Текст книги "Багульник"

Автор книги: Семен Бытовой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

В шестнадцать лет Катя окончила семилетку – средней школы в Турнине пока не было, ее должны были открыть с будущего года, – и, поскольку заветной мечтой Кати было стать врачом, ее устроили в больницу к доктору Окуневу, чтобы приобретала кое-какой навык, а когда закончит среднее образование, будет поступать в медицинский.

Когда девушка получала паспорт, – в метрике она была под фамилией Бяпалинка и по национальности орочка, однако, удочеренная Щегловым, могла взять фамилию приемного отца и записать себя русской, – Сергей Терентьевич предоставил ей право выбора.

– Фамилию я буду носить вашу, папка, а национальность запишу "орочка", – сказала Катя. – Ведь нас, орочей, совсем мало осталось, верно?

– Умница ты наша, цизик! – растроганно произнес Щеглов. – Стало быть, Людмила, согласимся?

Когда Сергей Терентьевич переехал в Агур, Катя перешла в больницу к Ольге...

...В поезде Ольга Игнатьевна часто думала о Щеглове и особенно о Кате, которая, по свидетельству Алексея Берестова, делает большие успехи и даже два раза ассистировала ему во время операций.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

В одном купе с Полозовыми ехал штурман дальнего плавания, высокий, атлетического сложения блондин, Валерий Гаврилович Подгорный с женой Кирой Панасьевной – жгучей брюнеткой с блестящими немного навыкате черными глазами. С ними была семи-восьмилетняя девочка, лицом вылитая мать, но с более светлыми, чем у матери, вьющимися волосами. Отец называл ее Земочкой, а мать – Фирочкой, и Ольга догадалась, что полное имя девочки Земфира.

Подгорный помог Юрию поднять чемодан, потом Юрий – Подгорному, а когда тяжелые вещи были поставлены в нишу, они вышли в коридор покурить. В это время из соседнего купе вышли двое мужчин – офицер-пограничник с погонами майора и явно подвыпивший, маленький, щупленький, с залысинами человек, в синем шевиотовом костюме, мешковато сидевшем на его бесформенной фигуре; лицо у него было какое-то невыразительное, с плоским подбородком, с вздернутой, словно вывороченной, верхней губой и слишком выдававшейся нижней, и, когда он улыбался, обнажались бледно-розовые десны.

– Давайте знакомиться! – предложил он, протягивая руку сперва Подгорному, потом Полозову. – Поршнев Андрон Селиверстович, писатель, местный.

Юрий и Подгорный назвали себя, потом поздоровались с майором-пограничником, который назвал себя Прохоровым.

– В купе у меня геологический молодняк, а у вас? – сказал Поршнев, затягиваясь папиросой.

– У нас – жены! – сказал Подгорный.

– Законно, – ответил Поршнев и тут же справился: – Из отпуска или из служебной командировки?

– Из отпуска, – ответил Юрий. – А вы?

– Из командировки, творческой! – буркнул Поршнев, поперхнувшись дымом.

Из купе, где переодевались студентки-геологички, раздался звонкий голосок:

– Андрон Селиверстович, можно!

Поршнев отодвинул дверь, заглянул в купе.

– Значит, уже, детки? – И, достав книжку, потряс ею перед Юрием и Подгорным: – Вот, А. Поршнев – "На берегах реки".

– Тема? – спросил Подгорный, взяв книжку, на обложке которой синим по серому был изображен трактор с прицепом.

– Прежняя – село, – сказал писатель так, словно был уверен, что и Полозов и Подгорный давно знакомы с его творчеством. – На досуге прошу почитать. – И проведя ладонью по залысине: – А как у нас, други мои, по части пульки?

– Пожалуй! – оживился Юрий.

Договорились после обеда, в пять часов, сыграть в карты.

Без десяти пять Поршнев пришел в соседнее купе, поклонился дамам:

– Не возражаете, если мужчины покинут вас временно?

– Временно не возражаем! – согласилась Кира Панасьевна.

– Быть может, и вы желаете?

– Нет, в преферанс не умею. Гадать, судьбу предсказывать могу! засмеялась Кира Панасьевна.

– И по ручке? – спросил Поршнев, вглядываясь в лицо Киры Панасьевны.

– Когда-то умела и по ручке!

– Умоляю, – и протянул ей руку.

– Что вы, что вы!.. – засмущалась Кира Панасьевна.

Когда девушек-геологичек выдворили из купе, Поршнев, раздавая карты, спросил Подгорного:

– Ваша супруга случайно не цыганка?

– Угадали!

Поршнев удивленно вскинул на него глаза. Вспомнив, что девушки стоят в коридоре у окна, он крикнул им, чтобы они шли в купе к дамам.

– Конечно, девочки, идите к нам! – пригласила Ольга.

Откинувшись к стене, чтобы соседу не видны были карты, Андрон Селиверстович раздумчиво, самому себе, сказал:

– Как говорил покойный Мериме, "цыганка гадала, за ручку брала!" – и, резко подавшись вперед: – Скажу "пас"!

– Скажу "три"! – объявил Юрий.

И пошла игра...

В это время в купе, где собрались женщины, завязался непринужденный разговор. Девушки-геологички рассказали, что едут в Комсомольск догонять свою партию, которой предстоит закончить экспедицию в горах Мао-Чана, начатую еще два года назад. На вопрос Ольги, что их побудило выбрать трудную профессию геологов, одна из девушек, Таня, сказала, что вся семья у них геологи – отец, мать, старший брат, и она решила пойти по их стопам. Другая, Нина, сказала, что нынче геолог модная профессия и что у них в Горном на факультете сплошь были девушки, и хотя нелегко, конечно, бродить по диким безлюдным местам и ночевать у костра, но уже вошло в привычку. Как наступит весна, в городе места себе не находишь, так и тянет в далекий поход с экспедицией.

– А ведь привычка – вторая натура, – поддержала свою подругу Таня и добавила: – Не знаю, как будет дальше, ведь я собираюсь осенью выйти замуж.

– А кто по профессии ваш будущий муж? – спросила Ольга.

– Инженер, начальник цеха на заводе, – и, посмотрев на подругу, многозначительно улыбнулась ей. – Наверно, не будет отпускать меня в экспедиции, он очень строгий...

Тогда Кира Панасьевна сказала:

– У меня так наоборот получается: Валерик мой уходит на полгода в плавание, и мы с Фирочкой ждем не дождемся, пока вернется. Однажды я ему посоветовала, чтобы на берег списался, что и на берегу работу себе найдет, так он ни в какую! Море, говорит, его стихия и без моря ему не жизнь! А коли любишь меня, Кирочка, так и жди-дожидайся! – и добродушно засмеялась. – Так что, Таня, и ваш будущий муж, если любит, пусть ждет-дожидается вас!

Нина спросила:

– Супруг ваш, Кира Панасьевна, просто по-любовному называл вас "цыганочка моя", или вы в самом деле?..

– В самом деле, самая настоящая цыганка, из табора...

– Как же вы на Тихий океан попали, или муж привез вас туда? Как известно, во Владивостоке сроду цыган не было.

– О-о-о, про это долго рассказывать, – смущенно заулыбалась Кира Панасьевна.

– А вы расскажите, – попросила Ольга, – времени у нас в запасе много.

– Валерик мой страсть как не любит, когда я начинаю свою прежнюю жизнь вспоминать. Да уж ладно, они там за пулькой надолго, наверно успею. Верите, никогда не думала, что такой будет моя судьба. Смешно даже – людям на картах гадала, судьбу им предсказывала, а вот свою предсказать не могла. Ведь родилась я в цыганском таборе, с молоком матери впитала кочевые привычки...

В ее чуть напевном, грудном голосе еще чувствовалось, как отметила про себя Ольга, что-то нездешнее, цыганское. Да и весь облик ее – очень выразительное смуглое лицо с большими, чуть выпуклыми глазами, и яркое цветастое платье, и коралловые бусы на смуглой тонкой шее, – все выдавало в ней цыганку.

2

– Право, не знаю, с чего и начать, – сказала Кира Панасьевна. – С войны, что ли. Так вот, мне еще одиннадцати не было, когда мама и братик Петя погибли под фашистской бомбежкой. Просто чудо, как я живая осталась. Петечка шел по левую руку, я – по правую, а мамка посередине. Их убило, а я живая осталась. Отец поднял меня и целые сутки нес на руках по жаркой пыльной степи. Когда я назавтра очнулась, то не узнала его. Черная борода от степной пыли сделалась у него седой, глаза от бессонницы – красными, и так он весь переменился, что я подумала, не чужой ли дяденька несет меня, и от испуга забилась в истерике. Тысячи людей уходили от немцев. Среди этой огромной толпы шли и мы – цыгане. От нашего большого табора осталась горстка – всего десять семей и одна кибитка с дырявым верхом, в ней сидели старики и старухи и малые ребятишки.

Теперь уже не вспомню, на какой день добрались мы до речной пристани, где тоже оказалась тьма беженцев. Ожидали баржу. Когда ее подадут, никто, понятно, толком не знал, а люди из степи все подходили, так что на берегу уже негде было, как говорят, яблоку упасть. Ночь кое-как провели у реки, а наутро стали думать-гадать, что дальше делать. Оставаться на пристани опасно. Как только немцы разнюхают, что здесь большое скопление людей, опять самолеты напустят. Тогда отец посоветовал как-нибудь переправиться на тот берег. Там стеной стоит пшеница и от самолетов укрыться можно, да и коней подправить и самим зерном запастись: кто знает, сколько нам еще бродить, пока к жилому месту прибьемся.

И вот началась наша цыганская переправа: кто пустился вплавь, пристроив на спине свои пожитки, кто не умел плавать, по трое-четверо садились верхом на коня и гнали через реку. Переправившись, не успев обсушиться, пошли дальше. И представьте себе, девочки, отец мой как в воду глядел – не успели пройти и трех километров по полям, как на пристань самолеты налетели. Даже подумать страшно, сколько там, наверно, людей невинных погибло!

Словом, шли мы и шли, и по несжатым полям, и лесом, надеялись добраться до какого-нибудь селения. И так изо дня в день целую неделю.

Я к тому времени оправилась от контузии, но по ночам, вспоминая маму и Петечку, очень кричала. Потом у меня и это прошло. Через месяц, помнится, наши цыгане вышли к Волге, но и там оказалась тьма беженцев. Решили отбиться от них. Забыла сказать, что наш небольшой табор состоял из родичей, добрая половина из них носила фамилию Панчей. Держались они друг за друга крепко: куда один пойдет, следом за ним – остальные. Теперь все чаще стали попадаться села. Мужчины находили кое-какую работу, а женщины, ясное дело, ходили по хатам, гадали и попрошайничали. К вечеру у них заводились деньжата, а в торбах куски хлеба, картофель, огурцы, баклажаны. Я к тому времени научилась петь, плясать, а тетушка Шура, сестра отца, подарила мне старую колоду карт, и я тоже стала гадать, судьбу предсказывать. Мой отец, Панас Панч, был искусным кузнецом и слесарем, в заработках моих не нуждался и все реже отпускал меня от себя. Он даже чуть не подрался с теткой Шурой, когда узнал, что она заставляет меня воровать на огородах помидоры.

"Ну и держи свое сокровище при себе!" – крикнула отцу тетка Шура, грубо толкнув меня в спину.

Это была очень суровая, властная женщина лет сорока пяти, с продолговатым смуглым лицом, черными, как смородины, глазами и острым, как птичий клюв, хищным носом. Она носила длинные, чуть ли не до плеч, грузные серебряные серьги, которые оттягивали мочки ушей. На кистях ее смуглых рук были одинаковые широкие браслеты тоже из черненого серебра; тетку Шуру наши цыгане побаивались и избегали вступать с ней в спор.

Однажды, когда мы с отцом сидели на траве около деревенской кузни, поведал он мне свою мечту:

"Может, здесь приживусь я, зоренька, в русский колхоз вступлю, в школу отдам тебя..."

Однако заветная мечта отца не сбылась. Наши цыгане, пожив лето в деревне, решили перекочевать на новое место, и отец, крайне привязанный к родичам, побоялся от них отстать. Так глубокий осенью с Волги мы перекочевали на Каму и встретили холода возле Перми. Здесь мы жили долго, до конца войны, а когда мир наступил, стали поговаривать о том, как бы на родной Днестр перебраться. И тут – не знаю, на счастье или на грех познакомились цыгане с неким Бундиковым, вербовавшим на рыбные промыслы на остров Сахалин сезонных рабочих. Надумали и наши цыгане завербоваться. Однако Бундиков долго не решался иметь с нами дело, но план вербовки у него проваливался, и он все-таки пришел в наш табор.

"Выдашь вам, бродяги, гроши, а вы в пути разбредетесь ручки золотить, а я из своего кармана плати!"

Дали Бундикову твердое слово, что все, как один, доедем до Сахалина, – все-таки условия подходящие да и край, видать, богатый, и цыган там сроду не бывало.

"Лады, бродяги, иду на риск, – сказал Бундиков, – только не подведите!"

"Да ты что, Иван Иванович, – говорили наши цыгане, – с кем дело имеешь! Доброго человека – грех подводить!"

Он махнул рукой – мол, иду на риск – и тут же стал составлять ведомость на выдачу подъемных и суточных денег.

Всю долгую дорогу, на остановках, конечно, бродили, приставали к каждому встречному, а как ударит станционный колокол – бежим к своей теплушке.

Мне к тому времени исполнилось шестнадцать. Присватался ко мне Иван Жило, молодой цыган-красавец. Он приходился тете Шуре родичем по первому мужу. Парнем Иван был ладным, стройным, но ужасный буян. Хотя отец и слушать ничего не хотел, Иван, уверенный в себе, стал надо мной хозяином. Честно скажу, нравился мне он, с таким, думала, не пропаду.

На станции Ерофей Павлович – мы проедем ее – пристала я к одному молодому человеку. Только он из вагона курьерского поезда вышел, я подбежала к нему, схватила за рукав:

"Давай, красавчик, погадаю тебе, судьбу предскажу, Что было, что есть, что будет с тобой..."

Я так, поверите, пристала, что он, шутя вроде, дал мне свою руку, и я, не задумываясь, как давно заученное, стала ему говорить, что дорога его ждет счастливая, что жить ему до восьмидесяти, что жена у него будет красавица-раскрасавица и народит ему пятерых детишек, и все в таком роде.

"Спасибо тебе за добрые слова, – говорит он. – Вот на память тебе!" и дает мне полсотенную бумажку.

Мне почему-то совестно стало, и я отказалась взять деньги. Прогудел паровоз, тронулся курьерский поезд, только мелькнуло в окошке веселое лицо юноши. В эту минуту кто-то сзади хватает меня за плечо. Оборачиваюсь Иван Жило.

"Пятьдесят рублей не взяла, дура!" – Глаза у Ивана горячие, злые.

"Не захотела – и не взяла!" – и сильно дернулась, высвободила плечо из-под его цепкой руки, побежала к нашему составу. Уже у самого вагона Иван догнал, загородил дорогу и так ткнул кулаком в грудь, что я повалилась на шпалу, ушибла бок.

"Таточку! – закричала я. – Таточку!"

Из теплушки выскочил отец, поднял меня и принес в вагон. А Ивану при всех заявил:

"Не видать тебе мою Киру как своих немытых ушей!"

А отца моего боялись. Он был в гневе страшный, а рука у него – ох, тяжелая!

Иван, понятно, с тех пор притих, пил мало, все время старался угодить моему отцу. А я его разлюбила.

После встречи с тем юношей на станции Ерофей Павлович я поняла, что есть молодые люди получше Ивана Жило, но им нравятся другие, не такие, как я, девушки. Им нравятся умные, образованные, которые имеют специальность и ездят в скорых поездах, а не бродят разутые на станции и попрошайничают; и еще поняла, что не в одной только внешней красоте дело – лицом я, говорили, красивая, а вот в голове пусто было.

Долго длилась дорога до Владивостока. Для наших цыган, привыкших кочевать, это была, прямо сказать, веселая дорога. А для меня – сплошные муки. В то время я еще мало что смыслила, думала, что в моей жизни ничего не изменится, что раз я цыганка, значит, мне судьбой назначено так жить, как живу, а ведь от судьбы, сами знаете, не уйдешь. С этими мыслями я и сидела в теплушке, старалась выходить пореже, чтобы не попадаться на глаза Ивану.

На пятнадцатый день, что ли, добрались наконец до Владивостока. Пароход на Сахалин, объявили, придет только дней через пять-шесть. Наши цыгане даже были рады этому – все-таки Владивосток большой город, кое-чем можно здесь поживиться, и разбрелись по улицам, только я не пошла. Сидела на пристани с малыми детишками, стерегла наше цыганское барахло. Вечером, когда стали возвращаться – кто с деньгами, кто с продуктами, – явился под сильным хмелем и Иван Жило, достал из кармана своих широких шаровар горсть карамелек, высыпал мне в подол:

"Мятные!"

Я раздала карамели детишкам, себе ни одной не взяла.

"Ну чего же ты, Кирка, все дуешься на меня? Дядя Панас давно простил, а ты почему-то дуешься?" – и, присев рядом на баул, хотел меня обнять.

"Не смей"

"Ты что?"

"Не смей, сказала!"

"Кирка!"

"Уйди, сатана!"

"Гляди – пожалеешь!"

"Уйди, слышишь!" – закричала я, оттолкнув его плечом.

Он встал, оправил косоворотку, подтянул голенища сапог и побрел вразвалку вдоль пристани.

Парохода все не было. Сидеть все время на пристани надоело, и я, прибрав волосы, надев поярче платочек, пошла прогуляться. Подошла к универмагу, посмотрела, какие на витрине выставлены товары, и уже пошла было в магазин, навстречу мне тот самый молодой человек, что давал мне полсотенную бумажку. Он тоже узнал меня, улыбнулся, но сказать ничего не сказал. Тут народ оттеснил меня, а когда я выскочила на панель, увидала, как он ведет под ручку девушку в зеленом платье и в туфельках на высоких каблуках.

Будто сама не своя, побежала на пристань, повалилась на баулы и залилась слезами. А когда немного успокоилась, твердо решила: не буду жить!

Поздно вечером, когда наши, утомившись от ходьбы по городу, крепко спали, прошла в темноте к самому краю пирса, взобралась на волнолом, перекрестилась перед смертью и только глянула вниз, в черную воду, перед моими глазами вдруг возникла картина войны: горячая от зноя степь, мама, братик Петя, отец, седой от степной пыли. И тут я подумала: если утоплюсь, что с моим дорогим таточкой сделается, ведь я у него одна на всем белом свете! Не выдержит он нового горя, тоже руки на себя наложит. И сама уж не знаю, как я удержалась, чтобы не прыгнуть в море, ведь я уже на волоске висела.

Не буду вспоминать, как сели на пароход, как добрались до места. Прибыли на рыбзавод, устроили нас в общежитии, дали три дня на отдых, потом распределили на работу. Первое время наши люди работали дружно – кто на лове горбуши, кто на погрузке, а мы, женщины, на разделке рыбы. Но вскоре большинство из нас разбрелись, стали, как бывало, гадать, а когда завелись легкие деньги, то цыгане решили, что жены их и так прокормят.

"Что же ты, Иван, ходишь ручки в брючки?" – спросила я Жило.

Он топнул каблуком, лихо сдвинул на затылок кепочку:

"Да мы ж цыгане, мы ж люди темные, любим гроши, харчи хороши, верхнюю одежу, да чтоб рано не будили!"

"Не дури, Иван".

"Скоро, Кира, уезжать будем!"

"Как уезжать? – испугалась я. – Еще срок не вышел!"

"Срок – не зарок, можно и нарушить!"

"Нет, ты говори правду, Иван!"

"Первым же пароходом уедем, хотим на Днестр пробиваться, до родины".

Не знаю, как получилось – скорей под влиянием тети Шуры, – и я из бригады ушла. С утра до вечера шлялась у моря, ловила легковерных, гадала им.

Как-то пристала я к одной новенькой – Мариной звали, – а она:

"Сколько тебе лет, цыганочка?"

"Семнадцать".

"Грамотная?"

"Нет".

"Вот видишь, вся жизнь твоя впереди, а ты свою молодость губишь. Из цеха сбежала, шляешься дура дурой, наводишь тень на ясный день".

А я сажусь с ней рядом и, как ни в чем не бывало, сую ей в руки колоду карт и говорю, чтобы сняла верхние. Марина шутя сняла.

Я посмотрела ей в глаза, разметала карты и, как всегда, стала ей говорить заученные слова: про дальнюю дорогу, про казенный дом, про бубнового короля, который ждет не дождется ее, и все в этом роде.

Вдруг Марина встает, путает карты.

"Все врешь, Кира!"

И до слез стыдно мне стало, что карты мои наврали.

И вот пришел день, когда наши собрались уезжать. Отец вернулся из кузни рано, сходил в баню, переоделся.

"И ты, таточка, едешь?"

"Что делать, зоренька, куда все, туда и мы. Разве от своих отобьешься?"

"А я, таточка, не поеду! Страшно мне!"

"Почему тебе с отцом страшно?"

"Не хочу я за Ивана выходить, боюсь его, погибну я с ним! Лучше останусь тут с подружками. Разреши, таточка, и сам оставайся. Хорошая у тебя служба в кузне. Ценят тебя, премию выдали. Ты уже пожилой, таточка, не по силам тебе кочевать. Останемся, хуже не будет!"

Отец промолчал, отвернулся, стал собираться.

Вечером, когда цыгане садились на пароход, я незаметно побежала к рыбзаводу и стала ждать конца смены. Вот с красным платочком на голове вышла Марина, за нею Тося с Лидкой. Заметив меня, Марина, воскликнула:

"Девчата, Кира пришла!"

"К вам я, девочки, вернулась!" – сказала я.

"Насовсем?"

"Да! Хочу насовсем! Наши цыгане на пароход садятся, а я боюсь", – и хочу сказать, чтобы спрятали меня, а то Иван Жило хватится и побежит искать, но не могу – стыдно!

И верно, будто угадала я: в расстегнутом пиджаке, без шапки бежит к заводу Иван. В руках у него финский нож.

В это время уже порядочно людей вышло из цехов. Я испуганно кинулась в толпу.

"Где моя Кира?" – подбегая к Марине, кричит Иван.

"Ты как с девушками разговариваешь? Ну-ка, спрячь финку!" – строго говорит Марина.

"Отдай Киру, она невеста моя!"

"Ишь, какой отыскался жених! – опять возмущается Марина. – Ты эти дикие штучки брось. А ну-ка, девочки, зовите наших ребят-курибанов, пускай они этого жениха в Тихом океане искупают!"

"Уйди, зарежу!" – дико, будто потеряв память, орет Иван, замахиваясь на Марину финкой.

Обмерла я от страха. Подумала, погибнет из-за меня хорошая девушка, и уже хотела выйти, но в этот миг чья-то сильная рука хватает руку Ивана Жило, поднявшую нож, затем еще двое ребят берут Ивана за плечи и отводят в сторону.

"Ты откуда такой появился?" – говорит светловолосый парень. После я узнала, что зовут его Валерий Подгорный – моторист катера.

"Я за Кирой пришел, за невестой!" – задыхаясь, кричит Иван.

"Разве так приглашают невесту к венцу? – спрашивает Валерий под громкий смех молодежи. – Давай-ка, милый, проваливай, а то мы тебя отправим к кашалоту на обед. Видел когда-нибудь кашалота?"

И опять общий смех.

Обмякший, жалкий, утративший храбрость, Иван Жило попятился, рыская испуганными глазами в надежде найти меня. А я, заслоненная, наверно, сотней добрых людей, вижу Ивана и в душе смеюсь над ним.

На пароходе прогудел первый гудок. Иван потоптался, погрозил кулаком и кинулся бежать к пирсу. Я вышла. Спустя пять минут раздался второй гудок. Еще через пять – третий! И тут я вспомнила, что с этим же пароходом уезжает отец! Я словно оторвалась от земли и, не помня себя, побежала к пирсу:

"Таточку Панас, родимый мой!" – закричала я на весь океан.

"Доченька, зоренька моя!" – услышала я надрывный голос отца.

"Таточку, не кидай меня!"

И в последнюю минуту, когда матросы уже стали убирать трап, отец, растолкав людей, сбежал на берег.

Так началась моя новая жизнь.

Отец вернулся в кузню. Я – в цех, в комсомольскую бригаду Марины Кочневой, лучшей моей подружки. Валерий Подгорный, моторист катера, что остановил Ивана Жило, через год стал моим мужем. Потом, когда Валерик поступил в мореходное училище, и я с ним уехала во Владивосток. А когда у нас появилась Земфирочка, мы отца с Сахалина вызвали. С тех пор с нами живет. Бороду свою цыганскую сбрил, совсем молодой стал наш таточка. А нынче мы из Одессы возвращаемся, из отпуска. Ездили к родителям Валерика, они ведь еще ни меня, ни Земфирочки не знали.

– Вот и вся моя жизнь, – сказала Кира Панасьевна, переводя взгляд с Ольги на девушек. – Так что судьбу свою по картам не предскажешь. Не вернись я в цех к своим девчатам, не полюби я труд, давно бы, наверно, погибла. Ведь я тогда твердо решила – если Иван Жило мной овладеет, руки на себя наложу, отравлюсь. Флакончик уксусной эссенции я, между прочим, с собой носила.

– Вы, Кира Панасьевна, молодец! – растроганная ее рассказом, сказала Ольга. – Зато теперь вы счастливы.

– Мы с Валериком хорошо живем.

– А где вы учились? – спросила Таня.

– Пока на Сахалине жила, меня Марина Кочнева учила. За три класса со мной прошла. А когда Валерик в мореходное поступил, он и меня в вечернюю школу записал. Так что всего семилетка у меня. Потом доченька у нас родилась, я, понятно, два года дома сидела, а после работать пошла, в институт рыбного хозяйства лаборанткой. Там и работаю. Валерик все уговаривал, чтобы я вечерний техникум окончила, я отказалась. Хватит с меня и лаборантки. А он у меня все в дальних плаваниях. Редко видимся, зато у нас с ним любовь крепче!

Нина не согласилась:

– Разлука уносит любовь!

Спор о любви и разлуке, возможно, длился бы долго, но "пулька" кончилась, пришли Валерий с Юрием. Лица у них были скучноватые, постные и свидетельствовали о полной неудаче игроков.

– Не повезло, Оля! – виновато вздохнул Юрий.

– Зато вам, Юрий Савельевич, должно везти в любви! – засмеялась Кира Панасьевна.

– Как же, как же, непременно! – ответил Юрий и посмотрел на Ольгу, словно просил подтверждения.

Минут через пятнадцать явился Поршнев с двумя бутылками коньяка.

– Мой выигрыш на общее благо! – заявил он, улыбаясь своей странной неопределенной улыбкой. – Леди и джентльмены, как говорил покойный Диккенс, прошу!

Пришел и майор с бутылкой шампанского и коробкой конфет.

– Это для милых дам! – предупредил его Поршнев. – А мы, так уж и быть, коньячок. – И нагловато подмигнул Ольге: – Говорят, доктор, коньячок расширяет сосуды?

– Это вы знаете лучше доктора! – засмеялась Ольга, доставая из сумки разную снедь.

Когда выпили по первой, Поршнев стал сыпать остротами, причем каждую неизменно сопровождал фразой: "Как говорил покойный Гоголь", или Пушкин, или Бальзак, но больше всего упоминались Диккенс и Мериме. Фразу о том, что "пьяница проспится, а дурак никогда", Андрон Селиверстович приписал Бальзаку.

Таня сказала:

– Если первый день из девяти, что будет длиться дорога до Владивостока, начался так весело, воображаю, что будет дальше...

– Дальше должно быть еще веселей, – заметил Подгорный и рассказал, как его товарищ, тоже моряк дальнего плавания, успел в дороге влюбиться и сразу по приезде во Владивосток сыграли свадьбу. И посмотрел на Таню: Так что, милые вы мои, сделайте для себя вывод...

– Вывод, как вы говорите, сделать можно, а польза от него какая – все вы женатые люди, и жены у вас, как на подбор, красавицы...

– Это типично для наших дней! – запоздало буркнул Поршнев. Аналогичный сюжетец имеется у меня в новой повестухе "Хозяйка". Правда, там героиня влюбляется не в поезде, а на пароходе во время морской качки!

– Что, эта повесть уже издана? – спросила Таня.

– В стадии придумывания! – важно, с хрипотцой в голосе ответил Поршнев. – Ну а теперь, Кира Панасьевна, предскажите... – и протянул ей свою короткопалую руку.

Глянув смущенно на мужа, Кира Панасьевна сказала:

– Я пошутила, ведь давно разучилась гадать!

– Ах, жаль! Хотел выяснить судьбу одного переизданьица, – грустно вздохнул Поршнев. – Ну что ж, как говорил тот же покойный Бальзак, пей, да дело разумей! – и залпом выпил оставшийся в стакане коньяк.

Юрий хотел подлить ему, но Ольга остановила:

– Хватит, Юра!

– Почему хватит? – возразил Юрий. – Не оставлять же зло в бутылке.

– В бутылке можно! – засмеялась Ольга.

– Ха-ха-ха! – засмеялся и Поршнев. – Мы люди добрые и в бутылке ничего не оставим. Прошу, дружище Юрий Савельевич, – и подставил стакан.

Сидели до десяти вечера. Потом Кира Панасьевна стала укладывать Земфирочку и все остальные вышли в коридор. Майор и Подгорный держались крепко, коньяк на них вроде не подействовал, а Поршнев с Юрием захмелели.

Они стояли, обнявшись, затем побрели было в ресторан, как выразился Поршнев, закругляться, но Ольга Игнатьевна запротестовала:

– Андрон Селиверстович, не ходите, а то я обижусь!

Поршнев уступил, а Юрий махнул на Ольгу рукой:

– Поменьше слушай ты врачей, Андрон, пойдем закруглимся!

Они вернулись из ресторана, когда все в вагоне уже спали и свет был притушен. Расставаясь, Поршнев и Юрий обнялись, поцеловались, причем писатель почему-то горько плакал.

Назавтра у Ольги было скверное настроение. Юрий, чувствуя свою вину, делал вид, что ничего, собственно, не случилось, и после завтрака снова ушел играть в преферанс.

Ольга взяла книгу Поршнева "На берегах реки", пробежала глазами начало: "Солнце спряталось за сопку, а колхозное собрание было еще в самом разгаре". Потом начала читать с середины, где комсорг Пантелей объясняется в любви зоотехнику Глаше: "Стало быть, Глашенька, срок так и запишем", сказал Пантелей, коснувшись ладонью того места, где было у него сердце. Но Глаша, потупив глаза, с упреком ответила: "Сердце свое предлагаешь, Пантелей Петрович, а на собрании требовал поставить на вид!" На что Пантелей с виноватым видом ответил: "Глафира, нельзя путать личное с общественным!"

Ольге стало скучно от такой любви, и она закрыла книгу.

Она подумала, как их встретит Берестов, как она будет рассказывать ему о Ленинграде, о профессоре Авилове, о его изумительно смелых операциях, во время которых она дважды ему ассистировала, и о том, как профессор, представляя ее своим студентам, предупредил: "Я уверен, друзья мои, что самую интересную для вас лекцию прочтет моя бывшая ученица доктор Оля Ургалова". И когда она почти сорок минут рассказывала студентам о своей жизни в далеком Агуре, профессор вдруг напомнил: "Что же вы, Олечка, ничего не сказали про мужа вашего и дочурку? Это ведь тоже весьма важно!" И Ольга, покраснев от смущения, пробормотала: "Да, в Агуре я вышла замуж и у нас родилась дочь".

Поршнев неизменно выигрывал в преферанс и, строго соблюдая свой принцип, пропивал выигрыш. Его осипший от пьянства голос слышался на весь вагон. Опять писатель приводил "цитату" знаменитого покойника, на этот раз Эдгара По, о том, что "сила солому ломит", а Юрий почему-то горячо возражал Поршневу.

– Ничего, Ольга Игнатьевна, не переживайте, мужчины ведь! успокаивала ее Кира Панасьевна, видя, как та встревожена. – Приедут, уйдут с головой в работу, будет некогда!

И когда на восьмые сутки на рассвете показался широченный Амур, освещенный зарей, Ольге стало легко на душе. Она опустила окно, и в вагон ворвался свежий ветер осенней тайги.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Январь пришел на редкость холодный. Иногда пурга задувала сразу на несколько суток. Ветер с чудовищной силой сбрасывал с горных вершин снежные лавины, они с тяжелым гулом катились по крутым склонам, ломая и унося с собой деревья. Во многих местах были повалены телеграфные столбы, порваны провода. Сугробы стояли вровень с крышами, не видно было домов. Шли на работу и возвращались группами по нескольку человек, крепко взявшись за руки. Юрий вторую неделю находился на лесоразработках, и Ольга жила все это время в больнице, как она шутя говорила, на иждивении Алеши, который ухитрялся ходить на лыжах в магазин за продуктами. Фросечка и Катя варили из мороженой нерки уху, стряпали пельмени, и все четверо, садясь обедать или ужинать, молили всевышнего, чтобы только не было вызова. Однако Алеша говорил:

– Ничего, пусть будет вызов, мы с Катей поедем!

– А на чем, однако, поедете? – спрашивала Фрося.