Текст книги "А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников "

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

При уходе Федорова чтение началось – и нужно ли говорить, какой эффект произвела эта комедия на слушателей!

Здесь, для контраста, приведу другой случай из домашней жизни покойного Александра Сергеевича. Был у него камердинер, крепостной его человек [7], который с малолетства находился при нем для прислуги; он вместе с ним вырос и был при нем безотлучно во всех его путешествиях. Грибоедов его очень любил и даже баловал, вследствие чего слуга зачастую фамильярничал со своим господином. По какому-то странному случаю этот слуга назывался Александром Грибовым, и Грибоедов часто называл его тезкой. Однажды Александр Сергеевич ушел в гости на целый день. Грибов, по уходе его, запер квартиру на ключ и сам тоже куда–то отправился... Часу во втором ночи Грибоедов воротился домой; звонит, стучит – дверей не отворяют... он еще сильнее – нет ответа. Помучившись напрасно с четверть часа, он отправился ночевать к своему приятелю Андрею Андреевичу Жандру, который жил тогда недалеко от него.

На другой день Грибоедов приходит домой; Грибов встречает его, как ни в чем не бывало.

– Сашка! куда ты вчера уходил? – спрашивает Грибоедов.

– В гости ходил... – отвечает Сашка.

– Но я во втором часу воротился, и тебя здесь не было.

– А почем же я знал, что вы так рано вернетесь? – возражает он таким тоном, как будто вся вина была на стороне барина, а не слуги.

– А ты в котором часу пришел домой?

– Ровно в три часа.

– Да, – сказал Грибоедов, – ты прав, ты точно, в таком случае, не мог мне отворить дверей...

Несколько дней спустя Грибоедов сидел вечером в своем кабинете и что–то писал... Александр пришел к нему и спрашивает его:

– А что, Александр Сергеевич, вы не уйдете сегодня со двора?

– А тебе зачем?

– Да мне бы нужно было сходить часа на два или на три в гости.

– Ну, ступай, я останусь дома.

Грибов расфрантился, надел новый фрак и отправился... Только что он за ворота, Грибоедов снимает халат, оделся, запер квартиру, взял ключ с собою и ушел опять ночевать к Жандру. Время было летнее; Грибов воротился часу в первом... звонит, стучит, двери не отворяются... Грибов видит, что дело плохо, стало быть, барин надул его... Уйти ночевать куда-нибудь нельзя, неравно барин вернется ночью. Нечего было делать; ложится он на полу, около самых дверей, и засыпает богатырским сном. Рано поутру Грибоедов воротился домой и видит, что его тезка, как верный пес, растянулся у дверей своего господина. Он разбудил его и, потирая руки, самодовольно говорит ему: "А? что?., франт–собака, каково я тебя пришколил... славно отомстил тебе! Вот если б у меня не было поблизости знакомого, и мне бы пришлось на прошлой неделе так же ночевать, по твоей милости!" Грибов вскочил, как встрепанный, и, потягиваясь, сказал ему: "Куда как остроумно придумали!.. есть чем хвастать".

Другой раз, при мне, Грибоедов садится за фортепьяно, у которого одна ножка была без колеса и для подпорки под нее обыкновенно подставляли какой-то брусок... на этот раз бруска не оказалось, и фортепьяно шаталось во все стороны... Грибоедов зовет своего Грибова и говорит ему:

– Ты, верно, опять сегодня играл без меня на фортепьяно?

– Играл немножко... – отвечает он фамильярно.

– Ну, так и есть! А куда девался брусок?

– Не знаю.

– А что ты играл?

– "Барыню"!

– Ну-ка, сыграй...

Слуга, без церемонии, садится за фортепьяно и одним пальцем наигрывает известную песню: "Барыня–сударыня, протяните ножку". Грибоедов прослушал его с полминуты, покачал головою и сказал ему:

– Ах, ты дрянь этакая, понятия не имеешь, как надо играть, а портишь мне фортепьяно!.. По–ш–шел! играй лучше в свайку или в бабки!

Эти два анекдота ясно обрисовывают простодушный характер Грибоедова. Впоследствии этот самый Грибов был вместе со своим господином в Тегеране и в 1829 году, во время кровавой катастрофы, как мне рассказывали, был изрублен вместе с ним.

Известно, что Грибоедов в 1826 году был вытребован из Тифлиса Следственной комиссией по делу 14 декабря; его подозревали также прикосновенным к заговору; он был с фельдъегерем привезен в Петербург и содержался несколько дней под арестом в Главном штабе. Вскоре, однако, он был освобожден, потому что никаких улик против него не оказалось. Я помню его экспромт, сказанный им по поводу этого ареста... вот он:

По духу времени и вкусу,

Он ненавидел слово: раб...

За то посажен в Главный штаб

И там притянут к Иисусу!

В начале весны, в 1828 году, незадолго до своего отъезда в Тегеран, Александр Сергеевич зашел ко мне... Тогда я уже был женат; он желал поздравить меня и жену мою с законным браком... [его не было в Петербурге, когда мы сыграли нашу свадьбу (Первая моя жена была Любовь Осиповна Дюрова (ученица кн. Шаховского), родная сестра известного артиста Николая Осиповича Дюра. Она так же, как и брат ее, была в свое время любимицей публики. Она скончалась в том же 1828 году. (Примеч. П. А. Каратыгина.)]. Мы с женою поздравляли его и с царскою милостью, и с блестящей карьерой (он тогда только что был назначен посланником и полномочным министром при персидском дворе). На наше радушное приветствие он отвечал как-то грустно, точно предчувствие щемило его вещее сердце. «Бог с ними, с этими почестями! – говорил он. – Мне бы только устроить и обеспечить мою старушку–матушку, а так я бы опять вернулся сюда... дайте мне мое свободное время, мое перо и чернильницу, больше мне ничего не надо»! <...> Потом, когда я собирался уходить, жена моя сказала ему: «Неужели, Александр Сергеевич, бог не приведет вам увидеть свою чудную комедию на нашей сцене?» Он грустно улыбнулся, взглянул на нее из-под очков и сказал ей: «А какая бы вы была славная Софья!» Грустно было на этот раз наше прощание с ним... Не прошло и году после нашей разлуки, как его не стало: он погиб в Тегеране 30 января 1829 года.

А.Н. Муравьев. Из «Моих воспоминаний»

Наконец в августе 1825 года исполнилось мое пламенное желание: я увидел Крым и сделался поэтом...

Не хочу представить здесь подробный журнал моего путешествия, не стану описывать местоположений, я уже изобразил их в моей "Тавриде"; но я передам только сильные впечатления и что побудило меня писать. Многим обязан я Грибоедову; я уже видел часть Южного берега, не находя себе отголоска в равнодушных людях, меня окружавших, когда я познакомился с ним в Симферополе

[1]. Мы поехали вместе на Чатырдаг. Я стоял в облаках и, взглянув на землю, был ближе к небу, нежели к ней; невольный восторг овладел мною, я был вне себя; Грибоедов меня понял, – и мы сошлись.<...>

Я расстался с Грибоедовым и поехал в Феодосию.<...>

В Бахчисарае я опять свиделся с Грибоедовым; после очаровательной прогулки в Чуфут–Кале [2] я долго беседовал с ним ночью; луна делает нас откровенными; я открыл ему мою страсть к поэзии и прочел "Днепр" и "Чатырдаг". Он обрадовался моей склонности: "Продолжайте, – сказал он, – но, ради бога, не переводите, а творите!" Я сказал ему мое намерение написать поэму "Владимир". "Я думал сделать из сего трагедию, когда посетил Корсунь, – отвечал он, – и сия мысль во мне сохранилась". Мы снова расстались<...>

В последний раз я увидел Грибоедова и открылся ему. Он одобрил мой замысел (поэмы "Потоп"), хотя и грозил его огромностью. <...>

В Яссах <...> все мысли и способности мои занимало одно творение – "Михаил Тверской". Трагедия сия, зачатая духом еще под Шумлою, обдумываемая в течение нескольких месяцев, наконец, по получении летописей была начата мною в феврале.

Не знаю, изменится ли в будущем мое мнение насчет сей трагедии, но теперь я доволен ее ходом и характерами; она только требует некоторых перемен в слоге, ибо я часто был прерываем в самые лучшие минуты вдохновений! Сия трагедия есть только половина двулогии: "Тверские в Орде", которой дополнением будет "Георгий Московский", и только первая часть обширной драмы, заключающей в себе все трагические черты летописей наших и составленной из непрерывной цепи многих трагедий; все те из них, которые издали уже представляются моим взорам, – как будто бы сей исполинский и в полном смысле отечественный замысел был уже совершен: "Святополк", "Василько", сцены из столетней вражды Ольговичей с Мономахами, "Андрей Боголюбский", "Сеча на Калке", "Федор Рязанский", если он не кончен бессмертным и несчастным Грибоедовым, он мне рассказал его план в Крыму [3], равно как и другой трагедии, из которой помню лишь сцену между половцами [4], позабыл ее название. О, если б я мог предвидеть, что мне суждено будет впоследствии только одну минуту его видеть, когда он ехал вестником мира Персии, то с какой бы жадностью удержал я стихи его! Надеюсь, однако, что они собраны!..

Н.В. Шимановский. Арест Грибоедова

В 1825 году, в ноябре, мы возвратились из похода в горы. Отряд был расквартирован по казачьим станицам как для отдыха, так и для того, чтобы исправить амуницию, слишком пострадавшую от довольно продолжительного движения в горах. Главная квартира учреждена была Гребенского полка в станице Червленной.

Вскоре отправились мы в станицу Екатериноградскую. Ермолов, Алексей Петрович [1], назначил тут свидание с начальником своего штаба генерал–майором Алексеем Александровичем Вельяминовым, начальником в Имеретии князем Петром Дмитриевичем Горчаковым и нашим посланником в Персии статским советником Семеном Ивановичем Мазаровичем, жившим тогда уже в Тифлисе, по натянутым отношениям с персиянами. Тут нашли мы Грибоедова, возвратившегося из продолжительного отпуска и по пути из Петербурга обратно на Кавказ побывавшего в Крыму.

Через несколько дней прибыл из Таганрога фельдъегерь Якунин [2] с горестным известием о кончине императора Александра, и засим получен указ о присяге императору Константину Павловичу. В тот же день, в станичной Церкви, мы принесли присягу; на площади были приведены к присяге казаки станицы и рота кабардинского полка, расположенная в станице. В тот же день отправлены были два курьера: один в Тифлис, другой в станицу Червленную для приведения войск к присяге.

Мы собирались всякий день к обеду у Алексея Александровича Вельяминова (прекраснейшего из смертных). После гастрономического обеда Грибоедов читал нам по нескольку явлений из только что конченного "Горя от ума", которое и послужило ему впоследствии к оправданию по делу декабристов [3]. Конец вечера проводили мы за вистом.

Накануне отъезда нашего из Екатериноградской станицы, когда были кончены все дела с начальствующими лицами, вызванными туда Алексеем Петровичем, Грибоедов должен был ехать в Тифлис, но убедительно просил Алексея Петровича взять его в назначенный тогда поход. Алексей Петрович отговаривал его, но, наконец, как–то неохотно согласился.

На другой день [4] мы уехали в Червленную, где Грибоедов, за неимением квартиры, поместился у меня. При нем был молодой мальчик за камердинера, Алексаша. Этому Алексаше пришлось через несколько дней играть важную роль, вместе с моим человеком Матвеем Алексеевым, в крепости Грозной.

Утром 25 декабря все чиновники и офицеры, находившиеся при главной квартире, собрались, чтобы поздравить Алексея Петровича с праздником. Домик офицерский, занимаемый Алексеем Петровичем, был на площади, на углу улицы, ведущей к станице Наур, то есть к дороге из России. Утро было прекрасное, довольно теплое. Кто сидел на завалинке домика, кто прохаживался поблизости. Толкуя о предстоящем походе в Чечню, мы увидали, что шибко скачет кто–то на тройке прямо к квартире генерала. Это был фельдъегерь Дамиш. Тотчас позвали его к генералу; он подал ему довольно толстый конверт, в котором были: манифест о восшествии на престол императора Николая и все приложения, которые хранились в Москве, в Успенском соборе. Алексей Петрович поздравил нас с новым государем и тут же приказал дежурному по отряду сделать нужные распоряжения относительно присяги. Не медля нимало был отправлен курьер в Тифлис к начальнику штаба, и как мы расположены были по раскольничьим станицам, то пришлось посылать за священником в г. Кизляр (с лишком 200 верст от станицы Червленной), которого и привезли только на третий день; тогда мы все, и 1-й батальон Ширванского полка, и казаки станицы, присягнули. Эта медленность была поставлена потом в вину Алексею Петровичу, между тем как вины тут никакой не было.

Когда Алексей Петрович окончил распоряжения, фельдъегерь Дамиш стал рассказывать о событии 14 декабря. В это время Грибоедов, то сжимая кулаки, то разводя руками, сказал с улыбкою: "Вот теперь в Петербурге идет кутерьма! Чем–то кончится!"

Еще было поставлено в вину Алексею Петровичу, отчего он донес о присяге с тем же фельдъегерем, а не дослал кого-нибудь из адъютантов или офицеров. Это, конечно, было бы приличнее. Не знаю, почему это случилось. Говорили, что будет послан поручик гвардейского генерального штаба Сергей Ермолов, двоюродный брат генерала; но вышло не так.

На 28 декабря велено было отряду собираться в станицу Червленную. Алексей Петрович назначил свой отъезд этого же числа и приказал за собой следовать генерального штаба подполковнику Жихареву. Тут Грибоедов стал просить убедительно, чтобы и ему следовать за генералом. Алексей Петрович согласился, и на другое утро Грибоедов выступил с первым батальоном Ширванского полка, с двумя сотнями казаков, при двух конных казачьих орудиях. Тогда время было опасное: хотя до крепости Грозной только 40 верст, но иначе идти было нельзя, так как вся Чечня находилась в волнении.

Бей–Булат, первый имам, проповедовал казават, т. е. войну против неверных.

Штаб отряда и тяжести должны были выступить на другой день. Так и исполнили, согласно приказанию. Хотя перевозочные средства могли быть усилены, но Алексей Петрович жалел наших нагайцев, поставлявших провиант, отчего и вышло, что нам дали с Грибоедовым одну арбу, на которую сложили наши вещи. Люди наши следовали на вьючных лошадях.

Станица Червленная расположена близ Терека, но переправа устроена выше станицы, в четырех или пяти верстах, где мы и переправились на правый берег. В десяти верстах от переправы, за небольшим перевалом, находился чеченский аул, при горячем серном источнике, и против аула построено укрепление, названное Горячеводском. В укреплении этом расположена была рота 43-го егерского полка под командою капитана графа Бельфорта, который хотя родом француз, но кроме русского языка не знал никакого, получив воспитание во втором кадетском корпусе.

Все, что мне удалось читать печатного об аресте Грибоедова, все совершенно не так. Видно, что это пересказанные речи. Я буду говорить как очевидный свидетель и ручаюсь за сказанное.

Рано утром мы выступили из Червленной [5] и часу в одиннадцатом подошли к Горячеводскому укреплению, где назначен был привал, с тем чтобы стянуть обоз с тяжестями, который, по случаю переправы, очень растянулся.

Гостеприимный хозяин граф Бельфорт [6], ожидая нас, приготовил целого барана, жарившегося на шашлыке. Мы выпили водки или по-кавказски спирту (когда его разводить!) и принялись за гомерический завтрак на открытом воздухе. День был солнечный и довольно теплый. Исправлявший должность дежурного штаб-офицера гвардии капитан Талызин первый увидал, на перевале от Терека, тройку в санях, окруженную 20 или 30 казаками, и первый сказал: "Господа, ведь это должен быть фельдъегерь!" Так и вышло. Через полчаса подскакали сани, из которых выскочил фельдъегерь, с одной сумкой на груди. Он назвал себя Уклонский. Мы познакомились и предложили ему водки. Он выпил нашего спирту и принялся с нами за шашлык. Талызин, как ловкий человек, предложил другую чарочку. Тот отказался. Успели принести от маркитанта шампанского; фельдъегерь тоже отказался, сказав, что не пьет виноградных вин. Хотели угостить чем бы нибудь еще, но он ото всего отказывался. Лошадь верховая ему была готова.

Ударили подъем, и мы пошли в крепость Грозную. Погода сделалась сумрачная, да и на душе было невесело; давило какое–то предчувствие.

Подойдя к Шульцову кургану (а теперь называется Ермоловским; это, кажется, в 4-х или в 3-х верстах от крепости), мы согласились поехать вперед отряда. Талызин, Сергей Ермолов и я, пригласивши с собой фельдъегеря, пустились на рысях и прямо к дому коменданта крепости Грозной. Алексей Петрович сидел за большим столом и, как теперь помню, раскладывал пасьянс. Сбоку возле него сидел с трубкою Грибоедов. Когда мы доложили, что прибыли и привезли фельдъегеря, генерал немедленно приказал позвать его к себе. Уклонский вынул из сумки один тонкий конверт от начальника Главного штаба Дибича. Генерал разорвал конверт, бумага заключала в себе несколько строк [7], но когда он читал, Талызин прошел сзади кресел и поймал на глаз фамилию Грибоедова. Алексей Петрович, пробежавши быстро бумагу, положил в боковой карман сюртука и застегнулся. Потом он начал расспрашивать Уклонского о событиях в Петербурге. Очень толково и последовательно рассказывал Уклонский. Я не обратил внимания на Грибоедова, но Талызин мне после сказывал, что он сделался бледен, как полотно [8]. Так как это было зимой, то мы были в черкесках и полушубках. Я вышел, чтобы узнать, где наша квартира, которая была отведена на нас четверых почти что рядом, в офицерском флигеле: мне, подполковнику Жихареву, Сергею Ермолову и Грибоедову. Это была квартира капитана Козловского (после дослужившегося до чина полного генерала, Викентия Михайловича, бывшего председателем кавказских вечеров в Петербурге).

В сенях встретил я Талызина, который отдавал приказание одному из ординарцев генерала, уряднику кавказского казачьего полка Рассветаеву, чтобы он скакал в обоз, отыскал арбу Грибоедова и Шимановского и чтобы гнал в крепость. Я спросил его по-французски: на что это? Талызин отвечал: "После скажу!"

Когда я возвратился к А. П. Ермолову, снявши свой полушубок, то Грибоедова не было в комнате. Он выходил куда-то, но скоро возвратился, был, по-видимому, покоен и слушал рассказы Уклонского, который назвал много арестованных. Приказано было подавать ужин, к которому генерал велел пригласить прибывшего перед тем дежурного по отряду артиллерии полковника Мищенка, приехавшего с донесением, что голова колонны прибыла и расположена бивуаком около крепости, а равно и фельдъегеря Уклонского. Походный ужин не затейлив: два блюда; стало быть, он недолго продолжался, но россказни Уклонского заставили просидеть за столом лишнее время, а может быть, и нужно было продлить ужин и для других целей. Генерал после ужина сиживал за столом всегда подолгу; тут бывали разные шутки, россказни и анекдоты; но на сей раз ничего подобного не было, и когда мы встали и люди убрали посуду, то генерал, обратившись ко всем, сказал: "Господа, вы с походу, вероятно, спать хотите, то покойной ночи!" Все стали расходиться.

Под квартиру нам отведена была одна большая комната, но без всякой мебели; нам постлано было на полу, и, чтобы удержать подушки, наши переметные чемоданы были приставлены к головам. Так было и у постели Грибоедова.

Мы с Жихаревым разделись и легли. Сергей Ермолов раздевался, но, по обыкновению, спорил с Грибоедовым и защищал Москву, которую Грибоедов, как и всегда, клеймил своими сарказмами. Грибоедов не раздевался. Вдруг отворяются двери, и является дежурный по отряду полковник Мищенко, но уже в сюртуке и шарфе, точно так и дежурный штаб-офицер Талызин, а за ними фельдъегерь Уклонский. Мищенко подошел к Грибоедову и сказал ему: "Александр Сергеевич, воля государя императора, чтобы вас арестовать. Где ваши вещи и бумаги?" Грибоедов весьма покойно показал ему на переметные чемоданы, стоявшие в голове нашей постели. Потащили чемоданы на средину комнаты. Начали перебирать белье и платье и, наконец, в одном чемодане на дне нашли довольно толстую тетрадь. Это было "Горе от ума". Мищенко спросил, нет ли еще каких бумаг. Грибоедов отвечал, что больше у него бумаг нет и что все его имущество заключается в этих чемоданах. Переметные чемоданы перевязали веревками и наложили печати Мищенко, Талызин и Уклонский, у которого оказалась при часах сердоликовая печать. Потом полковник Мищенко сказал Грибоедову, чтобы он пожаловал за ним. Его перевели в другой офицерский домик, где уже были поставлены часовые у каждого окна и у двери.

Как мы ни устали, но провели эту ночь почти что без сна.

Наутро мы проводили Грибоедова до кургана [9]. Прощаясь, он повторял нам: "Пожалуйста, не сокрушайтесь, я скоро с вами увижусь". Так и было: он приехал назад в Тифлис из Петербурга в начале сентября этого же года.

Тут нужно возвратиться к арбе с нашими вещами. Урядник Рассветаев ловко исполнил возложенное на него поручение. Он отыскал арбу, вывел ее из колонны и заставил быков скакать, так что очень скоро прибыли наши люди к назначенному нам флигелю. Тут встретило наших людей приказание елико возможно скорее сжечь все бумаги Грибоедова, оставив лишь толстую тетрадь – "Горе от ума". Камердинер его Алексаша хорошо знал бумаги своего господина; он этим и руководствовал, и не более как в полчаса времени все сожгли на кухне Козловского, а чемоданы поставили на прежнее место в арбу.

Так совершилось это важное для Грибоедова событие, и потому-то он нам на прощание с такой уверенностью говорил: "Я к вам возвращусь". Сего, конечно, не случилось бы, если бы бумаги его уцелели. Да это дело прошлое; но нужно бы Грибоедову это помнить и быть благодарным. Но не так вышло, а совершенно противное.

В сентябре 1826 года я был командирован по службе на Кавказскую линию. Въезжая на казачий мост в Коби, я встретил Грибоедова на его обратном пути. Из Москвы он ехал вместе с Денисом Васильевичем Давыдовым. Долго я просидел с ними; но этот случай подробно рассказан Денисом Васильевичем в его "Записках", изданных в Лейпциге [10]. Говорено было немало, да ума–разума не стало! Старинная поговорка.

Последнее слово о Грибоедове. Его товарищи не любили; у него был характер непостоянный и самолюбие неограниченное. Вот для образца один случай. Когда, по приезде в станицу Червленную, он еще жил у меня в хате, раз приходит к нам Сергей Ермолов, и, разумеется, разговор перешел на Москву. Ермолов хорошо знал по Москве Степана Никитича Бегичева и спросил Грибоедова, как он мог с этим увальнем и тюфяком так подружиться? Грибоедов с живостью отвечал: "Это потому, что Бегичев первый стал меня уважать". А потом он же вывел этого своего друга на сцену в "Горе от ума" в лице Платона Михайловича [11].

Изо всех действовавших лиц в настоящем событии я один остался в живых и что написал, то написал верно.

П.М. Сахно–Устимович. Из «Описания Чеченского похода. 1826»

<...> В Екатеринограде, куда приехал Ермолов 22 ноября (1825 года), дожидал его начальник корпусного штаба генерал Вельяминов, назначенный начальником Кавказской области князь Горчаков, бывший поверенный в делах Персии Мазарович, Грибоедов и некоторые другие чиновники. На третий или четвертый день после этого приехал фельдъегерь, но не от государя, а прямо из Петербурга, и, по–видимому, не привез ничего важного.

Но со времени приезда этого фельдъегеря стало заметно, как в самом Ермолове, так и в ближайших окружающих его, уныние и таинственный вид, еще более увеличивающие общую грусть [Фельдъегерь, прибывший из Петербурга, на дороге встретил товарища своего, отправленного из Таганрога в Петербург за траурными вещами, и от него узнал о горестном происшествии, повергшем в невыразимую скорбь всю Россию. Тайну эту выведал прежде всех от фельдъегеря один из адъютантов Ермолова. (Примеч. П. М. Сахно–Устимовича.)]. Наконец все объяснилось: 8 декабря получено официальное известие о кончине императора, и

9 декабря сам Ермолов со всею свитою, все войско и все казаки, находившиеся в Екатеринограде, присягнули на верность Константину Павловичу...

Множество дел, относящихся собственно до управления кавказской линии, задержали генерала в Екатеринограде еще неделю, и мы возвратились в Червленную накануне рождества Христова. Там провели все праздники, но кончина обожаемого монарха поразила нас такою скорбию, что нам было не до веселий и праздник был не в праздник.

В самый Новый год, в часу третьем пополудни, приехал фельдъегерь с манифестом об отречении от престола Константина Павловича и о восшествии на престол государя императора Николая I, и генерал тотчас же приказал мне приготовить все нужные бумаги о приведении всех находившихся в его команде войск и жителей вверенного управлению его края к верноподданнической присяге. <...>

4 же (января 1826 года) поутру совершена верноподданническая присяга.

<...> В Червленной пробыл Ермолов почти целый месяц. Наконец все приготовления к походу были кончены, провиант подвезен, и 19 января генерал выехал с небольшим отрядом и частию своей свиты и с Грибоедовым в Грозную, а 21–го и все остальные войска, и чиновники, бывшие при Ермолове, в том числе и я, двинулись туда же.

При самой переправе через Терек [Переправа через Терек на пароме находится в 7 верстах выше Червленной и довольно удобна. Оба берега плоски и открыты. На левом было тогда небольшое укрепление, прикрывавшее переправу. (Примеч. П. М. Сахно–Устимовича.)] нагнал нас фельдъегерь, приехавший из Петербурга. Все пустились расспрашивать его о тамошних новостях и последних происшествиях, но он был молчалив, как стена, и ловкому адъютанту Ермолова Талызину едва удалось от него выведать, что он привез с собою один только небольшой пакет от графа Дибича на имя генерала. <...>

В половине шестого часа вечера мы были уже в Грозной. Прибывший с нами фельдъегерь привез с собою высочайшее повеление, в котором предписано было немедленно арестовать Грибоедова, отобрать у него и опечатать все бумаги и отправить как его, так и бумаги с тем же фельдъегерем в Петербург. Все это было исполнено: Грибоедов арестован и бумаги его опечатаны через четверть часа по прибытии нашем, и на другой день рано поутру он уже мчался с фельдъегерем. Доброта сердца Ермолова и благодетельное его расположение ко всем, кто служил при нем, не изменились и при этом неприятном случае. Он написал графу Дибичу о Грибоедове самый одобрительный отзыв, который, как сам Грибоедов сознавался после, много помог ему при его оправдании.

Э.В. Бриммер. <О Грибоедове>

24–го (января 1826 года) приехал из Петербурга рыжий фельдъегерь. Мы говорили между собою: от рыжего добра не будет. И точно. Уже до нас дошли слухи, что в Петербурге как–то неладно, что многих забирают, в особенности из 2–й армии; но мы на Кавказе были так спокойны, будто этот ералаш до нас не касался. Приехал рыжий фельдъегерь и увез 25–го числа с собою Грибоедова, состоявшего, кажется, по дипломатической части в канцелярии и бывшего с нами в отряде. Мы шли с Дейтрихом из крепости в лагерь рано утром; слышим, за нами едут; оглядываемся – на тройке Грибоедов и рыжий.

– Прощайте, Александр Сергеевич!

– До свидания, господа!

– Кто это? – спрашивает громко рыжий – и помчались далее с сильным конвоем казаков.

И точно, скоро возвратился Грибоедов чист, как голубь, и более не было подозрений на Кавказский корпус. <...>

Приближаясь к Тавризу [1], мы увидели сплошную массу народа, стоявшего версты на три от города, по обе стороны дороги, по которой медленно подъезжал к нам беглер–бей с огромной свитой. Преклоня голову, он передал ключи города отрядному начальнику князю Эристову. В эту минуту, кажется, старик помирился с дядьками!.. Огромную пеструю свиту беглер–бея трудно было свернуть в сторону. Кавалерийский отряд выехал вперед, князь, указав персиянину ехать подле себя, тронулся вперед – и началось церемониальным маршем торжественное шествие с музыкою и барабанным боем. Народ кланялся до земли, подымал руки то к небу, то к сердцу, кричал что–то про аллаха и справа и слева, при приближении князя Эристова, резал баранов, как жертвоприношение. Чуть ли не до ста штук было зарезано на этих двух верстах. Пройдя мимо дворца Аббас–Мирзы, называемого "Арк" и окруженного каменном стеною, мы расположились лагерем.

Отдохнув немного, я пошел с товарищем в город, где мы встретили много офицеров и солдат, расхаживающих по лавкам и узким улицам с такою беззаботностью, как будто они были в Калужской губернии. Проходя близ дворца, мы вошли в него и увидели там князя Эристова [2] и много генералов, рассматривавших жилище наследника персидского престола. Тут подошел ко мне Александр Сергеевич Грибоедов и, поздоровавшись, рассказал, что Эристов в восторженном настроении от взятия Тавриза, считает себя чуть ли не выше Цезаря и, разговаривая с ним, вдруг спросил:

– А что, брат, Паскевич будет доволен?

– Не знаю, – отвечал Грибоедов, – это еще посмотрим.

– Ничего, брат! Тавриз взял, шах–зада прогнал! А что, брат, как ты думаешь, что скажет Европа?

– Э, ваше сиятельство! Европа не Катерина Акакиевна [Полковница, вдова, жившая в Тифлисе. . . . . . . . . . . . и всегда игравшая с князем Эристовым в бостон; известная говорунья. (Примеч. Э. В. Бриммера)], она мало заботится о Тавризе и кто его взял, – отвечал Грибоедов.

И.П. Липранди. Из «Дневных записок»

<...> Первый комендант Зимнего дворца привозимых к нему отправлял на главную гауптвахту, откуда в 10 или 11 часов вечером привозили к государю (тогда занимавшему Эрмитаж). Первый спрос делал мне г<енерал>а<дъютант> граф Левашов, предваряя, чтобы сознаваться чистосердечно, что в таких случаях государь милостив. На поданном мне для сего листе бумаги я написал в двух строках, что «не участвую в гнусном замысле и требую очных ставок». Г. Левашов тотчас передал государю, который немедля вышел, повторил мне то же, и я повторил желание очных ставок. Фельдъегерю, привезшему меня, дана была записка, и мы молча приехали в Главный штаб к дежурному генералу Потапову, который меня знал с Отечественной войны, и сказанное им слово: «Очень рад», – озадачило меня. Он отдал вполголоса приказание адъютанту своему, Яковлеву, а этот пригласил меня следовать за ним й передал меня другому адъютанту, Жуковскому, который, проходя со мной несколько нескончаемых коридоров и двориков, спускаясь и подымаясь с лестницы на лестницу, между прочим, прервал гробовое молчание: «Слава богу, что вы присланы к нам!» – и объявил, что «тяжких отправляют прямо в крепость»... Невозможно описать впечатления той неожиданности, которою я был поражен: открывается дверь, в передней два молодые солдата учебного карабинерного полка, без боевой амуниции; из прихожей стеклянная дверь, чрез нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; все это во втором часу пополуночи меня поражало. «Вот, господа, еще вам товарищ!» – сказал Жуковский: все глаза обратились на меня. Здесь сидели за чайным столом: бригадный генерал 18-й дивизии Кальм [1], известный Грибоедов; адъютант Ермолова Воейков (оба привезенные с Кавказа); отставной подпоручик генерального штаба А. А. Тучков (старший брат бывшего в Москве генерал–губернатора) и предводитель дворянства Екатеринославской губернии Алексеев, человек около шестидесяти лет и, как оказалось, привезенный по ошибке вместо своего сына, гусара... [2] Поздний чай произошел оттого, что Воейков и Грибоедов были на допросе в Комиссии, находящейся в крепости [3]. Через час мы все были как старые знакомые. Предмет разговора понимается: вопросам, расспросам и взаимно сообщавшимся сведениям не было конца. Содержались мы на свой счет, обед брали из ресторации; позволено было выходить вечером с унтер-офицером для прогулки. Немногие, однако же, желали пользоваться сим; книг, набранных Грибоедовым от Булгарина, было много... Через десять дней я был освобожден, получил свидетельство за № 409 от 25 февраля за подписью всех членов (Следственного комитета), что «к тайному обществу не принадлежал и о существовании его не знал». Тотчас выдано мне, как и другим, годовое жалованье, прогоны и путевые издержки...