Текст книги "Этюды любви и ненависти"

Автор книги: Савелий Дудаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)

В письме той же Стампо ("черной даме", как называли ее в доме писателя) Лев Николаевич на прямо поставленный вопрос об отношении к еврейству ответил так: "Чем более они нам кажутся неприятны, тем большее усилие должны мы делать для того, чтобы не только победить это недоброжелательство, но и вызвать в душе своей любовь к ним". На вопрос Стампо о достоверности его слов, приведенных в книге Файнермана о евреях, Толстой ответил весьма уклончиво. Вообще сам тон этого письма оставляет неприятный осадок – великий писатель "стесняется" любить евреев:

"Хотя вы и очень ядовито подсмеялись надо мной о моем в 80 лет старании любить евреев, я остаюсь при моем мнении о том, что надо всеми силами воздерживаться от всякого недоброжелательства к людям, а в особенности от недоброжелательства сословного, народного, от к[оторых] так много зол"81. Позже он, по словам Маковицкого, "с усмевом" (с улыбкой – по-словацки) рассказывал об ответе Стампо:

"Ведь вы мой учитель, вам восемьдесят лет, и я буду стараться". По свидетельству Маковицкого, Толстой собирался ответить Стампо приблизительно так: "…ненависть к евреям как к народу – нехорошее чувство… это народная гордость (национальное высокомерие). Как можно исключать целый народ и приписывать всем его членам известные дурные, исключительные свойства?"82 Похоже, письма Толстого "черной даме" несколько отличались от того, что он говорил своим яснополянским слушателям в приватных беседах.

Видимо, вдохновившись перепиской и встречей с писателем, неутомимая Э.Р. Стампо издала брошюрку "Лев Николаевич Толстой и евреи", в которой среди прочего процитировала следующее признание писателя: "Когда я говорю с человеком, я себя хорошо чувствую; когда я узнаю, что он Еврей, я хуже чувствую себя, но стараюсь побороть это"83. Насколько достоверны эти слова, сказать наверняка невозможно…

Душан Петрович Маковицкий, "чьи взгляды и чья личная жизнь могли бы служить завидным примером", был заурядным антисемитом. "Если бы не этот недостаток, то Душан был бы святой", – говорил о нем Лев Николаевич84. Таким образом, Толстой в своем окружении имел не скрывавшего своих взглядов юдофоба, которого считал почти святым. Он, конечно, журил Душана за откровенное "жидоморие". Так, после убийства черносотенцами в июле 1906 г. одного из лидеров кадетской партии в Государственной думе, М.Я. Герценштейна, он сказал: "Это хороший урок для всех, кто на словах осуждает евреев. Душану Петровичу надо всеми силами воздерживаться.

Убийца Плеве, убийца Герценштейна – одинаково жалки"85.

В программном сочинении Л. Толстого "В чем моя вера" есть следующие строки: «Я недавно с еврейским раввином читал V главу Матфея. Почти при всяком изречении раввин говорил: "Это есть в Библии, это есть в Талмуде" и указывал мне в Библии и в Талмуде весьма близкие изречения к изречениям Нагорной проповеди. Но когда мы дошли до стиха о непротивлении злому, он не сказал: и это есть в Талмуде, а только спросил меня с усмешкой: "И христиане исполняют это? Подставляют другую щеку?" Мне нечего было ответить, тем более что я знал, что в это

самое время христиане не только не подставляли щеки, но били евреев по подставленной щеке. Но мне интересно было знать, есть ли что-нибудь подобное в Библии или в Талмуде, и я спросил его об этом. Он сказал: "Нет, этого нет, но вы скажите, исполняют ли христиане этот закон?" Вопросом этим он говорил мне, что присутствие такого правила в христианском законе, которое не только никем не исполняется, но которое сами христиане признают неисполнимым, есть признание неразумности и ненужности этого правила. И я не мог ничего отвечать ему…»86 Отрывок этот требует комментария. Ученый раввин – это, понятно, Соломон Минор; слова о битье евреев относятся к концу 1882 г., когда по югу России прокатилась волна погромов и правительство Александра III стало прибегать к юридической удавке, всецело противоречащей духу Нагорной проповеди. Это одна сторона медали, а другая – это то, что слова Толстого о положении евреев полностью входят в книжку Тенеромо, который, следовательно, никаких своих мыслей в данном случае Толстому не приписал.

Теперь о сути сказанного: ни в Библии, ни в Талмуде якобы, по утверждению "ученого раввина", нет ничего подобного непротивлению злу. "Вожди слепые" – скажу я евангельским языком о раввине и человеке, который это написал. Не будь они "слепыми", они знали бы, что в Библии и Мидрашах есть "что-нибудь подобное" искомому и даже нечто большее.

1. Пророк Исайя говорил о себе: "Господь Бог открыл мне ухо (т. е. внушил мне. – С. Д.), и я не противился, не обратился назад. Я подставил спину мою бьющим и щеки мои вырывающим волосы; лица моего я не закрывал от поношения и оплевывания.

Но Господь Бог помогает мне; поэтому я не стыжусь, поэтому я сделал лицо свое, как кремень, и знаю, что не буду посрамлен" (Ис. 50, 5-8). Я цитирую этот библейский текст в переводе Г.Л. Бендера, автора "Иудейской этики" и "Евангельского Иисуса и его Учения". Перевод несколько отличается от синодального, но смысл тот же. (Как известно, Библия и Евангелие снабжены симфонией, т. е. перечнем параллельных, созвучных по смыслу текстов. Глава 5 Евангелия от Матфея снабжена множеством ссылок на Ветхий завет, кроме стиха 39, где все ссылки отнесены к Новому завету: "А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую".

2. "Господь благ для надеющихся на Него, для души, ищущей Его. Он благ для того, кто терпеливо (или молча) ожидает спасения от Господа. Он благ для человека, который переносит страдания с юности своей. Такой пребывает одиноко и безмолвно, ибо он сам возложил на себя бремя. Такой положит уста свои в прах, думая: быть может, есть еще надежда. Он подставит щеку свою бьющему его и насытится поношением" (курсив мой. – С. Д.) (Плач. 3, 25-31). В Книге Плач Иеремии в синодальном тексте, так же, как в цитате из Книги Исайи, вместо щеки – ланиты, а кроме того, есть отсылка к главе 5 Евангелия от Матфея. Ограничимся этими двумя примерами. Всего же их, как из Библии, так из Талмуда, Гирш Бендер приводит девять – к ним я отсылаю читателя87. Со своей стороны отмечу, что воздаяние добром врагу есть железный закон иудаизма. В Исходе сказано: "Если найдешь вола врага твоего, или осла его заблудившегося, приведи его к нему. Если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй его; развьючь вместе с ним" (Исх. 23, 4-6).

Талмуд усугубляет это толкование: если одновременно надо развьючить осла врага (что тяжелее) и навьючить осла друга (что легче), ты обязан оказать в первую очередь услугу своему врагу (Баба Мециа, 32; то же – Тосефта, гл. 2).

Открыв Книгу Притчей Соломоновых, мы обнаружим "христианский и только христианский закон": "Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водою" (Притч. 25, 21). Но Талмуд и это усугубляет: "Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой водою, даже в том случае, если он хотел убить тебя и пришел в твой дом голодным и чувствующим жажду, накорми и напои его" (курсив мой. – С. Д.) (Мидраш Мишлэ. Гл. 25). Это ли не торжество толстовского учения!

В свете приведенного мало вероятно, что "ученый раввин" не знал этих фактов, это – невозможно, ясно, что для Толстого – "забывчивость" его учителя лишь литературный прием, подчеркивающий основную идею его Credo. Вспоминая "Великих Учителей Жизни", прибегнем опять же к цитате: "Оставьте их: они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму" (Мф. 15, 14).

Слепота и глухота могут привести к некоторым неприятностям в обыденной жизни.

Случай, рассказанный Бирюковым, весьма символичен: "Сютаев запряг лошадку в телегу, чтобы проводить Л.Н-ча до Бакунина. Кнута для понукания лошади Сютаев не употреблял. Они поехали и разговаривали, и так были увлечены мечтами о наступлении Царства Божия на земле, что не заметили, как лошадь завезла их в овраг, телега опрокинулась, и они оба вывалились"88.

Не секрет, что евреев всегда уязвляло равнодушие известных русских писателей к творимому по отношению к ним беззаконию властей. Большинство писателей безмолвствовали – для них еврейского вопроса не существовало, некоторые, когда случались те или иные "инциденты", даже злобствовали. В 1929 г. эта больная тема стала предметом полемики между Г.М. Барацем и несколькими русскими писателями-эмигрантами, развернувшейся на страницах парижского журнала "Рассвет". Ее итоги долгие годы спустя Барац суммировал в брошюре "Толстой и евреи"89.

Толстой, по мнению Бараца, всегда видел разницу между "эллином и иудеем" и не распространял на последних те высокие нравственные принципы, которые проповедовал. В подтверждение этой мысли он сослался на отзыв Толстого на книгу известного историка и публициста, позднее главы Еврейской историко-археографической комиссии И.В. Таланта (1866-1939) "Черта еврейской оседлости". Талант не раз бывал у Толстого в Ясной Поляне, посылая ему книгу, он просил высказать свое отношение к этой самой "черте". В отзыве Толстого, как считал Барац, не нашлось места осуждению средневекового гетто, созданного во времена Екатерины II. Барац неправ: Толстой в данном случае осудил средневековые законы не только по отношению к евреям. Вот его ответ И.В. Таланту: 1910 г. Сентября 9. Кочеты Илья Владимирович, Я прочел вашу брошюру и нахожу, что несправедливость и неразумение установления черты оседлости выяснено в брошюре с полной убедительностью для людей, доступных доводам здравого смысла.

Мое же отношение к тому распоряжению правительства, по которому людям воспрещается пользоваться естественными правами всякого живого существа и жить на поверхности земного шара там, где ему удобно или желательно, не может быть иное, как отрицательное, так как я всегда считал и считаю допущение всякого насилия человека над человеком источником всех бедствий, переживаемых человечеством. Насилие же в ограничении места жительства не могу не считать, кроме того, в высшей степени нелепым и не достигающим своей цели, как вы показываете это в своей брошюре90.

Как видим, слово "еврей" в ответе Толстого отсутствует, и это не случайно. Из записи в дневнике Маковицкого от 8 сентября 1910 г. следует, что "вечером Л.Н. дал Александре Львовне прочесть вслух его ответ" еврею по поводу присланной им книжки "Черта оседлости". Я в то время был в комнате Льва Николаевича, кончая свою работу, но нарочно остался дослушать. Когда прочли, Лев Николаевич обратился ко мне: "Неужели вы сторонник черты оседлости?" – "Хотя не сторонник, но признаю право за людьми не впускать в свою среду евреев"91.

Примечательно, что в "Яснополянских записках" Маковицкого, изданных в 1979 г., последние слова Душана Петровича отсутствуют, вероятно, по цензурным (!) соображениям, зато подробнее сказано о причинах, побудивших Толстого внятно ответить Таланту: «Л.Н. написал ответ о "черте" под впечатлением брошюры Бирюкова о его ссылке в Бауск, где, между прочим, описывает две еврейские семьи портных, живущих в одной квартире; одна семья спит днем, другая – ночью. Эта брошюра тронула Л.Н. и всех других, читавших ее»92. Кроме доктора, разумеется. А вот две записи из дневника Толстого, соответственно 9 и 11 сентября: "…Душан милый уехал. Что за милый, удивительный по добродетели человек. Учиться у него надо. Я не могу без умиления о нем думать"; "Душан удивителен своей ненавистью к Евреям вместе с признанием основ любви…" (вторую – весьма загадочную – часть фразы можно толковать как угодно)93.

Публикация письма Толстого по поводу черты оседлости вызвала ругательное письмо некоего казака, которое обсуждалось в кругу семьи и друзей 11 октября 1910 г.

Разговор начал писатель Иван Федорович Наживин (1876-1940), поведав о стариках-евреях (рабочих), об огромной еврейской семье в черте оседлости, где она представляет собой некое единство. "Л.Н., – читаем далее у Маковицкого, – заметил, что у евреев большой ум и чувство религиозности. – Я на это сказал… что религиозности как раз не нахожу у евреев", в том числе у раввинов, которые ему пишут, равно как и у простых евреев. Толстой спросил Наживина, работают ли евреи на земле, хотя наверняка знал законы империи, запрещавшие им жить в деревне94.

На этом разговор на щекотливую тему закончился. Вряд ли собеседники не знали о еврейских сельскохозяйственных поселениях. Не допуская евреев к земле, правительство приобщало их к таким "паразитическим" промыслам, как винокурение.

Но не все винокуры, "спаивавшие русский народ", были евреями. Например, Л.Н.

Толстой на паях со своим соседом А.Н. Бибиковым, владельцем имения Телятки, построил в 1863 г. небольшой винокуренный завод, просуществовавший полтора года95.

Грех молодости – не иначе. В оправдание великого писателя можно допустить, что данное предприятие, вероятнее всего, было задумано Фетом. А Фет, как известно…

Однако вернемся к окружению писателя. Чего только в жизни не бывает. Добрый знакомый, корреспондент и ученик Толстого И.Ф. Наживин женился на некрещеной еврейке Анне Ефимовне Зусман (вероятно, брак был гражданским). Врача Наживину-Зусман как не работающую по специальности, несмотря на то что у нее был грудной ребенок, выслали из Москвы. Полиция на все доводы отвечала: "Это нас не касается". (Спустя четыре года маленькая Мариам умерла.) Толстой отозвался об Анне Ефимовне с симпатией: "…религиозная, умная, кроткая женщина. Прекрасная мать. И ему (Наживину. – С. Д.) из-за нее нельзя жить везде в России"96. Сам Иван Федорович писал в мемуарах: "Семья у меня была редкая, исключительно удачная семья, но страшный удар, смерть Мируши, точно расколол по всем направлениям эту дорогую вазу"97.

В апреле 1907 г. Маковицкий записал: "Разговор зашел о евреях.

Л.Н.: У них задор потому, что не имеют тех прав, как другие. Это привлекает и русских на их сторону. Я против ограничения в школах, против черты оседлости.

Весь народ, живущий на земле, имеет право жить там, где хочет. Почему нам можно жить в Ясной Поляне, а другим надо в Мамадыше? Я за уничтожение всех исключительных законов, касающихся евреев. Безобразие эти законы!" Далее в разговор вступила свояченица Л.Н., жена брата Софьи Андреевны Александра Александровна Берс, урожденная Крамер.

"А.А.: Они (евреи) полезны.

Л.Н.: Полезны ли, этого я не знаю, а ограничивать права людей нельзя. Лучший из евреев, которых я знал, был Лондон*. Есть три разряда евреев: первый – Лондон, евреи, не отступающие от своей религии и верующие, берущие из Талмуда нравственное учение. Второй разряд – атеисты – евреи, которые отстали от еврейства, не пристали к христианству, sans foi ni loi**. Варшавер – самый неприятный тип, но он всегда за евреев. Третий – космополиты, для которых все люди равны, как Беркенгейм". Сын Толстого резюмировал, что таких – космополитов – среди евреев нет. Толстой подумал и назвал жену Наживина. Эту запись Маковицкий сделал 11 апреля 1907 г. Ранее, в январе 1905 г., он сделал похожую запись на ту же тему: "Евреи бывают четырех типов, – сказал Л.Н., – 1) космополиты, которым общее дороже еврейского… 2) выбирающие из еврейской религии самое высшее; 3) не думающие, обрядные евреи, деловые, которым гешефт важнее всего; 4) сионисты"98. Три разряда, четыре разряда… Интересно, что бы сказал Лев Николаевич, если бы каждый народ, в том числе русский, делили на разряды?..

***

* Служил в банке в Туле. Переселился с семьей в Америку. ** Нет ничего заветного (фр.).

***

Можно, безусловно, утверждать, что Толстой был за уничтожение всех ограничений для евреев, ибо лишение хоть малой части граждан их прав – аморально. Запись Маковицкого от 16 августа 1905 г. это подтверждает. Япония требовала от России контрибуцию. Международные банкиры готовы были предоставить кредит, но с условием, что российское правительство узаконит равноправие. «Как постыдно, – сокрушался в связи с этим Л.Н., – что то, что должно было быть сделано, настанет под давлением заграничных банкиров»99. Однако российское правительство не уступило, к чему это привело, хорошо известно…

Г.М. Барац сетовал по поводу того, что Толстой остался почти безучастным к трагедии евреев во время голода 1900 г. в земледельческих колониях Екатеринославской и Херсонской губерний. Известно, с какой горячностью он бросился на борьбу с голодом в начале 90-х годов, когда 20 губерний империи оказались в бедственном положении. Правда, решился он на этот шаг после долгих колебаний, ибо считал, что "следует покориться воле Божьей". Одно из самых странных писем на эту тему написано Н.С. Лескову из Ясной Поляны 4 июля 1891 г.:

"Я думаю, что надо все силы употребить на то, чтобы противодействовать, – разумеется, начиная с себя, – тому, что производит этот голод. А взять у правительства или вызвать пожертвования, т. е. собрать побольше мамоны неправды и, не изменяя подразделения, увеличить количество корма, – я думаю, не нужно, и ничего, кроме греха, не произведет… Я же думаю, что добрых дел нельзя делать вдруг по случаю голода… И потому против голода одно нужно, чтобы люди делали как можно больше добрых дел… стараться это делать и вчера, и нынче, и всегда.

Доброе же дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных, и сытых. И любить важнее, чем кормить…" (курсив мой. – С. Д.)99а.

Вопиющее противоречие с библейской заповедью. История "железного канцлера" Древнего Египта Иосифа Яковлевича Авраамова служит примером государственной борьбы с голодом, примером истинного человеколюбия.

В разгар бедствия, в ноябре 1891 г., Толстой писал И.Б. Файнерману (Тенеромо): "…я живу скверно. Сам не знаю, как меня затянуло в работу по кормлению голодающих, в скверное дело… затянуло так, что я оказался распределителем той блевотины, которою рвет богачей"100. Думаю, что если бы Л.Г. Барац прочел эти строки, он несколько терпимее отнесся к нежеланию Толстого помочь евреям. Но и это не совсем так.

Скульптора Илью Яковлевича Гинцбурга (1859-1939) писателю представил вечный покровитель Ильи Яковлевича В. Стасов, и Толстой полюбил "Элиасика", имя которого часто упоминается в его дневнике и в письмах.

Гинцбургом созданы несколько известных скульптурных портретов Льва Николаевича, ставших классикой в толстовской иконографии. Он же был одним из основателей толстовского музея, где они разместились. Справедливости ради отмечу, что Толстому они не нравились, он предпочитал Репина. Он считал, что Стасов слишком превознес талант скульптора. Что ж, о вкусах не спорят, тем паче с Толстым. Ведь любил же он работы другого еврея – Леонида Осиповича Пастернака, восхищаясь его иллюстрациями к "Воскресению". Но сейчас рассказ не об этом.

Друзья Гинцбурга не раз просили его рассказать о том, как Толстой относится к еврейству. Такового вопроса могло не возникнуть, если бы сам Толстой раз и навсегда определил свою позицию. Подобно тому, как это сделали его младшие современники – Глеб Успенский, Максим Горький, Леонид Андреев (со знаком плюс) или нововременские прихлебатели Буренин, Меньшиков (со знаком минус). Но Толстой выбрал себе место рядом со своим старшим современником Иваном Сергеевичем Тургеневым. Правда, не рядом с Гоголем: у Толстого есть пассаж, направленный против Меньшикова, утверждавшего, что "еврейчики" – князьки Трубецкие (конкретно Евгений) присваивают себе Гоголя", "а он (Гоголь) не либерал, а самодержавец, черносотенец настоящий"101. (В действительности "еврейчики" Трубецкие – потомки сподвижника Петра I П.П. Шафирова.) Частые беседы И.Я. Гинцбурга с Толстым касались самых разнообразных тем, но всякий раз, признавался скульптор позднее, его что-то останавливало поставить все точки над i. Другими словами, обсуждать в Ясной Поляне, где встречались люди разных национальностей и вероисповеданий, национальный вопрос было неприлично и неудобно. Но начались погромы, и Гинцбург рассказал Толстому об ужасах, переживаемых его соплеменниками. Тот сочувственно негодовал. И.Я. спросил, не мог бы Л.Н. выразить свое возмущение в печати, это важно. «На что он мне ответил:

"Я много получаю писем, просьб заступиться за евреев, но ведь всем известно мое отвращение к насилию и угнетению, и если я мало говорю о притеснениях отдельных национальностей, то только потому, что постоянно высказываюсь против всякого угнетения"». Этот уклончивый ответ поставил точку на попытках Гинцбурга говорить на эту тему. Здесь я позволю себе короткое отступление.

Евреи действительно "осаждали" писателя просьбами выступить против погромов.

После кишиневского погрома Толстой отвечал своим корреспондентам приблизительно так, как ответил д-ру Эммануилу Григорьевичу Линецкому:

"Все пишущие… требуют от меня, чтобы я высказал свое мнение о кишиневском событии (здесь и далее курсив мой. – С. Д.). Мне кажется, что в этих обращениях ко мне есть какое-то недоразумение. Предполагается, что мой голос имеет вес, и поэтому от меня требуют высказывания… о таком важном и сложном по своим причинам событии, как злодейство, совершенное в Кишиневе. Недоразумение состоит в том, что от меня требуется деятельность публициста, тогда как я человек, весь занятый одним очень определенным вопросом… Требовать от меня публичного выражения мнения о современных событиях так же неосновательно, как требовать этого от какого бы то ни было специалиста, пользующегося некоторою известностью…

Что же касается моего отношения к евреям и к ужасному кишиневскому событию, то оно, казалось бы, должно быть ясно всем тем, кто интересовался моим мировоззрением. Отношение мое к евреям не может быть иным, как отношение к братьям, которых я люблю не за то, что они евреи, а за то, что мы и они, как все люди, сыны одного отца – Бога, и любовь эта не требует от меня усилий, так как я встречал и знаю очень хороших евреев"102. Далее Толстой описал тот ужас, который испытал, прочитав газетное сообщение о погроме, – ужас, жалость к жертвам и омерзение к зверствам толпы, подстрекаемой "образованными" людьми. Главным виновником злодеяний Толстой считал правительство со "своим одуряющим… людей духовенством и со своей разбойничьей шайкой чиновников". Письмо аналогичного содержания писатель направил пианисту Давиду Соломоновичу Шору (1867-1942), который не раз музицировал в доме Толстых в Хамовниках, в частности в составе организованного им знаменитого трио: Шор, Эрлих, Крейн. Шор был известен в Москве еще и как лектор и исполнитель "бесплатных классов для рабочих и работниц" на Пречистинке. (Будучи сионистом, с 1926 г. жил в Палестине.) Это частное письмо вопреки желанию Толстого было опубликовано многими российскими изданиями, став таким образом общественным достоянием.

Однако вернемся к Гинцбургу. Вероятно, Толстой понял, что их разговор на еврейскую тему огорчил скульптора, и в первый же приезд И.Я. в Ясную Поляну спросил его, знает ли он еврейский язык, "этот прекрасный язык, признался Толстой, меня страшно интересовал. Учился я у раввина ‹…› уже научился читать и понимать, но не мог посвятить этому очень много времени". В другой раз он познакомил Гинцбурга с крещеным евреем (Файнерманом?), в крещении которого принял участие, а после осуждал себя за это: "Я раскаиваюсь, что сделал это, это нехорошо".

Справедливости ради надо сказать, что Файнерман сам пожелал окреститься. Толстой хотел помочь ему эмигрировать в Палестину (еще задолго до сионистских конгрессов), о чем писал 14 июля 1891 г. А.Н. Дунаеву (один из директоров Московского торгового банка, друг семьи Толстых), прося его посодействовать переезду Файнермана на Святую землю103. Правда, тот до Яффы так и не добрался.

И.М. Ивакин вспоминал: "Ходили слухи, что приезжавший (в Ясную Поляну. – С. Д.) с месяц тому назад еврей Файнерман хочет принять православие. Льва Николаевича спросили, хорошо ли это. Он сильно замялся, заговорил про обстоятельства Файнермана, про его положение, но заговорил слабо, неубедительно и свел речь на другое". Однако крестника своего писатель любил. Однажды порадовался тому обстоятельству, что Файнерман обовшивел (!?): "Какой человек – этот Файнерман!

Он даже обовшивел, а это хорошо. Обовшиветь у нас считается чем-то стыдным, а вы знаете – мужики говорят, что вошь нападает с тоски, с заботы…". Случалось Толстому и работать с крестником: "Ездили с Файнерманом колья рубить. В лесу так славно…"104. Охлаждение в отношениях наступило позднее… Ивакин новокрещенца откровенно презирал, доктор Маковицкий и подавно. Как-то в кругу частых посетителей яснополянского дома зашел разговор о книжке И. Тенеромо "Живые речи Л.Н. Толстого" (Одесса, 1908). Душан Петрович "чужой грех не замолчал", сказав, что она не что иное, как свидетельство недобросовестности автора. Толстой книги не помнил, вероятно никогда не просматривал, но за Файнермана заступился: "…молодым человеком он был искренен, потом в жизни запутался… кормиться надо". Затем обратился к Маковицкому: «Нынче в "Круге чтения" о покаянии из Талмуда, вы читали?» Доктор принес "Круг чтения" и прочел: "Добрый человек – это тот, кто помнит свои грехи и забывает свое добро, а злой – наоборот. Не прощай себе, и тогда будешь в состоянии прощать другим". "Человек добрый, если только он не признает своих ошибок и старается оправдывать себя, может сделаться извергом"105.

В одном из писем Файнерману Толстой довольно подробно комментирует "учение" Иосифа Рабиновича (1837-1899), основателя иудео-христианской секты на юге России. Вместо ожидаемого учеником восхищения – порицание и твердая уверенность в том, что у секты нет будущего. "Модернисту" Рабиновичу Толстой противопоставил "замечательного талмудиста Эфроса (издал и подарил Л.Н. Талмуд), очень очищенно и высоко понимающего это учение". Эфрос считал Христа не мессией, а одним из мудрых учителей жизни: "Соединение еврея и христ[ианин]а может быть не на признании божества Христа, а на признании божественности человека, возможности божественной жизни для всех людей, – на том самом, чему учил и Христос, и все еврейские мудрецы, и Сократ, и Будда, и Конфуций"106.

Это письмо – ответ на просьбу Файнермана заступиться за него… Дело в том, что бывшая гувернантка Толстых Анна Серон написала книгу "Шесть лет в доме графа Л.Н.

Толстого" (перевод с немецкого. СПб., 1895), в которой утверждала (глава "Крещение еврея"), что Файнерман принял православие только ради того, чтобы избежать военной службы. Уязвленный крестник просил Толстого опровергнуть столь гнусную клевету. Л.Н. отказался это сделать, сославшись на множество других нелепиц книги А. Серон.

Несколько слов об отношении Толстого к сионизму. «Во время сионистского конгресса, – вспоминал Илья Гинцбург, – Л.Н. ‹…› расспрашивал меня о сионистах.

Он сочувственно говорил о них, но не разделял главной идеи – основания в Иерусалиме самостоятельного еврейского государства. "Я удивляюсь, – сказал он, – евреи такие универсальные, такие космополиты, и это лучшее их достоинство, важное качество. Им не следовало бы повторять то, что привело у других народов к грустным явлениям"»107. О том же Толстой писал З. Кубрику, бедняку из Киевской губернии, жаждавшему переселиться или в Америку, как хочет его семья, или в Палестину – "обрабатывать землю отцов", ибо он "в душе за Палестину". Ответ Толстого сводится к тому, что важнее внешних – внутренние изменения. Но уж если переселяться, то, конечно, в Палестину108.

Вопреки мнению о его недобросовестности Тенеромо почти дословно пересказывает мысли Толстого о сионизме, высказанные Гинцбургу: "Это движение… всегда интересовало меня не тем, что оно дает народу выход из тягостного положения – выхода этого он не дает ему, а тем ярким примером огромного влияния, которому могут поддаться иногда много пережившие люди и испытавшие в своей жизни всю тщету известной затеи. На наших глазах старый, умный и многоопытный народ, давно переболевший одной из ужасных болезней человечества, теперь вновь заболевает ею. В нем вновь заговаривает жажда государственности и недоброе желание править и играть роль. Вновь хочется обзавестись всей бутафорией внешнего национализма, с ея войсками, знаменами и собственной формулой на заголовках приговоров суда". Толстой был убежден, что 10-миллионную "орду" не сдвинуть с обжитых мест, ибо "камень Иакова или тропинка Авраама – это такие далекие для духа вещи, которые не могут поднять народ и дать ему страннический посох в руки… Не земля, а книга сделалась его отечеством"109.

Критиковать Толстого не представляется возможным – на его глазах совершился Исход в "благодатную" Америку миллионов еврейских тружеников, но и посох Якова выводил десятки тысяч энтузиастов на тропу Авраама. Толстой, конечно, слышал об успехах еврейских земледельческих колоний в Палестине, но это, похоже, его не интересовало. Если из обширной переписки Толстого исключить письма официальные и письма родственникам, окажется, что евреи составляли значительный процент его корреспондентов. Это объясняется, во-первых, огромной популярностью писателя, а во-вторых, несомненным, на мой взгляд, грехом еврейства – склонностью к графомании. В обычный день 27 ноября 1909 г. из 33 полученных Толстым писем одиннадцать были от евреев110. Письма самые разные, нередко анекдотические: просили денег, совета, заступничества, спрашивали, как он относится к сионизму; случались письма философские или почти философские, посвященные мировым проблемам, и даже ругательные. Например, некий Моисей Дмитриевич Абольник в письме от 24 декабря 1909 г. осуждал графа за то, что он якобы наживает миллионы литературным трудом. (Такие письма – независимо от того, кто их писал, – Толстого, конечно, задевали111.) И. Теноромо писал, что Толстой искренне радовался, когда эмигрировавшие в Америку евреи возвращались на родину, "черную землю той самой России, которую они все-таки любят, несмотря на то, что желчные притеснители до потери совести и стыда стараются создать здесь из жизни евреев полуад…"112. Это явное преувеличение: из нескольких миллионов покинувших империю вернулись в лучшем случае десятки тысяч. Взгляды Толстого на сионизм, скорее всего, не менялись. Об этом свидетельствует, в частности, запись Маковицкого 25 декабря 1904 г.: "Утром был у Л.Н. еврей из Одессы интервьюировать его насчет сионизма и территориализма (переселения евреев в Уганду). Разговор был напряженный, серьезный и утомительный. Сионизм, оказывается, сильнее всего среди русских евреев. Территориализм симпатичнее Л.Н., чем сионизм, поддерживающий еврейскую исключительность и догматизм"113.