Текст книги "Багульник"

Автор книги: Семен Бытовой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– Что же тут хорошего, Аркадий Осипович? – сказала недовольная собой Ольга. – Что же хорошего, если больная через три часа после операции скончалась?

Окунев широко развел руками:

– Сие уже от тебя не зависело. А операцию, понятно, ты сделала правильно.

– Я, Аркадий Осипович, помните, ассистировала вам при такой же операции. И старалась в точности повторить вас...

– Это когда было?

– Когда вы ругали меня, Аркадий Осипович, сказали, что у меня... глиняные, глупые руки.

– Ну, ладно, ладно, Олечка, – смущенно замахал он на нее руками. Что было, то было! Ну а как у нее были сердце, легкие?

– И сердце плохое. И легкие с тяжелой эмфиземой. Они ведь всю жизнь курят, орочки. Не дай бог такую вторую ночь, Аркадий Осипович...

Тут старый доктор сразу оживился, откинулся на спинку стула, сбросил пенсне и, уставившись на Ольгу своими близорукими глазами, продекламировал:

– Я господом клянусь,

Такой второю ночью не купил бы

Я мира целого счастливых дней,

Так ужасов была она полна!

Это Вильям Шекспир, девочка! Чувствуешь?

– Чувствую! – воскликнула Ольга, довольная тем, что цитата из Шекспира в точности выразила ее переживания той действительно ужасной ночи.

– И у меня, знаешь, была она, та ночь, полна ужасов, – стал рассказывать Окунев. – Жаль, добрый охотник был Никон Алексеевич. Прямо удивительный случай, скажу тебе. Гнался Никон за сохатым. На другой стороне перевала настиг его, ранил. Лось, увязая в снегу, еще немного пробежал, потом упал, вытянулся, притих. Никон подумал, что зверю уже конец, подбежал к нему, ухватился за рога и хотел прирезать, но лось вдруг высвободил из-под себя переднюю ногу и сильно ударил Никона в живот. Не успел Никон Алексеевич подняться, как второй удар копытом пришелся прямо в голову. Конечно, кровоизлияние в мозг. Пока приехали за мной и пока я прибыл, минуло четыре часа. Ах, добрый был человек. Я с ним, помню, раза три на охоту ходил. А потом служил он у меня каюром, как твой Евлампий. Такие наши дела, девочка.

Она поила его крепким чаем с душистым вареньем из шикши, ожидая все новых и новых вопросов. Но Аркадий Осипович, к удивлению Ольги, молчал. Лишь после того как выпил с удовольствием два стакана чаю, спросил, но уже без прежнего интереса:

– Как себя чувствует инженер из Мая-Дату?

– Поправляется, Аркадий Осипович, – уверенно сказала она. – Скоро выпишется.

Он съел еще несколько ложечек варенья, отодвинул пустую розетку, вытер платком колючие усы и бородку.

– Чудесное варенье. Ты это сама варила?

– Вместе с Фросей, Аркадий Осипович. Я приготовила банку и для Лидии Федоровны, не забудьте захватить.

– Давай, давай не откажемся. А ты, я вижу, понемногу обзаводишься хозяйством?

Она смущенно улыбнулась.

– Приходится, Аркадий Осипович!

– Кажется, ты все-таки довольна Агуром?

– Не знаю, вроде уже довольна, – сказала она уклончиво. – Только очень уж тоскливо...

Тогда он, как о давно обдуманном деле, твердо заявил:

– Выписывай себе жениха, девочка. С милым рай и в шалаше. Таково мнение и моей Лидочки. Она ведь, ты знаешь, души в тебе не чает. Все эти дни просто покоя не давала: "Аркадий, срочно поезжай к Оле, у нее, кажется, что-то стряслось!", и все в этом роде. Так что выписывай жениха. Новое дело – пять с лишним лет проучилась в институте и ничье сердце не ранила! Быть этого не может. Если бы ты была урод какой-нибудь, так ведь писаная красавица, вылитая Афродита! Эх, где мои тридцать лет? Я бы знал, что делать! На шпагах бы дрался, черт вас побери, на дуэли, да-да, на дуэли!

Ольга громко рассмеялась.

– Милый вы мой Аркадий Осипович! – сквозь веселые слезы сказала она. – Вы и в шестьдесят лет мне дороже всех! Господи, как бы я жила здесь без ваших забот, без любви вашей?

Старый доктор и сам прослезился от Ольгиных слов и, просунув пальцы под стекла пенсне, быстро вытер глаза.

– Ничего, ты и тут не засидишься, счастье свое найдешь, – сказал он, глубоко затягиваясь папиросой. – Только не забывай главное: ты врач и только врач! – И стал ее убеждать, что и здесь, в маленьком и пока еще глухом Агуре, с первых же шагов врачебной деятельности надо приучить себя собирать и обобщать наиболее интересные факты, ибо в будущем они могут пригодиться. Пока есть возможность и позволяют годы, надо уже сейчас думать о научной работе, о диссертации.

– Имей это в виду, девочка моя! Взять хотя бы болезни, от которых в прошлом кочевые орочи умирали целыми стойбищами. А если окажется, что наших орочей мало тебе, недалеко съездить к ульчам, нивхам, удэге... Было бы желание. Здесь не только богатейший санитарно-гигиенический материал, кстати почти еще никем не тронутый, но и много интересного в области патологии. Так что и хирургу, если в будущем захочешь специализироваться, есть над чем подумать. – И, помолчав, добавил мечтательно: – Ах, как все это интересно, не только для науки, но и для нашей повседневной практики.

Поймав на себе удивленный и в то же время несколько растерянный взгляд Ольги, Окунев поспешно произнес:

– Вот и начинай думать и обобщать.

Он встал, быстро зашагал по комнате, наполняя ее клубами табачного дыма.

– Да что вы, Аркадий Осипович, – возразила она, сочтя советы старого доктора чистейшей фантазией, – без году неделя, как я выскочила из института, и вы предлагаете мне заняться научной работой. Если бы я осталась на кафедре, в аспирантуре – другое дело. А здесь, в этой таежной глубинке, скрытой от всего мира Орлиными скалами! Я даже не представляю себе, как это можно. Сюда и газеты-то приходят на пятые сутки. Вот вы-то сами, Аркадий Осипович, столько лет живете в Турнине, однако не помышляете, как мне известно, ни о каких диссертациях. Оперируете – и все! Мне бы, наверно, хватило на всю жизнь одного вашего практического опыта врача. Кажется, что и этого я никогда не достигну.

Он резко прервал:

– С такими настроениями, милая моя, лучше бы и вовсе не кончать медицинский!

Ольге стало стыдно.

– Да, да, не обижайся, пожалуйста, слушай старших! Ты глубоко ошибаешься, если думаешь, что я ни о чем в жизни не жалею. Если бы я начал заниматься наукой с того самого дня, когда приехал сюда на Север двадцать семь лет назад, я бы уже, наверно, доктором наук стал.

– Что же вам, Аркадий Осипович, мешало?

– Когда мы с Лидией Федоровной приехали сюда, кругом была сплошная тайга. Три ветхих шалаша стояли на берегу реки. Орочские стойбища были разбросаны по всей тайге, на десятки километров друг от друга. Летом я не вылезал из ульмагды, а зимой не сходил с нарты. Дни и ночи – все в пути, все в пути... Когда заболел дифтеритом наш Лешенька, три дня искали меня по тайге и не могли найти. А когда нашли далеко за перевалом, то двое суток не могли пробиться к Турнину из-за проклятой пурги. Так я и не успел к Лешеньке. Задохнулся ребенок на руках у матери. А успей я вовремя да сделай ему трахеотомию, я бы непременно спас нашего дорогого мальчика. А потом, когда возникли первые поселки и орочи стали переселяться в новые дома, тоже никакого покоя не было. Надо было их научить жить по-новому. Шутка сказать, в иные дни, бывало, ходим мы с моим коллегой Александром Петровичем из дома в дом, показываем людям, как надо умываться с мылом, как чистить зубы, как застилать кровати. А в банный день что было, девочка моя! – Он на минуту замолк. – Мы не только сами топили баню, но и водили всех за собой мыться. На ином, глядишь, уже вся одежда истлела, а расстаться с ней не хочет – жаль. Помню, мы с Александром Петровичем раздели одного старичка, повели его мыться, так он закричал, будто мы его на казнь берем. Вырвался из наших рук и в чем мать родила побежал к реке, сел в оморочку – и поминай как звали! После, правда, очень понравилась ему банька. Чуть ли не каждый день приходил справляться, когда его снова купать будем. А когда началось оспопрививание, мы ночей не спали. Соберет, бывало, стариков шаман Никандр, колотит лисьей лапкой в бубен, пляшет до одурения, вызывает духов на наши с Александром Петровичем головы и велит старикам не ходить в больницу. Чем только мы не заманивали людей, чтобы сделать им прививку! Теперь все это тебе кажется невероятным, а ведь все это было, девочка моя! Вот так мы и отдали свои сердца орочам! У Александра Петровича оно и не выдержало, заболел к старости друг мой, вышел из строя. А я каким-то чудом еще креплюсь!

Он приложил ладонь к сердцу.

– Правда, и у меня оно, как тебе известно, не из железа. Хоть и принято говорить: "Врачу да исцелися сам!" – но вот никак не получается. Время свое берет!

– Знаю, Аркадий Осипович, – пролепетала Ольга, вспомнив, как однажды на дежурстве ему стало плохо и она впрыскивала камфару. Ей и сейчас показалось, что старик слишком волнуется, и мысленно стала ругать себя, что своими глупыми возражениями вывела его из прежнего бодрого состояния. – Простите, Аркадий Осипович, что я наговорила вам чепухи и заставила волноваться.

– Какой чепухи! – с прежней горячностью воскликнул он. – Очень даже хорошо, что мы поговорили. Считаю себя обязанным посоветовать, подсказать, а там уж твое личное дело – решать судьбу.

Он слегка обнял ее за плечи:

– На вызовы ты еще не выезжала?

– Нет, не выезжала, Аркадий Осипович.

– Не беда, если вдруг придется. У Александра Петровича, помню, был отличный каюр Евлампий Петрович.

– Он и сейчас служит у нас.

– Что ж, пойдем, познакомь меня с твоим инженером из Мая-Дату.

Они пришли к Полозову, когда Фрося наливала ему чай. Юрий немного смутился, отодвинул стакан, залез в кровать, закрылся одеялом. А Фрося, увидав Окунева, обрадовалась.

– Аркадий Осипович, приехали все-таки!

– Здравствуй, Фросечка, здравствуй, милая! – здороваясь с ней, ласково говорил Окунев. – Надеюсь, что ты так же хорошо помогаешь Ольге Игнатьевне, как в свое время Александру Петровичу?

– Помогаю, конечно!

Присаживаясь на кровать к Полозову, Окунев спросил:

– Как самочувствие, молодой человек?

Юрий не успел ответить, а доктор уже задал ему новый вопрос:

– Давно работаете в Мая-Дату?

– Скоро два года, доктор, – и прибавил: – после Ленинградской лесотехнической академии.

– Значит, земляки с Ольгой Игнатьевной?

– Видимо, так, – робко ответил Юрий. – Отрабатываем свою трехлетку.

Аркадий Осипович насторожился, вскинул голову, сбросил пенсне.

– Не люблю слова "отрабатываю"! – сказал он сурово и резко. Отрабатывают повинность. А мы здесь работаем, молодой человек.

Юрию стало стыдно, и он растерянно заморгал глазами.

– Через недельку можешь его выписать, – сказал Окунев, вставая.

Он подошел к шкафчику с медикаментами, перебрал пузырьки с лекарствами.

– Ну, милые мои, я поехал!

Фрося Ивановна проводила его, а Ольга на минуту задержалась около Полозова.

– Попало вам, молодой человек? – спросила она смеясь. – И мне тоже изрядно от него влетало!

– А вам за что?

– За то же самое!

Вместе с Фросей Ольга помогла старому доктору надеть длиннополую шубу, принесла из кладовки берестяной орочский кондюго с двумя банками варенья из шикши, три копченых кетовых балычка, завернутых в вощеную бумагу.

– А это зачем? – спросил Окунев. – Думаешь, мы без балыков живем?

– Таких у вас нет, Аркадий Осипович. Это балычки нашего Евлампия Петровича, он великий мастер готовить их.

До прихода поезда оставалось минут двадцать. Ольга, взяв кондюго, пошла проводить Окунева на станцию.

– Теперь уж не знаю, когда приеду к тебе, – сказал он. – Может, ты выкроишь денек-другой и к нам заглянешь? Лидия Федоровна будет очень рада.

– Постараюсь, Аркадий Осипович!

Только успели проводить Окунева, приехал из Мая-Дату на полуторке Николай Медведев. Когда он вбежал в больницу, тщательно выбритый, розовощекий, Ольга не сразу узнала его.

– Здравствуйте, доктор! – сказал он, протягивая руку.

– Николай Иванович?

– Собственной персоной!

– Ну вот, совсем юноша! – засмеялась Ольга. – И Клава разрешила?

– Я ей сказал, что доктор велел, – засмеялся он в ответ. – Как себя чувствует мой приятель?

– Уже курит! – сказала Ольга, все еще с интересом рассматривая Медведева.

– Раз курит, значит, здоров. Можно к нему?

– Проходите!

Друзья встретились тепло.

– Как, браток, жив-здоров? – спросил Медведев. – Скоро до дому?

– Как выпишут, так и домой, – ответил Юрий. – Давай рассказывай, что там у нас нового?

– Особенных новостей нет. В ближайшее время начнутся разработки на ясеневом участке. Получили наконец разрешение. Интересно, что хлопотали об этом не мы, леспромхозовцы, а руководство мебельного комбината. Наш Карп Поликарпович сделал вид, что вовсе не заинтересован рубить ясень. Когда из края запросили, он сперва сослался на то, что заповедные участки под контролем самого министерства. Но краю нужна мебель, и один участок все-таки отвели под разработки.

– А кого назначили туда инженером? – спросил Полозов.

– Тебя, Юрка. Так что не залеживайся здесь. Карп уже и приказ подмахнул.

– Я помню, ты все рвался на ясень.

– Желание было, но Клава запротестовала: "Ты и так дома никогда не бываешь, а уедешь на ясеневый, в самую глухоту, так до весны не выберешься оттуда. Я и так схожу тут с ума от скуки!" И все, знаешь, в этом роде.

Юрий обиженно произнес:

– Она, понятно, сказала еще: "Пускай назначат туда Полозова. Он холостой, неженатый, ему все равно, где быть". Верно ведь, говорила?

Николай рассмеялся:

– Черт, Юрка, как в воду смотришь! Точно так и говорила...

– Так ты передай своей Клавдии Васильевне, что Юрий Полозов собирается жениться!

– Ты это серьезно? – уставился на него Медведев.

– Да!

Николай заерзал на стуле, лицо его выразило крайнее любопытство.

– Это ты здесь, в больнице, надумал?

– Хотя бы и здесь! – хмуро отрубил Юрий.

Николай шутливо произнес:

– Честное слово, эти молодые врачихи творят чудеса. И слепую кишку вырезала тебе, и влюбиться заставила.

– Не надо, Коля!

– Тогда я скажу Карпу Поликарповичу, чтобы изменил приказ, – сказал он, как показалось Юрию, искренне. – Ради такого счастливого случая я на все готов!

Юрий решительно возразил:

– Раз приказ подписан, я согласен. – И, чтобы прекратить разговор на эту тему, спросил: – Сбрил все-таки свою щетину?

– Ольга Игнатьевна строго-настрого приказала, чтобы я не появлялся ей на глаза с бородой. – Он сделал страдальческое лицо. – Веришь, Юрка, брился и плакал...

Полозов улыбнулся.

– Когда это Ольга Игнатьевна приказала тебе?

– Когда мы сидели у нее в комнате и пили чай с шикшей.

– Ты, оказывается, и здесь успел...

Медведев начал было объяснять, как он "успел" и что было в ту ночь, когда он привез Юрия в больницу, но в это время вошла Ольга. Николай встал, а Юрий быстро залез под одеяло.

– Думала, что посижу с вами, поговорю, – сказала она, – а меня вызывают на участок.

– Далеко? – спросил Медведев.

– В Кегуй, а где этот Кегуй – ведать не ведаю...

– Можете воспользоваться моей машиной, доктор, – предложил Медведев.

– Спасибо, поеду на собачках с нашим Евлампием Петровичем. Возможно, задержусь на несколько дней, а машина ждать не будет.

Присаживаясь на кровать к Полозову, она скорей по привычке, чем по необходимости взяла его руку, проверила пульс.

– Молодец, почти здоров. Вернусь из Кегуя, выпишу вас из больницы, Юрий Савельевич. Так что не скучайте тут без меня. Оставляю вас на полное попечение Ефросиньи Ивановны. – И, обращаясь к Медведеву, спросила: – А вы надолго сюда?

– До вечера, пожалуй, посижу с Юрой. Вы бы, доктор, посетили Мая-Дату. Встретим вас со всем таежным гостеприимством. Кстати, наш леспромхоз ведь тоже входит в ваши владения.

– А как же, входит. Вот выберу время и приеду! – пообещала она.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Когда Ольга Игнатьевна в сопровождении Фроси и Медведева вышла из больницы, собаки уже стояли в упряжке около крыльца и дожевывали юколу.

Евлампий Петрович Бяпалинка, лет под шестьдесят, со скуластым, изрытым морщинами и оспой лицом, ухватился обеими руками за поворотный шест, приподнял нарту и несколько раз стукнул полозьями о мерзлую землю. Собаки встрепенулись, сгрудились вокруг вожака – здорового широкогрудого кобеля с подпалинами на боках, – спутали постромки.

Застилая нарту медвежьей шкурой, Евлампий Петрович искоса поглядывал на незнакомого Медведева, который с видом знатока давал Ольге в дорогу советы, казавшиеся орочу по меньшей мере наивными.

– Все у вас готово, Евлампий Петрович? – торопливо спросила Ольга.

– Готова, матуська! – ответил каюр, попыхивая короткой трубкой.

Усадив ее, закутал ей ноги теплым мехом.

– Ну, счастливо тебе! – ласково сказала Фрося и ткнулась лицом в Ольгино плечо. – Гляди, однако, Евлампий, осторожненько ехай! – обратилась она к каюру и что-то добавила на родном языке.

– Ай-я-гини!* – сказал он и, взмахнув остолом, пронзительно свистнул. Собаки натянули постромки.

_______________

* Хорошо!

Заметив в окне Полозова, Ольга улыбнулась ему, помахала варежкой. Юрий не успел ответить – упряжка завернула за угол дома.

Каюр еще некоторое время бежал за нартой, выправляя ее поворотным шестом, потом сел впереди Ольги, положив на колени остол.

Она удивилась, как легко старик одет, – на нем был меховой жилет, короткие, ниже колен, унты, шапка с длинными ушами.

– Вам не будет холодно, дедуля?

– Да мы, матуська, привыцные, – сказал Бяпалинка и стал выколачивать пепел из трубки.

Невысокое зимнее солнце скупо освещало небо. Порывами дул ветер, сбрасывая с деревьев снежную пыль и кружа ее в воздухе. Когда тропа побежала в тени густой кедровой хвои, Ольга увидела на дереве белку; она без всякой опаски сидела на тонкой ветке, накрыв себя с головой пушистым хвостом.

– Евлампий Петрович, белочка!

– Нынче, матуська, оресек кедровых богато – белоцек много развелось...

Ольге нравился и его неторопливый говор со множеством ласковых и уменьшительных слов, и то, как Евлампий Петрович прицокивал – так, впрочем, разговаривали по-русски почти все старые орочи.

– Ваши люди уже охотятся на белок?

– Нынце и на белоцек и на соболя охота есть. Однако наси люди далеко, за перевалом. Там тьма кедров растет.

– Жалко белочек, они такие милые...

– А доську белицью, однако, носить любись?

– Не знаю, никогда не носила!

– Как зе так не носила? – не поверил он. – В больсем городе зила и не носила. Нас брат всю пусьнину городу сдает, а ты, однако, не носила.

– Так ведь дорогие они, беличьи шубы!

– Не пецялься, матуська. Подольсе с нами позивесь, наверно, будет у тебя белицья доська. В презнее время, помню, когда зену себе покупал, я полсотни соболей за нее отдал, белоцек сто стук, бурундуцков и всего много...

– Наверно, очень красивая она была, если столько разных мехов за нее отдали? – спросила Ольга.

– Давно дело было, узе не помню, какая она была! – ответил он и, выждав несколько секунд, добавил: – Однако и ты, матуська, ницего себе, красивая. За тебя тозе больсой тэ дадут, наверно!

Ольга громко рассмеялась.

Он взял с колен остол, протянул его вперед и крутнул над головой вожака. Упряжка побежала быстрей.

– Такая лютая стужа, а вы сидите в одном жилете.

– Какая тебе стузя, матуська! Будет стузя, я мало-мало побезю за нартоцькой, сразу зярко станет.

– Мы и ночью поедем?

– Луна будет – поедем и ноцью!

– А не страшно?

– А цего тебе страсьно?

– А звери?

– Какие тебе нузьны звери, матуська?

– Мне-то никаких не надо, – сказала Ольга. – Ну а разве тигр или медведь не могут напасть на нас?

– Медведь нынце в берлозьке спит, а тигр и без нас с тобой сытый. Его за кабанами ходит, кусяет сколько надо ему. А я ему зацем, старый целовек? – добавил он шутливо.

– Но я-то не старая!

– Тебя, наверно, он мозет скусяць! – еще более оживился Бяпалинка.

Ольге Игнатьевне приятно было разговаривать со старым орочем о тайге, о зверях, об охоте. Она считала, что ей давно пора знать обо всем этом, а не выглядеть белой вороной среди природных таежников, которые постоянно говорят о своем удивительном промысле, а она только слушает развесив уши.

– Скажите, Евлампий Петрович, а что это за могила тигра на берегу Турнина? – спросила она. – Неужели под тем шалашиком похоронен тигр?

– Наверно, матуська!

Он рассказал, что давно-давно, теперь уже мало кто помнит, русские охотники отбили у тигрицы детеныша: она долго бродила около стойбища, и все это время люди жили в тревоге. Шаман говорил, что, раз разгневали амбу – священного зверя, не миновать беды. И вскоре беда пришла. Тигрица выследила и унесла трехлетнего Петьку Акунку. Охотники устроили погоню за хищницей. Целый день гнались они по ее следу и нашли на горном перевале в пещере. Большая сворка собак несколько часов облаивала пещеру, пока не выгнала оттуда тигрицу. Хотя по древнему обычаю народа тигра убивать нельзя, ради спасения ребенка пришлось нарушить обычай. Тигрицу застрелили. Мальчик, к счастью, оказался цел и невредим. Ну, а раз амбу застрелили, нужно его похоронить с почестями. Так возникла на берегу Турнина "хуми", то есть могила тигра, место почти священное для орочей. Ежегодно, перед началом соболевки, они приходят сюда, просят удачи на охоте.

– Где же он теперь, тот мальчик, которого унесла тигрица? – спросила Ольга.

– В Агуре, где зе, – ответил каюр. – Да ты, матуська, разве не знаесь Петра Акунку?

Акунков было в Агуре много, какой из них Петр, она точно не знала. Кто-то из Акунков, помнится, недавно заходил в больницу, вызвал Ефросинью Ивановну, о чем-то поговорил с ней и, уходя, оставил в сенях большого, килограмма на четыре, тайменя.

"Удивительно, – подумала Ольга, – как это они, орочи, среди которых нет ни одного великана, все как на подбор дробные, низкорослые, узкогрудые, – как они исхаживают вдоль и поперек дремучую тайгу, ночуют, если придется, на снегу около костра, смело выслеживают диких зверей и в поединках с ними почти всегда выходят победителями. А такие болезни, как оспа, грипп, дифтерит, косили, бывало, целые стойбища. А сколько страданий приходилось испытывать роженице. Перед самыми родами муж увозил жену далеко в тайгу, оставлял одну в холодном, сооруженном из древесного корья шалаше, и, предоставленная самой себе, женщина в муках разрешалась от бремени. Вот еду к Марфе Самсоновне Уланке, буду принимать у нее ребенка, – мысленно рассуждала Ольга. – А ведь было у нее пятеро, и двоих детишек потеряла она после тяжелых родов в тайге, куда ее всякий раз увозили сородичи".

Ольга знала все подробности о Марфе Самсоновне из лечебной карточки, которую в свое время завел Александр Петрович. Она твердо решила, что по возвращении в Агур, не откладывая в долгий ящик, возьмется за изучение всех двухсот карточек, что хранятся в больнице, и заведет новые, – ведь людей, слава богу, с каждым годом прибавляется у орочей.

Вдруг ей показалось, что упряжка бежит медленнее, словно притомилась, и подумала, что опоздает в Кегуй.

– Что-то мы тихо едем!

– Загоняць собацек нельзя, ведь и они тозе заболець могут! – серьезно произнес каюр.

Они проехали мимо старой дуплистой липы с широченным, в три обхвата, стволом, на котором была исцарапана кора.

– Вот тут, матуська, видись – медвезья берлога есть! Если зелаесь, выгоним его, застрелим! – сказал Евлампий Петрович так, что Ольга не поняла: говорит он это серьезно или решил пошутить.

К счастью, злополучная липа осталась позади, и Ольга успокоилась.

– Я мало-мало побезю! – неожиданно сказал ороч, спрыгнув с нарты на снег.

Ольга с удивлением смотрела, как легко, по-молодому бежит он за нартой, быстро мелькая короткими, немного искривленными внутрь ногами, обутыми в меховые унты.

– А мне можно? – спросила она и, не дождавшись разрешения, скинула с себя меховую дошку, спрыгнула на тропу и в одном свитере побежала рядом с Евлампием Петровичем. Дул встречный ветер, но Ольга, не чувствуя холода, бежала, стараясь не отстать от каюра, который, казалось, не знал усталости. Когда они минут через десять снова сели на нарту, старик с присущим ему спокойствием произнес:

– Однако цяевать пора!

– Может быть, все-таки не будем разводить костра?

– Нельзя, матуська, собацьки тозе кусять хотят. Его все равно, как люди, голодные не повезют...

Пока он разводил костер, Ольга стояла, прислонившись к кедру, и с тревожным любопытством оглядывалась. Кажется, только теперь, когда стало заходить солнце, она обнаружила, как бедна зимняя тайга. Даже такие деревья, как ильмы, поражавшие своей огромностью, беспомощно простерли голые, чуть припушенные лиловым снегом ветви. Несколько оживляли пейзаж кедры с густой мглистой хвоей. То здесь, то там слышно было, как срываются с них тяжелые рыжеватые шишки. Ольга подняла одну, упавшую к ее ногам, и стала извлекать орехи.

Старик снял с нарты медвежью шкуру, расстелил на снегу около костра и велел Ольге садиться. Он налил ей в жестяную кружку чаю, придвинул хлеб, копченые кетовые брюшки, вареную сохатину, банку сгущенного молока. Потом расправил короткую барсучью шкурку, висевшую у него за спиной на поясе, сел на нее, подобрав ноги, и принялся "цяевать". Не торопясь, он пил кружку за кружкой горячий чай с соленой кетой вместо сахара, и лицо его, несмотря на стужу, покрывалось испариной. Выпив шестую – последнюю кружку, он отер рукавом усы, достал трубку и бестревожно закурил.

Тут уж Ольга не выдержала:

– Евлампий Петрович, ведь мы с вами, не на прогулку отправились, а к больной женщине. Пока мы тут распиваем чаи, в Кегуе может случиться беда!

Старик показал на закат:

– Солнце худо засьло, матуська!

– Ну и что? – не поняла Ольга.

– К ноци, однако, запурзит!

– Что же теперь делать? – почуяв недоброе, спросила она.

– Залезяй, матуська, в кукуль!

Горизонт действительно был слишком багров. Небольшие облака, скопившиеся над горным хребтом, приняли какой-то зловеще лиловый цвет. Ветер стал порывистее, резче. Но до пурги, казалось Ольге, еще далеко. Она вспомнила пургу, разыгравшуюся с чудовищной силой в начале февраля, когда весь Агур с его домиками, телеграфными столбами, с сопками, замыкавшими долину реки, потонул в сплошном белом вихре. А нынче как будто ничего особенного. Подумаешь, "солнце худо зашло"!

Старик принес и положил перед Ольгой меховой мешок, и она догадалась, что это и есть кукуль.

– Значит, дальше не поедем? – спросила Ольга с досадой. Она поняла, что ей все-таки придется залезть в этот душный меховой мешок и неизвестно сколько времени лежать как мумия, вместо того, чтобы торопиться в Кегуй к роженице.

Вскоре ее так разморило в теплом кукуле, что глаза слиплись и она заснула.

И приснился ей странный сон:

...В тихий солнечный день едет она на собачьей упряжке в Мая-Дату к Клаве Тороповой. Сверкающая снежная дорога бежит сквозь тайгу, петляя меж высоченными кедрами, с которых со звоном падают в раскрытый кукуль тяжелые, туго набитые орехами шишки. Дорога длинная, и кукуль уже полон до отказа, а кедров впереди не счесть, и Ольга заставляет упряжку свернуть в распадок с белыми каменными березками. В самом конце распадка, около небольшого бревенчатого дома стоит Клава. Высокая, стройная, она машет Ольге рукой в меховой варежке и весело улыбается, обнажив красивые белоснежные зубы. "Почему вы одна, а где же Юра?" – спрашивает Клава. "Юра приедет после", – отвечает Ольга. Вдруг из глубины леса раздается голос Ефросиньи Ивановны: "Помогите, а то я уроню!" В руках у нее высоченный, как снежный сугроб, пирог, весь обсыпанный кедровыми орехами. "На счастье тебе, мамка!" – говорит Фрося и хочет передать его Ольге, но неожиданно пирог начинает таять и через несколько минут уже становится крохотным. "Где же счастье мое, Фросенька? Видите, оно растаяло!" – "Ничего, мамка, говорит уверенно Фрося, – наши люди сейчас новый пирог принесут". Ольга оборачивается и видит, как с горного перевала спускаются орочи – те самые, что ночью собрались около больницы. "А где же Мария Никифоровна?" спрашивает Ольга. "Я здесь, мамка-доктор! Спасибо тебе!" – слышится знакомый голос.

Ужас охватывает Ольгу, она просыпается в холодном поту. Она начинает быстро двигать плечами, хочет высвободиться из тесного, темного кукуля, но у нее не хватает сил.

– Дедуля, где вы? – кричит она.

– Здесь мы, где зе! – отвечает он глуховатым, как эхо, голосом, словно издалека.

С трудом стянув с себя меховой мешок, Ольга встает, пораженная удивительной тишиной.

2

Уже светало, когда упряжка, обогнув крутой каменный выступ, съехала на торосистый лед реки.

С противоположного берега на широких лыжах без палок бежал юноша в лыжном костюме, без шапки.

– Здравствуйте, доктор! – сказал он, приветливо улыбаясь. – Отец послал меня вам навстречу. Всю ночь в Кегуе была пурга.

– Вы сын Уланки? – спросила Ольга.

– Да, я Тимофей Уланка.

– Как здоровье вашей мамы?

– Очень ждет вас, доктор! – И поздоровался с Евлампием Петровичем: Сородэ!

– Сородэ! – ответил каюр.

Тимофей шел рядом с нартой на обтянутых рыжеватым нерпичьим мехом лыжах, искоса поглядывая на Ольгу. В свою очередь и она изучала Тимофея. Он был среднего роста, стройный, подтянутый, с открытым, живым лицом. Небольшие, черные, косо поставленные глаза под слегка одутловатыми веками выдавали в нем ороча.

– Вы легко одеты для такого мороза, – заметила Ольга.

– Всегда так ходим. Провожу вас – и на рыбалку!

– Без шапки?

– Шапку придется надеть, – улыбнулся Уланка.

– Это, наверно, интересно – рыбалка зимой?

– Если хотите, доктор, пойдем вместе...

– Хочу! – сказала Ольга. – Если у Марфы Самсоновны будет все хорошо, с удовольствием пойду с вами. Я ведь здесь новичок, Тимофей Андреевич. А вокруг меня таежники, надо и мне отаежиться.

– Я и помогу вам отаежиться! – сказал Тимофей. – Сперва сходим на рыбалку, после – на охоту.

– Нет, очень задерживаться в Кегуе я не смогу. В Агуре у меня остались больные, – сказала она, подумав о Юрии Полозове. – Я уж, так и быть, отаежусь постепенно, впереди еще долгие годы...

– Долгие? – с изумлением посмотрел он на Ольгу, словно не поверил ей. – Сколько это примерно лет в вашем понятии "долгие"?

– По закону три года, сколько же еще! – сказала она, скосив на него глаза.

– Я так и предполагал, – сказал он холодно. – Учителя из центра тоже больше трех лет не хотят жить у нас. Теперь в нашей школе-интернате нет ни англичанки, ни физика. Англичанка списалась с лейтенантом, с которым познакомилась в поезде, тот выслал ей из воинской части какую-то филькину грамоту с просьбой отпустить невесту... А физичка уехала "по закону". Как раз в августе исполнилось три года. Так что, доктор, вряд ли вы успеете отаежиться в наших краях... – заключил Уланка.

– Нет, Тимофей Андреевич, мне здесь интересно. Я решила жить в Агуре долго. Так что не думайте обо мне плохо.

– Что вы, что вы, доктор! – смущенно сказал Уланка. – Врачу нельзя быть плохим. Врач – это звучит почти свято!

Впереди показалась небольшая долина, по обеим сторонам ее вытянулись в ряд деревянные дома с высокими, похожими на самоварные, трубами. Прямыми волнистыми столбиками из них поднимался дым.