Текст книги "Багульник"
Автор книги: Семен Бытовой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Читатели газеты еще были под свежим впечатлением другого очерка М. Кедрова – "Последняя корреспонденция", появившегося незадолго до "Одиннадцати Олечек". "Последнюю корреспонденцию" М. Кедров посвятил памяти своего друга, Леонида Жердина, бывшего работника краевой газеты, потом редактора районной многотиражки "Свет Севера". Район, куда Жердин поехал редактором, находится далеко на севере и по праву считается глубинкой в глубинке. Живут там оленеводы-эвены. До Леонида Жердина "Свет Севера" была скучной двухполоской, не имевшей, как принято говорить, своего собственного лица. Леонид Жердин – он остался в памяти всех знавших его веселым, энергичным, смелым, – взяв в свои руки многотиражку, быстро преобразил ее. Во-первых, она перестала опаздывать, и три раза в неделю ее развозили по тундре на ближние и дальние кочевки. Во-вторых, на коротких полосках стали появляться яркие материалы, преимущественно из местной жизни. А простые, лаконичные новеллки самого Жердина! Они занимали всего подвальчик, но рассказывали о многих важных событиях из жизни кочевых оленеводов. Тут и новелла "Прощание с духами" – о том, как молоденькая русская учительница Валя Плюса уговорила упрямого старика Ивана Бусанова подарить свои шаманьи атрибуты в школьный музей и как Бусанов, прощаясь с духами, устроил перед школой последнее камлание. Тут и новелла "Сливовая косточка", в которой говорилось, словно о чуде, как из сливовой косточки, посаженной той же Валей Плюсой, в тундре выросло деревце, как всем интернатом ухаживали за ним и деревце набирало рост несмотря на студеный ветер с океана и скупое северное солнце.
Приближались Октябрьские праздники – горячая пора для журналиста. Жердин задумал целый разворот на тему: "Что дала Советская власть эвенам" – и на почтовом У-2 улетел за материалами в самые отдаленные стойбища. На обратном пути старенький латаный-перелатаный самолетик попал над горным хребтом в туман и разбился. Так погиб Леонид Жердин. И вот, спустя три года, перегоняя к студеному морю оленьи стада, пастухи нашли в скалистых сопках брезентовую полевую сумку, туго набитую бумагами. Это была сумка редактора. В ней лежали тщательно переписанные его рукой статьи и заметки для праздничного номера и два неотправленных письма; одно любимой девушке, другое – М. Кедрову.
Свой очерк "Последняя корреспонденция" Кедров начал печально: "Третьего дня, рано утром, почтальон принес мне письмо от моего лучшего друга, который погиб три года назад..."
На редакционной летучке, когда докладывали о номере газеты и сотрудники редакции, знавшие и любившие Леонида Жердина, сидели молчаливые, грустные, один лишь Василий Садыменко выступил с резкой критикой очерка.
– Видите ли, – начал он своим писклявым голосом и по обыкновению покачивая в такт словам левой ногой, – мы обязаны воспитывать читателя в боевом, здоровом духе. А у товарища Кедрова что – печаль, мистика! Что значит получить письмо от человека, который погиб три года назад? Спросим нашу заведующую отделом писем, уважаемую Галину Тимашеву, – много ли за текущий период отдел получил писем от умерших?
Михаил Кедров, примостившийся, как всегда, в уголке, мял в пальцах папиросу, и ни один мускул не дрогнул на его худом, чуть продолговатом лице. Он думал про себя: "Василий Иванович и на этот раз дерет и с живых, и с мертвых". Однако бдительные заботы Садыменко о "боевом здоровом духе", как и следовало ожидать, не встретили решительно никакой поддержки. Его так разделали под орех, что Садыменко ушел с летучки багровый, как краб, которого вытащили за клешню из кипящего тузлука.
Очерк М. Кедрова "Одиннадцать Олечек" о докторе Ургаловой, обсуждался в мединституте. Все сходились на том, что ее пример достоин подражания, и многие были готовы пойти по ее стопам. А когда узнали, что в комиссии по распределению имеется одно место в Агур, от желающих поехать туда не было отбоя. Тогда с разрешения ректора устроили жеребьевку. Счастливый билет со словом "Агур" достался Алексею Берестову.
Алеша рос сиротой. Он не помнил ни отца, ни матери. Ему было три года, когда какой-то военный привез его из Петропавловска-на-Камчатке во Владивосток. Сперва Алеша жил в доме малютки, потом его определили в один из детских домов. Когда он уже был в седьмом классе, из города приехал незнакомый майор в форме пограничника и Алешу отпустили с урока. Майор встретил его как родного, обнял, поцеловал, сунул в руки плитку шоколада и повел в парк на берегу залива. Отыскав пустую скамейку, они сели под густой липой в прохладной тени. Несколько минут майор молчаливо курил, видимо, очень волновался, потом достал из наружного кармана кителя фотографию и передал мальчику.
– Это твой отец, Алешка, – сказал он. – Капитан Константин Берестов.
– А мамина карточка где? – вырвалось у Алеши. – Ведь у меня и мама была?
– Была, Алешенька, – тем же мягким голосом произнес майор.
Отец Алеши служил на Чукотке начальником погранзаставы. Получив после пяти лет службы отпуск с последующим переводом на материк, он, не ожидая прибытия парохода, – ждать надо было не меньше месяца, – вместе с женой Галиной Михайловной и маленьким сыном на катере переправлялся морем в Уэлен. Они были уже на середине пути, когда неожиданно разыгрался шторм, катер попал на рифы и разбился. Все взрослые утонули, а мальчик, на котором был пробковый пояс, долго болтался на волнах, пока его не подобрали чукчи-зверобои.
Месяц Алеша пролежал в Уэлене в больнице, потом пришел приказ начальника пограничного округа доставить мальчика во Владивосток.
– Мы, Алеша, очень дружили с твоим отцом, – сказал майор. – Начали свою службу на Амуре. Сверхсрочную проходили в Приморье. А после хасанских боев – на дальний Север попали. Отважным боевым пограничником был твой отец, Лешка. А о матери тоже могу сказать, что была Галина Михайловна чудесной женщиной, настоящей подругой твоего отца. Не одну границу с ним охраняла, делила, как говорят, поровну и радость и горе...
Алеша то искоса поглядывал на майора, то переводил глаза на фотографию отца, мысленно представляя себе, как же он выглядел в жизни.
– Кушай, Лешенька, шоколад, а то он растает, – сказал майор.
Алеша отрицательно мотнул головой, положил плитку на скамейку, уткнулся лицом в колени майору и заплакал.
– Что ты, что ты, Алешенька... – испуганно забормотал майор и, вспомнив, что в планшетке у него лежит книжка Диковского "Комендант птичьего острова", достал ее и отдал Алеше. – Наверно, интересно тебе будет почитать ее...
Алеша поднял на него заплаканные глаза.
– Предполагаю, что герой этой книжки списан с твоего отца. Был у капитана Берестова подобный случай на островке, где птичьи базары.
Мальчик взял книжку полистал и спрятал ее на груди.
– Я ее ребятам почитаю.
– Конечно, почитай. Может быть, в будущем станут пограничниками. А лично ты, Алеша, хочешь?
– Мечтаю! – признался он.
– Ну и молодец! – майор вырвал из блокнота листок, написал свой адрес: – Ты мне, Алешенька, пиши, ладно?
Алеша кивнул.
– Если что нужно будет, сообщи, не стесняйся...
Майор проводил его до детдома, простился и зашагал вдоль кленовой аллеи в сторону станции.
С тех пор Алеша больше не видел майора Ирганцева. Письма, которые писал ему Алеша, стали возвращаться со штампом "адресат выбыл".
С тех пор как мальчик узнал свою печальную историю, характер его так изменился, что воспитатели детдома перестали узнавать своего питомца. Прежде веселый, озорной, любивший шумные игры и сам, как правило, заводивший их, он стал отдаляться от товарищей, замкнулся, все свободные от учебы часы проводил в укромных уголках парка или на диких валунах на берегу залива, где было тихо и безлюдно.
Когда Алеша окончил десятилетку и получил аттестат зрелости, ему предложили поступить в мореходное училище, но он отказался. Сговорившись с ребятами, он отправил документы в мединститут и вскоре, получив извещение, что допущен к экзаменам, навсегда покинул Владивосток, город своего нерадостного детства.
В жизни Алеши началась новая пора. Все дальше в прошлое уходили грустные думы, все больше волновали завтрашние заботы. Среди новых друзей лишь один Митрофан Клыков одно время был особенно ему близок. Может быть, потому, что Клыков тоже воспитывался в детском доме, схожая судьба быстро сблизила их. Правда, Берестову не нравилось, что Митрофан, считая себя подкидышем, не только не тосковал о семье, а, наоборот, гордился, что знать не знает и ведать не ведает ни отца, ни мать и ни за какие их возможные грешки не ответствен. Митрофан вымахал высоким, здоровым детиной с выпуклой грудью, широкими плечами и длинными руками. Некрупная голова его с жесткими, коротко подстриженными под бокс волосами не соответствовала росту и неладно сидела на длинной жилистой шее.
Митрофан Клыков, кстати сказать, пописывал рассказики и приносил их в редакцию газеты к Василию Садыменко. Последний, обнаружив у Клыкова зачатки таланта, подарил ему свою книжку "Банзай" с надписью: "Овладевай, брат, работай над собой идейно и творчески!" А когда Садыменко напечатал в газете первый рассказ Клыкова "Восход над сопкой", Митрофан счел его своим благодетелем и услужливо раздобыл для Садыменко некий материалец, на Ефима Самойловича Голубкина, профессора кафедры кожных болезней.
– Ты, Алешка, с Зиной Голубкиной того... полегче... – предупреждал после этого Митрофан Берестова.
– Ты это о чем? – с изумлением спросил Берестов.
– А о том самом... Мое дело предупредить, а твое думать – ты уже не маленький! Разве не читал газету?
– Все это ложь! – вспылил Алеша. – Ефим Самойлович уважаемый человек. Он больше двадцати лет работает в институте. Ничего, разберутся...
– Как бы не так...
– Лучше уйди, Митрофан, не лезь в душу. Без тебя тошно...
– Ха, ему тошно! С чего бы это?
– А с того, что ты подлец и клеветник. Сам работаешь на кафедре у Голубкина и сам же клевещешь на своего учителя.
– Докажи! – воскликнул Митрофан.
– Чего доказывать, все об этом знают... Мне Зина говорила.
– Ха, Зина! Она меня ненавидит, вот и говорит!
И тогда Берестов, который давно собирался сказать об этом Клыкову, воскликнул:
– Я тоже ненавижу тебя!
А было Алеше тошно оттого, что, когда он накануне пригласил Зину Голубкину в театр, она заявила:
– Никогда и никуда я с тобой не пойду. Прошу тебя, забудь, что я существую...
– Зина, что случилось?
– С дружком Клыкова я не хочу знаться. Понял?
– Какой он мне друг! – воскликнул Берестов. – Я Митрофану морду набью!
Когда Алеша, получив назначение, уезжал из города, он пробовал говорить с Зиной, звал ее с собой, но она и слушать ничего не хотела. Так они и разъехались: Алеша – в Агур, Зина – на Камчатку. А Митрофан Клыков, как и следовало ожидать, остался в аспирантуре. Тут, говорили, руку приложил Садыменко.
Алеша Берестов уже из Агура отправил несколько писем Зине, она ответила всего одним коротким письмом, которое кончалось вопросом: "Ты еще не влюбился в Ургалову? Она, я слышала, очень недурна собой".
Алеша уловил в этих словах нотку ревности и почему-то подумал, что еще не все потеряно...
5
– Ты только смотри, Юрка, какой он, Алеша, молодец! – воскликнула Ольга, когда уже на седьмой день после их приезда в Ленинград пришло авиаписьмо от Берестова.
Ольга быстро разорвала конверт и стала читать.
– Особенных новостей, понятно, нет, – сказала она, положив письмо на стол. – Была одна пустяковая операция. – И, повернувшись к Юрию, добавил: – И представь себе, Катюша ему ассистировала. Удивительно!
Юрию, видимо, это было неинтересно, и он сказал:
– Оля, давай хотя бы в Ленинграде, на время отпуска забудем Агур. Всю дорогу ты только и говорила о нем, и здесь тоже...
– А ты почему-то не читаешь Алешиного письма?
– Зачем читать, если ты мне все рассказала?
– Нет, не все! Там еще и про охоту на рябчиков есть.
– Как, нынче рябчики?
Ольга резким движением придвинула к нему письмо:
– Читай, узнаешь!
Он нехотя взял письмо и стал быстро пробегать его глазами.
– Верно, про рябчиков тоже написано. – И оба они засмеялись. – Что-то долго нет Натальи Ивановны с Клавушкой? – спросил он, решив сразу переменить тему разговора. – Льет дождь, а они гуляют.
– Где-нибудь стоят, пережидают, пока кончится дождь. Юра, а не сходить ли нам к Тороповым?
– Пожалуй, надо сходить, – согласился Юрий. – Правда, тяжело будет и им и нам...
– Нет, Юра, необходимо сходить. Узнаем заодно, где Николай, на Сахалине или на Камчатке. Может быть, у них есть его адрес.
– Сомневаюсь!
– Почему?
– Он не очень-то дружил с тещей.
– Ничего, горе сближает людей, – печально вздохнув, сказала Ольга. Ты знаешь, когда я думаю о Клаве, мне кажется, что и мы с тобой, Юра, немного виноваты.
– В чем же наша вина, Оля?
– Мы как-то были в стороне от них.
– Почему? Ведь Клава к тебе приезжала и, как мне помнится, ты ей не советовала ехать в Ленинград.
Ольга промолчала. Лицо ее стало задумчивым, на лбу собрались морщинки. Она вспомнила тот день, когда Клава в последний раз приезжала из Мая-Дату.
Дождь перестал. Но с крыш по водосточным трубам еще громко стекала вода. Последние лиловые тучи уплыли в сторону залива, и небо над городом, промытое теплым дождем, стало на редкость чистым. Ольга распахнула окно, и сразу в комнату ворвался звон и скрежет трамваев, сворачивавших с проспекта Газа на проспект Огородникова, шорох автомобильных и троллейбусных шин по мокрому асфальту, говор сотен людей, выходящих после сеанса из кинотеатра. Ольга отвыкла от этого городского шума и гула и долго стоять у окна не могла. Ей было трудно дышать воздухом, пропитанным бензином, и у нее кружилась голова.
А Юрий, который отлично чувствовал себя в Ленинграде, подтрунивал над Ольгой:
– Конечно, в твоей Швейцарии лучше!
– Честное слово, лучше. Я за все годы ни разу не принимала в Агуре порошков от головной боли. А здесь с первого дня места себе не нахожу. Юра, давай уговорим маму, чтобы переехала к нам. Честное слово, и нам и ей будет лучше.
– Во-первых, она не поедет, – возразил Юрий, – а во-вторых, никто не даст брони на квартиру.
– А зачем она – броня? – с детской наивностью спросила Ольга. – Ведь у нас там целый дом под Орлиной скалой!
– Да, Оля, – с упреком сказал Юрий, – ты, оказывается, совсем мало смыслишь в таких делах. Если мама переедет в Агур и лишится квартиры, нам даже в отпуск некуда будет приехать. А ведь еще неизвестно, как в будущем сложится жизнь.
– Как мы с тобой захотим, так она и сложится, – прежним наивным тоном сказала Ольга.
Он не ответил.
Тороповы жили на улице Восстания, вблизи Московского вокзала, и Ольга с Юрием, доехав трамваем до Нарвских ворот, пересели в метро и через четверть часа уже стояли около подъезда высокого шестиэтажного дома.
– Сколько раз я прибегал сюда с медведевскими записочками! – сказал Юрий, когда они медленно поднимались по крутой, тускло освещенной лестнице. – Клава уже знала, когда я приду, и выходила меня встречать.
Ольга молчала, поглядывая на номера квартир.
На площадке пятого этажа она задержалась.
– Да, кажется, здесь двадцать вторая квартира, – сказал Юрий.
Он нажал кнопку звонка, и почти сразу же за дверьми послышались мягкие торопливые шаги.
– Кто там? – спросил немолодой женский голос, Юрий узнал Клавину маму.
– Откройте, Зинаида Парфентьевна! Это Юра Полозов!
Тотчас же звякнула откинутая дверная цепочка, щелкнул замок, и Зинаида Парфентьевна распахнула дверь. Несколько секунд она вглядывалась в Юрия, потом перевела глаза на Ольгу.
– Юрочка, дорогой мой, вы приехали оттуда? – сквозь слезы спросила она.
– Да, в отпуск, Зинаида Парфентьевна. А это моя жена, Оля Ургалова.
– Да что это мы стоим в передней? – сказала Зинаида Парфентьевна. И тут же шепотом предупредила: – Василий Прокофьевич совсем болен у нас.
– Что с ним? – тревожно спросил Юрий.
– Перенес инсульт... Полгода лежал в госпитале...
– И давно это случилось?
– Вскоре после смерти Клавочки. С тех пор – в отставке, на пенсии.
– И что он, лежит?
– Нет, ходит с палочкой. Теперь, слава богу, уже ничего.
– Мы, наверно, не вовремя, Зинаида Парфентьевна? – спросила Ольга, внимательно разглядывая эту высокую, полную, седоватую женщину с точно таким же, как у Клавы, овалом лица и большими, уже усталыми глазами.
– Что вы, что вы, Ольга...
– Просто Оля!
– Проходите, Юра, Олечка... Я так рада, так рада. – И, введя их в большую столовую, крикнула мужу: – Васенька, а у нас гости!
– Кто именно? – раздался глуховатый мужской голос.
– Клавины друзья!
– Оттуда? – и это должно было означать: "С Дальнего Востока?"
Вскоре из смежной комнаты, должно быть кабинета, освещенного зеленой лампой, опираясь правой рукой на палочку, а левую, словно безжизненную, прижимая к груди, прихрамывая, вышел среднего роста полный мужчина в морском кителе без погон.
– Спасибо, что не забыли стариков, – сказал Торопов, подвигая ногой стул. – Ну, что же вы, садитесь... Как там ваш Дальний Восток?
– Все по-старому, – сказал Юрий.
– И надолго пожаловали? – спросил Торопов Ольгу, которая все еще не могла побороть в себе волнение.
– Пока не надоест! – сказала она, глянув на Юрия.
– Ну, Ленинград не надоест! – возразил Торопов. – Здесь есть что посмотреть.
Зинаида Парфентьевна стояла около серванта, изучающе, внимательно смотрела то на Юрия, то на Ольгу.
– У вас, Олечка, здесь родные?
– Мама.
– Одна?
– Мама живет одна, но у нас здесь родственники...
– У вас ребенок?
– Да, дочурка у нас, – тихо, перехватив насупленный взгляд Юрия, сказала Ольга.
– И как зовут ее?
Ольга почувствовала, как у нее учащенно забилось сердце. Юрий, заметив ее волнение, сказал:
– Когда у нас родилась дочь, мы решили, Зинаида Парфентьевна, назвать ее в честь вашей Клавы. Да и Николай просил нас об этом.
Торопова тихо заплакала.
– Спасибо, родные мои, пусть ваша Клавочка растет счастливой...
Торопов тяжело вздохнул, губы у него чуть дрогнули. Он достал платок, вытер глаза.
– Да! Сломило горе нас с Зиночкой. Ох и сломило... Вы бы нам рассказали, как она там жила? Неужели так уж ей было плохо в Мая-Дату?
– Сперва Клава приехала к Оле в больницу, показаться, – быстро заговорил Юрий. – Оля сказала, что все у нее нормально, что ехать никуда не нужно. А о том, что Коля отпустил ее, мы узнали гораздо позже...
– Кстати, где сейчас Николай Иванович? – спросила Ольга.
– Было всего одно коротенькое письмо с Камчатки. Он где-то там в лесном порту, что ли. Ты не помнишь, Зиночка?
– Не помню, ничего не помню! – быстро, нехотя проговорила Зинаида Парфентьевна, и Ольга с Юрием поняли, что неприязнь к бывшему зятю не только не прошла, но, видимо, стала еще больше.
Василий Прокофьевич повторил:
– Да, да, в лесном порту! Давно что-то не пишет. Возможно, у него уже другая семья. У нашего брата-мужика это ведь быстро...
Ольга решила заступиться за Медведева.
– Николай очень любил Клаву. Берег ее...
– Да не сберег! – сердито перебила Зинаида Парфентьевна.
– Ладно тебе, мамуля, угостила бы нас чайком, что ли...
– Спасибо, мы недавно пили, – сказал Юрий. – Мы скоро пойдем.
– Нет уж, посидите, – настойчиво сказал Торопов. – Раз зашли, то посидите... Хоть и скучно с нами, стариками, а посидите, – и стал спрашивать о Советской Гавани, где в молодости служил. – Не слышали, гончаровский фрегат "Паллада" так и не подняли со дна морского?
Юрий смущенно заморгал. Он не знал о том, что фрегат "Паллада" затонул где-то в районе Совгавани, но постеснялся признаться в этом. На выручку поспешила Ольга.
– По-моему, не подняли, Василий Прокофьевич. Один мой больной как-то привез мне кусок мореного дуба, уверял, что это от фрегата "Паллада". Ты разве не видел, Юра, в моей дежурке на шкафу этот кусок черного дуба?
– Кажется, видел, но не обратил внимания, – сказал он не совсем уверенно.
Зинаида Парфентьевна ушла на кухню.
– Совсем состарилась моя Зиночка. Глаза у нее сухими стали, теперь плачет без слез. Надо же было случиться такому горю! Я был в это время в Кронштадте. Я бы, понятно, не допустил. Скажите мне честно, ребята, что у нее там вышло с Колей? Неужели плохо они жили?
– Хорошо жили, – опять сказала Ольга. – Но Клава Не хотела жить в Мая-Дату. Она буквально бредила Ленинградом. Может быть, поэтому она и рискнула поехать...
– Да-а-а! – печально вздохнул Торопов. – Ищи виноватого! – И стал ощупывать здоровой рукой карманы кителя, брюк, словно искал папиросы, но, видимо, вспомнив, что давно бросил курить, смущенно качнул головой. Между прочим, я свою морскую службу на Дальнем Востоке начал. И, поверите ли, до сих пор не могу забыть те годы. Хорошо там, красиво, возвышает душу! Когда Николай с Клавочкой решали – ехать или не ехать, хотя Зиночка и возражала, я советовал. Думал, поживут там, закалятся, людьми станут.
– Вот именно возвышает душу, – сказала Ольга взволнованно. – Там я по-настоящему почувствовала себя врачом. Правда, первое время было трудно, тосковала. Зато теперь! – Она глянула на Юрия, словно искала в нем поддержки, но, встретив его холодный, безразличный взгляд, осадила себя: Конечно, кому что нравится...
– Не-е-ет, милая, так нельзя... кому что нравится! – горячо возразил Торопов. – Если бы следовали такому правилу, у нас бы ни Днепрогэса, ни Магнитки, ни Комсомольска-на-Амуре не было, ни других строек. А сознание, а долг, а совесть, наконец! В мое время как было? "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону..." И прекрасно! И настоящими людьми стали!
Вошла хозяйка с чайником и чашками на подносе.
– А ты, Васенька, все про свою политику. Опять волнуешься, опять у тебя давление подскочит.
– Черт с ним, с давлением! – воскликнул Торопов. – Если я, старый боец, вышел из строя, хочу знать, кто на мое место станет. Вот тебе, мамуля, и вся моя политика!
– Я согласна с вами, Василий Прокофьевич, – сказала Ольга, – но волноваться вам вредно! – и, перехватив одобрительный взгляд Зинаиды Парфентьевны, с привычной ласковостью врача повторила: – Вам нужен покой, ни за что нельзя волноваться! Какое у вас давление?
– До двухсот двадцати подскакивало, – сказала Зинаида Парфентьевна. Юра помнит, какой он был, Василий Прокофьевич, здоровяк. А вот после Клавушки совсем сломался.
– Ладно тебе, – стараясь казаться бодрым, произнес Торопов. Давай-ка нам чайку покрепче!
За чаем Ольга рассказала об орочах, об их старинных нравах и обычаях, которые кое-где еще сохранились, а рассказ о том, как Уланка приезжал покупать ее в жены Тимофею, рассмешил Тороповых, и Ольга была рада, что хоть на короткое время вернула им бодрое настроение.
Уже в восьмом часу, тепло простившись с Тороповыми, Ольга и Юрий ушли.
Вечер выдался тихий и теплый, и они решили прогуляться по Невскому. Хотя белые ночи уже давно прошли, еще не смеркалось и фонари не горели.
Ольга предложила зайти в кафе "Север", съесть мороженое, но все столики были заняты и Юрий не захотел ждать. Тогда они купили эскимо и, посмеиваясь, на ходу стали есть.
– По-студенчески! – весело сказала Ольга, держа мороженое в вытянутой руке, чтобы липкие капли не попали на платье. – Наверно, подумают про нас: "Вот провинциалы!"
– Чепуха, на каждом углу продают.
– Тебе, конечно, будет смешно, но в Агуре я тосковала по эскимо на палочке и шоколадным конфетам. Вот, думала я, приеду в Ленинград и, кроме мороженого и конфет, ничего есть не буду. А ты, Юра? – спросила Ольга, весело улыбаясь.
– А я о хорошем армянском коньяке от трех до пяти звездочек. Надоел таежный спиртяга с разводкой.
– Ты и без разводки неплохо его пьешь!
Он ответил шутливо:
– С горя приходится...
– С горя? – воскликнула Ольга. – Какое у тебя горе?
– Да я так, к слову, – засмеялся он.
Она бросила в урну палочку от мороженого и, вытирая платком губы, спросила:
– Пройдемся еще или к трамваю?
– Дойдем до Казанского, там стоянка такси.
В такси Ольга взяла Юрия за руку, положила голову ему на плечо.
– Юрка, когда мы начнем тратить наши деньги? – вдруг спросила она. Я хочу купить себе золотые часики с браслетом. И, конечно, золотое обручальное кольцо... – и рассмеялась.
– Купи, что же тут смешного!
– Нет, я вспомнила, как однажды Аркадий Осипович во время операции заметил у меня на руке колечко с агатовым камешком и пришел в ярость: "Разве вас не учили, что на хирургию нельзя приходить с амулетами!"
– Действительно нельзя?
– Вообще не полагается. А я про колечко почему-то забыла. Юрка, что мы купим Аркадию Осиповичу и Лидии Федоровне?
– Не знаю. Решай сама!
– Во-первых, я ему куплю большую подарочную коробку с папиросами. А во-вторых... Что, Юра, во-вторых?.. Ага, во-вторых, две бутылки коньяку: одну с тремя, другую с пятью звездочками. Согласен?
– Мне решительно все равно!
– А что Алеше? Ну, Алеше ты сам что-нибудь купишь. А Фросечке мы купим шерстяное платье... Итак, с завтрашнего дня начнем с тобой тратить деньги. Согласен?
– Завтра не могу.
– Почему?
– Завтра я снова поеду в академию. Поговорю относительно темы. А ты, Оля, разве не собираешься к своему профессору Авилову?
– Собираюсь. Мне надо с ним повидаться, посоветоваться. Тему свою я, понятно, менять не буду. Я уже много сделала. Условно назвала ее "Изменение социально-гигиенических условий малых народов Севера за годы Советской власти". Правда, я беру в основу, как мне и советовали в Хабаровске, на кафедре организации здравоохранения, только часть народностей: удэге, ульчей, амурских нивхов и, разумеется, наших орочей. Тут она уловила ироническую усмешку на лице мужа. – Ты что это, Юра?
– Когда твой профессор Авилов узнает, что орочей осталось всего триста человек, он, наверно, удивится...
– Народность, конечно, малая, а проблема большая, – возразила Ольга.
– Тебе видней... Я столько же понимаю в медицине, как ты, вероятно, в моих лесах.
– Конечно, в кактусах и пальмах я не понимаю, а нашу дальневосточную тайгу все-таки знаю.
В это время шофер спросил:
– Проспект Газа, какой номер?
– Вот тот дом, угол Огородникова, – сказал Юрий.
Берестов не скупился на письма. Он писал их часто и отправлял авиапочтой, так что Ольга Игнатьевна была в курсе всех агурских дел. В свою очередь, и она аккуратно отвечала Алеше, Юрий даже иронически посмеивался над их перепиской.
– Почти роман в письмах, – говорил он. – Помнится мне, я когда-то именно такой роман читал, в письмах... Некто Макар, отчества не помню, писал бедной Вареньке...
– Так ведь это "Бедные люди" Достоевского, – сказала Ольга, надписывая адрес на конверте.
– Что же ты писала Алеше?
– Как всегда, ничего особенного.
– От меня привет не забыла?
– Конечно, не забыла!
– А то ведь я твои письма не проверяю, – с наигранной строгостью сказал он.
– Еще этого не хватает! – возмутилась Ольга, вставая. – Какой ты все-таки, Юра! Алеша сообщает о лесных пожарах, о том, что Харитон Федорович днюет и ночует на берегу Бидями, а ты даже Бурову не напишешь.
– Ничего тут необычного нет, каждое лето горит тайга. – И добавил равнодушно: – Вся не выгорит, на наш век ее вполне хватит.
Ольга резко вскинула голову, глянула на него с тревожным изумлением, но промолчала.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Профессор Сергей Михайлович Авилов, высокий, худой, сутуловатый, с пышной седой бородой, какую теперь уже редко кто носит, стоял в белом халате у раскрытого окна и курил. Когда Ольга вошла, тоже в белом халате, который ей выдали на вешалке, лицо профессора выразило сперва изумление, потом любопытство. Он быстро шагнул к столу, надел очки, измерил Ольгу немного сердитым взглядом, так знакомым ей еще со студенческих лет.
– Вам что угодно? – спросил он, садясь в кресло и приняв строгий, деловой вид. – Зачетик?
– Здравствуйте, Сергей Михайлович, – робко сказала Ольга, сдерживая улыбку.
– Ну, разумеется, здравствуйте, – ответил профессор, взглянув на нее поверх очков. – Чем могу служить?
– Вы меня, понятно, не узнали, профессор. Я – Оля Ургалова, ваша бывшая студентка. Та, что не захотела остаться у вас на кафедре.
– Так это вы... ты... с самого Дальнего Востока?
– С самого-самого... Приехала в отпуск и решила зайти к вам, Сергей Михайлович.
– Спасибо, весьма рад! – И показал ей на кресло. – Ну, что там у вас, лучше?
– Раньше! – сказала она как можно более весело.
– То есть?
– На целых семь часов раньше!
– А-а-а, в этом смысле! Значит, спешите жить! Что ж, в ваши годы это не противопоказано. Наверно, уже дама?
– Разумеется, муж, дочь...
– Но ты все еще хороша!
Ольга смущенно махнула рукой:
– Куда там, Сергей Михайлович, уже старуха...
Он громко рассмеялся, откинулся на спинку кресла, хлопнул себя по коленкам.
– Сколько же сей старухе?
– Много, тридцать шестой, Сергей Михайлович! Я ведь поздно окончила институт.
– А мне шестьдесят девять, и то... – он с хрипотцой кашлянул, приосанился, – не собираюсь записываться в старички, раз еще нужен.
– Вы все такой же, профессор! Молодец! – искренно сказала она. Евгения Антоновна здорова?
– Спасибо, здорова. Ведь мы с ней уже прадед и прабабушка. Недавно у нас правнук родился. И такой, знаете, бутуз... – Он вскинул руки. – Такой бутуз... тоже Авилов!
Ольга была знакома с семьей профессора и сразу догадалась, что это у Алика – внука Сергея Михайловича, с которым Ольга училась на одном курсе, родился сын.
– Ну рассказывай, как там жила, чего достигла? – переходя на серьезно-деловой тон, спросил профессор и предупредил: – Но не так, как зачет сдают, а не спеша, подробно.
– Очень долго рассказывать, Сергей Михайлович, а у вас ведь, как всегда, времени мало...
Он достал из жилетного кармана массивные золотые часы:
– В час уложимся?
– Постараюсь, – сказала Ольга, думая, как бы короче рассказать о главном и не забыть посоветоваться о том, ради чего она, собственно, и пришла сюда.
Он слушал Ольгу очень внимательно, то вставая и прохаживаясь по мягкому ковру, то снова садясь в кресло.
Рассказывая о своей жизни в Агуре, об операциях, какие ей пришлось сделать в последнее время, Ольга искоса поглядывала на профессора, стараясь угадать, какое впечатление производит ее рассказ.
– Молодцы, просто универсалы! – воскликнул профессор. – Один врач на целый участок! Трудновато, конечно, но полезно!
– Сейчас у нас уже два врача. Ждем еще двух – гинеколога и зубного. А до недавнего времени я была одна в пяти лицах.
– Что, и за зубного? – с добродушной усмешкой перебил Авилов.
– Нет, этому вы нас не учили, – ответила, улыбаясь, Ольга. – А всем остальным приходилось заниматься.
– Ну а главное твое устремление?
– Конечно, хирургия!
Он утвердительно кивнул.
– Ну вот что, доктор... – он вдруг забыл ее фамилию.
– Ургалова... – подсказала она.
– Я и говорю, доктор Ургалова. Во-первых, если мне не изменяет память, я тогда, на комиссии, когда ты отказалась остаться у меня на кафедре, весьма и весьма обиделся на тебя. Теперь вижу, что был не прав. Во-вторых, непременно придешь на кафедру факультетской хирургии и все, что сейчас рассказала мне, слово в слово повторишь студентам. Даже более подробно, скажем, о личной твоей жизни. Ничего, не стесняйся, девушкам это особенно необходимо. А в-третьих, тема твоей будущей работы о социально-гигиенических условиях жизни северных народностей весьма интересна. – Он на несколько секунд задумался. – Что-то не помню я, чтобы такая работа была. И давно ты над ней сидишь?
