Текст книги "Этюды любви и ненависти"

Автор книги: Савелий Дудаков

Романович-Славатинский А.В. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. СПб., 1870. С. 505). Екатерина хорошо знала свои кадры, включая канцлера Безбородко, потомка крещеного еврея Новицкого. Следовательно, и племянник канцлера Кочубей тоже имел "чернила". Сам Безбородко получил донос некоего Купчинского на полковника Антона Семеновича Крыжановского, скрывавшего свое еврейское происхождение. Безбородко этого факта не отрицал, оправдав полковника тем, что в своей ревизской "сказке" назвал он себя сыном выкрещенного еврея. Из других родов отметим Герциков, Бороховичей, Модзалевских, Мировичей, Нахименко (Нахимовские, Нахимовы) и т. д., причем роды эти неоднократно перекрещивались один с другим. Например, одна барышня из Герциков вышла замуж за полковника (высший военный чин на Украине) Григория Ильича Новицкого, другая – за войскового товарища Василия Григорьевича Максимовича; один из Модзалевских женился опять-таки на Елене Юрьевне Новицкой, "дочери эконома Шептаковских", а ее родная племянница Елена Даниловна Новицкая вышла замуж за бунчуковского товарища Павла Ивановича Миклашевского и т. д. Можно предположить, что и одна из самых знатнейших "аристократических" фамилий Украины – Закревские – происходят от некоего закройщика, т. е. от одной из наиболее популярных еврейских профессий.

Дед писателя Н.В. Гоголя (1809-1852) Афанасий Демьянович Гоголь, попович, окончил семинарию и Киевскую духовную академию и для своего времени был весьма образованным человеком. Он увел из богатого дома свою ученицу Татьяну Семеновну Лизогуб, дочь бунчуковского товарища Семена Лизогуба, по матери из рода Танских.

Будущая бабка писателя была, без сомнения, копией шекспировской Джесики из "Венецианского купца", а именно: перед бегством собрала золотые, серебряные и другие дорогие вещи и с ними покинула отчий дом! Прелестная деталь. А теперь о прадеде писателя Семене Семеновиче Лизогубе. Он был внуком гетмана Ивана Ильича Скоропадского.

Гетман Скоропадский был женат на крещеной еврейке Настасье Марковне Маркович. (В свое время эту фамилию писали в польском варианте как Маркевич: вспомним, например, писателя-юдофоба Болеслава Маркевича.) Главным промыслом родоначальника фамилии, прилуцкого еврея, купца Марка Авраамовича (умер в 1712 г.), было арендаторство и торговля водкой. Итак, повторю, его дочь красавица Настасья вышла вторым браком замуж за И.И. Скоропадского. Вторая дочь, Ирина, – за Степана Миклашевского, сына стародубского полковника; третья дочь (имя неизвестно) – за Андрея Кондзеровского. Породнились Марковичи и с семейством Толстых: сын Петра Андреевича Толстого женился на дочери Настасьи Скоропадской, т. е. на внучке самого Марка Авраамовича! Можно предполагать, что писательский дар Гоголю "достался" от Марковичей. Родной племянник жены Скоропадского Яков Маркович (1696-1770) учился в духовной академии и был любимым учеником Феофана Прокоповича. В течение 50 лет (1717-1767) Яков вел дневник, имеющий не только научные, но и литературные достоинства. Изданный в 1859 г. под названием "Дневные записи генерального подскарбия Якова Андреевича Маркова", он является бесценным источником по истории Малороссии той поры. Два внука Якова – Яков Михайлович и Александр Михайлович – тоже занимались историей Украины, их имена наличествуют в любой мало-мальски солидной энциклопедии. От основателя рода Марка Авраамовича Николая Васильевича отделяют шесть поколений:

Марк Авраамович (умер в 1712)

Настасья Марковна + И.И. Скоропадский дочь + Семен Лизогуб С.С. Лизогуб + Танская Т.С. Лизогуб + А.Д. Гоголь В.А. Гоголь + М.И. Косяровская Н.В. Гоголь Повторюсь: для генеалогии степень родства не имеет значения. Ярко выраженная "еврейская внешность" в отдаленном поколении не должна удивлять. Стоит привести одну быль из не такого уж далекого прошлого. Будущий церковный реформатор епископ Александр Иванович Введенский (1889-1946) родился в Витебске. По преданию его дед (Андрей), псаломщик Новгородской епархии, был крещеным евреем из кантонистов и, увы, беспробудным пьяницей. Сей новообращенный погиб, вероятно, в соответствующем состоянии при переходе ранней весной через Волхов. Отец Введенского Иван Андреевич дослужился до чина действительного статского советника. А вот свидетельство историка о самом Александре Ивановиче: "С недоумением смотрели на него родные и знакомые; все поражало их в странном мальчике. Наружность отдаленных еврейских предков неожиданно повторилась в сыне витебского директора в такой яркой форме, что его никак нельзя было отличить от любого из еврейских детишек, которые ютились на витебских окраинах; он был больше похож на еврея не только, чем его отец, но и сам дед. Задумчивый и вечно погруженный в книги, он как-то странно выходил моментами из своего обычного состояния молчаливой замкнутости…" (Левитин А., Шаров В. Очерки по истории русской церковной смуты. Цюрих, 1977. С. 7-8). Спустя долгие годы церковный реформатор епископ Антонин (Грановский), впервые узрев Введенского, не преминул спросить: «"Правду говорят, что вы от колена Иесеева?" – "Что вы, владыко, я русский дворянин", – с вымученной улыбкой ответил обновленческий вития. "Как же, видали мы таких дворян!" – усмехнулся грубоватый старик» (Там же. С. 79). При этом Введенский более всех обновленцев нравился Грановскому. Так выпадают генеалогические карты…

Еще более удивительную историю рассказал Илья Сельвинский (1899-1968). Внук кантониста и крымчак, т. е. настоящий крымский еврей (не караим, а талмудист, как говорили в старину). В автобиографическом романе "О, юность моя!" много внимания уделил еврейской теме. В молодости он был членом сионистской спортивной команды "Маккавеи", о чем написал, хотя – и это удивительно – большим гражданским мужеством не обладал. (Вспомним историю с Пастернаком.) Но в романе описаны не только яства еврейской кухни (фаршированная рыба, "грибенкес", т. е. шкварки из гусиной кожи, пейсаховка 60 градусов)… Один из персонажей, а именно капитан маккабийцев слесарь Майор Голомб, красивый мужчина, волосы которого вырублены из гранита, глаза синие, нос орлиный, губы в пламени, объясняет, что такое сионизм (эта фамилия известна в истории сионизма: Илиягу Голомб (1893-1945) был организатором еврейской самообороны в Палестине). Объяснение происходит именно тогда, когда к знаменитому силачу Ивану Максимовичу Поддубному приходят спортсмены-сионисты и просят посетить их клуб. А вот образ борца: "Непомерно широкий, добродушный русский богатырь с пшеничными усами и еврейским носом" (курсив мой. – С. Д.) рассказывал эпизоды из своей жизни. Поддубному объясняют, куда его приглашают: "Все эти люди собираются ехать в Палестину?" – "А ты обеспечил нам хорошую жизнь в России?" – едко спросил Майор. "После революции все нации равны!" – "После революции? Спасибо твоему Деникину", – едко парировал Майор. На этом политическая дискуссия обрывается, или, точнее, сам Илья Львович не пожелал дразнить гусей. Богатырь с еврейским носом обещал посетить ремесленную синагогу, во дворе которой стояли гимнастические снаряды, а в сторожке хранились гири, боксерские перчатки и ковер для классической борьбы (Сельвинский И. О, юность моя! М., 1966. С. 205-208). Действительно, хмельнитчина обеспечила Украину "еврейскими носами" надолго, а может быть, и навсегда. 28 ноября Перелистывал книгу графини Марии Клейнмихель (1846-?) "Из потонувшего мира:

Мемуары" (Пг.; М., 1922). Она у меня есть в двух изданиях – западном и советском.

Объем советского в четыре раза меньше берлинского (86 и 308 с.).

"Недавно я была в обществе ярого антисемита, правдивого, уважаемого человека, но, подобно всем фанатикам, носящего шоры, считающего погромы законным и естественным явлением. Я много с ним спорила по этому поводу. Каждый человек свободен в выборе себе среды и имеет право избегать соприкосновения с неприятными для него элементами, но это еще не причина для сжигания евреев или для спокойного отношения к умерщвлению их детей. С детства относилась я отрицательно ко всяким притеснениям и не признавала чувства ненависти и несправедливости…" (Клейнмихель М.

Указ. соч. С. 23). В советском издании фраза на этом прерывается. Читаем в берлинском далее: "…давление вызывает контрдавление, и во многом, что теперь происходит, вижу я месть евреев за те притеснения, которым они подвергались в течение многих столетий, в особенности в России, где закон и суеверие сообща делали из еврея пария" (Клейнмихель М. Указ. соч. / Пер. с фр. Берлин, 1922 (?).c.112).

5 декабря День рождения Инны. После взрывов в Иерусалиме и Хайфе ничего не хотелось писать.

Обнаружил интересный факт в одной из книг А.Я. Бруштейн (1884-1968). Ее муж – военный врач, психиатр, участник русско-японской войны, породившей невиданный всплеск психических расстройств. Объяснение этому факту найти не могли. На мой взгляд, оно лежало на поверхности. Война была совершенно иной, чем в предыдущем столетии. Появились новые виды вооружения, поражающие на далеком расстоянии (пулеметы, мины, скорострельные и дальнобойные морские орудия). Привычная война с десятками тысяч убитых осталась в прошлом; наступило новое время многомиллионных армий и многомиллионных жертв: человеческий мозг не мог так быстро перестроиться. Но не об этом речь.

Речь снова о С.А. Нилусе. По мнению Д.А. Черняховского (о чем я уже писал), Сергей Александрович был душевнобольным человеком. Дю Шайла рассказывает, что во время пребывания в 1908 г. у Оптинских старцев вздумалось Нилусу в пику младотуркам и их революции провозгласить здравицу в честь султана Абдул-Хамида II и заказать молебен о даровании ему победы. Напомню, что последний правитель османской империи прославился невиданной резней христиан, в частности греков на Крите. Понятно, что долготерпеливые монахи вынуждены были попросить Нилуса покинуть Оптину. Так вот подобный вид помешательства описала Александра Яковлевна Бруштейн: "Среди больных-хроников есть Никандр Василевский, бывший певчий Исаакиевского собора в Петербурге. Красивый статный старик со сверкающе-серебряной головой и бородой, Василевский движется с той профессиональной, чуть театральной величавостью, какая вырабатывается участием в богослужении. Душевная болезнь Василевского проявляется, между прочим, и в том, что он считает себя не русским, но турком. Ходит в феске и здоровается не за руку, а по-восточному, поднося руку ко лбу и груди. Причудливо смешивается у него… русский язык с церковнославянским, на котором не менее тридцати лет пел в хоре… Как-то пришел он к нам на квартиру… Лицо – сияющее, в петлицу больничного халата вдет бумажный полумесяц.

– Что это вы таким именинником?

– А нынче тезоименитство пресветлого августейшего повелителя моего султана турецкого. Ему же служу я, дондеже есмь! – И тут же Василевский возгласил: "Благоверному государю моему, султану всея Турции, и державному семейству его – мно-о-огая лета!" (Бруштейн А.Я. Вечерние огни. М., 1963. С. 12).

Поражает почти портретное сходство Нилуса с Василевским, страсть к церковному пению и одержимость проклятиями в адрес неизвестно в чем провинившихся людей, вступивших с ними в воображаемый конфликт. При этом Василевский предавал громоподобной…анафеме "гяура" доктора Морозова. Сближает Нилуса и Василевского склонность к литературному творчеству, правда, в отличие от Сергея Александровича Василевский писал только стихи. Здесь уместно вспомнить сумасшедшего московского религиозного писателя, упомянутого Иваном Буниным в рассказе "Казимир Станиславович!" (1916). 7 января 2002 г.

Солженицын в своей книге "Двести лет в разводе" пользуется в основном несколькими источниками, главным образом энциклопедиями. Это свидетельство его непрофессионализма. Студент, принесший преподавателю курсовую работу со ссылками на БСЭ, будет немедленно отправлен в библиотеку за дополнительными источниками.

Иногда Солженицын пользуется и добротными материалами, например, ссылается на воспоминания протопресвитера Российской армии о. Георгия Шавельского и штабс-капитана М.К. Лемке, находившихся при Ставке Верховного главнокомандующего. Но, Боже, что он из них извлекает? Сведения о нелояльности еврейского населения во время Великой войны, о шпионаже и бегстве на сторону врага и т. д. Столкнувшись с "неприязнью" русских войск, пишет Солженицын, население "эвакуировалось" в немецкую сторону.

Можно подумать, что людям доставляло удовольствие покидать свои насиженные гнезда, а слово "неприязнь" слишком мягкое, чтобы заменять им слово "погром". У того же Лемке Солженицын мог прочесть о том, как доблестное православное воинство голосовало ногами за плен. Это было в начале войны, когда армия еще не развалилась. Не было ни большевиков, ни пресловутого приказа № 1. С 1 мая по 1 сентября 1915 г. среди "без вести пропавших" числилось почти 2600 офицеров и почти 490 тыс. рядовых! (Лемке М.К. 250 дней в царской ставке. Пг., 1920. С. 41).

И это при том, что у немцев не было авиации и танков, как во Вторую мировую войну!

Никаких котлов и окружений, кроме армии Самсонова. М.В. Алексеев планомерно отступал, избегая Седана. Но в плен сдавалось не меньше людей, чем при Сталине.

Детали? Пожалуйста. При сдаче Новогеоргиевской крепости в плену оказались 90 тыс. человек и 1500 орудий! (почти Харьковский котел). Из знаменитых сибирских полков треть 2 ноября 1914 г. добровольно сдалась в плен. По свидетельству Лемке, в плен сдавались не только группами, но и ротами, а то и частями. Девиз: "Слава Богу, что попались в плен, теперь останемся живы" (Там же. С. 178).

Задолго до пресловутых "власовцев" тысячи русских военнопленных служили в тыловых частях немцев и австрийцев, переодетые в их форму. М.К. Лемке сообщает и о методах борьбы с добровольной сдачей в плен, напоминающих иные времена. Во-первых, нечто вроде заградотрядов, т. е. бегущих или сдающихся в плен предлагалось расстреливать из пулеметов, во-вторых, предавать суду, не только во время войны, но и по ее окончании, в-третьих, сообщать на родину "изменника" о его поступке и лишать семью попавшего в плен материальной помощи. Все рекомендации были максимально реализованы спустя 20 лет. Отсутствие патриотизма объясняли плохой пропагандой и агитацией. На фоне 4-5 млн. русских военнопленных времен Первой мировой войны несколько десятков тысяч евреев вряд ли составляли больший процент, чем пресловутая 5%-ная норма. Вместе с тем монархист Солженицын мог прочитать у штабс-капитана Лемке много интересного о царствующей династии, о неминуемой гибели империи, причастность к которой евреев равна нулю. Приведу, в частности, пересказ разговора М.К. Лемке с адъютантом начальника штаба генерала Алексеева С.М.

Крупиным, состоявшийся 14 октября 1915 г. До войны Крупин был чиновником и националистом, мало думавшим о том, каковы они – российские проблемы. На войне он ощутил всю глубину пропасти, отделяющей правительство от общества, и нежелание правительства в период великих испытаний обществу помочь. Момент упущен, считал Крупин, и кризис неминуем: "…правительство без созидающей власти, без творческой программы, но с большой злой волей: революция неизбежна, но она будет дика, стихийна, безуспешна, и мы снова будем жить по-свински" (Там же. С. 154). Нелишне отметить, что в плен русского человека толкал не столько страх, сколько социальное неравенство и безоружность перед лицом сильного врага.

Соотнесем этот вывод с уже цитированным фрагментом из поэмы С. Есенина "Анна Снегина":

 
Война мне всю душу изъела.
За чей-то чужой интерес
Стрелял я в мне близкое тело
И грудью на брата лез.
Я понял, что я – игрушка,
В тылу же купцы да знать,
И, твердо простившись с пушками,
Решил лишь в стихах воевать.
 

24 января И.С. Тургенев и историк литературы, критик, мемуарист П.В. Анненков (1812 / 1813-1887) были шокированы небывалой пышностью похорон Ф.М. Достоевского. Павел Васильевич писал 6(18) февраля 1881 г. Ивану Сергеевичу: «Как жаль, что Достоевский лично не мог видеть своих похорон, – успокоилась бы его любящая и завидующая душа, христианское и злое сердце. Никому таких уже похорон не будет. Он единственный, которого так отдают гробу, да и прежде только патриарх Никон, да митрополит Филарет Дроздов получили нечто подобное его отпеванию. Радуйся, милая тень.

Добилась ты того, что причислили тебя к лику твоих предшественников святого, византийского пошиба. Может быть, скоро и мощи твои явятся и мои дети услышат еще: "Преподобный Феодоре, моли Бога о нас"» (Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем. Л., 1968. Т. ХIII-2. С. 305. Примеч.).

В свою очередь, И.С. Тургенев писал П.В. Анненкову 25 сентября (7 октября) 1882 г.: "Хороша также (только растянута статья Михайловского о Достоевском)*.

Напрасно он только не указал на схожее явление во французской литературе, а именно на пресловутого маркиза де Сада, который, кроме своей "Justine", написал еще "Tourments et supplices"; в этой книге он с судорогами сладострастья настаивает на удовольствии наносить раны, страдания, муки и т. п. Только ему епископы не пели панихид – как наши иереи нашему де Саду" (Там же. С. 51).

Убийство Александра II вызвало в высших сферах, точнее, в их противоборствующих лагерях неоднозначную реакцию: радикалы требовали немедленных реформ и были готовы продолжать террористическую деятельность. Правый лагерь "вооружался" концепцией позднего славянофила К.Н. Леонтьева (1831-1891), согласно которой следовало "подморозить страну": не гнушаться репрессий и сместить Победоносцева.

***

* Статья публициста и критика Н.К. Михайловского (1842-1904) называлась «Жестокий талант». – Примеч. ред.

***

Центристы примкнули к группе бывших приближенных убитого императора: П.А. Валуев, А.А. Абаза, М.Т. Лорис-Меликов и т. д. Так называемая творческая интеллигенция пряталась по углам, за исключением малочисленных дон-кихотов. К ним принадлежал Леонид Александрович Полонский, опубликовавший блестящую статью в «Стране» (1881. № 27). Полонский писал: «Нет иного выхода, как уменьшить ответственность главы государства и тем самым и опасность, лично ему угрожающую. Надо устроить, в правильном общественно-государственном порядке, громоотвод для личности главы государства. Надо, чтоб основные черты внутренних политических мер внушались представителями русской земли, а потому и лежали на их ответственности». Иными словами, Полонский ратовал за конституционное правление. К каким результатам это привело, известно. П. В. Анненков написал Тургеневу: «…на нашей почве политическая жизнь сводится на динамит, порох, кинжал и револьвер. Ответом на них будут, разумеется, виселицы, новые убийства, новые виселицы и так в бесконечность. Нельзя думать [что] масса трупов непременно даст благоухание свободы, порядка и развития, да и нельзя себе представить, чтобы такое можно было бы получить при подобных нравах и мерах. Ведь каждое дело имеет свою болячку, свою темную сторону, а если для устранения их потребуется опять новая бомба, то какой же выход? Какая история, какой конец, какая будущность у несчастной земли нашей?» (Там же. Т. ХIII-1. С. 440-441. Примеч.). Это написано в ответ на письмо Тургенева, в котором он иронизировал по поводу великодушия нигилистов, давших правительству несколько недель на раздумья относительно реформ: «Зато потом!» (Там же. С. 73).

Интересно, что наступающую реакцию современник Пушкина Анненков желал встретить во всеоружии, а именно: сжечь свои "резкие" письма. Он просил Тургенева вернуть ему его неосторожные и теперь опасные листки! О, Русь! Ты – неизменна. Вплоть до обращения к национальному божеству: "Ну, Русский Бог, выходи! Теперь твое дело – не приложишь рук, мы пропали" (Там же).

Сторонники крайних революционных идей (и мер) отличались невероятной узостью мировоззрения. Трагедия заключалась в том, что заблуждались они вполне искренне.

Писатель Н.Н. Брешко-Брешковский (1874-1943), вспоминая о своей матери – "бабушке русской революции", – привел следующий факт. Мать он впервые увидел в возрасте 23 лет, – пока рос, она скиталась по тюрьмам и ссылкам, и его воспитывали бездетный брат матери В.К. Вериго и его жена В.А. Адамович-Адассовская. Надо ли говорить, что Николай Николаевич воспринял совсем другое направление мыслей, чем его мать. По коронационному манифесту 1897 г. Екатерина Константиновна наконец вернулась из Сибири и встретилась со своей семьей. Вся родня приехала посмотреть на "живую историю". В сочельник в составе 22 человек уселись за стол. Почему-то зашел разговор об императоре Александре II. И сын высказал правду-матку: было чудовищно и нелепо убивать монарха, давшего такие свободы и проведшего такие реформы… «Вспыхнув, резко встав из-за стола, "тетя Катя" (так называл мать сын.

– С. Д.) бросила: "За это тебе следовало бы дать пощечину!" И также резко ушла в свою комнату» (Брешко-Брешковский Н.Н. Воспоминания сына // Иллюстрированная Россия. Париж, 1934. № 39. С. 8). А далее сын сетует по поводу удивительной неблагодарности "тети Кати". Получив, надо думать, от Мирового кагала в 1917 г. 2 млн. долларов на "углубление" революции, она отказала в помощи родственникам, которые долгие годы поддерживали ссыльную всевозможными средствами. Из партийной кассы – для себя или своих знакомых – ничего. Стоит добавить, что Н.Н. Брешко-Брешковский стал антисемитом, писал жуткие романы о происках кагала, а под конец жизни сотрудничал с наци… (Любимов Л. На чужбине. М., 1963. С. 335).

Будет несправедливо весь лагерь обвинять в близорукости. Приведу пример глубокого понимания создавшегося положения. Я уже ссылался на воспоминания народоволки В.Н. Фигнер, члена Исполнительного комитета "Народной воли" (с 1879 г.), проведшей 20 лет в одиночной камере Шлиссельбургской крепости. Она вынесла суровый приговор всем: правительству и революционерам, правым и левым, центристам, активным и пассивным, наконец – инертной толпе. Можно сказать, что это приговор всеобщему растлению: "…1 марта не привело к практическим результатам в смысле экономического и политического переустройства России, но это вполне справедливо. Но, не будучи в состоянии совершить это переустройство силами революционными, партия никогда не рассматривала верховной власти в современной ее организации силой, способной искренне взять на себя почин в этом деле; правда она [партия] ждала уступок, послаблений, прекращения реакции, доли свободы, которая сделала бы существование сносным и мирную деятельность возможной; в этом она ошиблась что было весьма печально и худо, но худо не для одной революционной партии, а и для народа, и для общества, для имущих классов и для бюрократии, для всего государства и для главы его; худо потому, что влекло в будущем новые катастрофы, новые политические и социальные смуты. Едва ли в то время в России находилось много людей, которые верили в будущее мирное преуспевание своего отечества и спокойное житье своего монарха, а если нет этой веры… то будущее должно являться сумрачным и тревожным. В свое время это будущее должно было сказать свое слово".

Если оборвать цитату на этом месте, то это будет лишь половина нарисованной Фигнер картины. К сожалению, действительность была хуже, и Вера Николаевна указывает на язву, разъевшую государство: «…необходимо сказать еще несколько слов о той деморализации, которая вносилась в общество приемами борьбы правительства с революционной партией. Как всякая борьба, стоявшая не на почве идей, а на почве силы, она сопровождалась насилием. А насилие, совершается ли оно над мыслью, над действием или над человеческой жизнью, никогда не способствует смягчению нравов. Оно вызывает ожесточение, развивает зверские инстинкты, возбуждает дурные порывы и побуждает к вероломству. Гуманность и великодушие, что называется, врукопашную, конкурировали в развращении окружающей среды. С одной стороны, партия провозглашала, что все средства хороши в борьбе с противником, что здесь цель оправдывает средства; вместе с тем она создавала культ динамита и револьвера и ореол террориста; убийство и эшафот приобретали пленительную силу над умами молодежи, и чем она была слабее нервами, а окружающая жизнь тяжелее, тем больше революционный террор приводил ее в экзальтацию: когда жить приходится мало, так что результаты идейной работы могут быть еще не заметны, у деятеля является желание видеть какое-нибудь конкретное, осязательное проявление своей воли, своих сил; таким проявлением тогда мог быть только террористический акт с насилием. Общество, не видя исхода из существующего положения, частью сочувствовало насилиям партии, частью смотрело на них как на неизбежное зло, но и в этом случае аплодировало отваге или искусству борца, а повторение событий вводило их в норму… Таким образом общество, если общество грубело, привыкая к насилиям… то оно видело вместе с тем если не в целом, то в отдельных представителях ее (партии. – С. Д.) образцы самопожертвования, героизма, людей с недюжинными гражданскими добродетелями.

Наряду с партией, но в более грандиозных размерах практиковалось насилие правительства: сковывалась мысль, запрещалось слово, отнималась свобода и жизнь; административная ссылка была обычным явлением, тюрьмы были переполнены; казни считались десятками…в тюрьмах практиковалось унизительное обращение…

Ожесточались исполнители, озлоблялись потерпевшие, их родные, друзья и знакомые; общество привыкло к унижению человеческого достоинства; зрелище казней возбуждало кровожадность толпы. Возмездие "око за око, зуб за зуб" делалось девизом для всех. Для предотвращения государственных опасностей была нужна тайная полиция, правительственное золото создавало толпу шпионов; они вербовались во всех слоях населения, между ними были генералы и баронессы, офицеры и адвокаты, журналисты и врачи, студенты и студентки, увы, были даже гимназистки, девочки 14 лет. Известно, что нет страсти более сильной и ведущей к более низким преступлениям, чем страсть к золоту… Наше правительство широко пользовалось корыстолюбием и алчностью человеческого рода и извлекало… пользу из могущества золота. "Черная книга" русской монархии… навсегда останется грязным пятном нравов того времени. Молодые женщины употребляли чары красоты и молодости для вовлечения и предательства; шпионы являлись инициаторами, организаторами и двигателями революционного дела; Рачковский в Петербурге, Рейнштейн в Москве, Забрамский в Киеве – вот герои правительственного лагеря, блиставшие на тогдашнем горизонте. Удачный донос, вероломнейшее предательство, ловкий подвох при следствии как средство вырвать признание, создание ценой благосостояния десятков лиц грандиозного процесса путем искусственных натяжек – вот что давало денежную премию или повышение по службе. К этому присоединялось вовлечение слабых в отступничество. Отмена наказания, забвение прошлого, деньги и свобода – все служило средствами обольщения… Этим наносился нам, революционерам, глубочайший удар, колебал веру в людей. Не так больно было потерять свободу, как бывшего товарища, ради которого вы были готовы рисковать собой, которому вы доверяли, которого вы оберегали и которому оказывали всевозможные братские услуги, увидать рядом с жандармом, чтобы задержать вас, и услышать циничные слова: "Что, не ожидали?"» (Фигнер В. Запечатленный труд. М., 1964. Т. 1. С. 284-287).

Приблизительно те же мысли обуревали и представителей крупной бюрократии, той ее части, которая не давала волю чувствам. Александра Викторовна Богданович, жена генерала Е.В. Богдановича, члена Совета министра внутренних дел и автора многочисленных церковно-патриотических брошюр, на протяжении трех царствований вела дневник. Сразу после убийства императора, 1 марта 1881 г., она записала в дневнике: «Теперь общество разделилось на два лагеря: одни говорят, что только репрессивные меры приведут дело в порядок… другие же того мнения, что теперь вернуть порядок, бывший при Шувалове, немыслимо, что это приведет к погибели России, что нужно созвать народных представителей, что нужны строгие, но разумные меры… что нужно реорганизовать полицию и проч., но что все это должно быть сделано по-старому, а не по-новому по образцу Франции. Этих (т. е. тех, кто придерживается последней точки зрения. – С. Д.) гораздо больше». Спустя 28 лет, 13 апреля 1909 г., умная женщина запишет: «Говорили о настоящем положении России. Я высказала, что жалею, что при начале царствования Александра III Победоносцев помешал дать конституцию, что теперь было бы спокойнее…» (Богданович A.В. Три последних самодержца. М; Л., 1924. С. 49, 462). Увы, слепые не прозрели…

Важно отметить, что народовольцы, по словам Фигнер, хотели мирной работы, но им в этом отказали. И весь этот добротный человеческий материал был безрассудно растрачен и не востребован правительством для созидательной деятельности.

Конечно, не обошлось без исключений. Например, народоволец террорист Дмитрий Александрович Клеменц (1848-1914) стал директором Императорского Этнографического музея. В противовес ему был казнен Александр Ульянов по весьма спорным юридическим нормам. А. Ульянов подавал большие надежды как физиолог, но заступничество Д. И. Менделеева ему не помогло. Талантливые члены дружной семьи стали на путь террора, причем самого худшего, массового. В свое время я писал о позорном приговоре Чернышевскому, чей мощный интеллект правительство могло использовать на благо государству. Увы… Впрочем, все это было отмечено еще современниками. 25 января Сара Бернар (Во время гастролей) Боборыкин Пьер несется Легче ветра или пара И в восторге восклицает:

 
Сара, Сара, Сара, Сара!
Рядом с ним несется Стасов,
Полон дикого угара,
И гудит, как сто тромбонов:
Сара, Сара, Сара, Сара!
Вслед за ними мчится Утин,
Надуваясь как опара,
И кричит он в упоеньи:
Сара, Сара, Сара, Сара!
Г. Чуйко вприпрыжку
Скачет красный весь от жара
И лепечет, задыхаясь:
Сара, Сара, Сара, Сара!
Юрий Шрейдер с Соколовым
Рвутся точно в дышле пара,
Оглашая возглас ржаньем:
Сара, Сара, Сара, Сара!*
 

Граф Алексис Жасминов, он же В. Буренин.

Тут же вспоминаю атаку князя Мещерского, объявившего войну развлекательным театрам (Буфф, Берг и др.) и считавшего их пригодными для развлечения "нигилистов в белых перчатках". В его статьях досталось и композитору Жаку Оффенбаху.

Остроумный Вс. Крестовский, сам не жаловавший нигилистов, "прошелся" по мужелюбивому князю:

 
Погибает вся Россия
В оффенбаховщине мерзкой.
Лишь один – Иеремия
Остается князь Мещерский**.
 

***

*Цит. по: А. А. Камень Сары Бернар: Из воспоминаний театрала // Иллюстрированная Россия. 1934. № 36. С. 19. *Цит. по: Викторович В. А. Достоевский и В. Мещерский // Русская литература.1985. № 1. С. 209.