерий, – как-то сказала я, – если это случится, застрели меня...
– Вместе, Вера, вместе, – ответил он. – Жить вместе и умереть – тоже вместе.
Разговор этот произошел вечером в березовой роще, куда мы пришли совершенно выбившиеся из сил, мокрые, голодные, – последние две галеты мы съели днем, только на донышке фляги осталось немного спирта.
На раннем рассвете нас разбудили выстрелы. Где-то за лесом полыхало небо. Взлетело несколько осветительных ракет, и сразу же грянула пулеметная стрельба.
– Похоже, наши контратакуют, – вслух подумал Трошкин и добавил: Значит, впереди линия фронта...
Эти его слова так ободрили меня, что показалось, будто слышу крики "ура", и всякий страх у меня пропал.
Мы поползли по-пластунски, в кровь обдирая локти и колени: Трошкин впереди, я – чуть позади, не обращая внимания на все усиливавшуюся стрельбу. И когда казалось, что мы уже недалеко от поля боя, стрельба неожиданно стала отдаляться. Опять взлетели осветительные ракеты, и стало видно, как вдали дымится земля, а среди поля стоят накренившиеся подбитые танки. Охваченные смутной надеждой, мы продолжали ползти, и вдруг над нами засвистели пули, они с визгом впивались в землю так близко, что мы едва успели спрятаться в ложбинке.
Группа немецких солдат, человек пять или семь – теперь уж точно не помню, – приближалась к нам. То один, то другой даст короткую очередь из автомата, остановятся, поговорят между собой и идут дальше.
– Живыми не сдадимся, – твердо сказал Трошкин, снял с пояса гранату, а мне отдал свой пистолет.
Однако немцы, должно быть, не сразу заметили нас. Один из них опять пальнул из автомата, другой крикнул ему:
– Ахтунг!
Трошкин уже хотел сдернуть с гранаты кольцо, но я, схватив его за руку, остановила.
– Не надо, Валерий, может, обойдется, одной гранатой всех не убьешь.
Он резко отстранил меня плечом.
– Она для нас с тобой, Вера...
– Лучше застрели меня!
Я протянула ему пистолет.
– Нет, сперва ты...
– Я не могу, Валерик, я не могу! – и неожиданно для него вскинулась и побежала: – Стреляй, Валерик!
Не успела я пробежать и десяти шагов, как ощутила острый толчок в спину пониже левой лопатки, потом легкое жжение. Сразу же перехватило дыхание, помутнело в глазах, я зашаталась и рухнула ничком в траву.
В этом месте Ольга встрепенулась, передернула плечами, почувствовала, как по спине пробежал холодок.
Истомина, заметив ее волнение, сказала:
– Я же вас, Ольга Игнатьевна, предупредила, что ничего веселого в моей истории не будет... А я ведь дошла только до половины, так что крепитесь и выслушайте до конца...
– А как же, непременно до самого конца, – смущенно ответила Ольга. Минуточку погодите, я принесу свежего чаю...
Наливая чай, она спросила:
– Как же вы, Вера Васильевна, воскресли из мертвых? Как хирург утверждаю, что это чудо какое-то. Конечно, если бы тут же на месте, сию минуту оказали срочную помощь, еще можно было на что-то надеяться. А так как у вас...
– Наверно, чудо! – согласилась Вера Васильевна. – И узнала я о нем гораздо позже, когда в медсанбате ко мне вернулось сознание. Оказалось, что санитары из похоронной команды, подбирая убитых на поле боя, – немцы тогда отступили, – кинули и меня на волокуши. И пока везли вместе с трупами к братской могиле, одному из снанитаров, ефрейтору Пахому Котлову, показалось, что вроде бы я дышу. Он склонился надо мной, достал из кармана гимнастерки осколок зеркала и приложил к губам – зеркало слегка запотело.
Вот так и произошло чудо!
3
Двое суток шла борьба за мою жизнь. Когда меня привезли в медсанбат, врачи обнаружили, что пуля застряла в легком. В условиях медсанбата такую сложную операцию делать было рискованно, и меня перевезли в госпиталь, расположенный в прифронтовом селе. Полковник медицинской службы – после я узнала, что он профессор, – осмотрев меня, стал спрашивать, при каких обстоятельствах в меня стреляли, но я скрыла правду, сказала: когда немцы окружили и хотели взять живой, пыталась убежать. Однако профессор установил, что стреляли не из немецкого пистолета, что пулевое ранение из нашего ТТ. Я была так слаба и с таким трудом отвечала на его вопросы, что профессор приказал срочно готовить меня к операции. Длилась она около трех часов и прошла благополучно, зато последующие, послеоперационные дни были очень тяжелыми, можно сказать, что я находилась между жизнью и смертью.
