Текст книги "А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников "

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

№ 16.

<ВОПРОСНЫЙ ПУНКТ КНЯЗЮ ОБОЛЕНСКОМУ С ОТВЕТОМ 25–ГО ФЕВРАЛЯ>

1826 года 25-го февраля высочайше учрежденный Комитет требует от г. поручика лб.-гв. Финляндского полка князя Оболенского показания:

Противу показания вашего о том, что кол. асессор Грибоедов был принят в члены Тайного общества месяца за два или за три до 14-го декабря, он, Грибоедов, отвечает, что дня за три до отъезда его из Петербурга он точно был принят в общество, но только в высочайше учрежденное, издающее журнал "Соревнователь", а не в тайное. Объясните: ежели действительно он был принят в члены Тайного общества, то когда и кем именно и не было ли при том свидетелей?

О принятии Грибоедова в члены Общества я слышал от принявшего его Рылеева и более совершенно никаких подробностей принятия его не слыхал и не могу сказать, кто был свидетелем при приеме его; о времени же принятия его я поистине показать не могу с точностию; но сколько помню, сие было за месяц или за два до отъезда его отсюда; вот все, что могу сказать о принятии Грибоедова в подтверждение прежнего показания моего; никакие, впрочем, подробности принятия его мне не известны; сам же лично, после принятия Грибоедова, сколько сие помню, с ним не встречался.

Князь Евгений Оболенский.

№17.

<ВОПРОСНЫЕ ПУНКТЫ ГРИБОЕДОВУ С ОТВЕТАМИ 15–ГО МАРТА>

<Вопросы> [13]

1826 года 15-го марта в присутствии высочайше учрежденного Комитета коллежский асессор Грибоедов спрашивая и показал:

В дополнение сделанных вами ответов поясните откровенно следующее:

1) при отъезде вашем из Петербурга не предлагал ли вам Рылеев или кто другой писем для доставления к Муравьеву-Апостолу и Бестужеву-Рюмину и не сказано ли вам было о содержании оных?

2) равным образом не поручал ли вам Рылеев или Александр Бестужев каких–либо стихов и прозаической статьи под названием "Катехизис" для доставления на юг?

3) по какому именно случаю вы имели свидание в Киеве с Артамоном и Сергеем Муравьевыми и Бестужевым-Рюминым? где и когда вы познакомились с ними? не имели ли вы с ними переписки из Грузии?

4) что говорили они вам о Пестеле и кто из них предлагал вам познакомиться с ним?

5) в бытность вашу в Киеве виделись ли вы с штабс-капитаном Корниловичем и что рассказывал он вам или писал о сделанном им на юге открытии?

7) [*] при возвращении вашем в Грузию, где вы виделись с Сухачевым (служившим в Грузии)?

[* Так в документе.]

а) давно ли вы с нем знакомы и у кого бывали вместе?

б) что вам известно от него или по слухам о предложении, какое он делал некоторым из своих знакомых, о основании Тайного общества в Отдельном Грузинском корпусе и какие представлял он доказательства о возможности распространить там членов сего Общества?

в) что известно вам о намерении Сухачева поселиться в Ростове и о предприятии его ехать в Таганрог? от кого и когда вы слышали или знали о сем?

2) <Ответы>

На заданные мне вопросы высочайше учрежденным Комитетом честь имею ответствовать:

1), 2)

При отъезде моем из Петербурга, сколько мне помнится, Бестужева вовсе не было в городе, по крайней мере, то верно, что я с ним тогда не виделся; ни он, ни Рылеев и никто не делал мне никаких поручений в Киев, ни писем, ни книг никто мне не давал, ни на имя Муравьева, о котором я даже не знал, что он там пребывает, ни на чье-либо другое.

3)

Во время самого короткого моего пребывания в Киеве один Муравьев туда приехал на встречу к жене, с которою пни два, три или менее пробыл в одном трактире со мною; потом они уехали. Другого я видел у Трубецкого, все это было в присутствии дам, и мы, можно сказать, расстались едва знакомыми. Переписки я с ним никогда не имел.

4)

О Пестеле ничего говорено не было.

5)

С штабс–капитаном Корниловичем я в Киеве не виделся.

6)

Я не знаком с Сухачевым и никогда не слыхал о его существовании [14].

Коллежский асессор Грибоедов.

№ 18 [15].

О КОЛЛЕЖСКОМ АСЕССОРЕ ГРИБОЕДОВЕ.

На докладной записке собственною его императорского величества рукою написано: «Выпустить с очистительным аттестатом».

Рукою барона Дибича присовокуплено: "Высочайше повелено произвесть в следующий чин и выдать не в зачет годовое жалованье".

Коллежский асессор Грибоедов не принадлежал к Обществу и о существовании оного не знал. Показание о нем сделано князем Евгением Оболенским 1–м со слов Рылеева; Рылеев же ответил, что имел намерение принять Грибоедова; но, не видя его наклонным ко вступлению в Общество, оставил свое намерение. Все прочие его членом не почитают [16].

Верно. Надворный советник

А. Ивановский.

Из донесений М. Я. фон Фока

О Ермолове и Грибоедове

24 октября 1826 г.

Вот что узнать можно было от веры достойного человека, насчет пребывания здесь Талызина, который уже десять дней, как уехал обратно.

Списываются собственные слова рассказа:

"Я изучал характер Ермолова как лица исторического и нахожусь в приятельских связях с весьма близкими к нему особами. На Ермолова никто не имеет влияния, кроме его собственного самолюбия. Он некоторым своим любимцам позволяет говорить себе иногда правду и даже требует этого – но никогда не следует их советам. Чем умнее человек, находящийся при нем, тем он менее следует ею влиянию, чтобы не сказали, что им управляют. Таким образом сбыл он с рук нынешнего бессарабского губернатора Тимковского, который утруждал его своими планами и советами. Более всех Ермолов любит Грибоедова за его необыкновенный ум, фанатическую честность, разнообразность познаний и любезность в обращении. Но сам Грибоедов признавался мне, что

Сардарь-Ермулу, как азиатцы называют Ермолова, упрям, как камень, и что ему невозможно вложить какую-нибудь идею. Он хочет, чтобы все происходило от него и чтобы окружающие его повиновались ему безусловно. Отчасти Ермолов и прав, ибо в отдаленном крае, который всегда на неприятельской ноге, будучи всегда окружен шпионами горных народов и владетелей азиатских областей, малейший вид, что кто-нибудь действует умом на Сардаря-Ермулу, унизит его в глазах азиатцев. Ермолов имеет необыкновенный дар привязывать к себе близких к нему людей, и привязывать безусловно, как рабов. Они знают слабости его и недостатки, но любят его. В шутку Ермолов разделяет своих приближенных на две части: одних называет моя собственность, а других – моя личная безопасность. Первые суть те, которым он делает поручения, а иногда доверенности; вторые – удальцы и наездники, вроде Якубовича. Он так величает их и в письмах. Офицеры и солдаты весьма любят Ермолова за весьма малые вещи: он позволяет солдатам на переходах и вне службы ходить в шароварах и широком платье, офицерам – в фуражках и кое-как; мало учит и восхищает своими bons–mots [остротами (фр.).]. В нужде делится последним. Важная добродетель Ермолова, что он не корыстолюбив и не любит денег. Оттого статские чиновники не любят его и, хотя он не весьма бдительно истребляет лихоимство и злоупотребления, но зато если откроет – беда! и его боятся, как огня. Талызин, по своему положению при Ермолове и по сведениям, не мог иметь других поручений, как поразнюхать, что говорят о нем здесь и как судят. Кажется, он поехал отсюда не с весьма благоприятными известиями. Известно, что Ермолова публика обвиняет в одном: зачем не зная о нападении персов, другие обвиняют в многом, но каждый человек имеет своих друзей и врагов; первые смотрят на ошибки в уменьшительное, другие – в увеличительное стекло. Средина есть истина".

О деятельности Грибоедова в Персии

Возвышение Грибоедова на степень посланника произвело такой шум в городе, какого не было ни при одном назначении. Все молодое, новое поколение в восторге. Грибоедовым куплено тысячи голосов в пользу правительства. Литераторы, молодые способные чиновники и все умные люди торжествуют. Это победа над предрассудками и рутиною. «Так Петр Великий, так Екатерина создавали людей для себя и отечества», – говорят в обществах. Возвышение Дашкова и Грибоедова (при сем вспоминают о Меншикове, Сухтелене и других способных людях, заброшенных в прежнее время) почитают залогом награды дарованиям, уму и усердию к службе. Должно прибавить, что Грибоедов имеет особенный дар привязывать к себе людей своим умом, откровенным, "благородным обращением и ясною душою, в которой пылает энтузиазм ко всему великому и благородному. Он имеет толпы обожателей везде, где только жил, и Грибоедовым связаны многие люди между собою. Приобретение сего человека для правительства весьма важно в политическом отношении. Натурально, что при сем случае появилось много завистников, но это – глас, вопиющий в пустыне. Вообще теперь раскрыта важная истина, что человек с дарованием может всего надеяться от престола, без покровительства баб и не ожидая, пока преклонность лет сделает его неспособным к службе, когда длинный ряд годов выведет его в министры. Везде кричат? «Времена Петра!»

Разные рассуждения и толки между короткими друзьями Грибоедова

В последнем письме несчастного Грибоедова из Тавриса в Петербург к друзьям [1] находятся следующие строки! «Наблюдаю, чтоб отсюда не произошла какая-нибудь предательская мерзость во время натдей схватки с турками. Взимаю контрибуцию довольно успешно. Друзей не имею никого и не хочу. Должно прежде всего заставить бояться России и исполнять то, что велит государь Николай Павлович, и уверяю вас, что в этом я поступаю лучше, чем те, которые бы желали действовать мягко и втираться в персидскую бездушную дружбу. Всем я грозен кажусь, и меня прозвали Сахтгир, т. е. твердое сердце. К нам перешло 8 тысяч армянских семейств, и я теперь за оставшееся их имущество не имею ни днем, ни ночью покоя; однако охраняю их достояние и даже доходы, все кое-как делается по моему слову».

Вот некоторое объяснение той ненависти, которую возымели к Грибоедову персидские чиновники и двор, желавшие отсрочить уплату контрибуции, удержать выдачу имущества выходцев и даже воспрепятствовать выходцам свободный пропуск в Россию.

Один друг Грибоедова, пред которым сей последней не имел ничего тайного и поверял все свои мысли и чувства, часто с ним разговаривал о делах персидских, и вот что он слышал от Грибоедова пред его отъездом.

Против Аббаса-Мирзы есть сильная партия при дворе, которая хотела бы удалить его от наследства престола. Эта партия боится, чтоб Россия не покровительствовала Аббасу-Мирзе, и потому старалась и будет стараться всегда очернять его пред российским двором. Назначение в Персию посланником приятеля Аббаса-Мирзы [2] или, по крайней мере, человека, который знает все интриги двора, не могло быть приятным этой партии, и она будет стараться по возможности вредить послу. <...>

Один член английского посольства в Персии, выехавший почти в одно время с Грибоедовым из Петербурга, говорил ему в присутствии друга: "Берегитесь! вам не простят Туркманчайского мира!" [3] И так многие заключают, что Грибоедов есть жертва политической интриги.

И.С. Мальцов из донесений

I

Наконец достиг я до границы нашей и могу иметь честь донести вашему сиятельству об участи российского посольства, при персидском дворе находившегося. Доселе не имел я никакой возможности исполнить сию обязанность, ибо в Тегеране был содержим, в продолжение 3-х недель, под караулом и потом с конным конвоем провожаем до самой границы; я не имел при себе цифири [1] и, следовательно, не мог вверить бумаг своих какому-нибудь персидскому курьеру.

В Тегеране посланник наш был принят с такими почестями, которых никогда не оказывали в Персии ни одному европейцу. После первой аудиенции у шаха, при которой соблюдены были все постановления существующего церемониала [2], и великолепных угощений, деланных нам, по приказанию шаха, тамошними вельможами, посланник имел приватную аудиенцию у его высочества [Правильно: величества. Далее такого рода неточности не оговариваются.]. Шах обошелся с ним весьма ласково; говорил ему: "Вы мой эмин, мой визирь, все визири мои ваши слуги; во всех делах ваших адресуйтесь прямо к шаху, шах вам ни в чем не откажет", и много подобных вежливсстей, на которые персияне щедры в обратной пропорции скупости своей на все прочее.

Все, что посланник требовал, было без огласительства исполнено, а именно: последовал строжайший фирман на имя Яхья-Мирзы, воспрещающий в Реште все притеснения, делаемые там нашим промышленникам, о которых ваше сиятельство изволили писать к посланнику, и таковый же на имя казвинского шахзадэ [Принц крови (перс).], повелевающий ему освободить всех пленных, находящихся в доме бывшего сердаря эриванского Хусейн-шаха. Шах прислал посланнику подарки и орден Льва и Солнца 1-й степени, а прочим чиновникам тот же орден 2-й и 3-й степени. Грибоедов сбирался ехать в Тавриз, а для сношений с министерством шаха и для представления его высочеству подарков от нашего двора оставлял меня в Тегеране; он имел прощальную аудиенцию у шаха; лошади и катер были готовы к отъезду, как вдруг неожиданный случай дал делам нашим совсем иной оборот и посеял семя бедственного раздора с персидским правительством.

Некто Ходжа-Мирза-Якуб, служивший более 15 лет при гареме шахском, пришел вечером к посланнику и объявил ему желание возвратиться в Эривань, свое отечество [3]. Грибоедов сказал ему, что ночью прибежища ищут себе только воры, что министр российского императора оказывает покровительство свое гласно, на основании трактата, и что те, которые имеют до него дело, должны прибегать к нему явно, днем, а не ночью. Мирза-Якуб был отослан с феррашами в дом свой, с уверением, что персияне не осмелятся сделать ему ни малейшего оскорбления.

На другой день он опять пришел к посланнику с тою нее просьбою; посланник уговаривал его остаться в Тегеране, представлял ему, что он здесь знатный человек, занимает второе место в эндеруне [Внутренние покои у мусульман (перс).] шахском, между тем как у нас он совершенно ничего значить не может, и т. п.; но усмотрев твердое намерение Мирзы-Якуба ехать в Эривань, он принял его в дом миссии, дабы вывезти с собою в Тавриз, а оттуда, на основании трактата, отправить в Эривань. Грибоедов послал человека взять оставшееся в доме Мирзы-Якуба имущество, но когда вещи были уже навьючены, пришли ферраши Манучехр-хана [4], которые увели катеров и вьюки Мирзы–Якуба к своему господину.

Шах разгневался; весь двор возопил, как будто бы случилось величайшее народное бедствие. В день двадцать раз приходили посланцы от шаха с самыми нелепыми представлениями; они говорили, что ходжа (евнух) – то же, что зкеыа шахская, и что, следовательно, посланник отнял жену у шаха из его эндеруна. Грибоедов отведал, что Мирза-Якуб, на основании трактата, теперь русский подданный и что посланник русский не имеет права выдать его, ни отказать ему в своем покровительстве. Персияне, увидев, что они ничего не возьмут убедительною своею логикою, прибегли к другому средству: они взвели огромные денежные требования на Мирзу-Якуба и сказали, что он обворовал казну шаха и потому отпущен быть не может. Для приведения в ясность сего дела Грибоедов отправил его вместе с переводчиком Шахназаровым к Манучехр-хану. Комната была наполнена ходжами, которые ругали Мирзу-Якуба и плевали ему в лицо. "Точно, я виноват, – говорил Мирза-Якуб Манучехр-хану, – виноват, что первый отхожу от шаха; но ты сам скоро за мною последуешь". Таким образом, в этот раз, кроме ругательства, ничего не последовало. Шаху угодно было, чтобы духовный суд разобрал дело; посланник на это согласился и отправил меня, чтобы я протестовал в случае противузаконного решения. С Мирзой-Якубом и переводчиком приехал я в дом шаро (духовного суда) и объявил Манучехр-хану, что буде кто-либо позволит себе по-прежнему какое-нибудь ругательство в моем присутствии, то я этого не стерплю, кончу переговоры, уводу с собой Мирзу-Якуба и они более его никогда не увидят; что я, со своей стороны, ручаюсь ему, что Мирза-Якуб также не скажет никому обидного слова. "Мирза-Якуб должен казначею шахскому несколько тысяч туманов, – сказал мне Манучехр–хан. – Неужели теперь эти деньги должны пропасть?" Я отвечал ему, что Мирза–Якуб объявил посланнику, что он никому не должен здесь гроша и что, следовательно, должно представить законные документы, и буде есть действительные векселя, то есть засвидетельствованные в свое время у хакима, он принужден будет удовлетворить Зураб-хана. "Таких документов нет, но есть расписки, свидетели". – "На основании трактата, – сказал я, – известно вашему высокостепенству, что такие расписки и словесные показания, буде сам должник не признает их справедливыми, в денежных делах не имеют никакой силы

[5]; точно, Мирза-Якуб получал деньги от Зураб-хана, но он был казначеем в эндеруне и имел от шаха различные поручения, на каковые и издерживал получаемые деньги. Он говорит, что может это доказать имевшимися в его доме бумагами и расписками; но ваше высокостепенство послали людей своих, которые силою проникли в его дом, когда он уже находился под покровительством нашей миссии, которые унесли вещи, увели катеров и лошадей его, а может быть, и выкрали означенные бумаги; вам следовало описать вещи и бумаги в присутствии русского чиновника, а не насильственно и самовольно захватить все, что попало, и, следовательно, вся ответственность за нарушение прав русского подданного падает на вас; каким образом суд может приступить к справедливому решению, когда Зураб-хан имеет при себе документы, между тем как бумаги Мирзы-Якуба у него отобраны и, может быть, уже уничтожены". – "Хорошо, – сказал Манучехр–хан, – но в трактате вовсе нет того, что вы говорите". В ответ ему я приказал переводчику прочесть некоторые отмеченные мною статьи коммерческой конвенции, и все присутствовавшие по выслушании оных остолбенели от удивления. "Если так, – сказал Манучехр-хан, – то духовного суда по этому делу быть не может; пусть все останется как есть".

На другой день посланник был у шаха и согласился на предложение его высочества разобрать дело Мирзы–Якуба с муэтемедом [Собственно муэтемед–аддоулэ, т. е. опора правительства, – титул Манучехр-хана.] и Мирза-Абул-Хасан-ханом; но сие совещание отлагалось со дня на день до тех пор, пока смерть посланника и Мирзы-Якуба сделали оное невозможным.

Между тем посланник прилагал неусыпное старание об освобождении находившихся в Тегеране пленных. Две женщины, пленные армянки, были приведены к нему от Аллах-Яр-хана, Грибоедов допросил их в моем присутствии, и когда они объявили желание ехать в свое отечество, то он оставил их в доме миссии, дабы потом отправить по принадлежности.

Впрочем, это обстоятельство так маловажно, что об оном распространяться нечего. С персидским министерством об этих женщинах не было говорено ни слова, и только после убиения посланника начали о них толковать. Я это представил в Тавриз каймакаму, утверждавшему, что женщины были главной причиной убиения посланника. "Ваше высокостепенство, – сказал я ему, – имеете в руках своих всю переписку посланник" с тегеранским министерством; там много говорено о Ходжа-Мирзе-Якубе, но есть ли хотя одно слово о женщинах?" – "Точно, о женщинах нигде не упоминается, но они были удержаны вами насильственно против своей воли". – "Смею уверить вас, – отвечал я ему, – что при мне объявили они посланнику желание возвратиться в свое отечество, а лучшим Доказательством, что посланник никогда насильно не брал тех, которые не имели желание отсюда ехать, может служить происшествие, известное вам, которому весь Казвин был свидетелем. Там находились в доме одного сеида две женщины, из коих одна армянка, а другая – немка, из прилежащих к Тифлису колоний. Они были приведены к посланнику, и когда объявили, что желают остаться в Казвине, то немедленно же были отпущены к сеиду".

Между тем дошло до сведения муджтехида [Законовед–шиит, знаток шариата (перс).] Мирзы-Месиха, что Мирза-Якуб ругает мусульманскую веру. "Как! – говорил муджтехид, – этот человек 20 лет был в нашей вере, читал наши книги и теперь поедет в Россию, надругается над нашею верою; он изменник, неверный и повинен смерти". Также о женщинах доложили ему, что их насильно удерживают в нашем доме и принуждают будто бы отступиться от мусульманской веры.

Мирза-Месих отправил ахундов к Шахзадэ-Зиллисултану; они сказали ему: "Не мы писали мирный договор с Россиею и не потерпим, чтобы русские разрушали нашу веру; доложите шаху, чтобы нам немедленно возвратили пленных". Зилли-султан просил их повременить, обещал обо всем донести шаху. Ахунды пошли домой и дорогой говорили народу: "Запирайте завтра базар и сбирайтесь в мечетях; там услышите наше слово!"

Наступило роковое 30 число января. Базар был заперт, с самого утра народ собирался в мечеть. "Идите в дом русского посланника, отбирайте пленных, убейте Мирзу-Якуба и Рустема" – грузина, находившегося в услужении у посланника [6]. Тысячи народа с обнаженными кинжалами вторгнулись в наш дом и кидали каменья. Я видел, как в это время пробежал чрез двор коллежский асессор князь Соломон Меликов, посланный к Грибоедову дядею его Манучехр-ханом; [7] народ кидал в него каменьями и вслед за ним помчался на второй и третий двор, где находились пленные и посланник. Все крыши были уставлены свирепствующей чернью, которая лютыми криками изъявляла радость и торжество свое. Караульные сарбазы (солдаты) наши не имели при себе зарядов, бросились за ружьями своими, которые были складены на чердаке и уже растащены народом. С час казаки наши отстреливались, тут повсеместно началось кровопролитие. Посланник, полагая сперва, что народ желает только отобрать пленных, велел трем казакам, стоявшим у него на часах, выстрелить холостыми зарядами и тогда только приказал заряжать пистолеты пулями, когда увидел, что на дворе начали резать людей наших. Около 15 человек из чиновников и прислуги собрались в комнате посланника и мужественно защищались у дверей. Пытавшиеся вторгнуться силою были изрублены шашками, но в это время запылал потолок комнаты, служившей последним убежищем русским: все находившиеся там были убиты низверженными сверху каменьями, ружейными выстрелами и кинжальными ударами ворвавшейся в комнату черни [8]. Начался грабеж: я видел, как персияне выносили на двор добычу и с криком и дракою делили оную между собою. Деньги, бумаги, журналы миссии – все было разграблено (я полагаю, что бумаги находятся в руках у персидского министерства).

В это время пришел присланный от шаха майор Хадибек с сотнею сарбазов, но у сего вспомогательного войска не было патронов; оно имело приказание против вооруженной свирепствующей черни употребить одно красноречие, а не штыки и потому было спокойным свидетелем неистовств. Также прислан был визирь Мирза-Мамед-Алихан и серхенг (полковник). Увидев серхенга, с которым я был довольно коротко знаком, я просил его к себе. Он сказал мне, что посланник и все чиновники миссии убиты; что он не понимает, как мог я спастись, приставил к комнате моей караул и обещался вечером посетить меня. За час до захождения солнца, когда в разоренном доме нашем оставались одни только сарбазы, пришел шахский чиновник, который четырем стенам прочел громогласно фирман, повелевающий народу, под опасением шахского гнева, удалиться спокойно из нашего дома и воздержаться от всякого бесчинства.

В 9 часов вечера пришел серхенг с вооруженными гулямами, нарядил меня и людей моих в сарбазские платья и повел во дворец Зилли-султана.

Всего убито в сей ужасный день 37 человек наших и 19 тегеранских жителей.

II

Несколько дней после убиения посланника Мирза-Мехти, человек очень умный и уважаемый покойным г. Грибоедовым, уверял меня, что он за три дня уведомил его о том, что муллы возмущают народ против русских и что он будет находиться в величайшей опасности, если не выдаст немедленно Мирзу-Якуба; [Мальцов называет его Ягубом.] но посланник, вероятно, почел этот совет одною хитростию, острасткою, которою хотели у него выманить Мирзу-Якуба, и потому оставил без внимания, в уверенности, что правительство, после столь дорого купленного им мира с Россиею, не осмелится оскорбить сию сильную державу в лице ее посланника. Не зная ни персидского, ни татарского языка [9], я мог получить известие или от самого посланника, или от переводчика нашего Шахназарова, который, по уверениям персиян, был подкуплен Мирзой-Якубом [10], принял от него некоторые подарки и взял сверх того обещание, что если он вывезет благополучно Мирзу-Якуба из Персии, то получит от него за труды 500 червонных. Вот почему не допускал он до меня никаких слухов о том, что приготовлялось в городе, ибо знал, что я немедленно уведомил бы посланника, который, усмотрев невозможность держать далее Мирзу-Якуба, может быть, выдал бы его [11], отчего и пропали бы обещанные им Шахназарову 500 червонных. Из одной ноты к Мирзе-Абул-Гассан-хану, которую посланник велел мне написать вечером, накануне своего убиения, я должен заключить, что точно он не почитал себя в совершенной безопасности. Шах был очень сердит на посланника, говорил ему: "Продолжайте, отнимите у меня всех жен моих; шах будет здесь молчать, но Наиб-султан едет в Петербург и будет лично на вас жаловаться императору". В вышеупомянутой ноте в сильных выражениях были изложены поступки (то есть объяснения поступков) г. Грибоедова, с самого приезда в Персию; она заключалась, между прочим, следующим" словами: "Нижеподписавшийся, убедившись из недобросовестного поведения персидского правительства, что российские подданные не могут пользоваться здесь не только должною приязнью, но даже и личною безопасностью, испросит у великого государя своего всемилостивейшее позволение удалиться из Персии в российские пределы". На другой день утром ужасным образом объяснились мне сии слова.

* * *

Я обязан чудесным спасением своим как необыкновенному счастию, так и тому, что не потерялся среди ужасов, происходивших перед глазами моими. Я жил рядом с табризским мехмендарем нашим Назар–Али–ханом Авшарским, на самом первом дворе; кроме меня, русских там не было, а жили еще приставленный от шаха мехмендарь Мирза-Абул-Гуссейн-хан и караульный султан. Когда народ, с криком, волною хлынул мимо окон моих, я не знал, что думать, хотел броситься к посланнику и не успел дойти до дверей, как уже весь двор и крыши усыпаны были свирепствующею чернию. Я пошел в балахане [Комната на верхнем этаже, мезонин (перс).] свой, и не прошло пяти минут, как уже резали кинжалами перед глазами моими курьера нашего Хаджатура. Между тем народ бросился на 2-й и 3-й двор: там завязалась драка, началась перестрелка. Увидев, что некоторые из персиян неохотно совались вперед, я дал одному феррашу моему 200 червонцев и приказал ему раздать оные благонадежным людям, ему известным, собрать их к дверям моим и говорить народу, что здесь квартира людей Назар-Али-хана. Я сидел таким образом более трех часов в ежеминутном ожидании жестокой смерти; видел, как сарбазы и ферраши шахские спокойно прогуливались среди неистовой черни и грабили находившиеся в нижних комнатах мои вещи. Неоднократно народ бросался к дверям, но, к счастию, был удерживаем подкупленными мной людьми, которые защищали меня именем Назар-Али-хана. Потом, когда уже начало утихать неистовство, пришел серхенг и приставил караул к дверям моим. Ночью повел он меня во дворец (переодетого сарбазом).

Зилли-султан (Али-шах) сам находился в назначенной мне для житья комнате. Он начал описывать в преувеличенных выражениях свою горесть и отчаяние; сам сказал мне, что он поехал было усмирять народ, но, испугавшись ругательств черни, воротился с поспешностию во дворец, велел запереть ворота, расставил сарбазов по стенам, чтобы разъяренная чернь не бросилась в шахский дворец. Я объявил ему желание ехать немедленно в Россию, и мне обещано, что отправят меня через три дня. На другой день пешком Зилли-султан пошел к муджтехиду Мирзе-Масси. Я тотчас послал за ним одного преданного мне ферраша послушать, что будут говорить в доме шера. Посланец принес мне весьма неутешительное известие. Муджтехид советовал шаху содержать меня хорошо в Тегеране, оказать всевозможные почести, отправить и велеть убить дорогою, как опасного человека.

Шах прислал ко мне всех визирей своих, и я имел честь увидеть и тех высокопоставленных особ, которые по чрезмерной спеси не хотели удостоить посещения своего покойного посланника. Все они с восточным красноречием описывали отчаяние шаха и собственную свою горесть. "Падишах заплатил [8] курур из казны своей за дружбу России, – говорили они, – вот что сделали муллы и народ тегеранский. Какой позор целому Ирану, что скажет император!" Им хотелось выведать мой образ мыслей, но я, зная, что за малейшее слово, несоответственное их видам, должен буду распроститься с жизнию, притворился убежденным их речами. "Надобно быть совершенно бессмысленным человеком, – сказали, – чтобы хотя одно мгновение подумать, что шах допустил бы сие ужасное дело, если бы был уведомлен одним часом ранее о намерении мулл и народа. Я сам был свидетелем отменной благосклонности падишаха к посланнику и беспримерных почестей, оказанных ему в Тегеране. Я сам видел, что шах принял всевозможные меры для усмирения возмущенной черни; послал самого Зилли–султана, визиря, сарбазов, феррашей, но, к сожалению, они пришли уже слишком поздно для охранения посланника. Я сам могу служить очевидным доказательством покровительства и отличного уважения, которое персидское правительство не перестает оказывать русским, ибо, верно, бы так же погиб, если бы присланные шахом сарбазы не оградили меня от опасности. Хотя не могу сказать вам утвердительно, как это дело будет принято августейшим моим государем, ибо этого знать никто не может, но полагаю, что его величество, узнав о почестях, оказанных в Тегеране посланнику, и о всех мерах, принятых персидским правительством, для отвращения сего бедственного происшествия, сохранит к падишаху ту же дружбу, которую всегда питал к нему в душе своей". Зилли-султан (почесть неслыханная), все министры снова удостоили меня своего посещения и объявили, что через три дня я буду отправлен в Россию. Шах прислал мне в подарок две шали и худую лошадь, которая, конечно, не стоит 10 червонцев. Я хотел, было, отказаться от щедрых подарков его величества, но, наконец, принял оные по следующей причине: если бы я от них отказался, то шах заключил бы, что я имею против него личную злобу, полагаю, что он сам участвовал в убиении посланника и, следовательно, в этом виде намерен представить все дело моему правительству; тогда бы приносимый мне к ужину плов приправили, без всякого сомнения, такою пряностию, которая в 24 часа отправила бы меня в сообщество товарищей моих, погибших в Тегеране.