Текст книги "Багульник"

Автор книги: Семен Бытовой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

– Ну вот и наш Кегуй! – сказал Тимофей и стал сильно растирать ладонями уши.

Почуяв близость жилья, собаки изо всех сил рванулись вперед.

На вторые сутки поздно вечером Ольга приняла у Марфы Самсоновны девочку.

– На счастье вам! – поздравила она роженицу. – Молодец, все будет хорошо!

Орочка слабым голосом ответила:

– Спасибо тебе, в честь тебя назову ее Олечкой.

– Пожалуйста, – рассмеялась Ольга. – Мне мое имя нравится.

Вошел муж Марфы, Андрей Данилович Уланка.

– Это тебе, мамка-доктор! – сказал он, извлекая из свертка новенькие торбаса, опушенные мехом лисицы-огневки. – Его носи-носи долго!

– Нет, нет, не надо! – запротестовала Ольга, чувствуя, что краснеет. – У меня еще совсем новые торбаса. И вообще, Андрей Данилович, никаких подарков мне не надо.

Сконфуженный Уланка не знал, что ответить. Тут из-за полога раздался тихий голос Марфы Самсоновны:

– Не обижай его, возьми торбаса. Отец шкурку мял, старался, а я сшила их, так что возьми, пожалуйста. – И обратилась уважительно к сыну: – Ты скажи, Тимофей Андреевич, чтобы взяла, не обижала нас.

– Возьмите, доктор, в память о рождении ребенка, – сказал Тимофей. По нашим обычаям, хорошему человеку, который принес радость в дом, полагается памятный подарок. Так что, пожалуйста, не нарушайте наши обычаи!

– Ладно, не буду нарушать, – уступила Ольга, взяв торбаса.

Тогда Уланка-старший извлек из свертка пару мужских тапочек, тоже очень красивых, собранных из разноцветных меховых лоскутьев и опушенных, как и торбаса, мехом огневки.

– А это мужу твоему! – сказал он. – Их тоже Марфа Самсоновна шила.

– Что вы, дорогой мой! – воскликнула Ольга. – Нет у меня никакого мужа. – Она умоляюще глянула на Тимофея, словно прося его на этот раз заступиться за нее, но он, к ее огорчению, сказал:

– Надо и тапочки взять!

В десятом часу сели ужинать. На столе появилось столько разных кушаний, что Ольга невольно подумала: это специально приготовили к ее приезду.

Наливая ей в стакан медовухи, Уланка-старший сказал:

– Добрая медовушка, бархатная!

– Почему бархатная? – не поняла Ольга.

Тимофей объяснил:

– Это когда мед с цветов бархатного дерева. Считается у нас самый полезный, но он бывает не каждый год.

– Вы говорите так, точно я знаю, какое оно, бархатное дерево, смущенно улыбнулась Ольга.

– По дороге на рыбалку покажу вам, амурского бархата у нас много растет. – Он ловко подцепил острым ножом большой кусок вареной медвежатины и положил в тарелку Ольге.

– Что вы, разве я столько съем?

– Кушай, мамка-доктор, медвежонок попался добрый, только вчера выкурил его из берложки, – сказал Уланка-старший.

Ольга вспомнила берлогу в дупле старой липы, которую она видела по дороге в Кегуй, и спросила:

– Берлога была на дереве?

– Однако да! – кивнул Уланка-старший.

– Значит, не шатун! – сказала она, рассмешив Тимофея. – Что вы смеетесь? Мне все это интересно!

– Правильно, понемногу отаеживаетесь! – весело сказал он. – Ну, за что будем пить?

Ольга с удивлением глянула на Тимофея:

– Понятно, за новорожденную! За вашу младшую сестричку!

Они чокнулись кружками и выпили: Уланки с Евлампием залпом, до дна, а Ольга небольшими глотками, будто с опаской.

Тимофей опять налил.

– Второй тост за ваше счастье, доктор! – предложил он и добавил: Чтобы тапочки не залежались.

Она скосила на него глаза.

– Кажется придется их пересыпать нафталином...

– Не придется! – уверенно сказал Тимофей.

После второй кружки у Ольги закружилась голова, но ей было приятно рядом с Тимофеем, он все время смешил ее и заставлял пробовать то одно, то другое кушанье.

Они не обращали внимания на сидящих напротив Уланку-старшего и Евлампия Петровича, которые много пили, много ели и о чем-то разговаривали на родном языке.

Ольга прошла к Марфе Самсоновне, побыла с ней четверть часа и вернулась к столу.

– Чем бы вас еще угостить? – спросил Тимофей и хотел было налить ей медовухи.

Ольга резко отодвинула от себя кружку:

– Все, ни капельки больше!

– Тогда моченой брусники?

– С удовольствием.

В первом часу ночи Ольга пошла спать, за ситцевым пологом была для нее приготовлена постель.

– А я к себе в интернат, – сказал Тимофей, прощаясь. – Ровно в девять сбор на рыбалку.

3

...Пока Тимофей укладывал в рюкзак рыболовные снасти, Ольга пробовала освоить орочские лыжи. Палок к ним не полагалось, и она постояла в нерешительности, потом сделала несколько робких шагов и потеряла равновесие.

– Нет, ничего у меня не выйдет! – сказала она с обидой на себя. – Вы со мной намучаетесь.

– Смелее, не робейте! – посоветовал Тимофей.

Он приладил за спиной рюкзак, стал на лыжи и зашагал легко, без всякого напряжения. Ольга почти с завистью глядела на него.

– Смотрите, как удобно на них, – сказал Тимофей, возвращаясь к Ольге. – Ну, двинулись!

И она пошла за ним, сперва тихо, потом все быстрей и вскоре освоилась так, что перестала отставать. Тимофей радовался.

– Это ведь одно удовольствие каждое утро прогуляться на таких лыжах, – сказал он.

– У меня нет таких лыж.

– Так берите эти!

– А как я их вам верну?

– Как-нибудь приеду в Агур.

– Приезжайте!

Они прошли километра два сквозь тайгу по узкой, плохо протоптанной тропе, которая сильно петляла.

Солнце скупо проглядывало сквозь белесую морозную дымку. В лесу было тихо, только дятлы то здесь, то там коротко постукивали по звонким от стужи стволам. Тимофей шел впереди, изредка поглядывая через плечо на Ольгу, и радовался, что она так быстро освоилась с орочскими лыжами, подклеенными мехом.

– Перекур! – сказал Тимофей, останавливаясь.

– Дайте и мне папиросу.

Он поднес ей спичку, и, когда глаза их встретились, Ольга сказала как бы в свое оправдание:

– У вас ведь большинство женщин курит.

– К сожалению, у нас это осталось от прошлого. В иной дом зайдешь, сидит на мехах кашляющий старик, сосет трубку, а детишки рвут ее у него изо рта, просят побаловаться.

– Вот это ужасно, что дети курят, – сказала Ольга. – А в интернате ребята курят?

– До меня украдкой курили, – признался Тимофей. – Им родители табак привозили. Но я строго-настрого запретил. Сказал, что буду исключать курильщиков. И, знаете, подействовало.

В лесу стало светло и не так тесно. После того как тропа оборвалась, показалась кривая излучина реки, скованная голубым торосистым льдом. Берег был здесь крут, обрывист.

Ольга сняла варежку, подала Уланке руку. Они стали спускаться. Вдруг Тимофей отпустил ее и понесся вперед. Ольга вскрикнула, качнулась, замахала руками, однако широкие лыжи удержали ее, и она помимо воли, почти не чувствуя под собой почвы, полетела с такой стремительностью, что, догнав Тимофея, сильно ударила его в спину, и оба они грохнулись на лед.

– Зачем вы отпустили меня? – спросила она, вставая. – Ну и здорово я сшибла вас, Тимофей Андреевич!

– Немножко не рассчитал! – признался он. – Все в порядке!

На середине реки, под высоким торосом, который всеми своими гранями ярко сверкал на солнце, Тимофей расстелил барсучью шкурку для Ольги, а сам отправился собирать валежник для костра. Вскоре он вернулся с большой охапкой сухого валежника, сложил его горкой.

– Сейчас разведем огонь и начнем выдалбливать луночки, – сказал он.

Ольге было приятно, что он так старается ради нее.

– Тимофей Андреевич, – неожиданно спросила она, – почему вы не привезли из Ленинграда девушку?

– Какую девушку? – не понял он.

– Любимую, какую же! – И словами доктора Окунева добавила: – Столько лет проучились в вузе, неужели никто не ранил ваше сердце?

– Нет, у меня здоровое сердце! – сказал он серьезно, все еще не понимая, зачем она ему это говорит.

Он достал из рюкзака пешню и принялся выдалбливать лунку. Лед был крепкий, поддавался туго, и осколки разлетались во все стороны, один осколок льда угодил Ольге в щеку, и она вскрикнула. Тимофей сказал, чтобы она отодвинулась подальше, но Ольга не послушалась.

– Тогда я ничего не увижу!

Через полчаса были готовы две лунки. Тимофей быстро размотал удочки и, сев на корточки, опустил блесны.

– А теперь продолжим разговор.

– Разве в это время можно разговаривать? – спросила она, чуть не рассмешив его. Ольга склонилась над лункой, прислушалась к быстрому журчанию воды подо льдом.

– Можно и стихи читать, – сказал Тимофей. – Хотите?

Она, как прежде, захотела

Вдохнуть дыхание свое

В мое измученное тело,

В мое холодное жилье...

Вдруг он слегка отстранил ее и посмотрел в лунку.

– Что, уже? – спросила она.

– Еще нет подхода, – ответил он спокойно. – Однако рыбы здесь тьма. И опять стал читать:

Как небо встало надо мною,

А я не мог навстречу ей...

– Чудесно! – перебила Ольга. – У вас замечательная память.

– Еще не все.

– Неужели? – с притворным удивлением спросила она, и ему показалось, что ей неинтересно слушать стихи.

– Ладно, потом дочитаю, – сказал он, опять склоняясь над лункой. Чувствую, скоро подойдет.

Ольге тоже не терпелось заглянуть в лунку, и она бесцеремонно толкнула Уланку в грудь. Он повалился на спину, захохотал и, поднимаясь, в свою очередь слегка толкнул Ольгу, но она успела удержаться, не упала.

– Нет, это нечестно, Тимофей Андреевич! – обиделась она. – Я ведь впервые на рыбалке, мне интересно...

– Ладно, смотрите в лунку и докладывайте, что там нового.

Но Ольга ничего нового не увидела. Все так же журчала подо льдом вода и веяло в лицо острым холодком.

– Наверно, ничего не будет, – сказала она.

– Почему не будет, – ответил Тимофей и неторопливо замахал короткой удочкой. Вдруг он почувствовал частые, энергичные толчки, вскочил и начал, как говорят рыбаки, "шить".

– Что, подошла? – тревожным шепотом спросила Ольга.

– Уже шью!

– Шьете? – не поняла Ольга.

Он не успел ответить – в лунке показался сиг, Тимофей подтянул его к ледяной кромке, быстро схватил багорик, подцепил им сига и выбросил на лед.

– Скорей снимите его с крюка! – закричал Тимофей.

Снятый с крюка сиг выскользнул из Ольгиных рук, засверкал на солнце серебристой с золотом чешуей. Ольга сделала стремительное движение, чтобы поймать его, но Тимофей остановил:

– Не надо, сейчас устынет!

Он расправил блесну, снова опустил в лунку. Ольга легла грудью на лед у самой кромки и глядела в темную глубь, боясь пропустить мгновение, когда рыба снова начнет подходить. Махая удочкой, она не почувствовала, как чем-то резким царапнуло по блесне, как она мелко и часто задергалась.

– Что же вы, подсекайте же! – крикнул Тимофей.

– А шить не надо? – спросила она, рассмешив его. – Вы ведь шили...

– Это одно и то же, – весело сказал он.

Видя, что Ольга теряет время, он слегка оттолкнул ее от лунки, но она запротестовала:

– Нет, нет, я сама, Тимофей Андреевич, я сама... – и стала осторожно тянуть леску, но вытащить ее не могла. Видимо, рыба зацепилась за ледяную кромку.

– Тише, не дергайте, порвете леску! – опять крикнул Тимофей, хватая багорик. Ловким движением он опустил его в лунку и, подцепив рыбу, выбросил ее на лед. – Опять сиг!

Ольга была счастлива. Щеки ее горели. Она вскочила, запрыгала, как девочка, захлопала в ладоши.

– Скажите честно, здорово я шила?

– Отлично!

Ярко светило зимнее солнце. Небо стояло высокое, чистое. Всеми цветами радуги отливали на реке торосы. Ольга сбросила полушубок и осталась в шерстяном свитере, из-под шапки-ушанки выбивались пушистые пряди, густые брови, белые от изморози, еще резче подчеркивали ее большие блестящие глаза.

Почувствовав на себе внимательный взгляд Тимофея, она быстро повернулась к нему спиной.

– А кто это там трещит на деревьях?

– Это синицы, – сказал Уланка.

– Синицы? Наверно, это про здешних сказано: "Лучше синицу в руки, чем журавля в небе"? А трудно поймать синицу?

– Трудней, чем сига, но при желании можно! Бывает так, что она совсем близко, а в руки никак не дается.

– Неужели так и не дается?

– Бывает, конечно, – грустно улыбнулся Уланка.

Ольга замахала руками, затопала ногами, стараясь согреться, потом пробежала шагов двадцать туда и обратно.

– Какое солнце, какой чудесный день! – крикнула она. – Как хорошо здесь!

– Это, наверно, про нашу тайгу Пушкин говорил:

Мороз и солнце, день чудесный,

Еще ты дремлешь, друг прелестный,

Пора, красавица, проснись...

– Что ж, давайте шить, подсекать, одним словом, рыбу ловить, сказала она, подбегая к лунке.

Тимофей попробовал на ногте большого пальца, не притупилось ли тоненькое жало крюка, и, убедившись, что оно еще годится, сказал:

– Ничего, пойдет!

Ольга, взяв блесну, опустила ее. Уже через несколько секунд в воде сверкнула спинка сига и тут же исчезла, потянув за собой леску.

– Опять зеваете! – вскрикнул Тимофей, схватив багорик. Но и ему не повезло. Он, видимо, ослабил леску, и рыба мгновенно сорвалась.

– Ну вот, испортили дело! – обиделась Ольга. – Лучше бы я сама.

Ждать новой поклевки долго не пришлось. С трудом, едва не оборвав леску, Ольга подтащила к лунке тайменя, но выбросить его на лед не могла.

– Помогите!

Тимофей быстро подцепил его багориком под самые жабры, но таймень изогнулся, дернулся – и был таков.

– Ну что вы наделали, честное слово! – в отчаянии закричала Ольга. Совсем разучились рыбачить!

Он разразился смехом.

– Что же тут смешного? Упустили такого тайменя!

– Ладно, пускай опять я виноват, – согласился Тимофей. – Будем снова закидывать.

Меньше чем за час они поймали еще двух крупных сигов и тайменя. Ольге показалось, что это был тот самый таймень, которого упустил Тимофей.

– Пожалуй, пора сматывать удочки, – предложил он. – Зимний день короткий.

Ольга шла позади Тимофея, который, к ее удивлению, почему-то молчал. Чтобы как-то развлечь его, она ухватилась обеими руками за ветку сосны, сильно тряхнула ее, и на голову Уланки рухнула снежная глыба.

– Ах, вот вы как! – воскликнул Уланка, отряхиваясь. – Я вас тоже сейчас угощу!

– Попробуйте! – закричала она, убегая.

Он постоял, осмотрелся и, свернув с тропы, по глубокому снегу запетлял между деревьями. Ольга подумала, что он решил обойти ее, и побежала быстрее. Она даже не заметила, как он неожиданно выскочил из-за тополя и пересек ей дорогу. Ольга хотела оттолкнуть его, тогда Тимофей, широко расставив руки, заключил ее в свои объятия.

– Теперь не убежите!

Но Ольга и не пыталась убежать. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Вдруг она почувствовала, что Тимофей смыкает за ее спиной руки, и улыбнулась. Он понял ее улыбку по-своему и стал целовать ее холодные, схваченные изморозью ресницы, пока они не оттаяли, а когда захотел поцеловать в губы, Ольга быстро крутнула головой, сильно дернула плечами и, вырвавшись, стремительно побежала от него. Оглянувшись на бегу, она увидела, что Тимофей идет к старой дуплистой липе, и стала медленно возвращаться.

– Что вы там нашли?

– Омелу! – крикнул он, взбираясь на дерево.

– Что-о-о?

– Омел-у-у-у!

Ольга увидела, как Тимофей пытается срезать кривым охотничьим ножом огромный шарообразный, отливающий глянцем зеленый куст, притаившийся в кроне древней липы среди голых темных ветвей. Когда он наконец срезал омелу и, спрыгнув на снег, поднес Ольге, в ее руках никак не умещалось это удивительное, почти в метр величиной растение.

– Странно, зимой и такое ярко-зеленое...

– Не восхищайтесь омелой, – сказал он. – Это вечнозеленое растение с нежным названием – паразит! Зеленеет, красуется, а дерево, на котором оно растет, гибнет.

– Зачем же вы дарите мне омелу?

– Я охотно подарил бы вам букет горных пионов, но теперь их, к сожалению, нет.

– А довезу я этого паразита до Агура?

– Когда вы решили ехать?

– Если у Марфы Самсоновны все в порядке, то завтра.

– А на охоту разве не пойдем?

– На медведя? – спросила она шутливо.

– Можно и на медведя!

– Как-нибудь в другой раз, – пообещала она.

Она вернулась в Агур под вечер, когда закат обагрил снега на сопках. Не успела упряжка подъехать к больнице, Ольга спрыгнула с нарты, взбежала на крыльцо, тихо, чтобы никто не слышал, открыла дверь и прошла к себе в комнату. Только она положила на стол куст омелы, в глаза ей бросилась лежавшая под пепельницей записка.

"Спасибо Вам за все, дорогой доктор! Чувствую себя отлично. От всей души желаю Вам счастья в жизни. Если еще не уеду на ясеневые разработки, то непременно позвоню Вам из Мая-Дату. Еще раз спасибо. Ваш непослушный больной Ю. Полозов".

"Сбежал! – подумала Ольга. – Что-то у них тут случилось с Медведевым!"

В эту минуту вошла Ефросинья Ивановна. Вид у нее был грустный, виноватый.

– Где больной? – строго спросила Ольга.

Фрося зябко повела плечами, переступила с ноги на ногу и залепетала:

– Попутная машина была, он и уехал...

– А где были вы, Ефросинья Ивановна? Почему отпустили больного? Наверно, и перевязки ему не сделали?

– Утречком сделала, – сказала Фрося. – Как ты, мамка уехала, он какой-то другой стал. Папиросы утром купила ему, так он до вечера всю пачку выкурил. Я ругаю его, а он все курит. Лучше бы ты, мамочка, не уезжала.

Ольга вспылила:

– Новое дело! Выходит, я не должна ехать на срочные вызовы, а сидеть в палате и стеречь больных! А вы здесь зачем?

– Так ведь не видела я, как он уехал. Хватилась, а его уже нету...

– Вот я и говорю, что надо лучше смотреть за больными. Простите, но я вынуждена поставить вам за это на вид.

Сестра обиженно отвернулась.

– Не надо, милая, обижаться. Но я прошу вас, чтобы в будущем это не повторялось! – И, передавая ей куст омелы, попросила: – Поставьте, пожалуйста, омелу в палате на столе. Здесь у меня для нее места не хватит.

Ефросинья Ивановна небрежно схватила зеленый куст и выбежала в прихожую.

Ольга постояла, грустным взглядом окинула комнату и вдруг почувствовала себя такой обиженной и одинокой, что кинулась на кушетку, зарылась лицом в подушку и заплакала.

Из дежурки донесся сердитый голос Фроси:

– Я и осталась виноватая. Он сбежал, а я виноватая. Что? Устала с дороги, спит! Да тише ты, не кричи, пожалуйста! Новое дело, он сбежал, а я виноватая! Ладно тебе, ладно тебе! – уже более сдержанно сказала она. – А позвать не могу, устала она с дороги.

– Ефросинья Ивановна, кто это звонит? – спросила Ольга и, не дождавшись ответа, подошла к телефону: – Доктор Ургалова слушает!

– Простите меня, доктор, если бы не попутная машина... – начал сбивчиво объяснять Полозов. – Если хотите, я сегодня же вернусь в больницу...

– Как вы себя чувствуете? – спросила Ольга, стараясь сохранить спокойствие.

– По-моему, хорошо.

– Тогда незачем приезжать, здоровым людям в больнице делать нечего.

– Ведь я не оформил больничный...

– Оформим без вас и вышлем по почте.

Тут разговор прервал голос телефонистки: "Агур, выключаю! Мая-Дату, будете говорить по срочному с Хабаровском! Хабаровск, говорите!"

Ольга постояла с трубкой в руке, потом бросила ее на рычаг и пошла к себе. Следом за ней шла Фрося. Она все еще не могла забыть обиду и сердито повторяла:

– Он сбежал, а я виноватая!

– Ладно вам, перестаньте! – раздраженно сказала Ольга. – Сбежал значит, здоров!

– Пускай здоровый, а я невиноватая!

– Голубушка, умоляю, хватит! – И, помолчав, спросила более спокойно, решив выяснить все до конца: – Может, они поспорили с Николаем Ивановичем?

– Нет, однако, не спорили. Николай Иванович за тобой сразу уехал. А когда Юрий Савельевич остался один, он какой-то другой сделался. Я ему ужин принесла, он кушать не стал. Все ходил, курил. А когда к ночи пурга разыгралась, он мне прямо скандал учинил: "Вот увидите, Фросечка, ее пурга заметет". Я ему тоже не смолчала: "Ложись, спи, с нашим Евлампием ей в пургу не будет страшно!" Еле, мамка, успокоила его. Все равно спать не ложился, стоял у окна, смотрел, ждал, пока пурга кончится. А я ему опять: "Ничего, Юрий Савельевич, такое наше врачебное дело. Когда к больному вызов есть, надо ехать: хоть пурга, хоть ливень, хоть что – все одинаково". А он свое: "Я этого от вас, Фрося Ивановна, не ожидал!" Как будто я и за пургу виноватая.

– Ну ладно, Фросечка, идите домой. Вы за эти дни, наверно, очень устали.

– Пойду, однако, а то я трое суток дома не была, надо плиту истопить...

4

"Милая моя мамочка! – писала Ольга в Ленинград. – Ты прости меня, что долго не отвечала на твое последнее письмо. С первых же дней моего приезда в Агур навалилось столько разной неотложной работы, что я едва-едва справлялась. Недавно в одну ночь пришлось сделать две полостные операции. Потом уехала по срочному вызову к роженице в поселок Кегуй. Я, мамочка, ехала туда на собачьей упряжке. Ты, конечно, не знаешь, как выглядит нарта с собаками, но это, поверь, прелесть. Легко и удобно. Сидишь вся закутанная в медвежью шубу, а упряжка бежит по узкой тропинке сквозь тайгу, облепленную голубым сверкающим снегом. Правда, в пути нас немного задержала пурга, но я все-таки попала к роженице вовремя и приняла у нее поздно вечером девочку. Она была так счастлива, что назвала своего ребенка в мою честь Ольгой. Вот видишь, как хорошо относятся ко мне местные жители. Очень прошу тебя, родная, не волнуйся, твоя дочь живет отлично и решительно ни в чем не нуждается. Ко мне иногда приезжает доктор Аркадий Осипович Окунев, с которым ты уже знакома по моим прежним письмам из Турнина. Он ласково называет меня "девочка моя". Очень помогает мне и, как родной отец, следит за каждым моим шагом. Так что опять прошу тебя совершенно не беспокойся и никогда больше не пиши, что какая-то нелегкая занесла меня на край света! Здесь очень интересно и мне нравится. Дорогая мамочка, купила ли ты себе зимнее пальто? Очень прошу тебя, купи какое-нибудь приличное, подороже: если не хватит денег, которые я послала тебе, то не спеши. На днях отправлю еще перевод. И вообще, не отказывай себе ни в чем. Деньги я буду высылать регулярно. А у меня здесь расходы невелики. Все есть в нашем рыбкоопе. За конфеты "Мишка на севере" и "Белочка" спасибо тебе. Я ведь как была сластеной, так и осталась. Вот теперь, пожалуй, все, дорогая моя. Спасибо дяде Косте и тете Лиле, что часто бывают у тебя. И особенно благодарна им, что в папину годовщину сходили они с тобой на могилу и положили букет роз от меня. Ну вот и все. Еще раз прошу: больше никогда не волнуйся за свою Ольгу, все у нее хорошо, ведь ты сама знаешь, какая она, – и других не обидит, и за себя, когда надо, постоит..."

А подруге своей в Кировскую область Ольга не написала. Ленке Томиной писать не так-то просто. Ведь Ленка постоянно требует от Ольги таких писем, чтобы в них была вся душа до самого донышка. А у Ольги в самом деле душа была полна впечатлений, переживаний, и писать обо всем этом надо подробно и долго, а времени нет.

Она разделась, легла. Под окном Евлампий Петрович почему-то возился с собаками, и они жалобно скулили, нагоняя тоску. Потом взошла луна и долго стояла под окном – большая, в голубой морозной короне.

Ольга заснула крепко, проспав до десяти часов утра, когда ее разбудил телефонный звонок из Турнина. Аркадий Осипович вызывал ее – ассистировать ему. Предстояла, как сообщила от его имени медсестра Анна Павловна, важная операция.

До поезда оставалось четверть часа. Ольга быстро оделась, написала Фросе записку и, не позавтракав, побежала на станцию.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Она застала Аркадия Осиповича в его кабинете, рассматривающего рентгеновские снимки. Он встретил ее без обычных восклицаний, лишь глянул поверх пенсне задумчивыми глазами. Ольга сразу догадалась, что доктор обдумывает план предстоящей операции, и стала ждать. Через две-три минуты Окунев резко откинулся на спинку стула и принялся вправлять папиросу в мундштук. Закурив, сказал:

– Посмотри снимки.

Она взяла один снимок, посмотрела его на свет, потом другой, затем оба вместе. Аркадий Осипович, выпуская густые клубы дыма, изучающе поглядывал на Ольгу, ожидая, что она скажет.

– По-моему, ясно, Аркадий Осипович, новообразование на уровне поперечно-ободочной кишки.

– Есть, девочка, есть, – буркнул в усы Окунев.

– А опухоль прощупывается?

– Настолько, что сам больной в одно прекрасное утро нащупал ее. Испугался и прибежал в больницу: "Аркадий Осипович, у меня шарик какой-то в животе катается". Говорю ему: "Давай, товарищ Щеглов, раздевайся, приляг, и я твой шарик покатаю".

Ольга спросила:

– Что, вы знакомы с больным?

– Господи боже ты мой! – воскликнул Окунев. – Да это ведь второй секретарь нашего Турнинского райкома партии.

– Сергей Терентьевич?

– Ну конечно!

– Помню, он вернулся из Ессентуков веселый, бодрый. Показывал свою курортную книжку – холецистит, спастический колит. И что-то еще с обменом...

– Совершенно верно! – подвинулся к столу Окунев. – Удивляюсь, как ты все в точности помнишь.

– Ну и что же, покатали шарик? – улыбнулась Ольга.

– Покатал, девочка моя. К счастью, он очень подвижен. А когда больного стали готовить к рентгеноскопии, шарик вообще резко переместился. Предполагаю, что сидит он, как гриб-боровик, на ножке, а сия чертова ножка – на брыжейке. – Он посмотрел на часы: – Словом, девочка моя, через час мы с тобой выясним все в точности.

И признался Ольге, что сперва хотел отправить больного в город, к профессору, однако Щеглов решительно отказался ехать.

– Когда я его как следует осмотрел и действительно обнаружил новообразование в брюшной полости, то написал все это на бланке и сказал ему: "С этим, Сергей Терентьевич, поезжайте в город. Вы как-никак в номенклатуре обкома партии, там в областной больнице вас и прооперируют". Щеглов встал, быстро натянул, извини, пожалуйста, штаны и уставился на меня, аки тигр уссурийский.

Аркадий Осипович сделал последнюю затяжку, выудил из мундштука окурок, глянул на Ольгу веселыми глазами:

– Верно говорю тебе, девочка, аки тигр! "Вы это серьезно мне советуете, доктор Окунев?" – спрашивает Щеглов. "В таких делах, отвечаю, не шутят. Операция крайне необходима, а опухоль, если ее оставить, сами знаете, может перерасти в нехорошую штуку. Ее необходимо срочно выкинуть к чертовой бабушке!" Щеглов спокойно выслушал меня, взял со стола папиросу, долго мял ее пальцами, но не стал закуривать. Вспомнил, что на курорте бросил курить, а тут немного поволновался. "Так вот что, доктор Окунев, мы с вами коммунисты и будем говорить прямо: если бы я даже состоял, как вы выразились, не только в номенклатуре обкома, а самого ЦК, никуда я из Турнина не поеду! Разве ты забыл, – тут он перешел на "ты", – доктор Окунев, как мы строили нашу больницу, сколько трудов и хлопот мы на нее потратили. Когда ее открывали, помнишь, ты при всем честном народе заявил, что отныне даже самых тяжелых больных никуда не будем посылать из Турнина. Любую сложнейшую операцию будем делать на месте. Помнишь, Аркадий Осипович? Так вот, дорогой мой, возьми обратно свою сопроводиловку, потому что я ни в какой город не поеду. Вовсе я не желаю, чтобы люди говорили: когда нашего второго секретаря приперло, он в город укатил, к профессорам, а мы, значит, грешные, в случае чего должны здесь, в районной больнице!" Я пробовал доказать ему, что он совершенно напрасно думает, будто кто-то в чем-либо упрекнет нас. Ведь мы и рядового работника, если нужно, можем направить в областную больницу. Тогда Сергей Терентьевич поставил вопрос так: "Если ты, доктор Окунев, не уверен в себе, тогда скажи прямо, как коммунист коммунисту, и я поеду в город. Ведь мне, сам понимаешь, во цвете лет помирать неохота". Сказал это Сергей Терентьевич и сразу как-то переменился: лицо бледное, руки дрожат, в глазах слезы. Но это не от слабости у него, а от обиды, что не успел еще сделать всего, что надо и хочется сделать. "Давай, говорю, Сергей Терентьевич, обратно сопроводиловку! Никуда я тебя из Турнина не пущу, несмотря на твою высокую номенклатуру! Сходи, голубчик, домой, скажи Людмиле Афанасьевне, что доктор Окунев велит тебе лечь в больницу. Впрочем, я с ней сам поговорю..." Кинулся он ко мне, схватил мои руки, крепко от души пожал и говорит: "Спасибо тебе, дорогой доктор, знаю тебя не первый год, от души верю тебе, спасибо, что по-человечески понял меня!" Вот, девочка моя, какая нам с тобой предстоит операция. Вот почему вызвал тебя.

– Я, пожалуй, пройду к больному, Аркадий Осипович, – сказала Ольга.

– Иди, милая, иди. Прощупай его как следует, ведь ты его еще не видела...

Щеглов лежал на спине, подложив под голову руки, и смотрел в окно, за которым в блестящем куржаке стояли тонкие молодые березы.

Когда Ольга подошла к нему, он не сразу узнал ее, а узнав, улыбнулся слабой грустной улыбкой.

– Ургалова?

– Я, Сергей Терентьевич.

– По-моему, вас посылали в Агур?

– Я и живу в Агуре.

– Как вы там устроились?

– Отлично, Сергей Терентьевич.

– Ну и молодец! Думаю, что на месте Александра Петровича не должно быть плохо. Не за горами время, когда ваш Агур станет районным центром, тогда дела пойдут у вас еще лучше.

– Разрешите, Сергей Терентьевич, я посмотрю вас? – попросила Ольга.

– Давайте, доктор, смотрите. Я теперь в вашей власти.

Ольга присела на краешек кровати, взяла руку Щеглова, проверила пульс, потом выслушала сердце, легкие.

– По этой части у меня, кажется, все хорошо, – сказал он уверенно и добавил печально: – А вот шарик у меня в животе...

– Сейчас посмотрю и шарик, – как можно спокойнее проговорила Ольга и нежно, кончиками пальцев пропальпировала живот, сразу нащупав опухоль. Покатала ее туда-назад, спросила: – Так не больно?

– Когда сильно нажимаете, больно. Что, Ургалова, серьезная это штука у меня?

– Разве Аркадий Осипович не говорил вам? – стараясь уйти от прямого ответа, в свою очередь спросила Ольга.

– Говорил, конечно. А я у вас спрашиваю...

– Опухоль довольно большая. Но все-таки достаточно подвижная.

– Верно, Ургалова, я и сам это обнаружил. Когда лежу на правом боку, она у меня здесь, – и он показал где, – а когда на левом, то вот здесь...

– Поменьше щупайте, Сергей Терентьевич, не надо травмировать.

– Знаю, что не надо, так ведь руки сами тянутся, – виновато признался Щеглов. – Чего только не передумал я за эти несколько дней! Ведь я впервые попал на больничную койку.

– Все будет хорошо, только не волнуйтесь. Волноваться перед операцией не следует. Сохраните бодрость духа. Аркадий Осипович опытный хирург.

– А вы, Ургалова, что, специально приехали?

– Да, Аркадий Осипович вызвал меня ассистировать, – призналась Ольга.

Щеглов одобрительно кивнул.

– Спасибо, раз так. Сестра говорила, что мне сделают какой-то усыпляющий укол и, когда повезут в операционную, мне даже весело сделается. Верно это?

Ольга слегка засмеялась.

– Не будет вам никакого укола, а в операционную пойдете со мной. Хорошо?

– Ладно. С вами, Ургалова, пойду, только ведите меня под ручку.

– Непременно под ручку!

– И скоро?

– В тринадцать часов.

– Ох ты, не могли в двенадцать или в четырнадцать! Обязательно в тринадцать! – пробовал пошутить Щеглов, однако Ольга почувствовала, что "тринадцать часов" немного испугали его.