Текст книги "Этюды любви и ненависти"

Автор книги: Савелий Дудаков

Примечания

1 Подробнее см.: Дудаков С.Ю. История одного мифа. М., 1993. С. 29. 2 Карабчевский Н.П. Что глаза мои видели. Берлин, 1921. Т. 1: В детстве. С. 8. 3 Там же. С. 29, 138. 4 Чернявский-Черниговский А. Семь лун блаженной Бригитты. Таллин, 1938. С. 79. 5 Бруштейн А.Я. Вечерние огни. М., 1963. С. 15-16. 6 Чернявский-Черниговский А. Указ. соч. С. 114-115. 7 Шелгунов Н.В., Шелгунова Л.П., Михайлов М.Л. Воспоминания: В 2 т. М, 1967. Т. 1. С. 157-158. 8 Российский биографический словарь (РБС). М.; СПб., 1914. Т. 4. С. 24-25. 9 Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1962. Т. 15/16, кн. VIII. С. 67. 10 Отрывки из путевых записок старца Леонтия, ходившего в Иерусалим // Черниговский листок. 1862. № 6. С. 48. Цит. по: Регесты и надписи: Свод материалов для истории евреев в России (80-18000). СПб., 1910. Т. 11:1679-1739. С. 114. 11 Цит. по: Регесты и надписи. Т. II. С. 78-79. 12 Соловьев С.М. Указ. соч. М., 1989. Т. 7/8. Кн. IV. С. 143. 13 Цит. по: Регесты и надписи. Т. I: До 1670 г. СПб., 1899. С. 201. 14 Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб., 1911. Т. XVII. Стлб. 863-864. 15 Там же. Стлб. 234-235. 16 Там же. Т. II. Стлб. 403. 17 Там же. Т. XI. Стлб. 935. 18 Соловьев С.М. Указ. соч. Т. 5/6, кн. III. С. 557. 19 Пословицы евреев у европейских народов // Еврейская энциклопедия. СПб., 1912. Т. XII. Стлб. 771. 20 Иллюстратов И.И. Жизнь русского народа в его пословицах и поговорках. М., 1915. 21 Вайсенберг С.А. Евреи в русских пословицах // Еврейская старина. 1915. Т. VII. Янв.-март. С. 229. 22 Туткевич Д.В. Что такое евреи. Киев, 1906. С. 124-125. 23 Даль В.И. Пословицы русского народа (1861-1862) / Предисл. М. Шолохова. М., 1984. Т. 1. С. 3-4. 24 Пржецлавский О.А. Листки из записной книжки «Русской старины»: Беглые очерки // Русская старина. 1876. Т. XVI. С. 564. 25 Пословицы, поговорки, загадки в рукописных сборниках XVIII-XX веков. М.; Л., 1961. С. 26. 26 Там же. С. 30, 105. 27 Вайсенберг С.А. Евреи в великорусской частушке // Еврейская старина. 1915. Т. I. Янв.-март. С. 119-120. 28 Афанасьев А.Н. Народные русские сказки и легенды. Берлин, 1922. Т. II. С. 508-514. Из собрания И.В. Киреевского. 29 Бейлин С.Х. Странствующие, или Всемирные повести и сказания в Древнераввинской письменности. Иркутск, 1907. С. 161-172. 30 Афанасьев А.Н. Указ. соч. С. 514. Из собрания П.И. Якушкина. 31 Бейлин С.Х. Указ. соч. 131-144, 232-248. 32 Афанасьев А.Н. Указ. соч. С. 387-390. 33 Цит. по: Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. М., 1990. Т. I. С. 287. 34 Даль В.И. (Казак Луганский). Полн. собр. соч. М.; СПб., 1898. Т. 9: Русские сказки. С. 98. 35 Там же. С. 99-100. 36 Там же. С. 102, 108. 37 Там ж. С. 120. 38 Там же. С. 131. 39 Даль В.И. Толковый словарь живаго великорусскаго языка: В 4 т. СПб., 1863-1866. Т. IV, С. 617. 40 Беседы Екатерины II с И.М. Далем // Русская старина. 1876. Т. XVII. С. 12. 41 Ан-ский С.А. Еврейское народное творчество. СПб., [1910]. Т. 1: Пережитое. С. 277. 42 Подробнее см.: Дудаков С.Ю. Указ. соч. С. 85-87; см. также: Пржецлавcкий O.A. Воспоминания // Русская старина. 1883. Сент. 43 Даль В.И. (Казак Луганский). Полн. собр. соч. Т. 9. С. 94. 44 Забелин М. Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. М., 1880. С. 231-232. 45 Литвинова Ф. Боткинская больница и «Дело врачей» // Врач. 1998. № 1.С. 42. 46 Воспоминания О.А. Пржецлавского // Русская старина. 1874. Т. XI. Дек. С. 695-696. 47 Там же. 48 Забелин М. Указ. соч. С. 231-232. 49 Кости еврея как предохранение от падежа скота // Русская старина. 1903. Окт. С. 204. 50 Наживин И.Ф. Накануне: Из моих записок. Вена, 1923. С. 177-178, 182. 51 Поскольку «Малк» – имя еврейское и поскольку дело происходило в дохристианской Руси, то этого Малка следует считать либо евреем, либо хазарином-иудаистом. Малх… стар, ред.: Малхович, Малковна – от др.-евр. царь или ангел посланец // Петровский Н.А. Словарь русских личных имен. М., 1965. С. 149; см. также: Дудаков С.Ю. Петр Шафиров. Иерусалим, 1989. С. 15-17; Он же. Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России. М., 2000. С. 11-12; Карпов А. Владимир Святой. М., 1997. С. 13. Примеч. (Сер. ЖЗЛ). 52 Новгородские былины. М., 1978. С. 390. 53 Петровский Н.А. Указ. соч. С. 193. 54 Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб., Т. XXVIII. Стлб. 54. 55 Аникин В.П. Русская народная сказка. М, 1959. С. 143-151.

О крещении

Во множестве антисемитских произведений – В. Крестовского, С.К. Литвина-Эфрона, И.И. Ясинского и других – фигурирует тип крещеной еврейки-отступницы (были, конечно, и отступники, но в беллетристике их немного), преследуемой вездесущим Кагалом. Отступницы эти часто «по закону жанра», загнанные Кагалом в тупик, гибли. Бывали и благополучные развязки. Например, у некогда прославленного, а ныне напрочь забытого автора «Контрабандистов» С.К. Эфрона красавица-еврейка обрела счастье и покой в браке с христианином. Тема любопытная. Даже восемнадцатилетний Михаил Лермонтов отдал ей дань (возможно, под влиянием «Черной шали» А.С. Пушкина и «Венецианского купца» У. Шекспира). В «Лермонтовской энциклопедии» сказано, что сюжет «Баллады» (Куда так проворно, жидовка младая?) навеян реальным событием, произошедшим в Вильно в 1832 г., которому Т. Шевченко позже, в 1848 г., посвятил стихотворение «У Вiльнi, городi преславнiм».

Процитирую, однако, фрагмент "Баллады" Лермонтова:

 
Отец мой сказал, что закон Моисея
Любить запрещает тебя.
Мой друг, я внимала отцу не бледнея,
Затем, что внимала любя…
И мне обещал он страданья, мученья,
И нож наточил роковой; И вышел…
Мой друг, берегись его мщенья,
Он будет, как тень, за тобой…
Отцовского мщенья ужасны удары,
Беги же отсюда скорей!
Тебе не изменят уста твоей Сары
Под хладной рукой палачей.
Беги!..
Но отец оказался проворней и коварней:
Поутру, толпяся, народ изумленный
Кричал и шептал об одном:
Там в доме был русский, кинжалом пронзенный.
И женщины труп под окном1.
 

Жизнь, как известно, порою сложнее и невероятнее самого запутанного сюжета.

Пожалуй, один из самых незаурядных провинциальных актеров и импрессарио дореволюционной России, Вениамин Иванович Никулин, поведал о своей семье следующую быль: "…мать моя была очень красива. В моем распоряжении нет нужных красок, и поэтому я не буду пытаться нарисовать ее портрет…сыновья моей матери обладали хорошей внешностью и прекрасным ростом. Я, например, когда стал русским актером, то играл драматических любовников и фатов… Важно то, что я и мои братья – бледные копии нашей красавицы матери. С нею, когда ей было семнадцать лет, произошла такая история. Какому-то польскому пану удалось ее, внучку раввина, ребе Абеле, похитить и поместить в католический монастырь. Там ее стали учить и готовить к восприятию святого крещения. Она должна была перейти в католическую веру, а потом обвенчаться с этим паном.

Мечтала ли об этом, хотела ли этого сама мать (здесь и далее курсив мой. – С. Д.)… родственницы наши, не говорили ‹…› евреи решили не допустить, чтобы этот несмываемый позор лег пятном на всю общину. Потратили много энергии, средств и вырвали внучку своего ребе (пока все в духе Крестовского. – С. Д.) из лап святейшей инквизиции, из-под замков монастырских, и… В этих случаях у евреев было верное средство угробить навеки подобные порывы молодых еврейских девушек, а именно – немедленно выдать замуж за первого попавшегося еврея, даже если он никак и ни с какой стороны не подходил к ней. Да этим и никто не интересовался.

Так поступили с моей матерью. Ее выдали в двадцать четыре часа за моего отца…"2 Но на этом рассказ о коварстве Кагала не кончается. Мать прожила с отцом – страшно подумать – 21 год! Но темперамент у матери шести (!) детей не пропал.

Мать влюбилась в… православного, в течение трех лет боролась сама с собой, но:

«В первый раз у нее, семнадцатилетней девушки, хватило сил, под влиянием уговоров единоверцев, бежать из монастыря, а сейчас, у сорокалетней женщины не было сил побороть свое чувство, вырвать из сердца любовь к "гою", то есть, к иноверцу». Дальше совсем необычно: мать, перейдя в православие, осталась в Житомире, продолжая держать постоялый двор. Жертвой такой метаморфозы в первую очередь стали дети. Трудно себе представить, чтобы Иван Иванович (так звали маминого избранника), даже будучи добрым человеком и влюбившись в сорокалетнюю женщину, мог взвалить на себя заботу о шести "жиденятах". Это уже слишком. Старший брат Вениамина Авель к этому времени учился в Москве на инженера, сам он уехал с отцом в Луцк, прочие остались с матерью. Неожиданно в Луцк пришло письмо "доброжелателя", можно предположить – агента Кагала, в котором он сообщал: "Хотя не полагается извещать хорошего и честного еврея о подобном несчастье, но ничего не поделаешь, рано или поздно необходимо ему узнать. Так знайте, реб Волька, что ваша бывшая жена, внучка Житомирского раввина, реб Абеле, бросила заведенное вами хозяйство, дом, в котором вы жили всем семейством, и вовсе ушла жить к своему Ивану. Но, реб Вольф, Бог покарал не только вас, но и всю нашу еврейскую общину. Она, ваша изменница, не ограничилась этим, а забрала с собою туда еще двух твоих маленьких детей. Реб Вольф, вы честный и старый еврей, можете себе представить, что творится сейчас среди евреев города Житомира. Дай вам Бог силы перенести это несчастье. Но детей, ни в чем неповинных, надо спасать. Мы не можем советовать, но верим, что Бог тебя вразумит и поможет". И двое детей вернулись к отцу. Но и на этом эпопея не закончилась. Уехавшая в Одессу мать не забыла своих детей и решила их постепенно перевести к себе. Начало положил Вениамин: он подружился с отчимом и, кажется, впервые понял, что имя и национальность ничего не определяют.

Кстати, добрейший Иван Иванович объяснял ему, бывшему талмудисту, рационализм Библии: "Когда ты учишь и познаешь Моисеевы законы… то должен учитывать, с каким темным быдлом Моисей имел дело. Подумай, какой тогда был убой скота, какие были… условия жизни и какого рода посудой и инструментами народ иудейский, бродяжничавший сорок лет в пустыне, пользовался? Были ли изучены все животные, птицы, рыба и зелень? Конечно, нет. Как добывался огонь и какие существовали печи? Какого уровня достигла медицина и гигиена? Принимая все во внимание… легко поймешь, что все заповеди, запреты, ритуалы имели единственную цель, возможную для того времени, гигиену… А чтоб евреи не мудрствовали лукаво… и не вступали в дискуссии, Моисей все свои наставления отдавал от имени Бога Адоная"3. Кажется, утилитарная критика Библии и материнский опыт пали на благодатную почву…

Прошло без малого пятнадцать лет. Известный импрессарио Вениамин Вольфович Ольковецкий, скрывшийся под псевдонимом Никулин, колесил по городам и весям Западного края. А хотелось ему всероссийской славы. А всероссийская слава – это города вне черты оседлости. И перед ним встал "проклятый" вопрос. Долгих колебаний у Беньямина бен Зеева не было. Подготовленный отступничеством матери, вынужденный подчиняться жесточайшим законам империи, не позволяющим ему кормить семью, он решился. Его приятель Вольский, уже переступивший черту, выступил в роли змия-искусителя.

Скоропалительно принятое решение описано в комических красках (под таким деланным смешком обычно скрывают стыд, неловкость, вынужденную подлость).

Выдворенный из Владикавказа герой прибыл в Харьков: "В Харькове на вокзале меня встретил все тот же Вольский. Угостил… рюмкой водки и ржавой селедкой и посмеялся над моей трагедией с еврейским вопросом, сказав, что эта самая обыкновенная и пустяшная вещь с актерами-евреями. Надо принять христианство, а это весьма легко; зато потом полная свобода передвижений и право жительства по всей святой Руси, от финских скал до пламенной Колхиды. Это было цинично, грубо, но вместе с тем неотразимо, как смерть…" Бессонную "ульмскую" ночь Никулин описал так: "Подумать только, какая это дикость и бессмыслица. Если я – верующий, то, меняя религию, безусловно, совершаю глубоко кощунственное дело, притворясь поклонником новой религии, ибо ясно, что я лгу. В другом случае, являясь, как оно очевидно, человеком, отрицающим всякую обрядность и суеверие и принимая ради права повсеместного жительства в России государственную религию, я трижды лгу. У меня еще жив старик отец, для которого весть о моем крещении будет смертельным ударом"4. Однако уже утром Никулин отправился на поиски православного священника, так как у него "горели" гастроли.

Оказалось, что реализовать принятое решение быстро невозможно, и это несмотря на то, что он сказал батюшке, что его мать крещеная еврейка и что он хочет как можно быстрее воссоединиться с ней в лоне православия. Священник ответствовал, что в связи с предстоящим праздником Успения Пресвятой Богородицы с амвона будут оглашать новоиспеченного сына. А затем будут "оглашать" еще дважды. Не понимая, что такое "оглашение", перепуганный "еврейчик" счел, что его выведут на середину церкви, окруженного хоругвеносцами, и дьякон будет изгонять из него злого духа: в памяти Никулина всплыло знакомое понятие "дибук". О, этот обряд не для него; лучше всего отступничество осуществить в темноте – меньше стыда: "Мне грезились совершенно фантастические вещи, что будто там за церковью… окажется мой старый, седой как лунь отец со своей длинной белоснежной бородой и услышит, как попы будут оглашать отрекавшегося от него и Бога сына Вениамина"5.

Время подгоняло, гастроли, как помним, "горели". На помощь пришло лютеранство, правда, не без приключений. Если бы "действо" происходило в Санкт-Петербурге, то все было бы просто: садись на поезд до Терийок, где тебя за 10 минут превратят в реформиста. Но Петербург – далеко. К тому же надо подавать прошение в Петербургскую Лютеранскую консисторию, а потом ждать около четырех месяцев решения. Но выход нашелся: лазейка в законодательстве: каждый лютеранский пастор обязан окрестить кого угодно, если алчущий узреть Христову истину находится на смертном одре – тогда, при лике Вечности, формальности отступают. Итак, кандидат в христианина на время превращается в кандидата в покойники, получает отпущение грехов и нужную бумагу и тотчас воскресает. Далее торжествующий "Лазарь" и "бывшая жидовская морда", ставшая свободным гражданином империи, мчится на гастроли во Владикавказ…

Близок к этому рассказу рассказ Р. Кугеля, слышанный им из уст самого героя.

Крещение произошло после весьма погромной речи актрисы П.А. Стрепетовой, направленной против актеров-евреев, считавшей, что право жительства актера-еврея отнимает кусок хлеба у русака – бушменская арифметика, так назвал ее инвективу Кугель. Фамилию Никулина он не называет, только имя и отчество, некий Вениамин Иванович, энергичный театральный деятель и антрепренер. Анекдот Р. Кугеля и рассказ Никулина разнятся лишь в деталях6.

Вероятно, на этом можно было бы прервать рассказ о незаурядном театральном директоре и посредственном человеке. Но есть еще хитрость старого Гайста и законы Возмездия. В своих скитаниях Никулин не раз встречал актеров-выкрестов, даже с фамилией Иванов (например, такую фамилию носил один дальневосточный подрядчик, антрепренер и танцор родом из Бердичева). Особенно много теплых слов написано Никулиным в адрес человека, которого знала вся театральная Россия, кормильца и благодетеля актерской братии и обладателя тройной фамилии – Шпоня-Дмитриев-Шпринц.

Его имя Никулин упоминает вслед за именем основательницы Русского театрального общества и знаменитой актрисы М.Г. Савиной. Зимой 1915 или 1916 г. Никулин, будучи в Воронеже, получил телеграмму о кончине Дмитриева и тотчас выехал в Москву. На 3-й Мещанской, где жил обладатель тройной фамилии, собралось великое множество народу. Никулина поразило, что все пришедшие на панихиду, войдя в квартиру, не сняли головных уборов. От волнения он не сразу понял, что "отпевают на еврейском языке: оказалось, что добрейший Шпоня – некрещеный еврей. Гроб до еврейского Дорогомиловского кладбища актеры несли на руках, с остановкой на Большой Никитской, возле РТО, к которому Дмитриев имел прямое отношение. За честь похоронить спорили московская еврейская община и Русское театральное общество. Преимущество было отдано последнему. Обряд совершал мудрейший человек, глава московской общины раввин Яков Исаевич Мазе.

Думаю, не без иронии, он предложил выкресту Никулину выступить первым. «Недавно на берегах Невы, – сказал тот, – звучали слова: "Упокой, Господи, душу рабы Твоея Марии", а теперь здесь, вблизи Кремля, мы слышим: "Эйль Муле рахамим" (Творец полон милосердия). Там рыдал напев: "Вечная память", а тут слышится: "Барух даян эмес" (Благословен судья праведный!..); и там, и здесь русский сценический мир оплакивает двух людей – русскую Савину и еврея Шпринца-Шпоню. Гениальную артистку и маленького труженика сцены, но одинаково самоотверженных в своей необъятной и беспредельной любви к человечеству. И я смело говорю у гроба "маленького" Шпони, что в конце концов любовь победит»7. Одним словом, выкресту Никулину было предложено огласить, что Творец полон милосердия.

Что же касается возмездия, то чаще всего оно настигает потомство. Кто не знает притчи, согласно которой, когда писатель Лев Никулин (сын Беньямина Вольфовича Ольковецкого) проходил по коридорам Дома писателей, то часто слышал за спиной голос: "Каин, где Авель? Никулин, где Бабель?" или:

Никулин Лев, стукач-надомник,

Издал недавно свой двухтомник.

Но это другая история. (В воспоминаниях Льва Никулина есть, на мой взгляд, странное "включение", относящееся к 20-м годам. Во время пребывания вместе с писателем Всеволодом Ивановым у Горького на Капри между Никулиным и еще одним "гостем", вероятно чиновником советского аппарата, зашел разговор о предстоящем визите в СССР Эдуардо Эррио. Никулин как бы между прочим заметил, что Эррио – масон. «И вдруг этот руководитель весьма серьезного учреждения бросил: "И вы тоже масон"».

Увидав недоуменный взгляд Никулина, Всеволод тихонько сказал: "А он, если захочет, сделает из вас масона"8.

Далее уместно напомнить о докладной записке, поступившей в 1910 г. на имя черносотенца В.М. Пуришкевича от актера Д. Федорова, которой обращался к нему с просьбой остановить поток евреев, хлынувший на сцену. До 80-х годов XIX в., писал Федоров, на сцене было мало евреев, но затем она стала заполняться этим "презренным племенем". На сегодняшний день в руках евреев находятся театры крупных городов России: в Воронеже – Струйский, в Киеве – Кручинин, в Тамбове – Миролюбов, в Витебске, Житомире и Минске – Беляев, в Елисаветграде и Бердянске – Элькин, в Двинске – Лихтер, в Ставрополе – Судьбин, в Калуге – Никулин и т. д. Федоров сетовал на то, что все фамилии русские, но беда в том, что на сцене приняты псевдонимы9. "Меня, пожалуй, спросят, – продолжал далее автор записки, – ну а право жительства?" Ответ ясен: евреи идут на гражданские преступления, добывая себе тем или иным незаконным путем это право. Чаще всего, понятно, взяткой. Федорова, разумеется, не интересует, почему евреи рискуют свободой ради куска хлеба. Он озабочен тем, что евреи, действуя круговой порукой, не дают православному люду трудиться на подмостках театров. Вот пример: некто Славский, державший "русскую драматическую труппу" в Мелитополе, не принял на работу двух русских актеров, отнюдь не по причине их профессиональной непригодности, он им заявил: "Я принципиально не беру в свою труппу русских, я сам еврей, и у меня служащие евреи". Думаю, что Федоров сгустил краски или, еще хуже, клевещет на "народ, который был рабом в земле Египетской" и находился на положении парии в России; по крайней мере, открыто заявлять о расистских взглядах некто Славский побоялся бы, это было чревато погромом. Федоров добавляет, что обращаться в подобных случаях за помощью в прессу бессмысленно: и там жид. Например, одиозный Кугель в журнале "Театр и искусство".

Неутомимый Федоров составил для Пуришкевича проскриптационные списки евреев – членов Русского театрального общества на 1906-1907 гг. Общее число членов тогда достигало четырех тысяч, в 1910 г. – более 20 тысяч. За 40 лет до ждановской кампании Федоров занялся раскрытием псевдонимов. Списков несколько. В одном из них 600 имен. Например: сценический псевдоним актера – Комиссаржевский, настоящая фамилия -Иосиф Абрамович Клястер; Корсакова – она же Рахиль Израилевна Мирович; Ленский – Семен Давидович Штильман; Леонидов – Лев Михайлович Мульман (перешел в православие при поступлении на Императорскую сцену, но после революции 1905 г. вернулся в иудаизм).

В другой статье отчаявшийся черносотенец вопит о том, "как больно русскому сердцу, когда видишь на сцене еврея в такой роли, как царь Феодор Иванович или царь Иоанн Грозный. Больно становится за русскую сцену"10.

Некий Дм. Бодиско спустя почти 20 лет после изгнания в 1891 г. евреев из Москвы великим князем Сергеем Александровичем писал: "В древней русской столице 50% купцов 1-й гильдии составляют евреи, среди докторов их 75%, среди дантистов – 80, среди адвокатов – 60, среди аптекарей – 70 и среди актеров – о ужас – тоже 70%!" Кроме того, "жиды" наполовину заполнили вторую столицу. "Бедная Москва!", – восклицает автор11. Любопытно было бы узнать, откуда появились такие цифры? По официальным данным, даже в феврале 1917 г., когда черта оседлости вследствие войны "рухнула", евреев в Москве проживало 6 тысяч – для миллионного города совсем немного. Бодиско не счел нужным хотя бы несколько слов написать о профессиональных качествах евреев-врачей, дантистов, аптекарей и прочих, т. е. о самом главном.

Пуришкевич баловался стишками, иногда забавными, чаще пошлыми. Даже писал небольшие сатирические поэмы. В духе нелюбимого им, по понятным причинам, Гейне.

Так он пародировал знаменитый "Диспут" Гейне. Поэма называется "Ареопаг", в скобках: "страница жизни Русского университета" – с неизменным рефреном:

 
В N-ом университете
Собрался конклав ученый:
Двадцать пять мужей Совета,
Каждый третий – жид крещеный. или:
Так решил конклав ученый –
 

Двадцать пять мужей Совета, (Каждый третий – жид крещеный – Гордость университета) И осиливши повестку, Распустил мужей ad Lares Порадевший о науке Ректор – primus inter pares!12 Если знать, что университетское заседание шло под латинским девизом: который Пуришкевич перевел так: «Почему евреям дается в высшей школе мало места, почему прилежная (пытливая) молодежь должна выселяться из отечества и до каких пор Кассо (министр просвещения. – С. Д.) желает упорствовать в своих ошибках (грехах)», то вслед за Пуришкевичем хочется спросить: почему же все-таки евреи оказались не востребованы родиной? Ответа нет…

 
Cur juventus studiosa,
Debet se expatriare
Et quousque in peccatis
Kacco vult perseverare?
 

Вернемся, однако, к актерам-евреям. Их положение даже собратья по цеху, к сожалению, воспринимали недостаточно серьезно. Так, Гиацинтова, рассказывая о судьбе Григория Хмары, оставляет его трагедию под вопросом: "(Григория) Хмару я впервые увидела во время вступительного экзамена – он лежал в коридоре на скамье.

Мне объяснили, что этот смугло-бледный молодой человек три ночи провел на бульваре, потому, что он еврей и не имеет права жить в Москве, ничего не ел и вот потерял сознание.

– Только бы приняли, – виновато улыбнулся он, открыв красивые глаза.

До сих пор не знаю, был ли это точно обморок или первая талантливо сыгранная роль, но вокруг него суетились, приводили в чувство. Потом его приняли, и театр выхлопотал ему вид на жительство"13.

О Леониде Мироновиче Леонидове она пишет с уважением, но отмечает, что у него мало техники, зато много чувства. "Стихийный талант, нечеловеческий, самозабвенный темперамент, без труда разбивавший любое сомнение или предубеждение"14.

В дореволюционной России было несколько евреев-генералов, выкрестов в первом поколении. Я не имею в виду кантонистов, из среды которых вышли и генералы (Гейман, Секеринский). Крещеные в младенчестве, вряд ли они виноваты в том, что не хотели погибнуть под палками "дядек", усердствовавших в обращении "жиденят" в лоно самой человечной религии…

Генерал Михаил Владимирович Грулев (1857-1943) оставил подробное описание своего крещения. Очевидно, что если бы он носил фамилию не Грулев, а Рабинович, Янкелевич и т. п., то не был бы не только генералом, но даже прапорщиком, будь хоть семи пядей во лбу. Каким путем Грулеву досталась его фамилия, установить теперь невозможно. Однако фамилия Грулев созвучна фамилии Хрулев, которая сегодня почти не вызывает ассоциаций даже у начитанного человека (разве что у специалиста по военной истории), но когда-то эта фамилия было на устах многих: Степан Александрович Хрулев (1807-1870), один из немногих участников Севастопольской обороны (1854-1855), заслуживший всеобщее уважение за прямоту и храбрость. Малороссийское "X", ставшее русским "Г", лишь способствовало карьере Грулева…

Двадцатилетним юношей, т. е. сравнительно поздно, Грулев решил поступить в Псковский кадетский корпус, подражая своему русскому приятелю Васе. Экзамен он выдержал блестяще, но по независящим от него причинам принят не был. Вторично он держал экзамен в Витебскую классическую гимназию, по окончании которой в июне 1878 г. поступил вольноопределяющимся в расквартированный в Пскове пехотный батальон. Когда Грулев подал прошение с просьбой определить его в Царицынский полк к своему приятелю Васе, ему было сказано, что "евреи в полку нежелательны", и вопреки закону отказали (вольноопределяющиеся имели право выбора). Ротный командир взвалил на грамотного Грулева ведение всех хозяйственных дел, что позволило ему досконально изучить полковое хозяйство. Дальнейшая история вольноопределяющегося Грулева – сплошное кафкианство.

Наравне с другими вольноопределяющимися его послали в Виленское пехотное училище.

Основанием для такого поступка начальства послужил прецедент: а именно, будучи в Одессе, Александр II самолично произвел одного вольноопределяющегося в офицеры.

После чего на улицах российских городов все чаще стали появляться солдаты-евреи с кантами на погонах – вольноопределяющиеся. Часть из них затем поступала в юнкерские училища. Фамилии трех, получивших офицерский чин, известны: Фрейман, сын одесского мануфактуриста, и два брата-одессита Шорштейны плюс штабс-капитан Герцель Янкелевич (Цви-герль бен Егула-Янкель) Цам, получивший свой последний чин за выслугу лет, но имевший при этом права командовать более чем ротой, и это, кажется, все15. (Строго говоря, всякого рода ограничения в то время не имели значения: не так уж много евреев жаждали тянуть военную лямку.) Вернемся, однако, к нашему герою. Грулев блестяще сдал экзамены в Виленское пехотное училище – он был одаренным человеком (да и что математика, физика или история после Талмуда, а он был талмид-хахам!). Но когда начальство узнало о его вероисповедании, то отправило назад в полк. Позже Грулев с горечью вспоминал: "Кто поймет эту гнетущую боль уязвленного самолюбия при всех товарищах! За что меня изгоняют? Чем я хуже других, когда нам хорошо известно, что тут, среди вольноопределяющихся, были и отпетые пьяницы, и даже заподозренные в воровстве? И никто их об этом не спрашивает; и всем им широко раскрываются двери в училище, несмотря на крайне слабую образовательную подготовку. А меня изгоняют за… вероисповедание, скорее, за моих предков, за то, что я родился в еврействе"16.

Состояние уязвленного несправедливостью юноши представить нетрудно. В итоге он отрекся от всякой религиозности. Впрочем, его безразличие к религии почти ничем не отличалось от безразличия русских вольноопределяющихся к православию. Разница формальная: где-то кандидат в офицеры был записан иудаистом. Возвращение Грулева в полк несколько удивило командира: "Взяли бы и крестились, когда этого требуют.

И все". Но не только удивило, но и обрадовало: командир снова "спихнул" на добросовестного Грулева свои обязанности. Вскоре он был произведен в унтер-офицеры и стал отделенным начальником, а затем получил взвод и звание капрала. При этом Грулев принимал и обучал новобранцев. Полковое начальство, надо отдать ему должное, хотело вновь отправить отличного служаку в юнкерское училище, ибо формально никаких отписок о причинах отчисления оно не получило. Но Грулев знал, что в лучшем случае он сможет прокатиться за государственный счет в два конца с нулевым результатом. И все чаще стал думать о переходе в православие, как советовал ему командир. (Его фамилия мне, к сожалению, неизвестна.) У каждого отступника свои резоны. В данном случае железную логику Грулева можно оправдать тем, что у него действительно была военная жилка, позволившая ему подняться до временно исполняющего должность военного министра в 1909 г. Лишь государственный антисемитизм прервал карьеру генерала: при ином раскладе Россия Первую мировую войну могла начать, имея военным министром не бездарного Сухомлинова, а блестяще образованного, в том числе технически, человека, который, как я думаю, не позволил бы Главкомверху себя подмять. Если бы… Но мы знаем: нет сослагательного наклонения в истории. «И вот для начальства встал канцелярский вопрос, а для меня – настоящий Рубикон, – писал Грулев. – При всей индифферентности к делам религии мне все же нелегко было решиться на этот шаг: ведь я тоже только дитя своей среды, впитавший все ее взгляды и предрассудки. Но в сущности – какой же это Рубикон, который может перейти любая курица, не одержимая куриной слепотой? Много раз впоследствии… уже в зрелые годы, я пытал мой разум, мою совесть, мое сердце – хорошо ли я поступил тогда, в мои юношеские годы, что перешагнул Рубикон, переменил религию ради карьеры (здесь и далее курсив мой. – С. Д.), ради удобств жизни; и положительно не нахожу против себя никаких упреков, даже оставляя в стороне всякие соображения материального характера. Ведь все-таки и с материальной точки зрения как никак, а по ту сторону Рубикона я обрел – пусть не корону, пусть не "Париж, стоящий обедни", – но и не какую-нибудь чечевичную похлебку, по примеру Исава, а хорошую карьеру и совсем иное земное существование.

И что от меня требовалось взамен? Взамен от меня не требовалось никакой сделки с совестью; напротив, достаточно было отказаться быть жертвой того организованного обмана, которым в представлении суеверных людей опутан вопрос о перемене религий.

Как, если не заведомым и организованным обманом, назвать все эти пословицы, заветы, мораль, которая вдалбливается в детские головы еще на школьной скамье, все с одной и той же затаенной целью заставить крепко держаться за свою религию.