Текст книги "А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников "

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Все члены посольства были в восторге, получив эти бесчисленные доказательства щедрости персидского монарха; только одно лицо не разделяло общего удовольствия, именно Рустем–бег, обращенный грузин, три раза менявший веру; он считал себя равным Дадаш–бегу, а ему не дали ни ордена, ни шали, и я слышал, как он, в порыве неистового гнева, восклицал: "Неужели же я менее достоин внимания, чем этот глупец Дадаш, который ничего не смыслит! Уж я дам ему себя знать! Такую заварю кашу, что голова у него слетит с плеч!"

Посланник приказал выдать Зограб–хану, доставившему награды и подарки шаха, 200 червонцев. На следующий день имела место прощальная аудиенция, и все новопожалованные кавалеры были при орденах. Эта аудиенция сошла довольно благополучно, однако шах опять употребил слово мерраджат, которое так не правилось его превосходительству и которое казалось ему столь же оскорбительным, насколько оскорбительно было для монарха то упорство, с каким посланник продолжал сидеть в кресле, и та непринужденность, с какой он держал себя в его присутствии.

Наконец все дела были закончены, представитель российского императора был принят с должным отличием, его осыпали почестями, все были, по–видимому, довольны, и я также радовался приближению нашего отъезда, ибо частые встречи с моими соотечественниками позволяли мне заметить, что тайное возмущение зарождалось уже в их сердцах. Одно особое обстоятельство заставило меня заподозрить, что в отношениях между двором и Грибоедовым произошло значительное охлаждение. Я хотел купить для Мальцова лошадь у офицера, состоявшего в свите шаха. Мы сошлись в цепе, я отправился к владельцу лошади для вручения ему денег и ружья, которое Мальцов посылал ему в подарок, но офицер сказал мне, прося извинения, что, к крайнему его сожалению, он не может продать мне лошадь, так как это могло бы вызвать неудовольствие шаха; чтобы не показаться неучтивым, он принял ружье, однако через несколько дней прислал его мне обратно.

Все было готово для отъезда в назначенный день; были наняты волы для перевозки нашего груза. Мирза–Нарриман показал мне роспись на 1700 туманов, предназначавшихся Грибоедовым для распределения среди мехмандарей, офицеров, слуг и стражи. Он был в восторге от одной мысли увидеть вскоре свою молодую дорогую супругу – грузинскую княжну, отличавшуюся чрезвычайной красотой; это было постоянным предметом его разговоров; мы разделяли его радость, будущее представлялось нам блестящим, как прекрасное летнее солнце; но вскоре горизонт наш омрачился.

Вечером того дня, когда Зограб–хан доставил калаати (подарки шаха), в дом посланника явился, в сопровождении слуги, евнух Мирза–Якуб [9]. Он обратился к Мирзе–Нарриману, который минуту спустя доложил Грибоедову, что Мирза–Якуб желает возвратиться на свою родину, в Эривань, и что он отдает себя под покровительство русских законов. Грибоедов ответил, что не может принять человека, который воровски, под покровом ночи, входит в его дом, что он должен немедленно удалиться и что, если намерение его неизменно, он может явиться вновь на следующее утро. Мирза–Якуб повиновался, но на следующий день явился опять со слугой и в сопровождении Мирзы–Нарримана, вышедшего из дому на рассвете. Ему отвели помещение во дворе, прилегающее к дому, который занимал Грибоедов.

Этот человек, появление которого среди нас послужило причиной таких ужасных несчастий, родился в Эривани, от родителей низкого происхождения и теперь еще проживающих в этом городе. Отец его был армянин, садовник Могаммед–хана, наследственного правителя этой провинции. Он был схвачен и увезен в Тегеран в 1226 (1808) г., когда генерал Цицианов осаждал Эривань, и тогда же определен в сераль Гольден–Исмаил–хана. Спустя несколько лет после того, как этот сановник подвергался опале, Мирза–Якуб поступил на службу шаха и постепенно заслужил доверие монарха, осыпавшего его милостями; в то время, о котором я говорю, Якуб занимал важную должность казначея и главного хранителя всех бриллиантов и драгоценных камней гарема.

Зная, какие чувства питают наши соотечественники к этому роду людей и будучи убеждены, что шах, из одного чувства самолюбия, скорей согласится развестись с одной из своих жен, нежели отпустить от себя Мирзу–Якуба, мы ужаснулись неизбежным последствиям приема, оказанного посланником евнуху. Рассматривая это дело со всех сторон, мы выяснили, что, в силу последнего мирного договора, Грибоедов имел право принимать под свое покровительство лиц, пожелавших вернуться на русскую территорию; с другой же стороны, мы никак не могли допустить, чтобы гордость царя царей и строгие законы гарема позволили бы шаху оказать в этом случае послабление, столь несходное с его представлениями о собственности и способное унизить его в глазах подданных. Он уже перенес достаточно унижений из–за последней войны и упал в их мнении; он, так сказать, собственноручно отдал значительную часть своих сокровищ, столь долго собираемых, а теперь должен был отказаться от прав над рабом, обязанности которого отличались особенно деликатным характером, которому были известны все его домашние тайны и который мог сообщить самые подробные сведения о его богатствах, заключавшихся в золоте, серебре и драгоценных камнях.

Русское правительство ничего не выигрывало, в смысле своего могущества, оказывая покровительство такому человеку, как Мирза–Якуб; нам оставалось предполагать, что в действиях посланника скрываются намерения, враждебные интересам Персии. Если же подобные намерения не имели места, то почему было не уговорить этого несчастного сохранить свое положение, во сто крат превышающее его достоинства. Мы терялись в догадках.

Как только министры и Манучир–хан, главный начальник евнухов, узнали о бегстве Мирзы–Якуба и о месте его нахождения, они тотчас же обратились к посланнику, указывая ему на все неприличие укрывания подобного беглеца. Последний, оставаясь при своем решении, согласился, однако, благодаря ли совету Грибоедова или уверениям, что ему не будет сделано никакого зла, явиться, в сопровождении Мальцева и переводчика Мирзы–Нарримана, к Манучир–хану, чтобы объясниться с этим последним относительно своего намерения возвратиться на свою родину, в Эривань. Свидание обошлось как нельзя лучше, казалось даже, что Манучир–хану удалось победить упорство подчиненного, ибо он, вместо того чтобы вернуться в посольский дом, отправился на свою квартиру; однако вечером того же дня он опять явился в дом посланника с разными домашними вещами – постелью, коврами, посудой и пр.и расположился тут окончательно.

Гроза надвигалась. На следующий день дом Мирзы–Якуба был, по повелению шаха, запечатан, а Грибоедову было официально сообщено, что этот несчастный скрылся, не отдав отчета в сумме от 30 до 40 тысяч туманов. Я не могу теперь припомнить в точности, когда именно, в какой день и час имели место различные обстоятельства, сопровождавшие это печальное событие. Вечером, уже довольно поздно, Рустем–бег сделал попытку перевезти остальные вещи, украшавшие квартиру Мирзы–Якуба. Он взял с собой несколько слуг с мулами и, сорвав наложенные на двери дома печати, уже сдвинул кой–какую мебель, чтобы увезти ее, как вдруг появилась стража, разбуженная дерзким вторжением, и воспротивилась его намерениям с проклятием и угрозами, каковые скоро перешли бы в действия, если бы Рустом не удалился.

До сих пор Грибоедов обнаруживал некоторую склонность удовлетворить министров, не выходя, однако, из границ своих полномочий. Опасение подвергнуться строгому наказанию и даже смерти препятствовало Мирзе–Якубу вернуться к своим обязанностям; равным образом он сопротивлялся убеждениям посланника, уговаривавшего его отправишься в Тавриз и поступить на службу к Аббасу–Мирзе. Мой начальник, находившийся у Манучирхана в то время, когда Мальцов и Мирза–Нарриман отводили к нему Мирзу–Якуба, – нашел этого последнего весьма раздраженным оскорблениями, нанесенными ему, когда он переходил через внутренние темные проходы, которые вели к покоям; несколько слуг гарема осыпали его ругательствами и плевали на него, да и одежда Мирзы–Нарримана порядочно, потерпела от их наглости Вот что отвечал Мирза–Якуб на обвинение в краже денег и драгоценностей: "Надо не иметь ни бога, ни совести, чтобы возвести на меня надобную подлость!" Это значит подлить масла в огонь; неуместное его возражение повлекло за собой горькие замечания, и хан, видя, что спор между раздраженными людьми только осложнят затруднение, приказал Рамазан–бегу, феррашу шаха, отвести Мирзу–Якуба обратно в посольский дом и смотреть, чтобы ему не было нанесено оскорблений. Вскоре после того он последовал за ними и сам.

Грибоедов обнаружил крайнее негодование на обиды, нанесенные обоим мирзам.

– Они плевали не на Мирзу–Якуба, – воскликнул он, – они плевали, прежде всего, на императора, а потом на меня! Такое положение вещей не может быть терпимо! [10]

Хан всячески старался умерить справедливый гнев посланника, – говоря ему, что оскорбление нанесено людьми слишком низкого звания и потому достойно презрения, так же как и оскорбление, нанесенное Мирзой–Якубом религии тех людей, с которыми он имел столкновение и которые по своему положению заслуживают некоторого снисхождения. При этих словах Грибоедов, еще не успокоившись от волнения, обратился к Мирзе–Якубу и спросил его, как у него хватило дерзости коснуться святых вещей и как священное слово "бог" могло вырваться из его уст. Якуб, снова отвергая возведенное на него обвинение в краже, дерзко заявил, что он только выразил свое мнение, сказав, что у тех, кто возводит на него столь злостное обвинение, нет ни совести, ни бога.

После подобной сцены нельзя было и думать о примирении и дружеском объяснении.

Около 29-го числа месяца реджеба Грибоедову назначена была частная аудиенция у шаха, которая не дала сколько-нибудь удовлетворительных результатов. Однако было решено передать возбужденное против Мирзы–Якуба обвинение на рассмотрение суда под председательством Мирзы-Месиха, верховного муллы Тегерана. МирзаЯкуб представил против этого решения некоторые возражения, справедливо основываясь на том, что, по магометанским законам, нет пощады тому, кто отрекся от ислама, ибо уже один этот поступок является преступлением, наказуемым смертью. К тому же Мирза-Якуб осмелился отозваться самым неуважительным образом о домашней жизни шаха и его многочисленного семейства и коснуться в своей критике справедливости и святости духовных особ. Я помню, как он рассказывал однажды случаи из жизни гарема, которые должен был бы хранить в тайне; я даже прервал его, заметив ему, что милости, которыми он столько времени пользуется у шаха, по меньшей мере, должны были бы заставить его молчать о тех предметах, о которых он говорят столь необдуманно.

Грибоедов поступил не совсем осторожно, уделяя Мирзе-Якубу слишком много внимания, и в этом его можно было бы справедливо упрекнуть. Евнух обедал с ним за одним столом, или же кушанья, приготовленные на кухне министра, подавались ему в его комнату; он уже не хотел обедать с нами, опасаясь, как он говорил, чтобы его не отравили.

Шах между тем, по-видимому, отказывался от мысли вернуть беглеца, а равно и двух или трех слуг, которых тот увлек с собой с другой стороны, Грибоедов был уведомлен, что шах взял назад свое согласие на то, чтобы Мальцов и Мирза-Нарриман, по отъезде посланника, имели пребывание в столице, опасаясь каких–нибудь неприятных столкновений, могущих возникнуть вследствие их неопытности в делах.

1-го числа шаббана месяца Мирза–Якуб, в сопровождении Мальцева и Мирзы–Нарримана, отправился, как было условлено, к Мирзе–Месиху. После того как он прождал там по меньшей мере с час, ему дали знать, что верховный мулла не совсем здоров и не может его выслушать. Итак, эта попытка была бесполезна.

Около дома столпилось множество народу; как я узнал, Мирза–Месих рассудил не принимать его, боясь не сдержать справедливого негодования и назвать в раздражении Мирзу–Якуба неверным (каффир) дав тем самым народу повод забросать его камнями и вызвать неистовство.

Указания Мирзы–Якуба позволили снова деятельно заняться поисками попавших в плен жертв, главным образом одной христианки, по имени Талаань, славившейся своей красотой. Стали также понуждать Мати–Кули–хана, сына Гуссейн–хана, последнего эриванского губернатора, к освобождению нескольких женщин, относительно которых было известно, что он привез их с собой, или же присланных ему из этого города в подарок его отцом. Двух из них он уступил Али–Яр–хану, бывшему первому министру; он просил, чтобы последний позволил Грибоедову убедиться, согласны ли они возвратиться на родину; тогда он, Мати–Кули–хан, освободится от постоянных нареканий русских. Бывший первый министр, желая доказать, что помнит услуги Грибоедова в бытность свою в плену в Тавризе, охотно согласился на это предложение. В результате этого несколько армян, присоединившихся к свите посланника с целью вырвать родственников из рабства, отправились в сопровождении Рустема и Ага–Могаммед–Али, помощника ферраша баши принца Аббаса Мирзы, к Али–Яр–хану. Им вывели молодую женщину и девочку лет 13-ти или 14-ти, но никто их не признал, и они не изъявили никакого желания оставить своего настоящего покровителя. Али–Яр–хан, во избежание дальнейших посещений, пригласил из предосторожности нескольких уважаемых своих сограждан присутствовать при свидании, дабы, в случае нужды, они могли подтвердить происшествие.

Вечером того же дня Могаммед–Али посоветовал мне предупредить Грибоедова через посредство хана относительно возможного выступления со стороны Рустем–бега по поводу этих женщин, так как оп во всеуслышание заявил, что освободит младшую из них, хотя бы это стоило ему жизни. На следующий день, рано утром – не могу сказать, было ли это известно посланнику, – Рустем явился к Али–Яр–хану с письмом от своего начальника, который предлагал ему прислать этих двух пленниц в посольский дом, для того чтобы министр мог лично убедиться в их истинных желаниях. Их отпустили без особых колебаний, в сопровождении нескольких слуг и Могаммед–Тахикс–бега, который собирался жениться на молодой девушке. Последнему не было разрешено войти в посольский дом, а товарищам его не позволили вступить даже и во двор. Допрошенные Грибоедовым, обе женщины решительно ответили, что не имеют желания оставлять Тегеран. Однако, в злополучную минуту, они согласились на вкрадчивое предложение Рустема остаться день–другой в посольском доме. Не будучи больше на глазах своих повелителей и не испытывая над собой никакого гнета, женщины вспомнили свою прежнюю веру и родину, и привязанность к ним взяла верх над их осторожностью. Они были препоручены попечениям и надзору Мирзы–Якуба и помещены в отделении, смежном с его собственным, к которому были приставлены двое часовых из фераханов (пехотинцы), дабы воспрепятствовать всякому с ними сообщению. Слуги Али–Яр–хана тщетно пытались возражать против такого нарушения обещаний и ушли домой, оплакивая доверчивость своего господина.

Искренняя привязанность, питаемая нами к Грибоедову, заставила нас весьма скорбеть об этих насильственных действиях. Зная отлично общественное мнение, мы не сомневались в том, что существующего уже раздражения было достаточно, чтобы сделать его положение весьма опасным.

Наш народ жесток, свиреп, вспыльчив и нерассудителен, его хорошо можно сравнить с кремнем, который при малейшем ударе рождает искру.

Мой начальник не мог долее скрывать своих опасений, он убедительно просил Грибоедова отпустить пленниц к Али–Яр–хану, выставляя ему на вид пользу подобного примирительного поступка, по все его просьбы и настояния оставались бесполезными; Грибоедов дал ему даже, с некоторой горестью, почувствовать, что его вмешательство ему весьма неприятно. Хан, справедливо обиженный, не виделся два или три дня с посланником, который, наконец, послал просить его к себе, и они вскоре помирились. Мирза–Матти, секретарь шаха, несколько раз пытался объясниться с Грибоедовым по поводу Али–Яр–хана; министр иностранных дел употреблял все усилия, чтобы уладить дело Мирзы–Якуба, но Грибоедов ничего не хотел слышать.

На третий день пребывания в посольском доме женщины изъявили желание отправиться на родину, в местечко Кара–Клиссы, на границе Эриванской провинции. Чистосердечно ли было это желание, мне неизвестно, знаю только, что, благодаря посредничеству персидских агентов, они находились в постоянных сношениях с слугами Али–Яр–хана, которые все время бродили возле их нового жилища. Могаммед–Тахикс–бег, нареченный молодой девушки, часто заходил в мою комнату вместе с одним доверенным лицом Али–Яр–хана, по Мирза–Якуб сообщил мне, что эти посещения не правятся посланнику, и я вынужден был положить им конец.

Отъезд наш окончательно был назначен на 7-е или 8-е число шаббана; 5-го числа, в полдень, женщины, по распоряжению Рустема, были отправлены в баню, которая хотя и помещалась в посольстве, однако находилась в отдельной пристройке. Это было верхом безрассудства; на возвратном пути слуги Али–Яр–хана пытались захватить их силой, и если Грибоедову и не было известно о том, что они отправлены в баню, то шум, поднявшийся после того, как они оттуда вышли, должен был оповестить его об этом. Я узнал потом, что он тщетно выговаривал и тщетно грозил лицам своей свиты, все более и более усложнявшим его опасное положение. Позорящие его репутацию слухи быстро разнеслись по разным частям города. Были оповещены все муллы, и в тот же вечер Мирза–Месих председательствовал на совещании мулл в одной из главных мечетей города.

Муллы объявили, что всякому терпению есть пределы, что религии их нанесено оскорбление, их повелитель унижен и самые священные их права попраны, и было единогласно решено немедленно отправить депутацию к губернатору, принцу Али–шаху, и предупредить его, что если русский министр не согласится выдать Мирзу–Якуба и двух женщин, то народ вырвет их из посольского дома силой. Его высочество убедительно просил воздержаться от каких-либо насильственных мер до окончательного решения посланника.

Узнав о том, что произошло в мечети, я оповестил об этом Мирзу–Нарримана в таких выражениях, которые, как мне казалось, могли бы убедить его в предстоящей опасности. Он посмеялся над моим беспокойством и сказал:

– Мы – словно амберакские верблюды, которые уже привыкли к запаху пороха!

Припоминаю еще об одном разговоре с ним. Однажды он показал мне официальную ноту, адресованную, по приказанию посланника, министрам шаха. Ничего важного она в себе не заключала, но слово "шах" было проставлено в ней без какого-либо другого титула, что удивило меня. Я заметил ему, что было бы гораздо приличнее написать "его величество шах", или "царь царей", или "покровитель мира" – выражения, требуемые вежливостью и с незапамятных времен принятые нашими государями.

– Другие европейские страны, – прибавил я, – особенно Англия, никогда не упоминают имени шаха иначе, как с отменной почтительностью. Почему бы и русским уполномоченным не прибегнуть к подобной формуле вежливости? [11]

– О, это большая разница! – возразил Мирза. – Россия находится в таком положении, что может приказывать, тогда кап Англия ничего не может добиться от вас иначе, как угождением и лестью!

В течение вторника 5–го шаббана Мирза–Абдул–Вагаб изъявил желание встретиться с Грибоедовым у Могаммед–Велли–хана Афшара для решения этого злополучного дела.

– Надо спешить, – говорил он, – и не допустить разрыва между двумя могущественнейшими государствами, а также смерти многих добрых людей из–за двух бедных женщин и такого ничтожного существа, как Мирза–Якуб!

Горестные события, происшедшие в среду, 6–го шаббана, никогда не изгладятся из моей памяти; они разрастались с такой быстротой и так осложнились, что рассказ мой невольно будет страдать длиннотами и беспорядочностью при описании ужасного мятежа, которого я был печальным свидетелем.

С восходом солнца мой начальник и Мирза–Нарриман получили от губернатора, принца Али–шаха, приглашение немедленно прибыть к нему по одному весьма важному делу. Грибоедов еще спал, и прошло добрых два часа, раньше, чем Мирза–Нарриман выслушал его инструкции. Хан, имея в виду устроить условленное накануне свидание между Мирзой–Абдул–Вагабом и Грибоедовым, вышел из дому первым, предупредив Мирзу–Нарримана, что присоединится к ним у принца.

Рано утром я узнал, что у главной мечети, где снова собрались муллы, образовалось целое скопище народа. Муллы велели закрыть на базаре все лавки и приказали правоверным отправиться в русский квартал и добиться, добром или силой, выдачи двух женщин и Мирзы–Якуба. Двое честных купцов–грузин, видя готовящееся возмущение, бросились к посланнику, чтобы предупредить его о приближении неистовой толпы и о ее злодейских намерениях; с другой стороны, Манучир–хан, по повелению шаха, полученному им ночью, поспешил отправить своего племянника, Мирзу–Селлимана–Маллейкафа, к посланнику, чтобы откровенно сообщить ему о настоящем положении дел и просить его немедленно отказаться от покровительства беглецам, выдачи которых требует неистовствующая чернь.

Четыреста или пятьсот человек, предшествуемые толпою мальчишек и несколькими исступленными, потрясавшими палками и обнаженными саблями, направились от мечети к жилищу посланника. Мирза–Селлиман с трудом успел опередить их и сообщил – однако уже поздно – о предполагавшемся насилии, а Мирза–Нарриман, пытавшийся выехать из дому, чтобы отправиться к принцу-губернатору, вскоре вернулся, перепуганный, домой, куда я был призван для окончательных распоряжений, относящихся к отъезду. Дождь камней падал уже во дворы, и крики толпы сливались временами в одно общее ура. Крики заставляли нас холодеть от ужаса, и мы спрашивали себя, чем все это кончится.

Казалось, над иностранцами тяготела железная рука судьбы. Я не обнаружил в них ни твердой воли храбро защищать свою жизнь, ни достаточного присутствия духа, чтобы попытаться избегнуть опасности, покорившись требованию народа или прибегнув к какому–либо иному средству [12].

В комнате Грибоедова находились Аделупг – второй секретарь, врач, грузинский князь – двоюродный брат супруги Грибоедова, Мирза–Нарриман, два купца–грузина, Рустем, Ага–Могаммед–Али – ферраш–баши Аббаса–Мирзы, довольно многочисленная прислуга и казаки-конвойцы оставались частью во дворе, частью в соседних комнатах, где находился и я.

Дом Могаммед-хана весьма обширен и разделен дворами, вдоль которых высятся строения. Отделение, занимаемое Грибоедовым, состояло из большой гостиной с передними по обеим концам и двух небольших других комнат. Посредством кровли и дворов оно сообщалось с помещением, отведенным Мирзе–Якубу, которое предшествовало помещению посланника.

Волнение увеличивалось все более и более; раздалось несколько выстрелов, и вскоре народ ворвался во дворы. Я слышал, как кто-то крикнул: "Схватите Мирзу–Якуба и назад!" Впоследствии я узнал, что это кричал Хаджибег, мирза, который старался усмирить осаждавших, предоставив им эту жертву. Несчастный Якуб уцепился за платье Хаджи – единственное и недостаточное в этот роковой момент убежище! – но его оторвали от него, и он упал, пораженный бесчисленными ударами кинжала. Слуги Али–Яр–хана схватили женщин и потащили их прочь.

Во время недолгого затишья, предшествовавшего взрыву, я узнал о печальной судьбе Мирзы–Якуба, о смерти Дадаш–бега, одного казака и двух или трех лакеев, которые, защищаясь, убили двух или трех персиян. Тела последних были отнесены в мечеть, и это кровавое зрелище еще более разъярило народ. В это самое время один из соседей, по имени Али–Верди, кондитер, находящийся в услужении у Манучир–хана, вбежал в залу, чтобы спасти Мирзу–Селлимана, племянника своего бывшего господина, умоляя его, пока есть время, следовать за ним еще свободным путем; с тем же усердием он предлагал безопасный приют и посланнику. Но просьбы его были напрасны. Мирза–Нарриман воскликнул, что никто не осмелится поднять руку на представителей Европы. "Выстрелы ваши не устрашают нас, – сказал Али–Верди, – Разве мы но слыхали их в Гандже, Аббас–Абаде и Эривани?" Грибоедов отвергнул сделанное ему предложение, может быть, не желая покидать своих или же просто не сознавая грозящей ему опасности, и честный кондитер принужден был удалиться, сожалея, конечно, о бесполезности своих настояний.

Казаки и посольские служащие успели выработать некоторый план защиты на случай вторичного нападения, от которого осаждающие, по–видимому, отказались, как" мы начинали думать. Но прошло полтора часа, и надежды наши рухнули; мы были осаждены толпой, не в пример более многочисленной, которая состояла теперь уже не только из мелочных торговцев и черни: она была снабжена огнестрельным оружием и к ней присоединились и солдаты разных военных частей. Ужасные крики оповестили о ее приближении, и вскоре град камней до того усилился, что мы принуждены были укрыться в соседней комнате, с правой стороны двора, служившей Грибоедову спальней. Напрасно старался он обращаться к пароду, – никакой человеческий голос не мог быть услышан посреди такого ужасного шума. Приказание казакам стрелять холостыми зарядами также не принесло никаких результатов. Смерть была перед нами, жертвы ею были соединены, без всякой надежды, охваченные ужасом, подобно невинным овцам, преследуемым кровожадными волками, напрасно пытающимся избегнуть своей участи.

Казаки, презирая опасность, обнаруживали непоколебимое решение спасти своего начальника, если это было возможно, и дорого продать свою жизнь. Несколько слуг показали большое присутствие духа и замечательную отвагу, особенно один курьер, по имени Гоашатур. Этот храбрец бросился с саблей в руке на осаждающих, сбил двух из них, заставил отступить прочих, поднялся затем на лестницу, чтобы прогнать влезавших на стены; его закидали камнями, и он уже два раза готов был упасть, но снова бросался вперед, пока сабля его не переломилась, и, когда ему нечем было уже защищаться, он мгновенно был растерзан на части.

В продолжение некоторого времени исход приступа был сомнителен; сделана была попытка очистить двор, но хотя двинувшиеся вперед и были опрокинуты, товарищи их, разместившиеся на стенах, продолжали стрельбу и не переставали бросать камни и кирпичи в окно комнаты, где находился посланник. Пехотная стража (фераганы) рассеялась при первом натиске, не сделав ни малейшего усилия, чтобы защитить нас; однако продолжительность дела позволяла надеяться, что шах вышлет нам на помощь войска. Наконец мы услышали оглушительные удары в крышу дома, и вскоре она была проломана насквозь. Первые пули смертельно ранили молочного брата посланника; последний с сердечной горестью воскликнул:

– Смотрите, смотрите, они убили Александра! Еще двое лишились жизни прежде, чем мы успели укрыться в большую гостиную, занимавшую середину помещения; но в ней мы были совершенно на виду из той комнаты, которую мы оставили, так же как и в широкое окно, поэтому не было никакой возможности там долго оставаться. Отсюда, переходя из одной комнаты в другую, я мог бы смешаться с толпой, как это сделал Ага–Могаммед–Али, доверенное лицо принца Аббаса–Мирзы, так как иного пути к спасению не было.

Как сейчас вижу я ужас, напечатленный на лицах всех присутствовавших. У иных, казалось, все чувства были парализованы, другие пребывали в ужасном отчаянии, некоторые, вместе с казаками, пытались мужественно защищаться. Посланник, скрестив на груди руки, медленно прохаживался взад и вперед, от времени до времени пропуская руку в волосы; лоб его был окровавлен от удара камнем, пришедшимся в правую сторону головы. Он подошел ко мне и произнес с выражением, которое я и сейчас еще не забыл:

– Они хотят нас убить, мирза, они хотят нас убить!

Я мог отвечать ему лишь утвердительно. Последние слова, внятно дошедшие до моего слуха, были:

– Фет–Али–шах! Фет–Али–шах! jenfoudre, jenfoudre [Эти слова так написаны в персидском тексте; непереводимо.], – или что–то в этом роде.

Я на всю жизнь сохраню воспоминание, смешанное с восхищением, о бесстрашном поведении и геройской смерти медика. Он с самого начала всячески старался ободрить товарищей, умоляя их сражаться до последнего вздоха. Наконец он убедился, что не было никаких надежд к спасению; не имея при себе никакого другого оружия, кроле небольшой европейской сабли, он храбро перебежал двор, угрожая ворвавшимся туда, которые на мгновение отступили, кроме одного молодого человека, с которым он обменялся несколькими сабельными ударами. Пока он размахивал оружием, защищая голову, противник отрубил ему левую руку, которая упала на землю. Движимый той же отчаянной отвагой, он, невзирая на это страшное ранение, вернулся в комнату, сорвал с двери драпировку, обернул ею изувеченную руку и потом, не слушая наших уговоров, выпрыгнул в окно и скоро погиб, сраженный многочисленными врагами и сбитый с ног пущенными в него со стен камнями.

Еще до выхода нашего из гостиной и раньше, чем мы надумали пробраться в самые отдаленные покои, мы потеряли еще четырех или пятерых. Эта часть дома была отделена крепкой перегородкой, за нею могли найти убежище те, кто был еще в силах идти или ползти. Мирза–Селлиман и Мирза–Нарриман были убиты, ые успев добраться до этого последнего приюта, где нас уже осаждали через окна и двери. Почти все казаки были уже перебиты. Двое из передовых осаждавших, вооруженные саблями и кинжалами, пытались было проникнуть в нашу засаду, но обнаружили нерешимость, как будто остановившись перед нашим отчаянием. Я бросился из комнаты и последовал, размахивая саблей, непосредственно за ними, так что когда они стали отступать, я мог замешаться в толпу передовых сражающихся, которые приняли меня за своего. Тщетно старался я пробраться во двор; не было никакой возможности протиснуться сквозь толпу, и меня отбросили назад, в комнату, где я увидел 17 тел моих товарищей, вытянутых на полу. Левая сторона груди посланника была насквозь проткнута саблей, и мне показали борца, состоявшего в услужении у одного из жителей Тегерана, человека атлетического телосложения и огромной силы, который якобы нанес ему этот удар. У ног Грибоедова испускал последние вздохи казачий урядник, который с примерным самоотвержением до последней минуты защищал его своим телом.

Изнемогающий от усталости, страха и ужаса перед зрелищем, которого я был свидетелем, избитый каменьями, я должен был сделать сверхъестественное усилие, чтобы не упасть. Казалось, все фурии ада сорвались с цепей, чтобы увлечь за собой всю чернь Тегерана на противоестественную жестокость. Не довольствуясь тем, что они погубили столько беззащитных жертв и обагрили руки в крови невинных, эти изверги предались самому неистовому грабежу. Они раздели мертвых донага и повлекли их на середину двора, где, выставив тела на ужасное поругание, громоздили из них отвратительные пирамиды, обагренные потоками крови, лившейся из ран. Перо мое отказывается описывать эти ужасы. Боже мой, да не разразится гнев твой над нами за это чудовищное дело!