Текст книги "Багульник"
Автор книги: Семен Бытовой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
Позже, когда она уезжала в Ленинград на защиту, Щеглов с Костиковым пришли на станцию, и в руках Сергея Терентьевича был большой букет багульника, должно быть только что собранного в тайге, потому что цветы мокро поблескивали от росы. Вручая Ольге букет, Щеглов стал извиняться, что по такому торжественному случаю следовало бы преподнести букет горных пионов, а не этих "шаманьих цветов", как здесь называют багульник, и, глянув на Катю, признался:
– Это она, Катюша моя, сказала, что вы больше всего любите багульник, я и поверил.
– Она правильно сказала, – смущенно произнесла Ольга, принимая букет, – а то, что они "шаманьи цветы", меня ничуть не смущает...
Тут вмешался Костиков:
– Сможете в пути при их содействии вызвать добрых духов и попросить удачи на защите, – и засмеялся собственной шутке.
– Наверно, так и придется, Петр Савватеевич, – в тон ответила она.
Вспоминая все это, Ольга не сразу услышала, как в Москве – динамик был в другой комнате – часы на Кремлевской башне стали отбивать полночь, и как о чем-то необыкновенном и удивительном, будто впервые, подумала, что в Агуре уже рассвело и над зеленой, в багряной листве, осенней тайгой, над скалистыми сопками встает солнце.
2
Уже заняв свое место в самолете, Ольга не смогла освободиться от чувства робости и внутренне осуждала себя за это: летят же люди и одни, и целыми семьями, с крохотными детьми. Чтобы как-то отвлечься, она стала примерять ремни. Тут явился высокий, плотного сложения моряк с зачесанными назад седоватыми волосами и, поздоровавшись с Ольгой, сел рядом.
– Рано приторочить себя вздумали, – сказал он. – Это при взлете, когда зажжется табло!
– Лечу впервые, прежде ездила поездом, – смущенно призналась она.
– Нет уж, увольте, трястись полных семь суток на колесах, трижды в день ходить через чужие вагоны в ресторан съесть гуляш с подливкой...
Выяснив из дальнейшего разговора, что Ольга врач, он схватил ее руку, сильно потряс:
– Значит, коллега!
Ольга уставилась на него с удивлением – так он не был похож на врача.
– И тоже с Севера? – спросил он.
– С ближнего!
– А я с самого-самого дальнего, – и назвал порт на Охотском побережье.
Тем временем в самолете уже заняли все места и бортпроводница стала рассказывать об ИЛ-62, что этот воздушный лайнер является флагманом Аэрофлота и только недавно, сменив ТУ-104 и ИЛ-18, начал совершать беспосадочные рейсы из Москвы в Хабаровск; что рейс рассчитан на семь часов двадцать минут, а при попутном ветре – ровно на семь! Затем перешла на английский, и так свободно, что даже не понимавшие чужой язык слушали, боясь упустить слово. Были ли англичане в самолете или не были, никто не знал, а японцы были, и, когда бортпроводница закончила, один из японцев как-то странно, одними зубами, улыбнулся и сказал:
– Оцен хорсё! О'кэй!
Зажглось табло, пассажиры пристегнули ремни, гулко взревели моторы. Глянув в иллюминатор, Ольга заметила, что самолет уже оторвался от земли и, слегка качнувшись на вираже, пошел вверх. Она ощутила неприятный гул в ушах, слишком давило на перепонки; морской доктор, – звали его Леонид Иванович, – заметив, как она изменилась в лице, посоветовал пососать леденец, а лучше всего делать частые глотательные движения.
– Спасибо, постараюсь!
Ей и в самом деле от этого сделалось легче, она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Вскоре, когда самолет лег на курс, не стало слышно даже гула моторов, в салоне было уютно, исчезло всякое ощущение полета.
Леонид Иванович спросил:
– Не возражаете, коллега, если я закурю?
– Пожалуйста, курите!
Он выдвинул из подлокотника кресла пепельницу, закурил сигарету и после каждой затяжки рассеивал ладонью дым, чтобы он не попадал на Ольгу.
– Как у вас там на дальнем Севере? – спросила она.
– Природа на Охотском побережье, прямо скажу, дичайшая. Суровые скалы, местами такие высокие, что кажется, прямо из-под облаков отвесно падают в море, и опоясывает их одна-единственная, как ниточка, тропинка. Если с непривычки смотреть вниз – голова закружится. С весны и до осени ходим морем на катерах и рыбацких шхунах. Зимой, хочешь не хочешь, приходится идти по горам, причем поселки рыбаков и зверобоев очень отдалены: до самого ближнего, Нерпичьего, километров двадцать. И вот зимой, среди ночи по радио приходит срочный вызов, скажем, из того же Нерпичьего, и, как на грех, поземка метет, ветер пять-шесть баллов. Идет это врач или фельдшер в кромешной тьме на лыжах, а лицо так и сечет ледяной крупой. До перевала кое-как доберется, а на вершине, глядишь, застанет пурга, да такая, что, оступись, мгновенно сбросит тебя, как перышко, в море. Забыл сказать, – он тщательно погасил окурок, – что медперсонал в основном у нас женский, вчерашние выпускники из института или из фельдшерской школы. На первых порах, понятно, и трудно и страшно, потом привыкают. Да вы, коллега, сами отлично все это знаете, наверно и вам достается?
Он наклонился к Ольге и из-за спины ее посмотрел в иллюминатор.
– Летим над облаками! Если позволите разбудить вас этак в три-четыре часа по местному, увидите сказочную картину, можно сказать, феерию.
– Будить меня не придется, – улыбнулась Ольга, – спать не буду.
Она тоже посмотрела в иллюминатор: купы темно-синих облаков плыли под крылом самолета, а наверху небо сплошь было усеяно крупными звездами.
– Коли вы, коллега, не собираетесь спать, осмелюсь рассказать случай с нашим доктором Норой Даниловной Синичкиной. Это юное создание совершило такой подвиг, что о ней бы гимны петь. К сожалению, ни песен о ней не споют, ни сказок о ней не расскажут. А жаль.
– Интересно, что за случай такой произошел с вашей Синичкиной, что она, как вы сказали, гимнов достойна?
Он опять хотел закурить, но в салоне большинство пассажиров дремали, и Леонид Иванович, подержав сигарету, сунул ее обратно в пачку.
– Начну, пожалуй, с самого начала. Итак, вообразите себе крохотулю: метр пятьдесят ростом, с круглым розовым личиком, пухлыми губами и черными, как две смородины, глазами. Когда я приехал в порт встречать ее, мне, поверите ли, в голову не пришло, что девушка, сидевшая на огромном чемодане едва доставая ногами до земли, и есть тот самый доктор, о котором нам сообщили телеграммой. Брожу туда-сюда вдоль пирса, пассажиры с парохода уже выгрузились и разошлись кто куда, а врача нашего почему-то не видно. Подхожу к девчушке, уныло сидевшей на чемодане, – может, подвезти ее нужно, спрашиваю: "Кого, синичка, дожидаешься?"
Она вскидывает на меня глаза.
"Не синичка, а доктор Нора Даниловна Синичкина!"
"Так это вы, коллега?" – немного растерявшись, спросил я, а про себя подумал: кто же послал эту крохотульку в такую даль, где всю зиму пурга, а летом, что ни день, штормит океан?
"Да, это я, коллега! – отвечает она. – В телеграмме, по-моему, ясно сказано: "Направляется в качестве врача-педиатра Нора Даниловна Синичкина. Прошу встретить и создать условия!"
"Так я и пришел вас встретить!"
"Благодарю за внимание! Я уже добрых два часа сижу на чемодане. За это время пароход успел сняться с якоря и уйти на Чукотку".
"Как только была получена телеграмма, я сразу же и выехал. Давайте ваш чемодан и поедем в поселок".
От пристани до нашего поселка, где расположена портовая больница, часа два езды. Пока мы ехали, Синичкину так разморило, что она притулилась ко мне и заснула. Вдруг на повороте машину дернуло, Нора Даниловна встрепенулась, заморгала сонными глазами.
"Простите, я очень устала. Двое суток море штормило, и я укачалась. Ведь у меня неважно с вестибулярным аппаратом".
Да, подумал я, будет с вами морока, коли неважно у вас с вестибулярным аппаратом, а ведь придется мотаться на катерах и шхунах из бухты в бухту.
"Не возражаете, коллега, – спросил я Синичкину, – если на первое время поселим вас в одной комнате с хирургической сестрой? Мария Савельевна – так зовут ее – очень добрая и заботливая".
Она закивала головой.
"Ну а через годик, когда достроим дом для медработников, предоставим отдельную".
Словом, отдохнув с дороги, Нора Даниловна на следующий день явилась ко мне в кабинет веселая, бодрая, в белом халате и колпаке, в лакированных туфельках на высоком каблуке – чтобы казаться выше ростом – и попросила ввести ее в курс обязанностей.
Стоило мне сказать, что все пять поселков, которые мы обслуживаем, отстоят друг от друга на расстоянии двадцати – сорока километров и добираться туда нужно морем, как лицо маленькой докторши выразило испуг.
"На днях сходим с вами в дальний поселок Тюлений, – сказал я. – Там несколько новорожденных, посмотрите их".
"А почему сходим?" – с недоумением спросила она.
"А потому, что морем не ездят, а ходят".
Она сконфуженно улыбнулась.
"Зимой, когда залив скован льдом, ездим и на собаках и на оленях, а когда и по горам на лыжах".
Дня через три мы отправились на мотоботе в Тюлений. К счастью, на море был полный штиль, и Нора Даниловна даже осталась довольна рейсом. Правда, я ей посоветовал не сидеть в душном кубрике, а все время быть на палубе и дышать свежим воздухом. А вот во втором рейсе, в бухту Спасения, куда Нора Даниловна направилась по срочному вызову, не повезло: ее так укачало, что старшина мотобота Веселев принес ее на берег полуживую.
И вот наступила зима, на редкость вьюжная. Как-то в конце января, когда мороз доходил до сорока градусов, мы получили тревожное известие: в поселке на другом берегу залива заболел ребенок. По тем скупым сведениям, которые передала по радио тамошняя фельдшерица, у ребенка дифтерит! В другое время я бы поехал с Синичкиной, но привезли рыбака с гнойным аппендицитом и Марья Савельевна стала готовить его к операции.
Я дал кое-какие советы Норе Даниловне и предупредил: если время терпит, лучше доставить ребенка в больницу, а если нет, то пусть соберет всю волю, все свои знания и сделает трахеотомию на месте.
"Кстати, – спрашиваю, – вам приходилось делать ее?"
"Самой не приходилось, но я несколько раз в больнице видела".
"Тогда, как говорится, с богом!"
Тут выяснилось, что наш каюр, по случаю приезда своих сородичей, до того упился, что лежит мертвецки пьян. Полчаса провозилась с ним Синичкина, но так и не привела его в чувство. А время не ждет, дорога каждая минута. Тогда Нора Даниловна, никому ничего не сказав, кое-как собрала собак, запрягла их в нарту и, на ночь глядя, отправилась через залив. В полночь прибыла в поселок и застала ребенка в критическом состоянии: только вскрыв трахею, можно было спасти дитя. И представьте себе, коллега, наша Синичкина не растерялась, вдохнула жизнь в почти бездыханное тельце.
Ольга была вся внимание, она знала, что значит в таких условиях на свой страх и риск сделать трахеотомию.
– Когда она на третий день вернулась, – продолжал Леонид Иванович, я стал допытываться у Синичкиной, как это она отважилась собрать упряжку и вместо каюра самой гнать ее в темноте через залив. Ведь все это знать нужно! А она, виновато улыбаясь, своим тоненьким голоском отвечает: "Не так уж это сложно. Я несколько раз наблюдала, как это делает наш запивоха Никанор, и научилась!"
– Ну и молодчина, честное слово! – сказала Ольга. – Это надо же так!
– Здесь я делаю пропуск и перехожу к трагической странице моего рассказа. Случилось это в мае. А у нас май месяц – самый коварный! Дуют резкие ветры, шторм доходит до шести – восьми баллов. Небо то на часок-другой просветлеет, и покажется солнце, то наглухо закроется тучами, и средь бела дня становится сумрачно. Ледяной припай с каждым днем все короче, и о том, чтобы пуститься через залив на собаках, и речи быть не может. Доктор Синичкина, отправившись по вызову в начале апреля в дальний поселок, больше месяца не могла выбраться домой.
И вот в кабинете у меня раздаются позывные. Радист дублирует:
"Говорит Нора Даниловна!"
"Слушаю вас, коллега!"
"Леонид Иванович, у жены бригадира Постникова тяжелые роды, самой мне тут не справиться. Роженицу необходимо срочно доставить в больницу".
"Как же вы думаете доставить ее?"
"Морем, другого выхода нет!"
"Рискованно, Нора Даниловна, штормит!"
"Сам бригадир Постников берется вести мотобот!"
"Вот что, коллега, передайте от моего имени товарищу Постникову, чтобы взял себе в помощь Окулова, он старый опытный моряк, вдвоем будет лучше".
Словом, роженицу перенесли на носилках в кубрик, и мотобот отдал швартовы. Едва вышли в открытое море, судно, как скорлупку, закачало на волнах. Его то вскидывало на кипящий гребень, то кидало в бездну.
От этой невыносимой качки – удивительно, как ее выдержала Нора Даниловна со своим вестибулярным аппаратом! – у жены Постникова начались схватки. Примерно на половине рейса ветер достиг ураганной силы. Он с ожесточением обрушивал на судно целые горы воды, сбив палубные надстройки. Заглох мотор. Только великое искусство опытных мореходов каким-то чудом удерживало мотобот от неминуемой гибели. К счастью, заработал мотор.
В это время в тесном кубрике доктор Синичкина, едва держась на ногах, принимала у Постниковой ребенка. Когда все кончилось, Нора Даниловна поднялась на палубу.
"Иван Афанасьевич, Иван Афанасьевич! – закричала она. – У вас сын родился!"
Но ни Постников, ни Окулов не услышали ее крика.
Желание сообщить радостную весть Постникову о рождении сына было так велико, что Нора Даниловна, забыв об опасности, а вернее, по неопытности, не зная, что ей грозит, кинулась к штурвальной рубке. Не успела она добежать до нее, как огромный бушующий шквал с бешеной силой хлынул на палубу, сбил Нору Даниловну и, откатившись, смыл ее в открытое море.
Леонид Иванович прикрыл глаза рукой и, помолчав, сказал тихим, чуть надломленным голосом:
– Вечная память ей, нашей дорогой Синичке!
Ольга заметила, как у него слегка задрожали губы.
...Феерия, обещанная доктором, все-таки была. Сам он проспал ее, а Ольга полюбовалась. Когда в салоне притушили плафоны, она стала смотреть в иллюминатор. Еще недавно темные, с синевой облака начали светлеть, постепенно окрашиваясь в палевые тона, потом прибавились пурпур и золото, но ненадолго; слегка только ветер прошелся по ним, облака дрогнули, взялись холмами, заколыхались, смешав все цвета в один огненно-алый, от раннего восхода солнца, навстречу которому летел самолет.
"Действительно, феерия!" – подумала Ольга.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
1
В поезде, в котором она ехала из Хабаровска, среди пассажиров пошли тревожные разговоры о лесных пожарах; кто-то сказал, что в районе Совгавани трое суток бушевал огонь и выгорело много тайги; другой – что под Малмыжем тоже, а на озере Кизи пламя подступило к лесным складам, где скопилось огромное количество хлыстов, приготовленных для сплотки морских сигар.
Ольга вспомнила, что о лесных пожарах писал ей в последнем письме и Алексей Берестов.
Поезд прибыл в Комсомольск в конце дня. В ожидании парома пассажиры вышли подышать свежим воздухом, но и здесь, на берегу Амура, было очень душно.
Ждать парома долго не пришлось. Пассажирам велели войти в вагоны и занять свои места. Ольга встала у окна и с любопытством наблюдала, как рельсы на пароме состыковались с рельсами железнодорожного полотна и паровоз со всем составом из пятнадцати вагонов въехал на палубу.
Около Комсомольска Амур очень широк – более трех километров, – и за полтора часа, что длилась переправа, даже на речном просторе почти не ощущалось прохлады. А на станции Пивань, где пришвартовался паром, в воздухе и вовсе не было никакого движения. Плотный, насыщенный зноем и пропахший дымом – где-то неподалеку, за горным перевалом, должно быть, горела тайга, – он вызывал удушье, и Ольга, высмотрев местечко под старым тополем, села в тени на сухую, рыжую траву; до отправления поезда оставалось больше часа.
В прежнее время, когда здесь еще не было станции, этот гористый берег, невесть кем и когда названный Пиванью, – что означает это слово, мало кто знал, – представлял собой глухую, совершенно не обжитую местность, если не считать двух-трех охотничьих избушек с плоскими земляными крышами и выведенными наружу деревянными трубами. Впервые стали обживать пиваньскую тайгу строители Комсомольска. Здесь у них был главный лесоповал. Летом вязали плоты и гнали через Амур, зимой сбрасывали хлысты в канал, прорубленный в четырех-пятиметровой толще льда.
...В двадцать один час с минутами поезд отошел от Пивани и начал преодолевать горные перевалы. Вверх состав тянули два паровоза, а вниз спускали на выключенных тормозах. Ольга знала, что впереди самый высокий Кузнецовский перевал, названный так в честь инженера-изыскателя Кузнецова, и, встав у окна, с нетерпением ждала, когда он появится, но ждать пришлось долго. В полночь поезд остановился на глухом полустанке. Сразу несколько человек с фонарями "летучая мышь", будто призраки, проскользнули в кромешной тьме к составу и принялись осматривать и простукивать скаты молотками, проверять сцепы. Один из осмотрщиков взмахнул фонарем, и машинист на паровозе испробовал тормоза. Вагоны дрогнули, сдвинулись, стукнувшись буферами, и отдали назад. Вскоре последовал свисток и поезд тронулся. Медленно, как бы боязливо, подталкиваемый сзади еще третьим паровозом, пошел вверх. Когда, через час примерно, он достиг вершины, – то был Кузнецовский перевал, – Ольга почувствовала запах гари, запершило в горле.
В это время неприятно заскрежетали тормоза, тишину ночи прорвали короткие и, как ей показалось, тревожные гудки паровоза и состав с бешеной скоростью полетел вниз. Перед глазами замелькали деревья, телефонные столбы, целый каскад воды, почти отвесно падающей со скалистой вершины в каменистое ущелье, от которого на мгновение повеяло холодом...
Ольга даже не заметила, сколько времени несся состав с Кузнецовского перевала, кажется, минут десять, не больше, и, когда он уже был внизу, с облегчением вздохнула.
В седьмом часу утра, сделав почти замкнутый круг у подножия Орлиной скалы, поезд стал медленно подходить к Агуру. Ольга высунулась из окна и, увидав на перроне Берестова, Фросю Ивановну и Катю с большим букетом саранок – багульник давно отцвел, – замахала им платочком.
– Мамочка наша! – закричала Фрося, вытирая кулаками глаза. – Мамочка!
Не успел поезд остановиться, Берестов заскочил в вагон, схватил Ольгины чемоданы.
– С приездом! – сказал он. – Как ехали?
– Плохо, Алексей Константинович. Всю ночь не спала, Почти на всем пути из Хабаровска горела тайга.
– И у нас тут тоже... – сказал он, пропуская ее вперед.
Только Ольга сошла на перрон, к ней кинулась Фрося Ивановна и, все еще всхлипывая, стала целовать.
– Что ж это вы, Фросечка, ведь я вернулась...
Подбежала Катя с букетом алых саранок.
– Папка Щеглов просил привет вам передать, Ольга Игнатьевна, – тихим голосом сказала она.
– Разве он не в Агуре?
– На Бидями, Ольга Игнатьевна. Там много тайги выгорело, и он уехал туда с дружиной тушить пожар. – И, посмотрев на Ольгу, печально прибавила: – Двое суток никто оттуда не приезжал, не знаю, что и думать. Хоть бы с папкой моим беды не приключилось, он ведь знаете какой – всегда вперед рвется, может, и в огонь полез?
– Да что ты, Катенька, так уж он прямо в огонь и полезет, – участливо ответила Ольга, с тревогой подумав о Щеглове.
Когда они пришли в дом под Орлиной, в столовой уже был накрыт стол.
Фрося Ивановна спросила:
– Так ты, мамочка, теперь, однако, профессор?
– Да что вы, милая, какой была, такой и осталась, только звание прибавилось: кандидат медицинских наук! А в нашей районной больнице кандидат наук по штату не положен, так что все по-прежнему, Фрося Ивановна.
Медсестра, кажется, не очень поняла, почему это "все по-прежнему", раз ехала в Ленинград, защищалась, и недоуменно повела плечами.
Наслышавшись от Берестова и Кати о лесных пожарах, Ольга назавтра пошла в райком партии к Костикову. Только она переступила порог его кабинета, Петр Савватеевич глянул на нее поверх очков, поднялся из-за стола.
– С благополучным прибытием, Ольга Игнатьевна! – протягивая ей руку, воскликнул он. – Садитесь, рассказывайте, как у вас прошла защита...
– Нет, Петр Савватеевич, о своих делах доложу после, в более спокойной обстановке. Теперь вы расскажите, что в Агуре?
Он подвинул ей кресло, вернулся к столу и, изучающе посмотрев на нее, произнес:
– Вот уже вторую неделю живем в тревоге. Ужасная сушь. С тех пор как вы уехали, Ольга Игнатьевна, здесь не выпало ни капли дождя. Вся зелень в тайге побурела, сникла, даже с таких вечнозеленых деревьев, как кедр и сосна, осыпалась хвоя. Сперва загорелась тайга в районе Турнина. Вскоре пришла беда и к нам в Агур. Возможно, ветер забросил искры, а может, кто-нибудь из изыскателей по своей халатности кинул в траву окурок или плохо затоптал костерок на биваке. Ведь наших местных охотников в эту пору в тайге не бывает, охота на пушного зверя до конца октября строго запрещена. Значит, есть подозрение, что изыскатели. Они уже второй месяц как появились в наших местах, изыскивают будущую трассу железной дороги. Он коротко помолчал, отодвинул в дальний угол стола лежавшую перед ним папку с бумагами. – Кстати, Ольга Игнатьевна, нам велено не только укрупнить старые леспромхозы в Кегуе, на Бидями и в Мая-Дату, но в ближайшие годы создать и два новых больших хозяйства. Теперь уже окончательна определился наш хозяйственный профиль – лес!
Ольга напомнила свой давний разговор со Щегловым о том, что в недалеком будущем район Агура станет горнорудным.
– Нет, Ольга Игнатьевна! Хотя недра Сихотэ-Алиня, надо думать, таят в себе и железо и уголь, наша задача на ближайшую пятилетку, повторяю, лес! – И, помолчав, с грустью добавил: – И вот на самое дорогое, что нужно так беречь, навалилась беда: горит тайга! Особенно сильные палы на Бидями. Туда и отправился с пожарными дружинами Сергей Терентьевич. Во взаимодействии с десантниками воюют они там с огнем. Где есть поблизости вода, качают насосами, а где нет, копают рвы и защитные полосы и пускают встречный пал. – И, сдернув с носа очки, уставился на Ольгу своими близорукими глазами: – Считаю, Ольга Игнатьевна, что и вам, медикам, надо бы поскорее включиться в борьбу с пожарами! Есть сведения, что не только среди дружинников имеются случаи ожогов, третьего дня пострадал и парашютист-десантник.
– Уже включились, Петр Савватеевич! Сегодня на рассвете доктор Берестов с Катей Щегловой, захватив все, что нужно, выехали верхом на лошадях на Бидями. Мне лично, к сожалению, уезжать из Агура нельзя. В больнице лежат двое тяжелых после операции, оставить их без врачебного присмотра рискованно, да и с пожара могут поступить пострадавшие.
– Конечно, конечно, Ольга Игнатьевна, – закивал головой Костиков. Решение ваше считаю разумным. Ну а когда тревога у нас минует, мы с Сергеем Терентьевичем непременно послушаем вас. Расскажете нам, что было в Ленинграде. Пока от вас не было телеграммы, что защитились, мы тут немало поволновались.
В эти дни на Бидями...
...звери, охваченные страхом, спасаясь от огня, забыли, казалось, вековечную вражду: волк бежал рядом с изюбром, медведь с косулей, тигр с диким кабаном, барс с кабаргой, харза – с колонком... Покинули свои гнездовья пернатые – от крохотной сойки до хищного ястреба – и, смешавшись в одну стаю, метались из стороны в сторону в низком, застланном удушливым дымом поднебесье, оглашая его тревожными суматошными криками, взывавшими к спасению; опалив крылья, они замертво падали в траву, местами уже занятую огнем...
Никто не хотел погибать – ни звери, ни птицы, ни деревья, глубоко вросшие корнями в землю и, несмотря на свою могучую силу, совершенно бессильные перед огненной стихией; высоченные тисы, прямые, как стрелы, корабельные сосны, державные дубы с отяжелевшими от желудей ветками, широченные, в два-три обхвата, кедры с треском горели, как гигантские лучины!
А люди...
Они смело, шли навстречу пламени, сбивая его, где возможно тугими струями воды из брандспойтов, задыхаясь от немыслимой жары, копали защитные полосы и, поджигая сухие, как порох, кусты и травы, пускали огонь на огонь...
Люди спасали тайгу!
2
Щеглов не только руководил дружинами, направляя их то на один, то на другой участок тайги, он не выпускал из рук лопаты и не каждому доверял зажигать встречные палы. Только сам он да бывалый таежник Тиктамунка хорошо знали, в каком месте лучше зажечь траву или подлесок, чтобы огонь ринулся вперед, а не назад – на людей.
В помощь щегловским дружинам прилетали вертолеты. Сделав несколько кругов, зависали над тайгой и сбрасывали десантников.
К вечеру на Бидями пожар был погашен. Лес еще дымился, словно туман на осеннем рассвете, ползли между деревьями густые синеватые клубы.
Щеглов из конторы леспромхоза связался по телефону с Костиковым. Сообщил ему обстановку на Бидями, справился, что слышно в Кегуе и в Мая-Дату, и, получив ответ, что там пока сравнительно спокойно, положил трубку.
Смертельно устав, прилег на кушетку и забылся тяжелым сном.
Разбудил его не то грохот, не то треск, он выбежал на крыльцо. Там стояли Тиктамунка и директор леспромхоза Саенко, широкоплечий, приземистый, с отвислыми черными усами.
– Похоже, Сергей Терентьевич, гроза собирается, – обратился он к Щеглову.
В это время опять рвануло, но не раскатом, а треском, и Щеглов сразу заключил:
– Сухая гроза, дождя может не быть!
– Наверно, так, – подтвердил Тиктамунка и стал раскуривать трубку.
– Вот уже третий год живу в тайге и ни разу не слышал про сухую грозу, – признался Саенко и прибавил: – Хрен с ней, пусть сухая, и от нее польза.
– Никакой! – отрубил Щеглов. – Ударит молния в какое-нибудь перестоявшееся дерево, оно вспыхнет – и опять пойдет гулять огонь.
Саенко испуганно уставился на ороча.
– Его правильно говорит, Серега!
Вошли в контору.
Гроза то утихала, то возникала вновь. Раза два вспыхнули в сумеречном небе короткие молнии, и после каждой такой вспышки раздавался треск, действительно какой-то резкий, сухой.
Вдруг под окном кто-то закричал:
– Товарищ Щеглов! Сергей Терентьевич!
Все трое выбежали на улицу.
– Опять горит!
Это кричал молодой лесоруб Злотников, смелый, решительный парень, отличившийся при тушении пожара.
– Дружи-и-и-на! – скомандовал Щеглов и, схватив лопату, выбежал на просеку, где по обеим сторонам стояли обгоревшие деревья. За ним последовали Тиктамунка и человек десять лесорубов из дружины; Саенко вернулся в контору связаться по телефону с аварийным звеном вертолетов.
Щеглов повел людей к протоке Бешеной, впадавшей в Бидями. Не успели они пройти сотню шагов, как навстречу полыхнуло пламя загоревшегося кустарника.
– Худо, Серега, к перевалу, однако, не проскочим, – сказал Тиктамунка и, схватив Щеглова за рукав, оттащил назад.
Тот остановился, постоял в растерянности и, почувствовав на лице жар, попятился. Дружинники в это время принялись копать защитную полосу. Земля настолько прогрелась, что от нее валил пар.
Вдруг Щеглов ощутил на спине острый ожог и запахло паленым. Он не успел опомниться, к нему подбежал Тиктамунка и, сорвав с головы шапку, стал колотить ею Щеглова по спине.
– Горишь, Серега!
Щеглов побежал к протоке, стараясь на бегу снять с себя гимнастерку, уже занявшуюся огнем.
– В воду прыгай! – крикнул бежавший следом ороч.
Щеглов и сам понимал, что другого выхода нет, как прыгать в воду, и, подбежав к реке, не раздумывая, бросился вниз с крутого обрыва.
Видя, что он долго не показывается на поверхности, Тиктамунка скинул резиновые сапоги и тоже прыгнул в воду. Сильным течением его стало относить. В это время Щеглов на несколько секунд показался наверху. Тиктамунка изо всех сил рванулся было к нему, но Щеглов опять погрузился с головой в воду. Тиктамунка с ужасом подумал, что тот попал в улово и без посторонней помощи ему не выбраться из водоворота, и опять рванулся вперед. Нырнув, он вытолкнул Щеглова наружу, схватил за ворот полуистлевшей гимнастерки и поплыл с ним к берегу.
Оказалось, ни в какое улово Щеглов не попал, – падая с обрыва, он ударился грудью об острый комель коряги и от сильнейшего ушиба потерял сознание. Понимая, что дорога каждая минута, ороч вынес его на откос и стал делать искусственное дыхание.
– Да ты что это, паря, неужели кончился? – тревожным шепотом приговаривал Тиктамунка, поднимая и опуская руки Щеглова.
Тот приоткрыл глаза, неглубоко и часто задышал.
Прибежал Злотников.
– Давай, однако, Коля, понесем его в контору!
– Долго нести, добрых три километра, – ответил Злотников. – Ты тут побудь с ним, а я сбегаю к Саенко за конем.
– Беги, Коля!
Тиктамунка снял с себя бязевую сорочку, спустился к реке, смочил ее водой и, вернувшись, положил на грудь Щеглову.
Через час примерно на полуторке прибыли доктор Берестов с Катей. Злотников сидел за рулем. Катя, увидев лежавшего на спине Щеглова, кинулась к нему.
– Папочка мой!
Тот посмотрел на нее безучастно, будто не узнал.
– Алексей Константинович, да что ж это вы так долго? Скорей несите шприц! – закричала Катя.
После инъекции к Щеглову вернулось сознание, глаза заметно оживились, он слегка улыбнулся Кате.
– Повезем тебя в больницу, там Ольга Игнатьевна...
– Приехала? – шепотом спросил он.
– Да, вчера только...
В больнице, после тщательного осмотра, доктор Ургалова установила, что у Щеглова сильный ушиб грудной клетки – возможно, на рентгене обнаружатся и трещины – и перелом левой ключицы. Поскольку электрический свет от движка давали только по вечерам и в дневное время рентгеновский аппарат бездействовал, то по поводу трещин она высказалась неопределенно.
– Как же это вас, Сергей Терентьевич, угораздило упасть на корягу? сокрушаясь, спросила Ольга.
– Так ведь вода скрывала ее... Да и времени разглядывать не было, на мне гимнастерка горела...
– Ожог на спине небольшой.
– Значит, я в самый раз сиганул с обрыва в протоку...
– Ладно, после все выяснится, а пока лежите, не шевелитесь, чтобы не сдвинулись обломки ключицы. Вам нужен покой!
...Покой, прописанный Щеглову, соблюдался два-три дня. Как только он почувствовал себя лучше, даже лежа в постели начал заниматься своими обычными делами. Он вызвал в палату Костикова, и тот, развернув на коленях карту, показал, на каких участках сколько выгорело тайги, а на каких удалось общими силами парашютистов и дружинников остановить пал, однако, по данным воздушной разведки, в районе горного перевала нет-нет да и обнаружатся очаги пожара.
– Прогноз погоды вам дали, Петр Савватеевич? – спросил Щеглов, внимательно выслушав второго секретаря.
– В ближайшие дни обещают дождь.
– Значит, не будет! – иронически произнес Щеглов. – У метеорологов, по моим наблюдениям, получается все наоборот: обещают дождь, а его нет, обещают сухо – глядишь, ливень, – и добавил мечтательно: – Ах как нужен ливень похлестче, Петр Савватеевич, ах как нужен...
