Текст книги "Собрание сочинений. Т. 5"

Автор книги: Саша Черный

Соавторы: Анатолий Иванов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)

ЖЕЛЕЗНОЕ КОЛЕЧКО ^*

В глухом углу сада, в глубине липовой аллеи, жалобно кричала птица. Хлопала крыльями, дергалась и шипела… Гриша навострил уши, прислушался: «Что за штука такая?» И побежал вдоль огородной сетки на крик.

Вот так история! В гамаке, между двумя старыми липами, бился скворец. Запутался, до половины провалился в петлю – ни взад ни вперед.

– Постой, постой… Не брыкайся, сейчас я тебя распутаю.

Скворец был умный: не испугался маленьких рук мальчика и покорно позволил сложить крылышки и вытащить завязнувшие лапки.

– Вот и свободен. Лети, куда хочешь. А гамак, дружок, совсем не для тебя. Качайся лучше на ветках…

Скворец взлетел на зеленевшую над гамаком лозинку, внимательно наклонил шейку и вдруг, представьте себе, тоненьким человеческим голосом заговорил:

– Спасибо, мальчишка. Вот уж никогда не забуду!

Гриша так и присел:

– Ты умеешь говорить?! Ах ты, Боже мой!..

– А почему бы старому скворцу и не говорить? Наслушался, как люди вокруг трещат, – и перенял. Штука нетрудная… Что ж тебе, мальчик, подарить за твою услугу?

– Да ведь ты ж птица. Велосипеда все равно не подаришь, а так – у меня все есть.

– Велосипеда не могу, это правда. Ты что-нибудь полегче придумай…

Гриша задумался. Посмотрел вдруг на лапу скворца, которой тот расправлял перышки, и спросил:

– Что у тебя на лапе за колечко? Как оно к тебе попало?

– Секрет. Колечко, брат, особенное.

– Почему особенное?

– Стоит с ним вокруг какого-нибудь места облететь или обежать, ну, хоть вокруг вашей усадьбы, и все живое, все, кто в усадьбе живут, – и люди, и всякая животная тварь – сразу вернутся в свое детство. Станут маленькие-премаленькие…

Мальчик захлопал в ладоши:

– Ты правду говоришь?!

Скворец обиделся:

– Это сороки врут. Скворцы – птицы серьезные.

– Извини, пожалуйста. Я не знал… Слушай, ты такой умный, умнее… страуса! Подари мне это колечко. Подари, – подари, подари! Ну, пожалуйста…

Скворец покрутил шейкой.

– Жаль.

– Ну, дай хоть на неделю. Я верну… Дай, птичка, дай, мое золото… Я тебе каждое утро сладкую булочку приносить буду. И изюм. И гречневую кашу…

– Уговорил. Только помни: если захочешь позабавиться, – обегать надо вокруг усадьбы слева направо, а то ничего не выйдет. Помни же, на неделю…

Скворец сбросил клювом с лапы кольцо, захлопал крылышками и полетел в чащу, – Бог его знает, какие у него там дела были…

Ах, как колотилось у мальчика сердце! Осмотрелся – ни души, и помчался вокруг парка вдоль старой стены, слева направо, пока не сомкнулся круг у самого гамака под липой.

* * *

Гриша осторожно подкрался к дому. Двери и окна настежь. Взрослых точно сквозной ветер выдул. Из столовой доносился детский писк. Кто это там пищит?

На пороге столовой он остановился и протер глаза. Маленькая девчурка (совсем такая, как мама в старом альбоме, когда ей было пять лет) укладывала в картонку из-под шляпы куклу и плохо с ней разговаривала.

Гриша заложил руки за спину и осторожно подошел поближе:

– Здравствуй, козявка! Как тебя зовут?

– Наташей. И совсем я не козявка.

Мальчик вздрогнул. Конечно, это она! Маму ведь тоже зовут Наташей. И у девочки точно такие же панталончики с рубчиками, юбочка колокольчиком и вздернутый бойкий носик, как у мамы на карточке.

– А ты кто такой? – спросила девочка.

Мальчик обиделся и глубоко вздохнул.

– Я – Гриша. Твой сын. Разве ты меня не узнала?

– Глупошти. Мой шын шавшем другой.

Она вытащила из картонки замусленного клоуна и показала его Грише.

– А кукла моя дочка. У нее корь. Пошторонишь, пожалушта, не заслоняй ей швет…

Гриша посторонился. Что с ней, шепелявкой, делать, если не узнает? Она разрыла в мягких тряпках ямку, уложила куклу и стала напевать песенку, знакомую Грише еще с раннего детства:

 
«Все шпят… Шпи и ты…
И букашки, и чветы,
И чиплята, и мартышки,
И девчонки и мальчишки…»
 

А на мальчика, стоящего перед ней, даже и не взглянула больше. Мало ли их, мальчиков, на свете.

Гриша совсем надулся. «Хорошая мама, – деревянный паяц ей сын, а я будто пробка, которая на полу валяется».

В кабинете кто-то отчаянно запищал. Он подкрался к дверям и посмотрел в щелку: дядя Вова! – Сразу его узнать можно было: чубик над лбом, круглая головешка и вишневая родинка над левым глазом… Он лежал в бельевой корзинке и отчаянно болтал голыми пухлыми пятками, а щенок изо всех сил тащил из-под него пеленку.

Гриша шлепнул щенка, тот радостно обернулся, подпрыгнул и лизнул мальчика в нос. Слава Богу, хоть этот узнал. «Тузик, Тузик! Ах, ты собачий младенец…»

Еще сегодня утром он был старой легавой собакой, глаза слезились, мух – и тех ловить перестал. И вот тебе на – щенок. Только напрасно Гриша думал, что щенок его узнал, – просто вошел в дверь новый человечек, отчего же его не лизнуть в нос?

А где же папа? Ага, вон там в углу на ковре строит карточный домик. И такой же серьезный, как всегда. Только волосы золотистые, а медальончик на шее тот же самый – синяя эмаль с белым ободком.

Гриша подошел и опустился на ковер рядом. Спрашивать уже ни о чем не решался. Папа покосился на Гришу:

– Ты племянник садовника? Который вчера приехал?

– Нет. – Гриша чуть не заплакал с досады. – Сам ты племянник садовника.

Папа удивленно повернул голову:

– Не хочешь и не надо. Кукса какая. Не смей дышать на мой домик. Дыши в пол.

Гриша рассердился. Дать ему шлепка, что ли? Неудобно, все-таки он вроде папы…

Мальчик топнул ногой по ковру – карты рассыпались, и побежал скорей на кухню.

У дверей обернулся: опять строит. Такой уж характер.

Толстая девчонка с серыми на выкате глазами, – точь-в-точь, как у кухарки, – стояла перед скамейкой и лепила из песка пирожки.

– Здравствуйте, Дуняша. Что у вас на обед сегодня?

– А ты почем знаешь, что меня Дуняшей кличут?

– Вот так и знаю. На первое – перловый суп?

– Никакой не перловый. Суп из герани на первое.

Она показала ему чашку с холодной водой, в которой плавали цветы и листья герани.

– А на второе?

Дуняша со вкусом вытерла кончиком фартука нос и задумалась.

– Не знаю. – Она показала ему замазку и горку толченого кирпича. – Ленивые вареники разве сделать?

Что будет на третье, Гриша и спрашивать не стал. Крем из толченого стекла, должно быть.

– А где няня?

– Кака така няня?

– Агафья! «Она тоже теперь, верно, маленькая», – подумал мальчик.

– Агафья там, под лестницей. Кукольные рубашки стирает.

Под лестницей на табуретке стояла суповая миска из любимого маминого сервиза, и в ней маленькая нянька, засучив рукава, подсинивала какие-то крохотные тряпки.

Гриша решил навести порядок – чего ж с ними стесняться, если они ничего не понимают.

– Разве можно в суповой миске стирать, кикимора?

Девочка так и взвизгнула:

– Я кикимора? Да ты откуда, Таракан Иванович, взялся-то?

– Я мамин сын, – обиженно огрызнулся Гриша. – Ты сама всегда ворчишь, когда непорядки. Отдай миску!

– Когда же я на тебя ворчала это? Лапы прочь! Не то так тебя мокрой рубашкой и двину.

Гриша отскочил: кончик кукольной рубашки задел его по уху. Драться с ней? Стыдно. Она же совсем маленькая…

А из кабинета неслись визгливые крики, будто пять поросят из граммофонной трубы визжали.

Мальчик помчался в кабинет, за ним Агафья и Дуняша.

Дядя Вова натворил беды: выполз из своей корзины, дополз до карточного дома и бухнулся в него всеми четырьмя лапами. Папа, – сам серьезный папа! – ревел и тянул его за хвост рубашки прочь, щенок тянул за штанишки папу и визжал, мама стояла над ними и, заливаясь слезами, хлопала куклой то папу, то дядю Володю, то щенка. Агафья вступилась за маму, Дуняша за папу, – Гриша уж и не знал, за кого вступаться.

– Цыц! Сейчас же цыц… Я здесь самый старший.

– Ах, ты самый старший! – папа схватил с подоконника колоду карт и бросил ее в Гришу.

– Самый старший?! – закричала мама, набрала в рот из банки для золотых рыбок воды и обрызгала мальчика с ног до головы.

– Самый старший!

Агафья уколола его сзади вязальной спицей, Дуняша, как сердитый бычок, ударила его головой под ложечку, и даже щенок, даже он, единственный, кто его узнал, – схватил шнурок от Гришиной туфли и начисто его оторвал… Бедный Гриша стал отступать к шкафу, быстро скользнул за дверцу и захлопнул ее за собой. Ух, как они колотят по шкафу, – будто в бочке по железной крыше катишься. А за что? За что они на него напали? Что он им сделал?

Сквозь шум и грохот ничего не было слышно – можно было немножко и поплакать.

* * *

Никогда мальчик не думал, что столько с малышами забот. Только успокоились, расселись по своим уголкам, как опять началось.

Щенок занозил лапу старой граммофонной иглой, которая валялась на полу, и во время операции такой подняла визг, точно Гриша у него зубами кишки вытягивал.

Дядя Вова стянул за угол с ломберного столика скатерть. Разбил любимую папину пепельницу, – это еще ничего! Со стола слетела на пол английская бумага для мух, дядя Вова сел на нее, не мог отодрать и стал кричать, щенок наступил сбоку лапой и тоже приклеился… Пока Гриша их теплой водой отмывал, они же его лапами в живот били… Извольте радоваться!

Няня вздумала завивать у маминой куклы волосы. Накалила на спиртовке щипцы и прижгла на кукле все кудряшки, так что она стала похожа на барашка, которым чистили каминную трубу. Мама отказала няне от места, няня показала ей язык, а потом обе стали реветь и тянуть куклу в разные стороны.

Спиртовка опрокинулась на ковер, вспыхнули бледно-голубые язычки, – к счастью, Гриша не растерялся, приволок из передней новое папино пальто, бросил его на огонь, а сверху навалился сам. Малыши обрадовались и стали поливать Гришу молоком, квасом, водой из-под золотых рыбок. А щенок… Что сделал щенок, лучше мы и говорить не будем. И все гудели, как сорок восемь пожарных автомобилей: гуп-ряп, гуп-ряп!

Мальчик поднялся с пола – сердитый и мокрый, сконфуженно повесил папино пальто на вешалку и поплелся в столовую. Что с этой бандой делать? А они все потянулись за ним, как утята за уткой… Какое он еще представление им устроит?

Стоят – молчат. У кого палец во рту, у кого – целая пятерня. И вдруг началось.

– Хочу кушать! – капризно захныкала мама.

– Пришел большой… Пожары устраивает, а ест не давает, – угрюмо забубнил папа.

– Давай есть! – сердито дернула его за курточку маленькая кухарка.

– Сам, небось, напитался, – крикнула няня, подбоченясь… – Бесстыдник этакий!..

А щенок задрал мокрый нос к потолку и отчаянным голосом взвыл на весь дом:

– У-у-у! Молоком пожар тушили… Все молоко в ковер ушло… Что же теперь нам пить-есть?!

Гриша бросился к буфету: кроме сухой булки и засахаренного смородинного варенья – ничего. На нижней полке нашел в банке остатки сгущенного молока. Размешал с вареньем, намазал на хлеб и заткнул наскоро всем рты…

Побежал на кухню: картошка, саго, капуста, перловка, какао… Что с этим делать? Кухарка крохотная, – кроме супа из герани ничего приготовить не может.

Помчался на птичий двор и в хлев, – авось хоть яиц немного соберет, да как-нибудь подоит корову. Все-таки легкая провизия…

Но на птичьем дворе ни одной взрослой курицы не было, – только цыплята канареечными шариками с голодным писком посыпались к нему из всех углов. Гриша вынул из кармана кусок хлеба, покрошил им и побежал в хлев. Увы, так он и думал: корова превратилась в телушку, – знакомое черное пятно на боку, мохнатые светлые ресницы, – и, жалобно мыча, повернула к мальчику голову: «Му! Молока… Где моя ма-ма?..»

Гриша схватился за голову… Побежал на огород: редиска, лук, бобы. Тыква такая дурацкая, все не то, все не то. Ах, как трудно без взрослых жить!

Подкрался снова к дому. Боже мой, – из раскрытых окон доносился такой визг и плач, будто Баба Яга их всех головой в угольный мешок всовывала. Он заглянул с веранды в окно. Господи! Перемазанные вареньем малыши, как раки из корзины, расползлись по ковру и пищали. Ну, конечно, – у них разболелись животы… Шутка ли, всю банку съели. Щенок, сунув голову в камин, визжал и корчился: должно быть, у него морская болезнь начиналась…

Что ж делать? Где же настоящая большая мама и няня, которые все умеют, и все понимают, и всем управляют?!

Гриша нащупал в кармане железное колечко, повертел его в пальцах и захныкал. Как теперь их всех расколдовать? Горе-то какое…

И, размазывая на ходу кулаком струившиеся по щекам слезы, побежал к гамаку.

– Скворушка! Где ты там? Беда у нас случилась…

Из липовых листьев высунулась знакомая темно-серая головка:

– Ау! В чем дело, мальчик?

– Расколдуй их, пожалуйста!.. Я тебе две недели все свои утренние булочки приносить буду. Вот оно, твое колечко.

– Что так? Взял на неделю, а через три часа назад. Ну, ладно. Расколдую и без булочек. Вот, смотри…

Скворец взял колечко в клюв и полетел низко над травой справа налево, в обратную сторону. Через минуту птица подлетела к гамаку.

– Готово. Ступай домой – и никому ни слова. Все в порядке.

Мальчик радостно свистнул и помчался к веранде. У крайних кустов приостановился, – из столовой доносился голос большой, настоящей мамы:

– Ничего не понимаю! Кто все варенье съел? Почему от ковра спиртом пахнет? Почему пальто на полу валяется?

Недовольный голос взрослого папы отозвался:

– Пепельницу мою расколотил кто-то… И новое пальто все в молоке… Черт знает что такое! Гриша! Иди-ка, дружок, сюда.

Но милая, справедливая няня вступилась:

– Да он, батюшка, и не был тут. Все по парку носится. Кот, должно быть, чужой в окно вскочил и накуролесил.

Папа себя только по коленке хлопнул:

– Странный кот… Варенье из запертого буфета выудил, пальто снял и измазал… Скажи ты на милость!

Что ж няне за чужих котов отвечать. Мало ли какие бывают.

Высунулась она в окошко, посмотрела во все стороны и крикнула наугад в кусты:

– Гришенька! Куда ты там запропастился? Обедать, милый, иди.

Из густого шиповника около самого дома тонкий Гришин голосок ей сконфуженно ответил:

– Сейчас…

Надо было ему еще свою растрепанную курточку в порядок привести. А что им сказать?.. И слов никаких в голове не было. Ведь все равно ничего им не объяснишь толком в этой истории…

<1932>

ПОСЛЕСЛОВИЕ
ВОЛШЕБНИК

Предисловий дети обычно не читают. Да и взрослые их особенно не жалуют. Куда приятней сразу погрузиться в захватывающее повествование или декламировать звонкие строки, нежели знакомиться с чьим-то мнением о книге. Однако, добравшись до последней страницы, любознательный читатель нередко жаждет продолжения, проникается желанием узнать побольше о том, кто сочинил эту книгу. Вот тут-то, как нельзя кстати, и бывает после – словие.

Смею надеяться, что слово об авторе «Детского острова» будет воспринято с интересом и вниманием – как большими, так и маленькими читателями. Тем более что о поэте с таким странным, согласитесь, необычным именем – «Саша Черный» известно на удивление мало. Некоторые даже думают, что это… мальчик, обладавший чудесным даром писать стихи.

Вовсе нет. Несмотря на мальчишеское имя, Саша Черный вполне взрослый мужчина. Даже с усами и сединой в волосах. Угодно убедиться? Фотографический снимок открывает этот том. Что-то озорное чудится в блеске глаз. А с губ, кажется, вот-вот сорвется беззлобная шутка.

Таким же запомнился Саша Черный современникам – тем, кто знал его близко: «Что-то необыкновенно милое, чистое было в этом, сохранившем молодость лице, увенчанном облаком легких, курчавившихся, совершенно седых волос, резко выделявших черноту бровей и короткой щеточки усов» [15]15
  Станюкович Н.Саша Черный //Возрождение (Париж). – 1966.– № 169.– С. 120.


[Закрыть]. Этот портрет можно дополнить еще одним описанием: «Да, это тот самый мягкий взгляд Саши Черного, который мы так любили при его жизни, задумчивый, тихий и наблюдательный, с той искрой доброго юмора, с благородным оттенком невысказываемой печали и сдержанной ласки» [16]16
  Куприн А.Солдатские сказки //Возрождение (Париж). – 1933.– 26 октября.


[Закрыть].

 
Ну, так вот – такой поэт примчался к вам:
Это ваш слуга покорный,
Он зовется «Саша Черный»…
Почему? Не знаю сам.
 

Представляясь таким образом малышам, поэт немного лукавил. Однажды он открыл секрет своего псевдонима (так называют выдуманные имена, за которыми скрываются писатели и поэты, да и не только они): «Нас было двое в семье с именем Александр. Один брюнет, другой блондин. Когда я еще не думал, что из моей „литературы“ что-нибудь выйдет, я начал подписываться этим семейным прозвищем». Оказывается, все просто: черноволосого мальчика кликали «Сашей черным», а светловолосого – очевидно, «Сашей белым».

Впрочем, это единственная тайна биографии, которой поэт сам поделился. Остального – чур не касаться! До нас дошли буквально крохи дописательской судьбы Саши Черного: в ее подробности были посвящены лишь самые близкие ему люди.

Итак, родился Саша Черный в Одессе, в 1880 году. Настоящая его фамилия – Гликберг, а звали его Александр Михайлович, в детстве просто Саша. Семья была большая, зажиточная. Отец – провизор, то есть аптекарь. Дед – купец, торговец скобяными товарами. О матери почти ничего неизвестно. Все вроде бы хорошо, но уж больно суров и крут нравом был глава семейства – чуть что – жестоко наказывал детей (у Саши были еще два брата и две сестры) за малейшую провинность.

Чаще других доставалось, судя по всему, Саше, исключительному выдумщику и фантазеру. То пытался он сделать непромокаемый порох из серы, зубного порошка и вазелина, то изготовлял чернила из сока шелковичного дерева, превращая квартиру в небольшой химический завод. Кому это понравится? Нет, ни озорником, ни задирой, ни хулиганом его не назовешь. Просто-напросто: «Мальчик был особенный. Из тех мальчиков, что шалят-шалят, вдруг притихнут и задумаются… И такое напридумают, что и выговора серьезного сделать нельзя, – начнешь выговаривать, да сам и рассмеешься» [17]17
  Саша Черный, написавший эти строки, явно имел в виду самого себя.


[Закрыть].

Впрочем, родители Саши не были столь снисходительны и отнюдь не поощряли его хитроумные затеи и выдумки. Вот что впоследствии поведала жена Саши Черного (наверняка с его слов и воспоминаний о детской поре): «Никто никогда ничего ему не дарил, когда он был ребенком. И когда он за неимением игрушек находил в доме что-нибудь, что можно было бы приспособить для игры, его наказывали» [18]18
  Александрова В.Памяти Саши Черного //Новое русское слово. – Нью-Йорк, 1950.– 1 октября.


[Закрыть].

Короче: когда Саше исполнилось 15 лет, он, не в силах более терпеть семейное иго, убежал из дому (последовав, кстати заметить, примеру старшего брата). Много скитался, попал, наконец, в Петербург, где пытался продолжить учебу. Однако был отчислен из гимназии за несданный экзамен по алгебре. Беглец оказался в катастрофическом положении, без всяких средств к существованию. Написал отцу и матери, моля о помощи, но те наотрез отказались от блудного сына. К счастью, нашлись сердобольные люди – помогли, кто чем мог. И наконец, узнав о бедственном положении юноши, брошенном семьей, Сашу Гликберга приютил обеспеченный и великодушный человек из Житомира – Константин Константинович Роше. Предоставил кров, дал возможность продолжать учебу. Больше того: заметив в своем воспитаннике искру Божью, преподал первые уроки стихотворства.

Вот какая диковинная, поразительная и несчастливая судьбина выпала на долю Саши Черного. С ранних лет ему довелось вдоволь хлебнуть лиха, как раз в ту пору, когда маленькое сердце, открытое ласке, добру и радости, наиболее ранимо. Ребячьи обиды и беды не исчезают бесследно. Немудрено, что лишенный детства поэт не любил вспоминать об этой «золотой» поре.

Лишь однажды он выговорился, дал волю своим чувствам. Но то было не его собственное сочинение, а перевод автобиографии австрийского юмориста и сатирика Сафира. Нельзя, право, не подивиться, сколь много общего в их доле:

«У меня не было детства! У меня не было юности!

В книге моей жизни недостает этих двух золотых вступительных страниц. Детство, яркая, пестроокрашенная заглавная буква, вырвана из длинных строк моего бытия!

У меня не было ни детства, ни юности…

У меня не было ни именин, ни дня рожденья! У меня не было свивальника, и для меня не зажигалась елка! У меня не было ни игрушек, ни товарищей детских игр! У меня никогда не было каникул, и меня никогда не водили гулять! Мне никогда не доставляли никакого удовольствия, меня никогда ни за что не награждали, меня никогда не радовали даже самым пустяшным подарком, я никогда не испытывал ласки! Никогда меня не убаюкивали ласкающие звуки, и никогда не пробуждал милый голос! Моя судьба залепила черным пластырем два сияющих глаза жизни – детство и юность. Я не знаю их света и их лучей, а только их ожоги и глубокую боль».

Нанизывая эти бесконечные «никогда», Саша Черный, наверное, думал о той поре, когда он явился в мир. Ему тоже было не додано подарков, а «жизнь за чьи-то чужие грехи лишила третьего сладкого блюда». Надо ли удивляться, что веселый дух поэта не принял этот жестокосердный, несправедливый, пресный и невзрачный мир – мир взрослых. До конца дней в его сердце жила мечта вернуться к истоку дней, в тот изначальный рай, в страну детства, где вечно царят радость, любовь, добро…

Ведь было бы заблуждением думать, что только мрак и хмарь, зло и худо обступали маленького Сашу. Его окружал озаренный солнцем, цветущий, яркий, пестрый, разноголосый мир веселого черноморского города. Память сердца выхватывала из этого прекрасного одесского далека светлые страницы и строки. Это и «бумажные метелки, которыми рахат-лукумные греки сгоняют на юге мух с плодов», и благоуханный цвет акации, которую он объедал ребенком, и бессарабская кукуруза, разваренная и политая топленым маслом, – «пища лакомок-богов»… Не эти ли потаенные, живительные, незамутненные родники питали творчество Саши Черного?

 
                          Из детства вновь
                   Бегут к глазам лучи…
                       Проснулась кровь,
                     В душе поют ключи,
      Под каблуком взлетает с визгом снег,—
      Благословен мальчишеский разбег!
 

Именно превратностям этой судьбы, столь необычной и горестной, обязаны мы чуду появления такой, ни на кого не похожей, как бы раздвоенной личности, имя которой «Саша Черный». Поэт и сам сознавал эту двойственность и не раз признавался в стихах: «Мне сейчас не тридцать лет, а четыре года…» Или даже так: «Мне триста лет сегодня, а может быть, и двадцать, а может быть, и пять». Воистину, в нем соединились и вековая библейская мудрость, и опыт зрелого человека, и простодушие ребенка.

К Саше Черному по праву могут быть отнесены слова: «Он наделен каким-то вечным детством». Эту его особенность подчеркивают и отмечают все, кто знал его: «Как и дети, он придумывал себе занятия, не имевшие, как игры, никакой иной цели, кроме забавы: раскрашивал какие-то коробочки, строгал дощечки, оклеивал полочки и радовался, если дома находили какое-нибудь приложение этим вещам. Глаза его светились при этом такой наивной радостью, что другим начинало казаться, что это и в самом деле чудесная и нужная вещь». [19]19
  Александрова В.Памяти Саши Черного//Новое русское слово. – Нью-Йорк, 1950.– 1 октября.


[Закрыть]

Непринужденно и легко Саша Черный чувствовал себя лишь в детской компании. Ему были ведомы секреты подхода к детскому сердцу, он обладал удивительной способностью располагать к себе малышей. Недаром ребячья мелюзга так и льнула к этому удивительному дяде, который включался в их игры, баловал подарками и угощеньями, рассказывал забавные истории. Видимо, дети чувствовали неподдельный интерес к их делам и проблемам и безошибочно угадывали в Саше Черном «своего». Он мгновенно находил с ними общий язык. Даже с теми, кто ни слова не знал по-русски, – с маленькими немцами, итальянцами, французами…

Вечно вокруг Александра Михайловича вилась стайка маленьких друзей. Впрочем, предводитель этой вольницы был для них никаким не Александром Михайловичем. То и дело над побережьем неслись крики:

 
Са-ша Черный! По-ско-рее!
Под скалою ось-ми-ног…
 

Так было не только в ту пору, когда он стал по преимуществу детским писателем, но много раньше – когда он еще не издал взрослых книг и только подумывал всерьез заняться литературой. Сохранились воспоминания о Саше Черном в возрасте 26–27 лет, гостившем летом на даче под Петербургом: «Не знаю чем, но он завоевал полное признание со стороны дачных мальчишек и моего младшего брата, когда ходил с ними купаться, лазил по скалам, катался на лодке и пр. Интересным мог бы явиться тот факт, что при наличии юношеской компании моих дачных товарищей он с ними не водился. Мальчишки же настолько признавали его своим, что практически как-то стиралась возрастная грань. Уже через некоторое время он стал для них „Сашей“ и „Сашенькой“ – так, между прочим, они зазывали его хором на свои мероприятия…

…С ребятами он чувствовал себя вполне в своей тарелке, очевидно, по-настоящему любил эту шумливую мелюзгу и понимал их интересы». [20]20
  Рукопись воспоминаний В. А. Добровольского о встречах с Сашей Черным. Хранится в собрании М. С. Лесмана.


[Закрыть]

Казалось бы, Саше Черному на роду было написано стать исключительным выразителем мира детей в литературе. Но нет, путь к этому был долог и непрост. Поначалу он стал известен всей читающей России как автор «Сатир» – язвительных, остроумных и беспощадных. Оружием смеха поэт боролся со всем отвратительным, гнусным, паскудным, что не принимала и против чего восставала его душа. То ли он хотел расквитаться с миром зла, принесшим столько несчастий ему, то ли надеялся исправить нравы общества. И то, что поэт называл себя «Черным», казалось очень уместным, ибо силы зла принято окрашивать в темные, мрачные тона, в краску тьмы.

А как же «Саша» – первая половина его литературного имени? Она как бы томилась в ожидании своего часа. Поэт, который «много песен скучным взрослым полным голосом пропел», еще не ведал о своем истинном предназначении. Однажды, играя в куклы со своей маленькой племянницей Элочкой, поэт получил неожиданное приказание: придумать песенку. Но только, чтобы сам сочинил. И что же?

 
Огорошенный приказом,
Долго я чесал в затылке,
Тер над глазом и под глазом —
Не придумал ничего.
 

Оно и понятно. У кого было учиться Саше Черному стихосложению для самых маленьких? Вспомните: тогда ведь еще не существовал ни «Крокодил», ни «Вот какой рассеянный», а их будущие авторы – Корней Чуковский и Самуил Маршак были «взрослыми» писателями. Чуковский обладал славой весьма оригинального литературного критика, чьего хлесткого пера побаивались многие. Маршак же считался бойким фельетонистом, подписывавшимся псевдонимом «доктор Фрикен».

Случилось так, что жизненные пути каждого из них пересеклись с Сашей Черным. Молодой Маршак тоже печатался в «Сатириконе» – новом сатирическом журнале, где поощрялись любые «звонкие фокусы-покусы». Оба они более всего любили шататься белой ночью по питерским улицам, называя это времяпрепровождение «умозгованием весны». Еще любили устраивать дружеские пирушки. Однажды жена Саши Черного, Мария Ивановна, застала их… под столом, где они декламировали стихи. С какой стати они там оказались? Кажется, я догадываюсь…

Помню, мы с сестренкой, когда были маленькие, любили устраивать так называемую «кротовью нору» (за что нам влетало от родителей). Сдвигали стулья, набрасывали на них всякие покрывала и «жили» там, блаженствуя в полумраке. Видимо, всем людям (и детям тоже) свойственно желание уединиться, иметь в квартире свой собственный закуток, куда можно спрятаться и где ты волен вести себя как хочешь.

А какое удовольствие обустраивать свое жилище! Есть у Саши Черного немудреный рассказ «Домик в саду». Ничего особенного в нем не происходит. Просто дети расставляют мебель и посуду в построенном для них домишке, развешивают картинки, стремясь его обуютить, красят крышу… И так любовно, с такими подробностями описана «жизнь понарошку», что догадываешься – Саша Черный наверняка не раз принимал участие в подобной игре.

Вернемся к Маршаку. В его доме устраивались любительские спектакли: юный Маршак вместе с братом (тогда еще гимназистом) и сестрой выпускали домашние журналы. Для одного из них Саша Черный сочинил незамысловатый стишок, начинавшийся словами:

 
У камелька, у камелька
Сидят четыре старика,
Один чихнул, другой зевнул,
А третий попросту заснул.
 

Развлекаясь таким образом, шутя и играя, они едва ли помышляли о творчестве для детей. Но уже тогда, видимо, исподволь, подспудно вызревало в душе то, что проявилось гораздо позже.

С Корнеем Чуковским у Саши Черного отношения были неровные. Они то сближались, то расходились. Наиболее близко свели их малые дети. О Чуковском ходили слухи, что свой досуг писатель заполняет записыванием слов и речений, созданных детьми. В будущем из этого «чудачества» возникла известная всем книга «От двух до пяти».

Чуковский-критик с присущим ему темпераментом и злоречием разносил в пух и прах современную ему детскую литературу. На страницах журналов «Игрушечка», «Мирок», «Тропинка», «Задушевное слово» существовала какая-то особая лилипутская страна для пай-мальчиков и пай-девочек. Все было крайне благопристойно и слащаво: цветы на слабых ножках, мотыльки, эльфы, феи… Прогуливающиеся малютки не позволяли себе никакой шалости, грубого слова или крика – фи! Это дурно!

Изготовлением подобного приторного сиропа для малюток занимались почему-то в основном дамы-писательницы. Одну из них Саша Черный изобразил качающейся на ветке птичкой, пикающей милым деткам следующее:

 
Солнышко чмокнуло кустик,
Птичка оправила бюстик
И, обнимая ромашку,
Кушает манную кашку…
 

Сколько угодно можно было высмеивать дамское сюсюканье, однако ничего другого взамен современная литература предложить не могла. Тогда, почти одновременно и Чуковскому, и Саше Черному в голову пришла одинаковая мысль: а не попытаться ли самим создать что-то для подрастающего поколения? По сути, предстояло совершить переворот в детской словесности, своего рода революцию. Причем знали они четко лишь то, как нельзя писать для детей. А как надо?

В 1912 году они затевают детские альманахи. Чуковский назвал свой сборник «Жар-Птица», а Саша Черный дал своему детищу название «Голубая книжка». Для осуществления замысла необходимо было найти и завербовать единомышленников – тех, кто мог, по их мнению, стать участниками задуманного предприятия. Саша Черный обращается с письмом к А. М. Горькому, у которого он незадолго до этого побывал на острове Капри. «Очень хочу наладить детский сборник, и, если Вы мне поможете, я справлюсь, – пишет он. – Помните тех воробьев, которых Вы мне читали? Можно их у Вас попросить, Алексей Максимович? А если что-нибудь из того, что лежит у Вас на окне, и совсем хорошо. Я бы сейчас снес к Бродскому для иллюстраций. <…> Думаю у Пришвина достать несколько страниц. У детей так мало стоящих книг, дешевых и совсем нет, – помогите, Алексей Максимович, прошу и умоляю».

Чувствуете, с какой искренней заинтересованностью написано это послание? Так пишут о самом насущном, кровном, самом важном на свете. Книжку удалось сделать довольно быстро – через три-четыре месяца, в начале 1913 года она уже поступила в продажу. Помимо самого Саши Черного (сказка «Красный камешек» и песенка «Вечерний хоровод») и «Воробьишки» Горького в ней была напечатана также сказка «Как рыбы из верши ушли» К. Милля – писателя-сатириконца, с которым Саша Черный поддерживал приятельские отношения. Оформили «Голубую книжку» художники И. Бродский и В. Фалилеев.