Текст книги "Демон воздуха"

Автор книги: Саймон Ливек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Глава 2

– Как будто одного пьяницы в этом доме было мало! Ты что же вообразил: я спасла тебе жизнь, чтобы этому старому пропойце было не скучно лакать винище в одиночку?

Сердитый голос Лилии отдавался в моей голове глухими ударами резинового мяча, я с трудом разбирал слова.

– Он же твой отец!

– Да будь он хоть само солнце или бирюзовый принц собственной персоной, все равно останется противным старым пьяницей! Но у него хотя бы есть оправдание!

– У меня тоже, – рискнул возразить я.

– Ну уж нет! Никакого оправдания у тебя нет! Лекарь прописал тебе «змеиное жало», а не вино. Вот «жало» и пей. Ну-ка быстро!

Я поморщился при одном только взгляде на коричневатую жидкость в протянутой мне чаше. Конечно, она была приготовлена не из какого-то там змеиного жала, а из одной травки под названием «коаненепили», используемой для лечения грудных болей. Это я помнил еще со школы. Ее отвратительный запах был мне хорошо знаком, и вкус, по моим подсчетам, хуже оказаться уже не мог. Но я ошибся.

– Неужели нельзя подмешивать сюда варенья, или меда, или чего-нибудь сладенького? – недовольно посетовал я.

– Можно, – уверила Лилия. – Не исключено, что в следующий раз я так и сделаю, если научишься хорошо себя вести!

Между тем вечерело, и прохладный ветерок загнал нас под крышу, где старик без сознания плюхнулся на свою циновку, а я еще долго переваривал чертово зелье да выслушивал наставления о вреде пьянства.

Но проклятое лекарство по крайней мере прочистило мои мозги. Я смотрел на Лилию, сидевшую напротив меня у самой двери, и лучи предзакатного солнца падали прямо на нее. Она выглядела совсем по-другому, только я пока не мог разобрать причины такого преображения.

– А скажи мне одну вещь, Лилия. Если я здесь не для того, чтобы составить компанию в пьянстве для твоего отца, то тогда для чего?

– Чтобы поправиться, разумеется. Стражники отдубасили тебя очень сильно.

– Значит, ты пожалела меня? Ну хорошо, а если к твоим воротам придет нищий оборванец и предложит купить у него какую-нибудь съестную дрянь, неужели ты купишь? Что-то я сомневаюсь.

Я вовсе не ожидал, будто этими словами оскорблю ее. Она обиженно фыркнула и отвернулась. Луч солнца упал на ее щеку, и я понял, что изменилось. В волосах ее по-прежнему была проседь, но кожа стала чище и нежнее.

– Охра? – не удержавшись, спросил я.

– Не поняла?..

– Ты разукрасила лицо?

– Не понимаю, ты о чем? А-а!.. Нет, ничего подобного, – горделиво сообщила она, хотя не сумела до конца скрыть довольной улыбки. – Даже если бы у меня была причина разукрасить лицо, я не могу сделать этого до тех пор, пока мой сын… не вернется. Я сейчас все равно что в трауре. Это всего лишь жирное масло от холода. По ночам смягчает кожу.

Морщинки вокруг ее губ и глаз не разгладились, даже когда она улыбнулась. Мне оставалось только гадать, знавала ли она когда-нибудь более счастливые времена.

Теперь, когда разговор у нас немного наладился, я отважился снова задать свой вопрос:

– Нет, ну скажи, зачем я здесь?

Она вздохнула.

– А ты как думаешь, зачем? Я хотела выяснить у тебя про того раба, которого Сияющий Свет принес в жертву. Поэтому, увидев на рынке, я сочла, что мне послали тебя боги.

– Значит, нам обоим повезло, – скептически заметил я.

– Я должна была поговорить с тобой о том жертвоприношении. Я думала, что смогу выяснить, откуда взялся тот раб и почему он так поступил. Почему мой сын пригласил в провожатые тебя, я знаю и без этого. Он не говорил мне, но это и так ясно. Он понимал, что жертва не подготовлена должным образом, поэтому решил пригласить того, кому хорошо знакомы все эти ритуалы.

– Я сначала тоже так решил, но мне непонятно, почему он остановил свой выбор именно на мне. Ведь он мог обратиться за советом к настоящему жрецу или к своим знакомым торговцам. Как ты думаешь, твой сын попросил моего хозяина одолжить меня ему или тот сам предложил ему мои услуги?

– Понятия не имею.

Тогда я начал размышлять вслух:

– Сияющий Свет где-то узнал мое имя. Что заставило его обратиться к главному министру? Общие знакомства? Ведь они оба имели дела с Туманным. – Я заметил, как при упоминании этого имени Лилия затаила дыхание, однако продолжал свой монолог: – Таким образом, Туманный или его мальчишка Проворный могли подсказать мое имя. Но зачем? – Я тихонько застонал, но на этот раз не от боли, а от более старых мучений. – Кто я такой? Я ведь даже не жрец! Я писец, секретарь, посыльный, я мальчик для битья у проклятого хозяйского слуги! Моя нога не ступала в Дом Жрецов уже больше десятка лет. Так какой же от меня прок?

Лилия молча смотрела на меня.

Только сейчас я заметил, что, оказывается, давно перешел на крик. Кулаки мои были сжаты, лицо искажено. Усилием я прогнал с него эту яростную маску.

– Прости, – тихо извинился я. – Иногда, знаешь ли, воспоминания больно ранят душу.

Она уселась поудобнее и обхватила руками колени.

– Что у тебя произошло, Яот? – серьезно спросила она. – Ты ведь был жрецом. Ты принадлежал богам. Ты служил небесам на вершинах высоких пирамид. Что заставило тебя оставить все это и согласиться стать собственностью другого человека?

– Наверное, боги сами отказались от меня, – спокойно предположил я, хотя рассуждать на эту тему мне было неприятно. – Ты же знаешь, они часто так делают. Им легко наскучить. Они возносят человека на немыслимые вершины затем лишь только, чтобы низвергнуть его с этой высоты. И если кому суждено подобное, то ни сопротивление, ни жалобы не помогут. А я служил самому капризному и переменчивому из них – Тескатлипоке. Неспроста же его называют «врагом на обе руки».

– Нет, что-то увело тебя от служения богам, – настаивала Лилия. – Что же именно? Женщина? Или не поладил с другими жрецами?

– Давно это случилось. – Такого рода вопросы были для меня сейчас сродни уколам острыми шипами. – И теперь мне это безразлично. Давай забудем обо всем.

– Ты не хочешь сказать. – Она отсела подальше, явно уязвленная моей скрытностью, которой никак не ожидала в обмен на свое гостеприимство. – Ну ладно, твое дело!.. – Она посмотрела на дверь, собираясь уйти. – Только я не верю, что тебе это безразлично.

Она поднялась и вышла из комнаты, но уже через мгновение вернулась, зажав в руке какой-то крошечный предмет.

Я догадался, что это, еще до того, как она положила его мне в ладонь, и сердце мое заныло от радости и страха.

Я смотрел на него, потеряв дар речи. Потом на глаза навернулись слезы, и я сумел лишь хрипло выдавить:

– Это мой! А я думал, что потерял его.

– Тогда на рынке ты сжимал его в кулаке. Лекарь хотел надрезать тебе пальцы, чтобы вытащить его, но потом ты сам выпустил его из рук во сне.

Этим крошечным предметом был детский браслет – такой маленький, что теперь не налез бы мне на руку.

– Ты, конечно же, знаешь, что это, – безнадежно предположил я.

– Конечно. Мы ведь тоже отправляем своих детей учиться в Дом Жрецов. В дальних краях мы и торговцы, и жрецы, и знахари, и писцы – мы должны уметь все. – Осторожно и почтительно она взяла у меня плетеный браслетик из хлопковой нити и принялась разглядывать его. – Такой малюсенький! Ты, наверное, получил его при рождении? А потом жрецы забрали его у тебя и повесили в храме как знак твоего посвящения богам.

– Это все, что они мне оставили, – с трудом вымолвил я.

Воспоминания вдруг хлынули потоком, перемешиваясь у меня в голове, – и расчетливая жестокость жрецов; и удушливый смрад храмов, где дым курильниц сливался с запахом крови и смерти; слова гимнов и молитв, которые я до сих пор помнил наизусть; смятение, злоба и отчаяние, ставшие венцом всему этому. Долгие годы я умудрялся жить без этих воспоминаний, прогонять которые мне помогало вино. Они сконцентрировались для меня в этом крошечном браслетике, который я убрал на дно платяного сундука и был счастлив.

Но сейчас браслетик этот был зажат у меня в руке, а женщина, вернувшая его мне, ждала, что я поделюсь с нею своей болью, и я признавал: в какой-то мере она имеет на это право.

Кроме того, я с удивлением для себя отметил, что не хочу ее ухода.

– А знаешь… – Голос мой дрогнул.

Она с готовностью повернула голову:

– Да?

– Знаешь, что бывает во время месяца Поедания Маиса и Бобов, до того, как наступает праздник?

Глава 3

– Месяц Поедания Маиса и Бобов – это время испытаний. Приближается лето, и, если не выпадут дожди, на город обрушится голод, как это произошло шестьдесят лет назад, когда даже знать вынуждена была продавать собственных детей, чтобы прокормиться. Если жрец с запинкой исполнит слова гимна или священного текста во время жертвоприношения, то бог дождя Тлалок может просто отвернуться от нас – опорожнить свои дождевые тучи где-нибудь далеко за горами и оросить водою поля врагов вместо наших. Жрецы старательно готовятся к празднику. Для участия в нем их придирчиво отбирают и отсеивают множество людей.

– Так ты не прошел этих испытаний? – осторожно поинтересовалась она.

– Испытания я прошел! Я проходил их каждый год, начиная с семилетнего возраста! А ты вот послушай, в чем они заключаются! Во-первых, все это происходит во время строжайшего поста, когда в пищу употреблять можно только маисовые лепешки, да и то раз в сутки, в полдень. И вот с наступлением сумерек перед очагом в Доме Жрецов мы устраиваем подношение богу. Для подношения годятся только круглые предметы – колобки из теста, помидоры, перцы подходящей формы. Все это каждый из нас аккуратно складывает горкой перед горящим очагом, и если какой-нибудь из предметов скатится или, хуже того, горка и вовсе развалится, то тебя ждут неприятности.

– Какие неприятности?

– Об этом я расскажу позже, это целая история. А теперь про другую часть испытаний. Когда подношение пищи закончено, ты раздеваешься и совершаешь жертвоприношение крови.

Как наяву я ощутил боль от прокалывания ушных мочек острыми шипами; я помнил, как сочилась оттуда кровь, стекая по плечам и рукам.

– А потом все бегут к озеру. Ночью вода там просто ледяная, но прыгают в нее все – от мала до велика. Все кричат и барахтаются там – многие утверждают: это для того, чтобы привлечь внимание богов или отпугнуть водяное чудище, – но на самом деле я полагаю, что люди просто пытаются согреться. Позже все сидят в Доме Жрецов, дрожа от холода, до самого полудня. Нет, поспать ты, конечно, можешь, этого никто не запрещает, только уснуть тебе не дает холод и голод, и ты ждешь, когда можно будет поесть. Пищу ты получишь в полдень – немного маисовых лепешек с томатным соусом. И это тоже является частью испытания. Ты жадно запихиваешь их себе в рот дрожащими руками и после этого мечтаешь только уснуть.

– В каком, оказывается, долгу мы перед нашими жрецами, – сказала Лилия. По лицу ее при этом блуждало мечтательное выражение.

– Да ты еще и половины всего не знаешь! В полдень ты идешь не спать, а работать. Например, тебя посылают к Ситлальтепек собирать стебли тростника.

– По-моему, я слышала что-то об этом. Это когда жрецы нападают на прохожих?

– Да, на обратном пути. Если те настолько глупы, что сошли с дороги. Да и что тут удивительного? Шайка полуголодных измученных жрецов, претерпевших чудовищные мучения ради спасения какого-то там урожая, встречает на своем пути неблагодарного откормленного ублюдка, искренне считающего, что его маис и бобы растут сами по себе. Конечно, жрецы ограбят его!

Мои речи звучали так пылко, что я сам был потрясен. Лилию рассказ возбудил не меньше моего. Она слегка раскраснелась, губы приоткрылись. По-видимому, в этот момент она воображала себя таким жрецом, представляла себе голод, усталость, нервное истощение и даже то отдохновение души, которое мы испытывали во время радостных моментов дозволенного нам насилия.

– Это тоже считалось частью испытания?

– Изначально, наверное, да. Ведь если ты мог излить свою ярость на случайного прохожего и как ни в чем не бывало вернуться в храм для продолжения бдений, значит, у тебя был шанс… И вот еще что… Тот, кто возвращался в Дом Жрецов последним…

– Считался провалившим испытания?

– Да.

– И что же дальше было с этим человеком?

– Тогда к тебе начинали придираться. То вдруг обнаруживали, что из твоей горки укатился перчик, или твоя набедренная повязка измазана томатным соком, или вдруг замечали, будто ты клюешь носом во время ритуальной службы. В таких случаях тебя волокли к старшему жрецу и заставляли платить штраф тому… кто тебя обвинил.

– Тому, кто обвинил?! – Лилия не могла скрыть удивления. – Но это же глупо! Ведь вы то и дело обвиняли друг друга!

– Ну да, обвиняли. А как еще, по-твоему, мы проводили время? Это было что-то вроде игры, забавы, которая только и скрашивала наше унылое пребывание там. – Я не мог не улыбнуться, вспомнив, как мы, придя промокшие, промерзшие и усталые с озера, начинали ругаться по пустякам. Постепенно такая тихая перепалка переходила в шумную ссору, и каждый норовил во что бы то ни стало отплатить сегодня тому, по чьей милости был сам наказан вчера. – Штраф, который с нас взимали, напрямую зависел от состояния наших кошельков, поэтому сынкам богатых родителей доводилось выплачивать его чаще других. Я же, будучи сыном бедного простолюдина, научился безукоризненно выполнять все, что от меня требовалось.

За годы учебы в Доме Жрецов я и впрямь накопил целую кипу всякого добра, в котором не видел особой пользы, но хранил как память о своих победах над товарищами. Эти победы я с удовольствием вспоминал все годы учебы, разве что кроме последнего.

– А вот пятый день отличался от остальных.

Я закрыл глаза, как будто так мог прогнать всплывшие словно наяву воспоминания о том последнем предпраздничном дне в последний год моего пребывания в Доме Жрецов. Мне даже захотелось заткнуть уши, дабы не слышать ужасных звуков.

Словно издалека до меня донесся голос Лилии, о чем-то спрашивавшей. Когда я открыл глаза, я не посмотрел ей в глаза, а уставился на ее руки, по-прежнему покоившиеся вокруг коленей.

– На пятый день эти игры заканчивались. Всем тогда становилось не до шуток. Теперь провинности уже не измерялись штрафами и бедный платил наравне с богатым. Если в течение первых четырех дней ты мог откупиться какой-нибудь одежкой или мелочью, то на пятый наступала настоящая расплата. Тебя выгоняли из жрецов. За волосы тебя волокли к озеру и там окунали в воду до тех пор, пока ты едва не захлебывался. А те, кто дружил с тобою с детства, теперь забрасывали тебя камнями. А потом тебя оставляли там в одиночестве, и рано или поздно твоим близким становилось известно о твоей участи.

Да, рано или поздно, твердил я про себя, твои близкие приходили и забирали тебя домой, и это являлось самым тяжким унижением и самым жестоким наказанием.

Глава 4

В доме стояла тишина, но я знал, что раскинувшийся за его стенами огромный город – это нагромождение дворцов, лачуг и храмов, в котором обитали многие тысячи живых душ: жрецов, воинов, торговцев, мужчин и женщин, собак и индеек, – город этот никогда не засыпал. Даже сейчас жрецы жгли костры перед храмами, воины приводили в порядок свое боевое облачение, торговцы пересчитывали добро, мужчины и женщины в своих постелях зачинали детей, спали, ворочались во сне и умирали. Боги наблюдали за нами, людьми, неусыпно, как игроки за ходом игры, и самый капризный из них, «великий насмешник» Тескатлипока, державший нас всех на своей ладони, раздумывал над тем, куда бросить следующую горсть фишек.

В какой-то момент мне начало казаться, что комната, в которой я находился, была единственным спокойным местом во всей Вселенной.

– А что за ошибку ты допустил? – спросила Лилия.

Только спустя многие годы я отважился задуматься об этом, но сейчас эти воспоминания не ранили меня, они казались занозой, в конечном счете вышедшей из-под кожи.

– Я никогда не думал, что допущу ошибку. Я успешно проходил эти испытания в течение многих лет и давно уже не боялся пятого дня. Обычно неудачу терпели другие – совсем юные или, наоборот, пожилые, – и мне всегда было их чуточку жалко. Но в себе я оставался уверен. Возможно, чересчур уверен. Да и вышло-то все из-за такого пустяка! Из-за одного-единственного зеленого помидорчика, который мне оставалось положить на верхушку горки. И я сделал это, не нарушив ее, но, когда собрался уже отойти в сторону, будто что-то ужалило меня в шею… Понятия не имею, что это было, – словно меня царапнули чем-то острым или укололи. Мне и больно-то не было, но от неожиданности я неловко отдернул пальцы. Вот тогда-то… – Я невольно сжал кулаки. – Я даже не видел, как покатился этот помидор. Я обернулся к остальным – спросить, в чем дело, кто это подшутил надо мной. Вот тогда-то я и прочел все на их лицах. Они же все смотрели не на меня, а на горку подношений перед очагом, мне показалось, в тот момент в комнате даже никто не дышал. На горку я даже не поглядел. В этом не было нужды. Глубокое потрясение и мой дальнейший приговор я прочел на этих лицах. Я не собирался спорить, оправдываться или убегать, а просто ждал, когда за мной придут. Обреченно и смиренно я сидел перед очагом, в котором столько лет заботливо поддерживал огонь.

– Ты так и не узнал, кто сыграл с тобою эту злую шутку?

Я взглянул на Лилию сквозь слезы. Проморгавшись, я с удивлением заметил, что ее глаза тоже блестят.

– Нет. Я не представляю, кто и как это сделал. Я даже не знаю, человеческих ли это рук было дело. Тогда мне показалось, что этого хотел бог, вот почему я не стал противиться.

Это и впрямь походило на проделки Тескатлипоки, который, как считалось, питал особый интерес к рабам. Вероятно, он и предпочел таким изощренным способом изменить ход событий, в результате которых я стал одним из его подопечных. Но боги всегда выбирают своим орудием людей, поэтому в глубине души я понимал, что выходка, так изменившая мою судьбу, была делом человеческих рук.

Уснуть мне никак не удавалось. Я ворочался на своей циновке, терзаемый болью ран и роившимися в голове вопросами.

Что же на самом деле случилось в тот день, когда меня изгнали из Дома Жрецов? Я всегда воспринимал это событие как знак судьбы, ниспосланный богами. Сегодняшний разговор разворошил давно похороненные в душе воспоминания, заставив меня взглянуть на них по-другому.

А кем и впрямь был человек, имевший основания ненавидеть меня?

Я представлял себе чье-то вымазанное сажей лицо с длинными перепачканными жертвенной кровью волосами – абстрактное размывчатое лицо жреца. Только белевшие на черной коже глаза помогли бы мне как-то распознать это лицо, но меня смутил другой образ – он маячил позади первого и был не так отчетлив и почему-то бледен – возможно, благодаря слою желтой охры.

Я сел на постели – как будто так мне легче было сравнить эти лица.

– Я знаю, кто ты! – пробормотал я.

Какой-то шум во дворе прогнал мои видения, и я, несмотря на боль и скованность во всем теле, пополз к двери.

Луна и звезды пробивались сквозь туманную дымку; мое собственное дыхание облачком заклубилось перед моим носом, когда я выглянул в темноту. Я зябко кутался в одеяло. Утром, наверное, и вовсе подморозит.

Тихий звук во дворе повторился. Я прислушался и понял – это легкий шорох юбки.

Стройная фигура выскользнула из тени, пересекла бледное пятно лунного света и вновь исчезла в темноте.

Немногие из ацтеков отважатся выйти ночью на улицу в одиночку. Ведь встретить в ночи почти любое существо – сову, хорька, койота, скунса – все равно что узнать в лицо свою смерть. А хуже всего чудовища, чьи образы мы испокон века сами рождали в своих головах. Немногие из нас согласились бы по доброй воле отправиться блуждать по улицам, где разгуливают, издавая глухие стоны, безголовые и безногие тела и скелеты.

Сам-то я, правда, будучи жрецом, обходил с дозором холмы вокруг озера, имея при себе факел, кадило, раковину-трубу и огромные охапки пихтовых веток для жертвенного костра. В мою задачу как раз и входило отпугивание таких чудовищ, с тем чтобы граждане нашего города могли спокойно спать на своих тростниковых циновках. Поэтому еще с тех времен ночь не пугала меня.

Сбросив одеяло и стиснув покрепче зубы, я осторожно последовал за женщиной через двор. Вскоре рядом с комнатой, где она скрылась, я заметил слабый свет. Помещением этим оказалась кухня, где находился очаг.

Я шагнул к двери.

Очаг был гораздо больше тех, на которых обычно готовят пищу, так как предназначался еще и для поклонения Уэуэтеотлю, древнему богу огня, и покровителю торгового люда Якатекутли. Тугой узелок с походным скарбом, притороченный к дорожному посоху, стоял у стены перед самым очагом. Женщина сидела перед ним, низко опустив голову, так что лица ее я не видел, и только громадные тени плясали на стене у нее за спиной.

Вдруг в руке ее блеснул узкий обсидиановый клинок, который она поднесла к уху и надрезала себе мочку. Кровь потекла по клинку. Левой рукой Лилия поднесла к уху маленькую глиняную миску. Собрав в нее кровь, она перевернула ее над огнем и потрясла, выливая все до последней капли. Потом она приложила к раненому уху узкую ленту из белой бумаги, хорошенько промокнула рану и встала на ноги.

Я знал, что она собирается сделать. Она принесла свою кровь в жертву богу огня и теперь собиралась совершить то же самое для другого бога, покровителя торговцев.

Подношения Якатекутли не сжигались, и Лилия не собиралась бросать бумажку со своей кровью в огонь. Она подошла к дорожному узелку и обмотала бумажку вокруг него.

Потом она принялась разговаривать со своим богом, земным олицетворением которого являлся такой вот дорожный узелок, имевшийся в доме каждого торговца. Посох с этим узелком путник всякий раз втыкал рядом с собой во время привалов и, просыпаясь, вспоминал о своем боге, дававшем ему веру и утешение в дальних краях. На этот посох он опирался, странствуя вдали от родимых мест по пустыням, лесам, болотам и землям, кишащим свирепыми злобными дикарями. А если в пути его настигала смерть, то узелок с посохом сжигался вместе с телом хозяина на вершине высокого холма.

Лилия бормотала очень тихо, но я все же многое сумел расслышать, прежде чем осторожно удалиться.

На меня произвели впечатление даже не слова, мало напоминавшие обычную молитву, а глухие горестные стоны, то и дело вырывавшиеся из груди женщины, когда она твердила:

– Только мальчика!.. Спаси и сохрани его!..

Эти стоны, подумал я тогда, больше всяких слов должны были тронуть справедливого Повелителя Путников.