Текст книги "Багульник"
Автор книги: Семен Бытовой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
– При словах Щеглова, что "не одно и то же", товарищ Шейкин поднялся, ухватился за край стола так, что пальцы на руках у него посинели, и закричал: "Так было и так будет! Меня твои, Сергей Терентьевич, тонкости не интересуют. Недаром в народе говорят: "Лес рубят – щепки летят!" План леспромхозу спущен – выполняй! Любыми средствами, но чтобы план был! Тайга большая, хватит ее на наш с тобой век, Сергей Терентьевич! Стройки коммунизма требуют леса, и мы должны его дать! – и, глянув на Шатанова, предупредил строго: – Верно, это я говорил, что недовыполнишь план положишь на стол партбилет, и я от своих слов не отказываюсь! Незаменимых работников у нас нет! Сегодня – Шатанов, завтра – Шабанов! Сегодня Щеглов, завтра – Котлов!.. Нам не философы и теоретики нужны, которые в воздусях витают, – он помахал руками, как птица крыльями, – а практики! и, стукнув кулаком по столу, заявил: – Мне чтобы цифра плана была! Все!" Тогда Щеглов, сдержав себя, чтобы не распалиться, говорит: "Нет, не все, Степан Семенович." – "А что у тебя еще?" – спрашивает Шейкин. "А то же самое!" – говорит Щеглов. "Только покороче!" – "А уж как сумею, Степан Семенович! Конечно, незаменимым вы, Степан Семенович, должно быть, считаете только себя. Теперь о том, что "лес рубят – щепки летят", и о том, что "тайга большая – на наш век хватит!". Это, так сказать, установочки не настоящего хозяина, а, простите меня, временщика! "После меня хоть трава не расти!" Вырубая лес, надо тут же думать о его воспроизводстве. Лес рубят – значит, щепки летят! А какие это щепки, Степан Семенович? Это иссушение таежных рек, куда для нереста заходит лосось. Это исчезновение белок, соболя, лисиц, боровой дичи. Вот какая щепка летит от наших высоких и, прости меня, показушных цифирок! А не пора ли брать цифирки не там, где лес валят, и даже не на берегу Бидями, куда его подвозят для сплава, а именно там, где его на платформы грузят... Сколько из ста хлыстов, брошенных на произвол судьбы, приходит на конечный пункт? Дай боже – половина. Ведь каким дорогим лесом захламлены наши реки, скажем, та же Бидями! Скоро по ней не только на катере, но и на оморочке не пройдешь. Повсюду бревна торчмя торчат, того и гляди – напорешься на них! Вот где, Степан Семенович, практика от теории отстает! Теоретически цифра одна, а практически другая. Вот и подумай, Степан Семенович, сколько мы леса валим, а сколько его на стройки коммунизма идет! А следовало бы и нам, как это в колхозах делают, считать урожай не на полях, когда пшеница еще на ветру колышется, а по осени, когда ее в закрома ссыпают... А наши показатели пока еще идут прямо из тайги, с делянок, а не с железнодорожной платформы..."
– Ну и как же теперь коса? – опять спросил Юрий.
– Еще дойду! – остановил его Ползунков. – Забыл вам сказать, что заседание бюро было широким. Тут и лесорубы присутствовали, и орочи бригадиры охотников, словом, не менее тридцати человек. Когда Щеглов закончил свою речь, слово взял Тихон Петрович Тиктамунка, возможно, знаете его: Тихонова хата тоже под Орлиной сопкой стоит, от вашей третья.
Юрий хотя и не знал Тиктамунку, но кивнул утвердительно.
– Так вот, встает этот Тихон Петрович и заявляет: "Однако, Серега, так они, орочи, Щеглова запросто зовут, – верно говорит. Правильно цель понимает!" Тут товарищ Шейкин реплику орочу бросил: "Значит, Тихон Петрович, по-вашему, второй секретарь правильно цель понимает, а первый неправильно, так, что ли?" – "Наверно, Степан Семенович, так! – говорит Тиктамунка. – Ты здесь, однако, человек приезжий, недавно с нами работаешь, а Серега тут с детства живет, лучше кое-чего понимает. Значит, что непонятно тебе, ты его и спроси, не стесняйся. От этого худо не будет тебе. Польза будет!" И тут, верите ли, Юрий Савельевич, зашлось мое сердце от страха, – продолжал Ползунков. – Конец, думаю, нашему Сереге пришел. Ан нет! Смолчал товарищ Шейкин, не ответил. Только покраснел еще более... Говорили, вскорости их обоих в город вызывали. Шатанова освободили. А секретарям велели, сказывают, сработаться. Потом Сергей Щеглов заболел. Стал на курорты ездить. А недавно Аркадий Осипович ему операцию сделал. Ничего, поправляется. А нынче слух прошел, что в Агур сватают его. Как только район организуется, он, возможно, на первого пойдет.
Полозов с интересом и в то же время с каким-то внутренним напряжением слушал Ползункова и, мысленно взвешивая доводы первого и второго секретарей, больше склонялся на сторону первого, ведь и с него, Юрия, будут требовать цифру плана, а при новом порядке вещей, который непременно захочет ввести Щеглов, как только вступит в должность первого секретаря Агурского райкома, не так-то легко будет выполнять план лесозаготовок. В одном, думал Юрий, прав, конечно, Щеглов, что лесники стараются не залезать в глубь тайги, где местами лес так перестоялся, что иное дерево ткнешь кулаком, и оно рассыплется трухой, а берут поближе к рекам, чтобы сразу сбрасывать его по весне, как только они вскроются.
А о "щепках", о которых так образно говорил Щеглов, у лесников никогда особой заботы не было. О пушнине – пусть заботятся пушники! О рыбке – рыбаки! Для того они и поставлены тут. А что касается, как говорил тот же Щеглов, "временщиков", то их здесь хватает и ничего с этим не поделаешь.
Закурив папиросу, Юрий сказал лесничему:
– Следовательно, из вашего, Василий Илларионович, рассказа можно вполне заключить: паны дерутся – у парубков чубы трещат!
– Это почему, Юрий Савельевич? – не сразу понял Ползунков.
– Пострадал-то Шатанов, а секретарям велели сработаться. А ведь, в сущности, виноват он в том, что выполнял требования райкома, товарища Шейкина. Дали бы ему другую установку, Шатанов и действовал бы по ней.
– Понятно, коли она сверху...
– А снизу она не бывает, – осклабился Полозов.
– Вот и худо, что в низах не проверена, – резко ответил ему Ползунков. – А товарищ Щеглов-то как раз из тех, что любит снизу вверх глядеть, а не сверху вниз.
После краткого молчания Юрий заключил:
– Действительно, хлопотно нам будет со Щегловым.
– Ничего, поладите...
– А Карпа Поликарповича давно знаете? – поинтересовался Юрий.
– Как приехал, с тех пор и знаем.
– Как он, по-вашему, после Шатанова?
– Дело, понятно, знает!
– А ведь он тоже приезжий...
– Ну и что с того! Приезжий приезжему рознь. Один приедет – на чемодане сидит, ждет, покудова срок договора выйдет; другой – корни поглубже пускает. Ведь Карп Поликарпович с малого начинал, с лесотехника, а до директора поднялся. Известно, чем корни глубже, тем и рост выше. А природа, климат в наших местах, Юрий Савельевич, просто скажу, целительные. Мне вот, к примеру, восьмой десяток пошел, а ведь, поверите, ни разу, извиняюсь, не чихнул, не то что там простуда или грипп...
Юрий удивленно глянул на Ползункова:
– Неужели вам уже за семьдесят?
– Перевалило, Юрий Савельевич! – усмехнулся в усы лесничий. – На моих глазах половина тайги в рост пошла.
– Что, всю жизнь в этих местах прожили?
– Места, правда, меняли, однако из тайги не уходили. В ее дебрях, можно сказать, на свет божий появился.
– И Щегловы тоже?
– И Щегловы! Вся, понятно, беда в том, что люди у нас тут в большинстве кочевые. Лесорубы – по вербовке, итээры – по договорам. А нет, чтобы по приезде добротную хату себе срубили, хозяйствишко кое-какое завели: коровку там, свинку, курей... Трудись, живи в свое удовольствие. А в отпускное время – хочешь на охоту, хочешь на рыбалку. Пчелок тоже вполне можно завести. Так нет же. Все туда-назад ездят, все ездят. Государству убыток и себе во вред. А те, кто приросли к месту, как говорится, привязались к тайге, у тех дом полная чаша. Слыхали, наверно, про Бурова Харитона Федоровича – о нем последнее время в газетах пишут? Ну, тот, что на трелевке в счет будущих лет работает?
– Как же, слышал о Бурове, – сказал Юрий. – Он приезжал в Мая-Дату курсы трактористов проводить.
Ползунков утвердительно закивал:
– Вот-вот, Харитон Федорович и есть. Горькой судьбы человек! Когда на Бидями срок его вышел, стал думать-гадать, как жить дальше: ехать ли к семье на Новгородчину или вызвать семью сюда. Ведь Харитон Федорович с начала войны ни жены, ни детишек не видел. Когда на фронт ушел, старшему сыну было пять годиков, а меньшой вскорости без него родился.
Полозов насторожился, придержал коня.
– Разве Буров тоже был на Бидями?
– Было дело, Юрий Савельевич. Тпр-ру-у-у! Ну куда тебя занесло, лупоглазого! – вдруг закричал Ползунков, резко осаживая коня, съехавшего с тропы в гнилое, подернутое плесенью болотце. – Да, что было, то было! Все-таки спасибо, что разобрались, не забыли в Москве и про нашу Бидями... Так вот, именно я и присоветовал товарищу Бурову: "Куда, говорю, Харитон Федорович, счастье свое искать поедете? Оставайтесь, семью свою выписывайте, а я вам хатку помогу поставить, а работы у нас – непочатый край, да и заработки неплохи!" – "Все это верно, Василий Илларионович, отвечает Буров, – однако я еще не до конца правду свою нашел. Мне в партии восстановиться нужно, иначе моя дальнейшая жизнь – не жизнь!" – "Так вы, Харитон Федорович, с товарищем Щегловым потолкуйте, возможно, он и отсюда даст ход вашему партийному делу"...
– Ну и что, дал он ход? – спросил Юрий.
– Как же, дал! – сказал он. – А вот и бархатные участки! За разговорами и путь короче!
Слезая с лошади, Ползунков как бы походя заметил:
– Вот бы Харитона Федоровича директором нашего леспромхоза назначили. Дело бы, думаю, у вас с ним, Юрий Савельевич, пошло.
– Это уже райком партии решит, – сказал Юрий. – Ваш Сергей Терентьевич!
Более часа осматривали они молодые посадки амурского бархата. Стройные, со светло-пепельной корой деревца мерно покачивались на легком ветру. На некоторых уже набухли розовые почки.
– Хороши! – любовно поглаживая деревцо, сказал Василий Илларионович.
Наметив делянку для новых посадок, они во втором часу дня поехали обратно. Всю дорогу по-весеннему тепло грело солнце.
Юрий вернулся домой, когда Ольга уже расставляла на столе посуду и ждала его к обеду.
– Молодец, что приехал ровно в четыре! – обрадовалась она, встречая его на пороге. – Так у нас будет всегда: обед ровно в четыре.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Егор Ильич произвел на Клаву впечатление. Она этого не скрывала от мужа. Николай отшучивался и спрашивал:
– А ты на него произвела?
– Какой ты все-таки примитивный, – сердилась она. – Боже мой, как была права моя мама! И вообще, оставь меня, пожалуйста!
Перед сном она демонстративно вынесла из спальни подушку, одеяло и простыни, кинула их в беспорядке на кушетку, и Николай понял, что должен стелить себе в столовой. Он безропотно в течение нескольких дней принимал от жены это наказание. Однажды, не говоря ни слова, среди ночи оделся и ушел из дому. Клава вскочила, заперла дверь и несколько минут прислушивалась к его удаляющимся шагам. Когда они затихли, она тихонько откинула щеколду и возвратилась в спальню. Но Николай не пришел ни в эту ночь, ни на следующий день, и Клава встревожилась. Она спрашивала каждого встречного, не видел ли кто инженера Медведева, а когда случайно от шофера узнала, что Николай на девятой делянке у лесорубов, успокоилась.
Егор Ильич не выходил у нее из головы. Она в последнее время ловила себя на мысли, что не может не думать о нем. Выбрав удобную минуту, когда все ушли из конторы, она позвонила Пименову.
Услышав в трубке знакомый голос, Клава нарочно сухо спросила:
– Что-то вы, Егор Ильич, совсем забыли Мая-Дату? Когда еще обещали открыть у нас фельдшерский пункт, а воз и ныне там. Приехали бы, посмотрели, как мы тут живем...
– Все собираюсь приехать, Клавдия Васильевна, да мешают дела. Ведь от Турнина часть отрывают для Агура, а от Сирени кусочек прибавляют к Турнину...
– А наш хваленый Мая-Дату куда приклеивают?
– К Агуру, конечно.
– Так это правда, что создается Агурский район?
– Велели готовиться.
– Кто же будет заведовать новым райздравотделом?
– Идут разговоры о докторе Ургаловой, но, видимо, она не согласится.
– Что вы, Оля из больницы не уйдет!
– Аркадий Осипович тоже так говорит. Он говорит, что кандидатура Ургаловой идеальная, но административная должность будет гибельна для ее врачебного роста. Я это, кстати, и по себе знаю.
– Когда же вы собираетесь посетить нашу глубинку?
– Возможно, на этих днях.
– Надеюсь, вы знаете, где найти меня?
– Как-нибудь найду, Клавдия Васильевна.
В это время в контору вошел Карп Поликарпович. Маленький, очень полный, с мясистым лицом и заплывшими глазами, он остановился около Клавы и стал ждать, пока она кончит телефонный разговор.
– У меня все, товарищ Пименов! – сказала Клава строго официально. Значит, фельдшерский пункт будет открыт?
– Так, так, дави на них, – проговорил одобрительно Карп Поликарпович. – Пусть приедут, поглядят, в каких условиях живут наши лесники. Два года врача не присылают. Мол, не положен, а положен по штату фершел. – Он так и сказал "фершел", но Клава не обратила на это никакого внимания.
– Вы меня ждете, Карп Поликарпович?
– Где твой Николай?
– Говорят, что на девятой делянке, – неуверенно сказала она. – А что, Карп Поликарпович, он срочно нужен?
– Вызывай его сию секунду!
– Что случилось? – испуганно спросила Клава.
Карп Поликарпович, подняв на Клаву свои маленькие серые глаза, сказал:
– На Бидями, знаешь, дороги раскисли. Вся пятая колонна из семи тракторов застряла в распутице. Пусть твой Медведев срочно едет туда, организует дело.
Клава с притворной обидой сказала:
– Как аврал – сразу туда и Медведева. Он и так почти не бывает дома!
Карп Поликарпович, которым Клава незаметно для посторонних повелевала, пожал покатыми плечами, улыбнулся и похлопал ладошками по Клавиным рукам:
– Ничего, знаешь, не убудет от твоего Медведева. Еще родная бабка мне говорила: "Дальше с глаз – сердцу ближе!"
Клава обиженно надула губы, нахмурилась, сняла телефонную трубку и передала Карпу Поликарповичу:
– Сами его и вызывайте!
Медведев, не заезжая домой, прямо с девятой делянки на полуторке отправился на Бидями.
И вот неожиданно для Клавы, назавтра в Мая-Дату приехал Егор Ильич. Завидев его из окна конторы, она выбежала на улицу, окликнула. Он подошел к ней, высокий, стройный, с голубыми улыбающимися глазами, и поздоровался.
– По вашему приказанию прибыл, Клавдия Васильевна!
Она немного смутилась, прищурившись, глянула на него и, чтобы не выдавать своего смущения, сказала:
– Можно надеяться, что фельдшерский пункт у нас откроют?
– Без всякого сомнения!
– Как это я не догадалась раньше приказать вам...
– Ничего, Клавдия Васильевна, лучше поздно, чем никогда.
– Может, зайдете ко мне выпить чаю с дороги?
– Спасибо, только не сегодня. Я проездом, Клавдия Васильевна... – Он посмотрел на часы. – В пятнадцать ноль-ноль должен быть на заседании райисполкома. Так что, извините, как-нибудь в другой раз специально приеду на денек в Мая-Дату...
Клава хмуро промолчала.
Хотя рабочий день не кончился, она не вернулась в контору, пошла домой, села у раскрытого окна и долго сидела так, грустная, замкнутая, озабоченная. А когда подумала, что вот кончится весна, наступит лето, а в ее, Клавиной, жизни ничего решительно не изменится, – все так же будет уезжать и приезжать Медведев, и они все так же будут ссориться, потом мириться и снова ссориться, – ей стало до того тяжко, что она чуть не задохнулась от слез.
Клава не заметила, как из-за горного хребта набежала грозовая туча и закрыла горизонт. Блеснула молния, и тотчас же сильно ударил гром. Через несколько секунд лесное эхо глухо повторило его в ближних сопках, и почти сразу же хлынул косой дождь.
Клава закрыла окно и ушла в спальню.
2
Июль, говорят таежники, лета макушка!
Даже здесь, в предгорьях Сихотэ-Алиня, вблизи студеного Татарского пролива, устанавливаются знойные дни и душные ночи. Тесно делается в тайге. Густые зеленые кроны деревьев так сплетаются, что образуют сплошной темный шатер, куда почти не проникают солнечные лучи, и скопившаяся внизу роса долго не высыхает. В июле буйно расцветает амурская сирень, крупная, тяжелая, и повсюду пестрят ее лиловые и снежно-белые кисти. Густо покрываются душистым цветом липы – благоухающее пастбище для диких пчел. Вовсю цветут древнейшие реликтовые: аралия амурская, чьи серебристые, приспущенные листья особенно выделяются на фоне сплошной таежной зелени; по соседству – аралия маньчжурская, похожая на карликовую пальму и известная в народе как "чертово дерево" из-за своих колючих шипов на тонком, гибком стволе. В июле буйно цветет и бессчетное количество кустарников – от спиреи рябинолистной до двухцветной леспедецы; из трав дудник, морковник, сныть... Из цветов – лилии, желтые краснодневы, синие касатики. Да разве только они? Это лишь первые попавшиеся на глаза и знакомые каждому растения. А сколько еще других, тоже расцветших в июле, чьи названия больше известны ученым-ботаникам? Говорят, что в эту пору одних лекарственных трав и цветов рассеяно по лику тайги многие сотни.
Другое дело в царстве пернатых, разноголосые хоры которых понемногу стихают в июле. Лишь по утрам, на тихой зорьке еще раздается пенье сизого дрозда, тоскливый крик глухой кукушки или перепела, а поздним вечером, как только отпылает закат, словно ночной сторож, начинает стучать колотушкой козодой. И совершенно не выдают себя, притаившись в изумрудной глуши, птицы певчие, чьи голоса еще недавно соревновались между собой на лесном фестивале. Разве им теперь до веселого, звонкого пенья, когда в тесных гнездах сидят еще неоперившиеся желторотые слетки?
Зато нарастили перо и обрели нужную крепость сизые китайские скворцы и рано гнездящиеся выводковые птицы, особенно рябчики. Они уже пробуют подняться на крыло и, сбившись в небольшие стайки, понемногу кочуют в негустой зелени подлеска.
Июль – лета макушка!
Выводят на лесные пастбища своих подросших детенышей лось, изюбр, кабарга, дикий кабан. Они совершают с ними первые недолгие переходы, открывают им свои потайные тропы, передают потомству свой норов, или, как здесь говорят, понрав.
В это же время не дремлют таежные хищники. Вблизи своих логовищ тренируют молодняк царь лесных зверей тигр, рысь, волк, лисица. Они учат их хитрым, коварным повадкам: бесшумно красться по следу, выписывать среди густых зарослей невидимые для будущей жертвы восьмерки и петли.
Да, удивительно прекрасен июль в тайге, среди сопок, поросших изумрудным лесом, среди чистых, бешено ревущих на перекатах горных рек и звонких хрустальных ключей, среди душистых ливней и долгих сиреневых гроз, колдовских закатов, длящихся почти до самой полуночи, и слишком ранних восходов...
Июль – лета макушка!
Когда Николай вернулся из тайги, Клава, не дождавшись, пока он снимет пахнущий лесной свежестью брезентовый плащ, сообщила мужу, как о величайшем несчастье, что она, по всей вероятности, беременна. Николай сперва не поверил, когда же заметил на ее накрашенных ресницах слезы, схватил жену, закружился с ней по комнате и, не давая опомниться, принялся целовать ее в губы, в щеки, в лоб, в глаза. Клава, с трудом вырвавшись из его объятий, испуганно отбежала:
– Дурак! Нашел чему радоваться!
– А ты разве не рада, Клавушка?
Вместо ответа она убежала в спальню.
– Не смей сюда заходить! И вообще, я сама знаю, что мне делать. Поеду к Оле!
– Правильно, поезжай! Оля сама в таком положении и сможет дать тебе нужные советы.
– Какие советы? – будто не понимая, воскликнула Клава и решительно заявила: – Я не хочу рожать...
– Клавушка, но это противоестественно! Я уверен, когда у нас будет ребенок, ты станешь совсем другой.
– Какой я, по-твоему, стану?
– Начнутся заботы о ребенке...
– Еще не хватало мне приковать себя к кухне и пеленкам!
– Но ведь это счастье, дорогая моя, иметь ребенка. Я думаю, что во всем свете не найдется женщины, которая не мечтала бы об этом...
– Откуда тебе это знать! – Она брезгливо поморщилась.
– Чего же ты хочешь? – спросил он.
– Я попрошу Олю сделать мне аборт.
У Николая кровь хлынула к лицу. С трудом сдерживая себя, он предупредил:
– Если только я узнаю об этом...
Она глянула на мужа испуганно, но с вызовом:
– Что будет, если ты узнаешь?
– Тогда пеняй на себя!..
Она сказала уже мягче:
– Что ты понимаешь в этих делах! А если мне нельзя рожать, что тогда? Если я от природы такая, что мне нельзя? Тоже мне доктор-гинеколог нашелся!
– Ты совершенно здорова. А что у тебя от природы – я тоже знаю.
– Что? Что?
Он покрутил пальцем около виска:
– Дурь, вот что!
– Я уеду в Ленинград! К мамочке! – вдруг сказала Клава довольно решительно.
– Нет, ты поедешь сперва к Ольге! Я верю ей, она замечательный врач. Как Ольга скажет, так и будет!
– Новое дело! – опять вспылила Клава. – Вот теперь я тебе скажу все... С моей стороны даже глупо и нечестно, что я до сих пор молчала. Я думала, что у тебя есть хоть капля ума, чтобы самому обо всем догадаться... Но ты без сердца и нервов... К тому же еще и эгоист! Мы уже скоро два года торчим в этой медвежьей берлоге, и ты ни разу не подумал о будущем... Допустим, ты обо мне не хочешь подумать. Не надо! Я сама подумаю! Но лично о себе! Другие люди мечтают, стремятся к чему-то большому, лучшему, а ты...
– Ах, как тебе следовало бы поучиться у Оли! Неужели ты не видела, с какой радостью она ждет ребенка...
Клава перебила:
– Ольга собирается вековать в своем Агуре. А я – нет!
– Ольга собирается вековать!.. – иронически повторил Николай. – Можно подумать, что Ольга хуже тебя... Да знаешь ли ты, Клавдия Васильевна Торопова, что тебе до Ольги, как от земли до неба! Был ли у нее хоть один спокойный день? Даже теперь, в ее положении, она то и дело мотается по участку! Она только внешне спокойна, а что у нее внутри, в душе? Можно только догадаться, что там у нее... Помнишь, когда мы приехали к ним на торжество и Ольга побежала в больницу, помнишь, какая она оттуда вернулась? Думаешь, она была уверена, что после операции больная выживет? Когда я ее тайком спросил, все ли в порядке в больнице, она с каким-то испугом глянула на меня и тревожным шепотом сказала: "Не спрашивайте меня, мое сердце там, в палате!" И в этом была вся Оля! А ты что? Ты весь вечер любезничала с этим голубоглазым Егором Ильичом, потом вы куда-то улетучились...
– А ты не увивался за Горевой? Новое дело, мне даже нельзя сидеть за столом с другим мужчиной! О господи ты боже мой! – воздев очи горе, воскликнула Клава. – Я расту! Мой муж – ревнивец! Тогда я беру свои слова обратно. Нет, ты больше не битюг! Ты настоящий рыцарь! Короче, я сама знаю, что мне делать.
Николай подавил в себе ярость и с усилием произнес:
– Вот что, Клава, если я узнаю, что ты убила моего ребенка, я тебе этого никогда не прощу...
Клава съездила в Агур, провела там два дня и вернулась домой мрачная. Николай, зная, что жена не скажет ему всей правды, решил лично встретиться с Ольгой и все подробно узнать. Сказав Клаве, что едет на Бидями, он с полдороги велел шоферу свернуть в Агур. Хотя был уже поздний вечер, в доме под Орлиной сопкой он никого не застал. Юрий, видимо, был в отъезде, а Ольга – в больнице. И Медведев пошел туда. Он застал Ургалову в дежурной комнате, где она при свете керосиновой лампы что-то выписывала из книги в тетрадь.
– Здравствуйте, доктор! – сказал Медведев, подойдя к раскрытому окну.
Ольга вздрогнула, но, увидев Николая, перегнулась через подоконник и протянула Медведеву руки. Он взял их, нежно поцеловал.
– Что, трудимся?
Она засмеялась:
– Думаю, обобщаю, записываю! Аркадий Осипович, когда звонит мне, именно с этого и начинает: "Что, девочка моя, думаешь, обобщаешь, записываешь?" Тут я получила из города несколько статистических справочников, вот и сижу над ними, пока в больнице спокойно.
Когда Медведев вошел в помещение, Ольга спросила:
– Вы, Николай, по пути или специально?
– И по пути, и специально, – грустно улыбнувшись, ответил он.
– Вы, наверно, голодны?
Он провел ребром ладони по горлу:
– По самый край сыт, Оля...
– Что, опять война?
– Великая... – невесело засмеялся Медведев и стал закуривать.
Ольга тоже потянулась за папиросой.
– Юра запрещает мне, а я тайком от него иногда и закурю.
– Ну ничего, со мной можно. Кстати, где он?
– Уехал с новым директором леспромхоза.
– Кто он, этот новый?
– Харитон Федорович Буров. Его привез сюда Щеглов. Третьего дня они у нас ночевали. Щеглов уехал обратно в Турнин, а Юрий с новым директором отправились в тайгу.
Николай с нескрываемым интересом поглядывал на Ольгу, словно искал в ней какие-то перемены. Он отметил про себя, что лицо ее немного вытянулось, стало бледноватым, а под глазами появились синие жилочки. В движениях Ольги исчезла прежняя живость, они стали неторопливыми, как бы расчетливыми.
– Оля, что у Клавы? – спросил он.
Она улыбнулась:
– Вы – муж... Сами должны знать...
– Но вы доктор!
– Доктор для больных. А Клава совершенно здорова.
– Она просила вас сделать аборт?
– Да, просила.
– А что вы ей ответили?
– Я ей ответила, что ни один честный врач не возьмет это на себя... Может быть, где-нибудь и найдется прохвост, который за деньги искалечит ее.
– Она говорила, что хочет уехать в Ленинград?
– Говорила, Коля. И вы сделаете непоправимую глупость, если ее отпустите...
Он махнул рукой:
– Пускай едет!
– Ни под каким видом, слышите! Если она уедет, то погубит себя! Ей уже поздно, Коля. Месяц назад еще можно было, а теперь уже поздно.
– И вы ей сказали об этом?
– Да.
– А она что?
– Испугалась, по-моему.
– Ей и в Ленинграде врачи скажут то же самое. А Клава трусиха. Она боится смерти!
– Коля, как вы смеете так говорить?
Он виновато промолчал, взял новую папиросу.
– Ну, Оля, я поехал!
Она с грустью смотрела, как Николай, опустив голову, медленно уходил к ожидавшей его машине.
3
Двадцатого июля Клава улетела в Ленинград, а пятого августа Медведев получил от тестя телеграмму-молнию: "Срочно вылетай. Клавдия тяжелейшем состоянии. Торопов".
Ни Юрий, ни Ольга не знали, что Медведев той же ночью, захватив плащ и портфель, на полуторке отправился на аэродром и первым же рейсовым самолетом на рассвете улетел в Хабаровск, а оттуда в Ленинград.
Спустя неделю Николай телеграфировал в Агур: "Дорогие мои, хорошие, вчера похоронили Клавушку. Все убиты горем. Подробно письмом. Медведев".
Точно гром ударил в тихий домик под Орлиной скалой. Считали дни и часы, ожидая подробное письмо от Николая. А когда оно на седьмой день пришло и Ольга дрожащими руками взяла его у Нади Бисянки, маленькой скуластой девушки-орочки, та сразу догадалась, что недобрую весть принесла она доктору. Прислонясь к двери, она слушала, как Ольга, обливаясь слезами, читала Юрию:
"Дорогие мои, милые! – писал Николай. – Все случилось так, как вы говорили, Оля. Клава отыскала какого-то прохвоста, который за тысячу рублей согласился сделать аборт. После этого Клава три дня лежала дома, истекая кровью. Когда вызвали из Кронштадта отца и он срочно отвез ее в военно-морской госпиталь, было уже поздно. Образовался тяжелый сепсис. Клавушка горела. Теряла сознание. Бредила. Когда я, прямо из аэропорта, добрался до госпиталя, она меня уже не узнавала. Только перед смертью к ней на короткое время вернулось сознание и, позвав меня взглядом, она прошептала: "Коленька, прости меня... Я во всем виновата... Помни меня, не забывай... я... я..." Потом как-то странно, с усилием вздохнула, дрогнула вся, и глаза ее остановились. Так на моих руках она и скончалась.
И вот я, ребята, остался один. Сижу на почтамте и пишу это письмо. В Мая-Дату я больше не вернусь. Прилечу в Хабаровск, зайду в трест и попрошу перевод на Камчатку или на Сахалин.
Всего вам хорошего, друзья мои. Увидишь, Юра, Карпа Поликарповича, все ему расскажи. А о моем переводе, видимо, ему сообщат из треста. Всегда ваш Николай Медведев.
P. S. Оля, если у вас родится дочь, назовите ее Клавдией. Имя все-таки хорошее! Ладно? Н. М.".
Положив письмо, Ольга несколько минут сидела молча. Вдруг из кухни донеслось тихое всхлипывание. Это плакала, закрыв кулачками лицо, Надя Бисянка.
– Ты не уходила, Надюша? – спросила Ольга, подбегая к девушке.
– Нет, не уходила. Когда мне дали письмо, я бежала к вам, думала, оно счастливое... А оно... вон какое... Вы меня простите. – И перевела взгляд на Юрия. – И вы, Юрий Савельевич, простите... если я в чем виноватая.
– Да что ты, Надюша! – смущенно заговорил Юрий. – Ведь мы это письмо очень ждали.
Когда девушка ушла, Ольга сказала мужу:
– По-моему, напрасно Николай решил уехать на Камчатку. Конечно, в Мая-Дату ему было бы тяжело. Но мог ведь переехать к нам, в Агур. Жить среди друзей.
Юрий почему-то не ответил.
4
Когда они подошли к реке и Харитон Федорович, приподняв корму орочской ульмагды, столкнул ее в воду, Полозов приметил у него на тыльной стороне правой руки слегка уже поросший рыжим пушком пятизначный номер 85413 и понял, что это осталось у Бурова от немецкого плена. И сразу вспомнился Юрию кинофильм, который он видел в Ленинграде незадолго до отъезда на Дальний Восток. В фильме был показан фашистский концлагерь, где томились изможденные – кожа да кости – люди в серых полосатых куртках. Это, казалось, были тени людей, лишенных мысли и воли, с покорностью ожидавших своего конца. А когда однажды, во время вечерней поверки, по рядам военнопленных тревожным шепотом, точно электрическая искра, пробежал условный пароль, не меньше сотни людей одновременно кинулись на лагерную охрану, смяли ее и разбежались по сумрачному лесу. Теперь Юрию почему-то показалось, что среди тех восставших был и Харитон Федорович Буров. И вот, сидя напротив Бурова в ульмагде, Юрий пристально всматривался в его открытое, чисто русское лицо, с глубоко сидящими, немного усталыми глазами и с замиранием сердца думал: "Он ли это, сошедший с киноэкрана, или не он?" – и все больше убеждался, что это мог быть и он, Буров!
Харитон Федорович снял пиджак, аккуратно положил его на дно, устланное травой, и взялся за весло.
– Уже припекает, Юрий Савельевич! – сказал он, широко и весело улыбаясь. – Верно, хитро устроена у орочей ульмагда? Почему, по-вашему, у нее утиный нос? – И тут же стал объяснять: – А для того, чтобы гасить волну. Я однажды видел, как один старичок ороч выходил на такой ульмагде в открытое море. Шторм, понимаете, баллов пять-шесть. А он сидит, помахивает веслом, покуривает трубочку, а ульмагда идет себе по волнам, задрав нос, и хоть бы что. Смелый, скажу я вам, народ. А что касается охоты, то, верьте, нигде не встречал подобных. С виду ороч маленький, узкогрудый, слабый вроде, а ведь такие переходы по тайге совершает, что нашему брату, русскому, и во сне не снилось. А медведя по пути встретит, не свернет с тропы! Молодцы! Я тут, когда на Бидями находился, налюбовался на орочей.
