Текст книги "Собрание сочинений. Т. 5"

Автор книги: Саша Черный

Соавторы: Анатолий Иванов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

В ЦИРКЕ

У нашего вокзала появились длинные дома на колесах. Не то фургоны, не то вагоны. Красные, с зелеными ставеньками, над крышей труба, из трубы дым. На откидной ступеньке одного дома сидел карлик с огромной головой и красными глазами и мрачно курил трубку. А в глубине двора тоже вагоны-дома, но с решетками, и пахло от них густо-прегусто зоологическим садом.

На афишах чудеса… Три льва прыгают через укротительницу, а потом играют с ней в жмурки. Морж жонглирует горящей лампой и бильярдными шарами. Морж – такой неповоротливый дурак… кто бы подумал! Знаменитый пудель Флакс решает задачи на сложение и вычитание… Важность какая… Я и делить и умножать умею… Однако в знаменитости не лезу. Мисс Каравелла исполнит на неоседланном жеребце джигу – матросский танец. Негр Буль-Пуль… Стоп! Не надо забегать вперед, Микки, а то совсем спутаешься – что это за собачья привычка такая!

* * *

Зинин папа взял нам ложу: мне и Зине. Ложа – это такая будка, вроде собачьей, но без крыши. Обита красным вонючим коленкором. Стулья складные и жесткие, потому что цирк походный.

Оркестр ужасный! Я вообще музыки не выношу, особенно граммофона. Но когда один скелет плюет в флейту, а другой, толстяк, стоймя поставил огромную скрипку и ерзает по ней какой-то линейкой, а третий лупит палками по барабану, локтями о медные линейки и ногами в большой пузатый бубен, а четвертая, лиловая курица, разъезжает взад и вперед по пианино и подпрыгивает… О! «Слуга покорный», – как говорит Зинин холостяк дядя, когда ему предлагают жениться.

Клоуны – просто раскрашенные идиоты. Я думаю, что они напрасно притворяются, будто они нарочно идиоты, наверно, такие и есть. Разве станет умный человек подставлять морду под пощечину, кататься по грязным опилкам и мешать служителям убирать ковер? Совсем не смешно. Одно мне понравилось: у того клоуна, у которого сзади было нарисовано на широких штанах солнце, чуб на голове вставал и опускался… Еще ухо, я понимаю, но чуб! Очень интересный номер!

Жеребец-толстяк, а что он неоседлан, совсем не важно. У него такая широкая спина, даже с выемкой, что пляши на ней, как на хозяйской постели, сколько хочешь. Прыгал он лениво. Словно вальсирующая корова… А мисс Каравелла все косилась трусливо на барьер и делала вид, что она первая наездница в мире. Костюм славненький: вверху ничего, а посредине зеленый и желтый бисер. И зачем она так долго ездила? Жеребец под конец так вспотел, что я расчихался. Неинтересно.

Потом поставили круглую решетку, подкатили к дверям клетку, и вышли львы. Вышли… и зевают. Хорошие дикие звери! Зина немножко испугалась (девчонка!), но ведь я сидел рядом. Чего же бояться? – Львы долго не хотели через укротительницу прыгать: уж она их упрашивала и под шейкой щекотала и на ухо что-то шептала и бичом под брюхо толкала. Согласились – и перепрыгнули. А потом завязала им глаза белыми лентами, взяла в руки колокольчик и стала играть с ними в жмурки. Один лев сделал три шага и лег. Другой понюхал и пошел за ней… Обман! Я сам видел – у нее в руке был маленький кусочек мяса… Неинтересно!

Выходило еще голландское семейство эквилибристов. Папа катался на переднем колесе велосипеда (отдельно!), мама на другом колесе (тоже отдельно!), сын скакал верхом на большом мяче, а дочка каталась на широком обруче задом наперед… Вот это здорово!

Потом летали тарелки, ножи, лампы, зонтики, мальчики и девочки. Ух! Я даже залаял от радости. А под конец все семейство устроило пирамиду. Внизу папа и мама, на плечах две дочки, у них на плечах мальчик, у него на плечах собачка, у собачки на плечах… котенок, а у котенка на плечах… воробей! Трах! и все рассыпалось, закувыркалось по ковру и убежало за занавеску… Браво! Бис! Гав-гав-гав!

* * *

В антракте было еще веселей. Антракт – это когда одно кончилось, а другое еще не началось. И вот взрослые с детьми постарше пошли за занавеску смотреть лошадей и прочих млеко-питающихся, а самые крошечные дети вылезли из всех лож и углов на арену и устроили свой собственный цирк.

Девочка с зеленым бантом изображала дрессированную лошадь и на четвереньках гарцевала по барьеру: голова набок, а сама все правой ножкой брыкала. Мальчишки, конечно, были львами и, пожалуй, свирепее настоящих – рычали, плевались, кусались и бросали друг в дружку опилками. Двое даже подрались – один другого шлепнул, – шлепают же клоунов, – а тот ему сдачи… И оба заревели, совсем уж не по-клоунски… А я носился по всей арене и хватал их всех (шутя, конечно!) за коленки.

Вышел карлик в сиреневом сюртучке с медными пуговицами и зазвонил в колокольчик. Дзинь-дзинь! Долой с арены – представление продолжается! Один из «львов», совсем еще маленький мальчик, ни за что не хотел уходить. И пришла его мама из ложи, взяла льва на руки, шлепнула и унесла на место. Вот тебе и лев!

* * *

Морж – молодец. Вернусь на нашу виллу и непременно попробую жонглировать горящей лампой. У меня, правда, не такой широкий нос… Ну, что ж, возьму маленькую лампочку…

Я побежал за занавеску: оказывается, у моржа в загородке есть цинковая ванна, а после представления ему дают живую рыбу, бутерброд с рыбьим жиром и рюмку водки. Здорово!

Да, что я еще заметил! Под края циркового шатра подлезают бесплатные мальчишки и смотрят на представление… А карлик бегает кругом и хлопает их прутом по пяткам.

Негр Буль-Пуль вроде сумасшедшего. Играл на метле «марш пьяных крокодилов», аккомпанировал себе на собственном животе, а ногами выделывал такие штуки, точно у него было четыре пары лап… И пахло от него корицей и жженой пробкой. Фи!

Потом вышел «факир». Факир – это человек, который сам себя режет, а ему даже приятно и кровь не идет. Он себя, должно быть, замораживает перед представлением. Проткнул себе губы вязальной спицей, под мышку вбил гвоздь… Я даже отвернулся. Нервы не выдержали… А самое ужасное: он взял у толстого солдата из публики никелевые часы, проглотил их, только кончик цепочки изо рта болтался, – и попросил публику послушать, как у него в груди часы тикают. Ужас! Кожа по морозу подирается!

Кажется, все. На закуску вылетела на арену крохотная мохнатая лошадка с красной метелкой над головой и с колокольчиками. Я и не знал, что есть такая порода лошадиных болонок! Она так чудесно прыгала сквозь обруч, становилась на задние лапки и брыкалась, что Зина пришла в восторг. Я тоже.

Удивляюсь, почему Зинин папа не купит ей такую лошадку… Запрягли б мы ее в шарабанчик и катались по пляжу. Это тебе не на осле черепашьим шагом топтаться!.. И все бы очень удивлялись, и я бы получал много сахару…

«Кто едет?» – «Микки с Зиной!»

«Чья лошадка?» – «Миккина с Зиной!» – Чудесно!

Устал. Больше не могу… Вот сейчас только подпишусь и побегу на пляж играть в цирк. Бум-бум!

Знаменитый укротитель догов и бульдогов, эквилибрист и наездник фокс Микки

ПРОКЛЯТЫЙ ПАРОХОД

У курортной пристани качался белый дом-пароход. Труба, балкончик для капитана, внизу круглые окошечки, чтобы рыбы могли заглядывать в каюты. Спереди нос острьщ, сзади – тупой… Вода подшлепывает снизу, веревка скрипит, из пароходной печки – дым.

«Гу-гу!» Фу, как труба противно лает. Все затыкают уши, а я не могу… Зина берет меня на ручки, – я дрожу, доски под нами тоже дрожат, – и несет меня на эту противную штуку. Сзади – папа.

Прогулка! Мало им места на земле… Я хоть плавать умею, а они что будут делать в своих ботинках и чулках, если дом перевернется?

Люди шли – шли – шли. Чистые костюмчики, из карманов – платочки (зубных щеток в петличках, слава Богу, еще не носят!), – и все толкаются, и все извиняются. Пардон! А ты не толкайся, и пардона твоего не нужно, а то все лапы отдавили…

Сели на скамейки по бокам и вверху, и внизу, как воробьи на телеграфных проволоках… Небо качается, улица качается, и наш пол качается. И я совсем потерял центр тяжести, присел на пол и распластался, как лягушка на льду.

Так мучить сухопутного фокса! За что?!

«Гу-гу-гу!» – Поехали. Все машут лапами, посылают безвоздушные поцелуи. Подумаешь… На три часа уезжаем, и такое лицемерие. Подкрался к загородке посреди парохода и посмотрел вниз: железные лапы ходят, чмокают и переворачиваются, а главная нога, вся в масле, вокруг себя пляшет… Машина. «Чики-фуки, фуки-чики, пики-Микки, Микки-пики…» Да остановись ты хоть на минутку!!

* * *

Пока шли проливчиком – ничего. А потом заливчик, а потом… ух! Там море, тут море, небо с водой кругом сошлось, горизонты какие-то со всех сторон появились… Разве так можно? А земля где? За пароходом – белый кипяток, чайки вперегонку за нами летят и кричат, как голодные котята… Столько рыбы в море, целый день обедать можно, чего им еще надо?

Ну, что ж, раз прогулка, нечего под скамейкой пресмыкаться. Пошел по ногам, ноги вежливо раздвигаются. Пардон, силь ву пле. (Извините, если вам нравится!)

У матросов деревянные башмаки – корабликами, у пассажиров обыкновенные, белые и желтые туфли. Практично и симпатично. А у дам, что ни ноги, то другой фасон: с бантиками, с пряжечками, с красной решеткой, с зелеными каблучками… Кто им эти фасоны выдумывает?..

Был у капитана на балкончике. Старенький, толстенький, борода, как у рождественского деда, глазки голубенькие. Расставил ноги и забавляется: повернет колесо с палками в одну сторону, потом в другую, потом в третью, а сам в трубку рычит: «Доброе утро! – полдоброго утра! четверть доброго утра!» – А может быть, я и напутал.

Нашел кухню. Пол себе качайся, а она свое дело делает. Варит. Повар сунул мне в нос омара… но я на него так посмотрел, что ему стыдно стало, и он высморкался – (повар).

А пол все подымается, волны, как бульдоги, со всех сторон морды в пене, и все на меня кивают. Ай! Подымается, опускается. Смейся! Посади-ка краба на сушу, небось ему тоже будет несладко. Ветер свистит и выворачивает уши наизнанку. Ай!..

У нашего соседа слетела в воду шляпа. «Свежеет!» – успокоил его Зинин папа. Дуреет, а не свежеет… Ба-бах! Ба-ба-бах!

Я прижался к ногам незнакомой старухи, закрыл глаза и тихонько-тихонько визжал: море! Золотое мое море… Ну, перестань, ну, успокойся! Я никогда больше не поеду. Я маленький фокс, ничтожная собачка, за что ты на меня сердишься? Я никогда тебя не трогал, никогда на тебя не лаял (ух, как я врал!)…

Да, так оно тебе и перестанет. И вот я вышел из себя. Вспрыгнул на скамейку, повернулся к морю спиной и наступил лапой на спасательный круг. На всякий случай, если бы пришлось спасать Зину, ее папу и капитана. Повар пусть тонет… Злой фокс. Зачем я пишу такие гадости? Спас бы и повара, пес с ним…

* * *

Все? Нет, не все! Жадные сухопутные люди не знают уже, что и придумать. Мало им берега, леса, поля, шоссе. Летать им надо! Сели на бензинную этажерку… и полетели. Даже смотреть страшно. Но ведь летают отдельные сумасшедшие, у них, верно, нет родителей, и некому их остановить. А по морю катаются все: дети, мамы, папы, дедушки и даже грудные младенцы. Вот судьба («судьба» – это вроде большой, злой летучей мыши) их и наказывает…

Качались и докачались. Собаки, говорят, себя нехорошо ведут. Ага! Собаки… Посмотрели бы вы, как ведут себя на пароходе люди в новых костюмчиках, с новыми платочками в карманах, когда начинается качка!

Я закрывал глаза, старался не дышать, нюхал лимонную корочку… Бррр!

Но Зина – молодец. И ее папа – молодец. И капитан – молодец… А я… лучше не спрашивайте.

* * *

Когда показалась земля, миленькая зеленая земля, твердая земля с домиками, собачками, мясными лавками и купальными будками, я завизжал так пронзительно, что перекричал даже пароходный гудок.

Клянусь и даю честное собачье слово, что лапа моя никогда на пароходе больше не будет! Почему меня всюду за собой таскают?.. Завтра Зинин папа затеет прогулку на облаках, так я с ними летать должен?! Пардон! Силь ву пле! (Извините, если вам нравится!)…

Ага! Так и знал. Этот невозможный папа подцепил рыбака и заказывает ему на завтрашнюю ночь барку с луной и рыбной ловлей…

На луну я и с берега посмотрю, а рыбу – кушайте сами…

Море сегодня, правда, тихое, – знаем мы эту тишину. Но в комнате еще тише. Пол не качается, потолок не опрокидывается, пена не лезет в окошко, и люди вокруг не зеленеют и не желтеют. Брр!..

Старый морской волк – фокс Микки

ВОЗВРАЩАЮСЬ В ПАРИЖ И СТАВЛЮ БОЛЬШУЮ ТОЧКУ

На веранде стояли чемоданы: свиной кожи, крокодиловой кожи и один маленький… брр!.. кажется, собачьей. В палисаднике желтые листья плясали фокс – трот.

Я побежал к океану: прощай!.. – «Бумс!» – Фи, какой невежливый. С ним прощаются, а он водой в морду…

От полотняных купальных будок одни ребра остались. Небо цвета грязной собаки. Астры висят головами вниз: скучают. Прощайте, до свидания! Хоть вы и без запаха, но я вас никогда, никогда не забуду…

Простился с лесом. Он, верно, ничего не понял: зашумел, залопотал… Что ему маленький, живой Микки?

Простился с лавочницей. Она тоже скучная. Сезон кончился, а тухлые кильки так и не распроданы.

Чемоданы всю дорогу толкались и мешали мне думать. Зина серьезная, как наказанный попугай. Выросла, загорела. В голове уроки, подруги и переводные картинки, – на меня ни разу не взглянула…

И не надо! Что это за любовь такая по сезонам? Подружусь вот в Париже с каким-нибудь порядочным фоксом – и «никаких испанцев» (очень я люблю глупые человеческие слова повторять!)…

* * *

Приехали. Риехали. Иехали. Ехали. Хали. Али. Ли. И… Это я так нарочно пишу, а то лапа совсем затекла.

Консьержкина собачонка посмотрела на меня с порога и отвернулась. Герцогиня какая! Ладно… Я тоже умею важничать. Вот повезут меня на собачью выставку, получу первую золотую медаль, а ты лопайся от зависти в консьержкиной берлоге.

Совсем отвык от мебели. Тут буфет, там полубуфет, кровати шире парохода – хоть бы лестнички к ним приставили… Гадость какая! А они еще хотят внизу у мебельщика старую шифоньерку купить! Красного дерева. Пусть хоть лилового, грош ей цена.

Ах, как тесно в квартире! Горизонт перед носом, лес в трех вазонах, перескочить можно. И попрыгать не с кем. Зина в школе, тропики какие-то изучает. Кухарка сердитая и все губы мажет. Вот возьму и съем твою помаду, будешь с белыми губами ходить!

На балконе коричневые листики корчатся и шуршат. Воробей один к нам повадился прилетать. Я ему булочку накрошил, а он вокруг моего носа прыгает и клюет.

Вчера от скуки мы с ним поболтали.

– Ты где живешь, птичка?

– А везде.

– Ну, как везде?.. Мама и папа у тебя есть?

– Мама в другом аррондисмане, а папа в Сен-Клу улетел…

– Что же ты одна делаешь?

– Прыгаю. Над сквериком полетаю, на веточке посижу. Вот ты у меня завелся: крошками кормишь. Хорошо!

– Не холодно тебе? Ведь осень…

– Чудак, да я ж вся на пуху. Чивик! Воробьи на углу дерутся… Эй-эй, подождите! Я тоже подраться хочу…

Фурх – и улетел. Боже мой, Боже мой, почему у меня нет крыльев?..

* * *

Дрожу, дрожу, а толку мало. Центральное отопление вчера зашипело, я только спинку погрел, а оно остановилось. Проба была. Через две недели только его заведут на всю зиму. А я что ж, две недели дрожать должен?!

Спать хочется ужасно. Днем сплю, вечером сплю, ночью… тоже сплю.

Зина говорит, что у меня сонная болезнь. Мама говорит, что у меня собачья старость. Музыкальная учительница говорит, что у меня чума… Гав! На одну собаку столько болезней?!

А у меня просто тоска. Очень мне нужна ваша осень и зима в квартире с шифоньерками!

И тетрадка моя кончается. И писать больше не о чем… У-у! Был бы я медведь, пошел бы в лес, лег в берлогу, вымазал лапу медом и сосал бы ее до самой весны…

Сегодня на балкон попал кусочек солнца: я на него улегся, а оно из-под меня ушло… Ах, Боже мой!

Пока не забыл, надо записать вчерашний сон: будто все мы, я и остальное семейство, едем на юг, в Канн. Бог с ним, с зимним Парижем! И будто Зина с мамой ушли в закусочный вагон завтракать… Папа заснул (он всегда в поезде спит), и так горько мне стало!.. Почему меня не взяли с собой? А из саквояжа будто кто-то противным кошачьим голосом мяукнул:

«Потому что собак в вагон-ресторан не пускают. Кошек всюду пускают, а собак, ах, оставьте!»

И я рассвирепел, в саквояж зубами вцепился и… проснулся.

Перелистывал свои странички. А вдруг бы их кто-нибудь напечатал?! С моим портретом и ав-то-гра-фом?!..

Попала бы моя книжка в лапки какой-нибудь девочке в зеленом платьице… Села бы она у камина с моим сочинением, читала бы, перелистывала бы и улыбалась. И в каждом доме, где только есть маленькие ножки с бантиками и без бантиков, знали бы мое имя: Микки!

Зина спит, часы тикают. Консьержка храпит – о! – я и через пол слышу…

До свидания, тетрадка, до свидания, лето, до свидания, дети – мальчики и девочки, папы и мамы, дедушки и бабушки… Хотел заплакать, а вместо того чихнул.

Ставлю большую, большую точку Гав! Опять меня блоха укусила!.. В такую трогательную минуту…

Кровопийца собачья!..

Всеобщий детский друг, скромный и сонный фокс Микки

<1924–1927>

КОШАЧЬЯ САНАТОРИЯ ^*

Форум Траяна в Риме даже и на форум непохож: между двумя рядами домов укромный закоулок, только и всего. Обнесенная оградой узкая площадь метров на пять осела ниже домов, на мирной траве кротко стоят и лежат, как ленивые волы, серые гранитные обломки. Ни одной целой колонны, – изломы зернисты и зубчаты, взъерошенные кусты олеандров и ежевики там и сям расползлись по форуму совсем по-домашнему, словно им и дела нет до Траяна, до пышного старого храма, от которого только серые кости колонн и остались.

И только сбоку, стройная, как пальмовый ствол, вздымается к небу на каменной подушке оплетенная мраморными фигурками колонна Траяна. Ну и громадина. Как ее тут водрузили, и сказать не могу: великаны ли работали, слоны ли подымали – не знаю. А на верхушке темно-бронзовый старик, апостол Петр, стоит во весь рост, жарится на июльском солнце, мокнет под декабрьскими дождями, стоит один-одинешенек, и только иногда толстый голубь присядет почистить перья к нему на плечо.

Никого нет на форуме. Трава, да кусты, да полированные куски разбитых колонн. Но вот сквозь побег смоковницы мелькнула в вырезных листьях желтая пушистая спинка, а там под обломком гранита нахохлилась, словно серая круглая муфта, кошачья спина, и из-под арки у самой ограды, лениво зевая, выступает пестрый зверек… и еще, и еще… Кошки! Ох, сколько их: кошачья республика здесь, что ли?

Большой белогрудый кот Бэппо сидел над недоеденной овечьей головой, сброшенной сверху каким-то благодетелем, и размышлял.

Сегодня рано утром сердитый хозяин, сапожник Спагетти, выкинул с ним такую штуку, какая коту и во сне не снилась. Посадил Бэппо к себе на колени, – тот втянул было голову, ожидая обычного утреннего щелчка, – но сапожник, погладив его шершавой рукой за ушами, поставил перед ним полную плошку молока, да еще на закуску дал жирную селедочную голову… Бедный Бэппо со дня рождения таких чудес не видал. А потом… сунул хозяин кота в полосатый мешок, с которым служанки на базар ходят. В мешок, скажите пожалуйста! Точно Бэппо баранина или телячья печенка… Кот сидел смирно-смирно, мешок был из редины, воздуху вволю, – воздушная тюрьма раскачивалась вправо и влево, хозяин шагал да шагал, и вдруг – остановка.

Мешок опрокинулся, пасть раскрылась, и из теплого полумрака бедняга вылетел на светлый солнечный простор. Мелькнуло над мордой голубое небо вперемешку с желтыми стенами, Бэппо угрем перевернулся и на все четыре лапы опустился парашютом на влажную от дождя траву.

Над оградой хозяин вверху помахал ему ручкой и сердечно сказал:

– Addio [1]1
  Прощай (ит.).


[Закрыть], дорогой мой! Не хотел быть честным котом, отправляйся к чертовой бабушке…

– Новенький? – мурлыкнул из травы ленивый кошачий бас.

– Да, – мяукнула, потягиваясь, серая кошечка и равнодушно покосилась на Бэппо.

– Симпатичный? – спросил опять бас.

– Так себе… Очень уж у него глупый вид. Точно с луны свалился. – Кошечка понюхала намокшую в траве селедочную бумажку и томно закрыла глаза.

– Это вначале со всеми бывает, – успокоительно проворчал бас.

* * *

Деловито и медленно Бэппо в пятый раз обошел весь форум, обнюхал все кусты, обшарил все щели, – мышеловка! Со всех четырех сторон трава замыкалась каменной гладкой стеной. Не паук он и не ящерица, в самом деле, чтобы лазить по таким штукам… Воробьи и голуби прилетали и улетали, Бэппо только хвостом сердито крутил: дал же Бог этим вертлявым тварям такую чудесную способность – взлетать на воздух в любой миг и мчаться по своим птичьим делам над всеми отвесными стенами…

Бэппо, которому были доступны все чердаки и подвалы его квартала, Бэппо, бесстрашно спускавшийся по крутым черепицам крыш до голубого края пропасти, сиявшей за. ними, Бэппо, с ловкостью акробата и быстротой гадюки ускользавший от любого фокса в первое чужое окно – Бэппо пленник!

Да и коты и кошки вокруг были какие-то странные. Правда, по кошачьим правилам благопристойности им не пристало лезть к чужому коту, тычащему носом во все углы нового, так странно замкнутого жилья… Правда, Бэппо и сам, притворяясь равнодушным, обходил сытые спины валявшихся на траве зверей, – порядочный кот ведь должен сам находить выход из любого положения, но все-таки: ни капли участия! Ведь он гость, его могли бы более приветливо встретить, ознакомить с местными обычаями, объяснить, наконец, в чем дело, черт возьми… Мяу!..

Он не выдержал и, прервав свой бесполезный обход, присел на камень рядом с упитанным серым котом, тем самым, который был свидетелем его позорного падения на форум.

– Скажите, пожалуйста… – Бэппо учтиво склонил шею и, как хорошо воспитанный кот, сделал после вступления продолжительную паузу.

– Мур?

– Скажите, пожалуйста, что все это значит?

– Вы, верно, провинциал? – спросил толстяк, хлопнув хвостом по старой газете.

Бэппо обиделся.

– Я родился в центре Рима на via Colonnetti, знаете, там у церкви, между двумя трактирчиками, и никуда дальше своего квартала не отлучался. Если это называется быть провинциалом…

– Странный случай! Как же вы не знаете того, что известно в Риме любому двухнедельному котенку. Как вас зовут?

– Бэппо, – торопливо мурлыкнул сконфуженный кот.

– Так вот, синьор Бэппо, в Риме с давних времен существует обычай: если какой-нибудь кот или (он пренебрежительно повел носом) кошка преступно себя ведет, или если хозяин настолько беден, что не может держать своих домашних зверей в хорошем теле, или если сумасшедшая иностранка заведет себе котенка, а потом, уезжая, не знает, куда его девать, – то таких несчастных сбрасывают на форум Траяна… Я не знаю, к какой из этих категорий вы изволите принадлежать.

– Я думаю, что ко всем трем, – задумчиво мяукнул Бэппо.

– Мур?

– В детстве меня подобрала у ресторана за кадочкой с бамбуком мисс Нелли. Она, видите ли, обедала, а я вылез из-за кадочки и сказал: «Мяу! Сударыня, извините, но я тоже хочу есть!» Она меня накормила, унесла к себе, вычесала всех блох, поцеловала меня в носик и в лапочки (вот гадость!), опрыскала какой-то вонючей штукой, нацепила на меня зеленый бантик… Две недели я жил у нее, как какая-нибудь, простите за выражение, болонка, а потом… пришел кривоногий грубиян в синей блузе, унес ее чемоданы, и я очутился опять на улице… О форуме Траяна она, должно быть, тоже не знала.

– Женщина! – брезгливо пробурчал толстый кот.

– Потом я поселился у бедной прачки. У нее было много работы и очень невкусная еда. Каждый день, знаете, макароны. Резинка какая-то, а не пища… Да еще с этой кислятиной – с томатами. А уж если случался день с печенкой, то вы ведь понимаете, что после прачки, которая целый день стирала, даже и вылизать в тарелке нечего. Еще когда она работала дома, я терпел. Приходили соседки, дети с ними – детей у них, как котят… А у детей, знаете, всегда что-нибудь есть: кусок селедки, пирожок, то да се. Ну, за усы дернут, хлопнут куклой по голове, да теперь куклы из целлулоида (кот с гордостью промурлыкнул подхваченное у людей слово), – не больно…

Все-таки в компании сыт не сыт, а в животе всегда что-нибудь бурчало. Но когда моя прачка стала уходить на работу, а меня запирать в чулан, чтобы я на голодный желудок ее проклятых мышей ловил (Бэппо от негодования даже закашлялся), – нет, пусть сама ловит и жарит их себе на ужин на оливковом масле! Я не выдержал, вышиб головой стекло и…

– И переменили судьбу? – спросил серый кот, прищурив ухмыляющиеся зрачки.

Он грел пузо на солнце и наслаждался: так приятно после сытного обеда послушать рассказ о чужой беде…

– И переменил судьбу. Собственно, синьор Спагетти даже не был настоящий хозяин, – видел я его только утром и вечером. Да и сапожник он был не настоящий: у настоящего, знаете, подмастерья тепло, сам он сидит дома, пьет кофе с молоком…

Там, где много народу, сами понимаете, всегда что-нибудь остается. А он чуть не с зари брал на плечи котомку с обрезками кожи и разными штучками, брал складную скамеечку и уходил на целый день. Люди, знаете, носят на лапах копыта, которые снимаются и надеваются…

– Башмаки, – лениво поправил серый кот.

– Знаю сам… Уж вы, пожалуйста, не перебивайте. Так вот, башмаков он, собственно, шить не умел, а так делал разные латочки, заплаточки, каблучки чинил девушкам – у них ведь всегда кривые… Бродячий сапожник! – с отвращением фыркнул Бэппо. – Ну, дело не мое, для нас, как вы понимаете, первое дело – корм, второе – ласка, третье – хорошее общество… Корм? Я не знаю, обедал ли мой сапожник сам. Макарон там где-нибудь наглотается, корочку сыру пожует, луковицу… Бродячая жизнь – бродячая еда. Но пил он много – и даже домой приносил.

– Молоко? – насмешливо спросил серый кот.

– Да, как же, молоко… Красное и желтое молоко… И черт их знает, как они могут такую дрянь глотать… Вот из-за этого «молока» я и погиб… Но об этом после – я вам по порядку все расскажу, а то собьюсь. Ласки я от него тоже не видал. Придет домой веселый, мурлычет, с разговорами ко мне лезет: «Как поживаете, синьор Бэппо? Давно я вас не видал, красавец мой… Что ж ты отворачиваешься, урод собачий?» А какой же может быть разговор, когда у меня в животе кусок кислого хлеба из помойки, да и тот со вчерашнего дня переваривается…

– Так за каким же чертом вы у него жили? – сердито буркнул серый кот, переворачиваясь на другой бок.

– Очень уж уютный двор был. И общество хорошее: две кошки, цыплята (Бэппо томно облизнулся), помойка, детей, словно мух, в углу ореховое дерево… И лестниц, знаете, как дырок в швейцарском сыре: узенькие, темные, прохладные… Кое-как бы жил. Да вот тут это и случилось…

Бэппо глубоко вздохнул.

– Мур?

– Пришел мой хозяин как-то вечером к себе в подвал. Качнулся, пузатую бутылку на пол поставил и на сундук сел, точно его бросили… Одному, брат, скучно. И, знаете, взял меня за загривок, посадил на табурет. Я сижу. Налил в стакан желтого, тычет мне в усы: я лизнул, плюнул, фыркнул, головой толкнул, всю кружку разбрызгал… Запах!! Ну, говорит, синьор Бэпп, vino Romano вам не нравится. Не угодно ли Frascati? Винцо неплохое! Налил красного в плошку, схватил меня под мышку, окунул мордой в вино… Глаза у меня чуть на пол не выскочили! Дышать хочется, просто сил нет… Я рот раскрыл, потянул в себя, чихнул, закашлялся, в горле прямо кошки скребутся. Рвусь! А он, черт, не пускает. Ну, я, признаться, цапнул его когтями за руку, а он меня за хвост, да в другую руку шило… Это он мне шилом хотел хвост к сундуку пришпилить. Понимаете?!

– Очень, очень интересная история! – возбужденно протянул серый толстяк и даже сел от волнения. – Рассказывайте!

– Что рассказывать?.. Выскользнул я у него из рук, словно меня оливковым маслом смазали, да через решетку в окно. А он в себя пришел, на руку смотрит, и сам ворчит: «Ну и дурак же я, Бэппо! Ошалел, что ли? Единственного своего друга вздумал мучить… Бэпп, Бэпп, а Бэпп, вернись! Молока дам».

– Знаем мы это молоко. Вернуться я вернулся, да только на другой день к вечеру, и уж извините, с того самого часа плюнул на все и стал, как вы выражаетесь, «преступным котом».

– Это тоже надо уметь… – мечтательно вздохнул толстяк.

– Уж как умел. У него, конечно, ничего не было. Не огрызки же кожи жевать. А во дворе натворил я действительно: цыпленка под лестницей притиснул, – зачем шляется? Оно бы обошлось, да перья там, всякие кишочки остались, – на меня подозрение пало, очень уж я тощий был. Потом к соседям в кухню пролез, молоко вылакал, как вам сказать, блюдца с два – скандал такой подняли, точно я им ничего не оставил. У горбатого студента, что жил над нами, чернильницу на стол опрокинул… Зачем чернильницу на столе держит? Стекло в дверях разбил, – от лавочника спасался, – ну да это пустяки. У девочки во дворе (совсем крошечная!) булку с маслом выхватил… Она со мной в лавку вздумала играть: я покупатель, а она хозяйка. Она спросила: «хотите булочку с маслом?» Я сказал: «мяу, конечно!» Она сказала: «три сольдо». Я торговаться не стал, покупку в зубы – и на дерево. Какие там еще у кота сольдо? Ох, ох! – Бэппо вздохнул. – Много было…

– Сапожнику моему даже понравилась такая перемена в моем характере. «Молодец, говорит, Бэппо, старайся. Я, говорит, когда молод был, и не то еще вытворял». – Но когда, однако, насели на него все соседи и лавочники и чуть ли не весь квартал, он сдался и вот со мной какую штуку выкинул…

Бэппо кончил свой рассказ и покосился на слушателя. Молчит. Невежливо даже. Должен же он о себе рассказать, да и о форуме этом он ничего ему толком не рассказал.

– Скажите, пожалуйста… – Бэппо вежливо вильнул хвостом. – А вы, вы тоже преступный кот, или вас иностранка подбросила?

– Это, милый мой, вас не касается, – холодно ответил толстяк. – Я председатель местной колонии – Бимбо, синьор Бимбо, если вам угодно знать. Правила у нас такие, запомните, пожалуйста: чужой провизии не трогать. Во-первых, и сверху бросают достаточно…

– Кто бросает?

– Да разные, вроде вашей мисс Нелли, только постарше. Детей у них нет, так вот они к нам и бегают. Желтые крысы! – презрительно фыркнул Бимбо. – Кроме того, ходит к нам еще старичок… Да вот он там, – видите?

Бэппо обернулся: у крайней колонны топтался седенький человек с большим мешком, а у его ног, как приклеенная, терлась пестрая куча котов и кошек.

– Это, – продолжал председатель, – наш кухмистер и главный интендант, синьор Скарамуччио. Видите ли, одна почтенная и бездетная американка завещала в пользу бездомных котов и кошек капитал, и старичку этому поручено состоять при нас и обо всем заботиться. Конечно, мясо он не всегда свежее покупает, но что от людей требовать… Теперь повторите, пожалуйста: первое правило…

– Не трогать чужой провизии, – мрачно ответил Бэппо.

– Впрочем, вы не огорчайтесь, провизии у нас всегда вволю. Дальше: жара ли, дождь ли, – никого с насиженного места не сгонять. У стен под аркадами, под колоннами либо где-нибудь в пустом ящике из-под консервов всегда можно укрыться, но зачем же нахальничать?.. Драки по расписанию. Концерты в лунные ночи под управлением синьора Брутто – вон там сидит одноглазый, живот выпачкан в дегте. Видите?