Текст книги "Собрание сочинений. Т. 5"

Автор книги: Саша Черный

ЛЕШИЙ НА ЕЛКЕ ^*

В лесной чаще дымился снежок. Сверху падала мелкая крупа, снизу над сугробами курилась снежная муть, ветер все перемешал, смесил – весь лес затянул мглистою белою пылью.

На голой верхушке дуба шуршали ржавые листья. Тростник у замерзшего ручья качался, скрипел, переливался снежным бисером – инеем. Засинели ранние сумерки.

Под широкой, с лапами до земли, елкой сидел старый леший, сосал ледяную сосульку, посматривал сквозь мохнатый снежный шатер ветвей и зевал.

Заяц, проваливаясь по уши в сугробы, тяжело проскакал, взбрасывая куцый хвостик, к больничной ограде, – туда стряпуха вместе с золой капустные кочерыжки выбрасывала. Лисица, раскинув пышную рыжую метелку, шаг за шагом, отряхая мягкие лапки (холодно!), осторожно прокралась к опушке, авось глупая галка на дороге зазевается. Белка шишку в лапках повертела с одного конца, потом с другого и уронила, лешего по колену щелкнула. Ишь, черт вертлявый! Ворона над головой закопошилась, снег крылом задела, полетела вниз холодная вата, прямо лешему на нос.

Нигде покоя не найдешь. Бросил леший огрызком сосульки в ворону, спиной о шершавый ствол потерся… Блохи одолели. В шубу набились, жгут мелким огнем, ничем их не выкуришь.

Потянулся старый, в локтях кости хрустнули. Вылез на проселочную дорогу и застыл.

Идти к леснику на полянку в стожок спать? Или рябины пожевать? Вон за елью алые кисточки висят, морозом хватило, – чудесная закуска!

Приложил мохнатую руку к косматым бровям, посмотрел вдаль и свистнул.

Что за штука? Почему у школы суета такая? Праздник ведь, занятий нету. С утра еще поволокли туда елку, школьники сегодня весь день в лесу мелькали, кто пеший, кто в дровнях с отцом… Чего они там галдят, как галки на колокольне? Вокруг школы расселись, смеются…

Зоркий глаз у лешего, чуткое ухо – и сквозь снежную мглу все увидит, услышит. Ветер притих. Снег улегся. Сквозь еловые метлы над головой звездными кусками засквозило темно-синее небо.

Ого-го! Ишь, как горланят… От ствола к стволу леший подкрался ближе: притаился.

С крыльца и с лужайки перед школой всех людей точно в воронку в школьную дверь гуськом втянуло. Скрипит блок, кирпич на веревке о дверь хлопает. Во всех четырех окнах забегали, замелькали огоньки и вспыхнуло, переливаясь светлым колоколом, знакомое лесное дерево. Елка! Писк-то какой… В чем дело? По какому случаю?

* * *

Все в школе. Мохнатые лошаденки, привязанные у ракит к низкому плетню, жуют сено, головами встряхивают. В дровнях солома и серое тряпье-дерюга торчком…

Кто скрипит-переваливается? Не медведь ли? Ух, косматый какой, ростом с верстовой столб… Затопотали лошаденки на месте, зады поджимают, глазами косятся. Брякнули колокольчики.

Леший испугался:

– Тише вы, тпру! Лешего не признали, лесного хозяина? Но-но! Не трону. Елку мне посмотреть интересно. Как бы на бубенцы ваши мужики не выбежали… Тпру! Кому говорю?

Притихли лошадки. Фыркают, ушами прядут, друг дружку мордами подталкивают. Хрустит сено. Месяц голубые хвосты вдоль улицы стелет. Тишина.

Леший припал к стеклу. Ничего, если кто на крыльцо и выбежит воздуха морозного глотнуть, никто его, лешего, не распознает, – старый дед в овчине, может, мельник, а может, и лесник, – пусть смотрит…

А в школе чудеса в решете. Елка выше печки, золотые нитки светлой паутиной висят, золоченые орехи и зайчики ярче осенних листьев, разноцветные свечки, словно светляки мигают-переливаются. И на самом верху елки, – как это они ее с неба достали? – сияет золотая звезда с серебряными лучами. А под елкой, под елкой что делается! Школьники за пазухи пряники прячут, в зеленые лапы ныряют – друг дружку ловят, дудят в пестрые дудки, – пастух на заре, конечно, складнее играет, да ничего – было бы весело… В дверях и вдоль стен мужики жмутся, ухмыляются в льняные бороды. Кое-кто тоже пряничком улыбку закусывает, – от сына перепало.

Подал учитель знак, в ладоши захлопал. Взялись школьники за руки, и мальчишки и девчонки, закружились вокруг елки хороводом и запели все враз весело и звонко:

 
Коляда! Коляда!
Посконная борода!
Отпирай ворота,
Выноси пирога!
Отворяй окошки,
Подавай лепешки…
 

Учитель тоже, даром что длинный да острый, – как складная лестница, – в хоровод вклеился, как теленочек подтягивает, коленками перебирает. Ай да Созонт Тимофеевич!

Потом – пляс. Скрипочку учитель вынес, пыль клетчатым носовым платочком обмахнул, к плечу приложил и пошел… Соловей не соловей, козел не козел, а ничего веселее леший в жизни не слыхивал.

Васенька, школьного сторожа сын, да Таня, псаломщика дочка, в круг вышли (мальчишки их выпихнули), друг на друга соколами взглянули, топнули и давай откалывать. У Тани над головой рука с платочком, головенка набок, словно и смотреть ей на Васеньку не хочется, летает вдоль круга, стрекозой носится, а мальчишка за ней. Ух ты! Корова его забодай… Такой клоп, от пола не видать, а смотри что разделывает… Мужички у дверей смотрят, любуются, валенками, как косолапые медведи, перебирают.

И у лешего коленки сами собой зашевелились. Да стыдно стало. Знакомый лесниковый пес Мухомор рядом с ним, на задние лапы встав, тоже в окошко заглядывал. Неловко при нем степенному лешему приплясывать.

А звезда на елке, больше всего она лешему понравилась, дрожит – пол-то ведь трясется, – дрожит-искрится… Глаз с нее леший не сводит.

Сидит леший на голой раките в школьном саду, ждет-прислушивается. Гудит крыльцо, на морозе детские голоса и мужицкое кряканье далеко разносятся. Потянулись мимо плетня в обратный путь дровни, пузатые лошадки застоялись – бегут, и кнута не надо. Колокольчик один за другим в лесную чащу нырнул и сгинул. Разошлись и пешие из ближних деревень, да кто был здешний. Слез осторожно леший. Никто его не приметил, – разберешь разве в морозной мгле, шалаш ли в саду стоит, либо леший на раките сидит…

Слез и прокрался от бани к колодцу, от колодца к школе. Темно в окнах. Лунный свет на полу оконный переплет отпечатал.

Сторож Михей спать ушел, ослабел. Мужички ему в сенях поднесли, а какой же сторож от винца отказывается? И учитель, поскрипывая калошами, прошел к себе наискось через белый выгон. Вон за больницей, в угловой избе керосиновый язычок вспыхнул…

Потянул леший носом: человечьим теплом пахнет… Посмотрел вверх, – форточка в окне настежь распахнута, забыл сторож прикрыть. Маленькие зеленые глазки под косматыми бровями загорелись, как зрачки у кошки, когда она с порога увидит, что дверь в чулан забыли прикрыть.

Щелкнул леший языком, горсть снега для освежения в пасть забил и начал вытягиваться… На то он и леший: мог в вышину расти хоть до сосновой верхушки, мог и до лопуха снизиться. Вытянулся леший, тонкий-тонкий стал, как камышинка. Закачался, склонился и сквозь форточку пролез, словно цепкий хмель вдоль шеста.

В комнате опять сократился до своей обычной лесной порции. Глаза зорки, лунный свет по полу и по стенам играет, – осмотрелся леший. Тесно ему, – никогда в комнате не бывал. На стене карта: «Россия». Посмотрел, понюхал, не понял. Он и не знал, – где ж ему знать? – что он сам в России живет, в самом сердце ее – в Орловской губернии, в Волховском уезде. А рядом с картой знакомое: таблица грибов. Ловко! Вон грузди, а вон сыроежки с оборочкой, а над ними тугой рыжик… Корявым пальцем потрогал. Что за штука! Все плоские… Как это так устроено? За таблицу посмотрел – ничего нет, гладкая стена. Крякнул и отошел. В школьный шкаф сквозь стекло заглянул: на полках чучела синички, иволги, лазоревой сойки… Все знакомые! Пощелкал им леший пальцами, – не отзываются. Спят, что ли? Но почему же глаза открыты?

Подошел к елке, покосился на зеленую верхушку и ахнул: звезду забыли снять!

Ужели пропустить такой случай?.. Вот как только ее голой рукой взять? Помнит леший, как из забытого костра в лесу алый уголек вытащил – поиграть, – волдырь (во какой!) на ладони, вскочил.

Ничего, сорвет, на пол бросит, а потом в тряпицу – вон в углу валяется – завернет.

Вытянулся, вырос до потолка, протянул лапу… отдернул… опять протянул и хвать за звезду.

Не жжется! Совсем, совсем холодная, словно лист кувшинки. Не стал дальше ничего и рассматривать, зажал звезду в лапу, в другую горсть огарков с елки обобрал и сквозь форточку, в складную сажень вытянувшись, скорей на волю. У плетня коврижку-пряник на снегу поднял, видно, школьник обронил, – пригодится, – и бегом, на ходу приплясывая и весело подхрюкивая, побежал, старый дуралей, к лесу.

* * *

Пес Мухомор отошел от лесной сторожки. Что такое? Почему огонек в лесу под старой елью засветился? И второй. И третий.

Надо проверить: лесник-хозяин на елку в школу ушел, не вернулся, – у кума-кузнеца до утра застрял, – пес за него хозяином в лесу остался.

Подкрался Мухомор к елке, за снежным бугром притаился… Высунул морду, глазам не верит…

Сидит леший под пушистой елью, свечки вдоль нижней ветки рядком золотыми глазами мигают, в одной руке у лешего звезда с елки, в другой пряник… Задрал лохматую голову и тоненьким голоском (все слова перепутал) напевает:

 
Борода! Борода!
Посконная Коляда!
Отпирай пирога,
Выноси ворота!
Отворяй лепешки!
Подавай окошки!..
 

А потом пряник на снег положил, звезду над головой поднял и давай приплясывать вокруг елки, все ухватки девочки Тани перенял…

Подполз пес на брюхе поближе (леший его и не заметил, очень уж расплясался), обнюхал пряник и съел до крошки. Повернул назад к своей избушке, губы облизывает, вкусно! – и думает, – задал ему леший загадку:

«Как он свечки зажег без спичек-то? Откуда у него спички? И свечи откуда добыл и звезду… и пряник?»

Спички лешему ни к чему: у него и кремень и кусок железной подковы и трут – все в лесу под камнем хранилось, – давно он у человека научился костры в лесу разводить. А откуда свечки, звезда и пряник – кто сказку эту прочел, сам знает.

<1926>

Париж

НЯНЯ ПУШКИНА ^*

 
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя…
 

Пушкин

 
Сквозь льдистое оконце
С морозной вышины
Глядит литое донце
Серебряной луны.
По кровле ветер пляшет,
Гудит в ночном саду,
И снег волнистый пашет
На скованном пруду…
Но здесь, в углу родимом,
Ночной не страшен клик:
Лампада алым дымом
Ласкает темный лик.
Не спится старой няне.
Лежанка, как огонь…
Прошелестели сани,
Зафыркал бодрый конь.
Бревно в углу стрельнуло,
Мороз – что час – лютей.
Кот моется у стула,
Зовет-сулит гостей.
Прислушалась, привстала:
Часов старинных хрип,
И за стеной средь зала
Шагов знакомых скрип.
 
 
Вошла ворчунья в зальце,
Зажав в руке костыль…
Со свечки каплет сальце,
Трещит-чадит фитиль,
Бумага грудой белой
Разрыта на столе,
Лесок оледенелый
Сверкает на стекле.
Над ширмой, как заплата,
Сухой полыни клок.
Цветная кисть халата
Взлетает мерно вбок…
«Опять, неугомонный,
Проходишь до утра,
Как домовой бессонный?
Давно в постель пора!»
Сняла нагар со свечки.
Кот входит важно в зал.
Поэт у жаркой печки,
Скрестивши руки, стал.
В саду – глухие вскрики
И лунные межи…
«Дай, старая, брусники,
Да сказку расскажи…»
 
 
На стареньком диване
У мерзлого окна
Дремотный голос няни,
Как плеск веретена.
В руках мелькают спицы,
Трясется голова,
И вьются небылицы —
Волшебные слова:
Про лешего Антипку,
Про батрака Балду,
Про золотую рыбку,
Про кузнеца в аду…
Зарделось в зале лето,
Шумит-шуршит травой.
В простенке тень поэта
С курчавой головой…
А кот все горбит шубу,
Не тот ли это кот,
Что был прикован к дубу
У синих-синих вод?
«Распелась… Вот чечетка!
Смотри, в саду – светло».
И крестит няня кротко
Любимое чело.
 
 
Не спится дряхлой няне.
Все косточки болят…
В оранжевом тумане
Мерцает тихий сад.
Завыли псы. Не волк ли?
В окне сугроб – копной.
Шаги за стенкой смолкли.
«Улегся. Спи, родной…»
За снежным перелеском —
Не гость ли? Ох, Творец! —
Залился ровным плеском
Веселый бубенец.
Быть может, друг столичный!
Пойти бы на крыльцо…
Беседы, хохот зычный,
Шипучее винцо…
Вот Сашеньке б утеха!
Сидит в снегах, как волк.
Но отзвенело эхо,
И колокольчик смолк.
Пора вставать. Поспала.
В углу белеет печь…
Баранки обещала
Она ему испечь.
 

<1927>

ЛОМОНОСОВ-ОТРОК ^*

1.

 
Над палубой крутою
Рыбацкой шхуны «Чайка»
Волнистою фатою
Клубятся облака,
И северные волны
Шипят, и тускло блещут,
И, расступаясь, плещут
В дубовые бока.
 
 
Порою мыс горбатый, —
Усеян голышами, —
Мелькнет спиной покатой
И пенистой каймой,
Да сосенки на взгорье,
Распластаны на части,
Поклонятся сквозь снасти
И сгинут за кормой.
 
 
У мачты мальчик зоркий
Сидит и смотрит в море:
Встают и льются горки
Расплавленным стеклом…
Они напевом песни,
Согласными рядами,
Плывут-плывут грядами,
Поют морской псалом.
 
 
Сквозной игрой лучистой
Заголубела льдина…
Куда стремится льдистый
Сверкающий алтарь?
А под кормой из влаги,
Блеснув спиною гладкой,
Взвилась косою складкой
Неведомая тварь.
 
 
Так рано сникло солнце…
И парус вздулся туже.
Мерцают веретенца
Бесчисленных светил.
И мальчик смотрит-смотрит:
Кто мудрый, в синем мраке,
Исчислит Божьи знаки,
Их горний путь и пыл?
 
 
Встал месяц в дымном свете…
Горит фонарь на баке.
Отец готовит сети,
И рыбаки молчат.
Кто отроку расскажет
О чужеземных странах,
О теплых океанах,
Про звездный вертоград?
 
 
В огромном Божьем доме —
Подводные теченья,
Луна в полночной дреме,
Цветенье льдистых глыб…
Там в городах далеких
Есть книги, карты, школы,
А здесь лишь парус голый,
Да груды влажных рыб…
 

2.

 
Игрушка непогоды,
Заплыл фрегат заморский
В неведомые воды,
К холодным берегам.
Вверху – грядою скалы,
Внизу, бедны и грубы,
Поморских хижин срубы,
Да птиц полярных гам.
 
 
Юнец со шхуны «Чайка»
Плывет к фрегату в шлюпке, —
У ног седая лайка
Сидит, задравши нос.
По лесенке висячей
Вскарабкался он лихо,
За ним, качаясь тихо,
Пушистый лезет пес.
 
 
Матросы гостю рады,
И пес такой забавный…
Точеные наяды
Круглятся на носу.
Веселый рыжий юнга
Взял мальчика за плечи.
Слова нерусской речи,
Как щебет птиц в лесу.
 
 
Трап вниз и вход, как норка…
Ступеньки, переходы, —
Приплывший в шлюпке зорко
Глядит по сторонам.
А рядом юркий юнга
То вверх, то вниз ныряет,
Смеется, словно лает,
Бьет лапой по штанам.
 
 
Средь низкой, темной залы
Забавный гость ни с места, —
Напрасно рыжий малый
Прочь тянет за кафтан…
На гнутой ножке глобус!
На полках книжек горы,
И медные приборы,
И карты звездных стран!..
 
 
Но буквы непонятны…
Они, как клад зарытый, —
Слова – немые пятна
На корешках тугих.
В глазах вскипают слезы…
Очнулся отрок русский
И лестницею узкой
Поднялся и притих.
 
 
Глухонемым чурбаном
Простился с моряками.
На западе багряном
Суровая печаль.
Скрипят и гнутся весла.
К ногам прижалась лайка,
И с детским плачем чайка
Метнулась к тучам вдаль.
 
 
Подмокла соль в лукошке, —
Пускай бранят на шхуне…
Луч в облачном окошке,
Как смутный, дальний зов…
В душе зарделся факел,
И тысячи вопросов
Плывут из-за утесов,
Из-за глухих лесов!
 

3.

 
Над кровлей вьются хлопья,
Снега шипят-дымятся,
И весла, словно копья,
Чернеют у стены.
С сугробов, с крыш, с заборов
Несется пыль седая,
И вьется, оседая,
Вдоль Северной Двины.
 
 
Перед оконцем снежным,
В пустой избе мерцая,
Горит тюльпаном нежным
Огарок восковой.
Над книгой – тихий отрок…
Буран стучится в сени.
По балке ходят тени.
В трубе протяжный вой.
 
 
В ногах медвежья полость…
Весь вечер без попреков:
Отец уехал в волость,
А мачеха в гостях.
В грамматике славянской
Перечитал все строчки.
В углу, как гриб на кочке,
Спит лайка на сетях.
 
 
Треща, погасла свечка.
Влез мальчик на полати.
Под полостью в колечко
Свернулся, словно кот.
В часы ночного мрака
В душе встает чредою,
Как звезды над водою,
Знакомый хоровод:
 
 
Чудесный зал фрегата, —
Приборы, книги, глобус!
Скелет морского ската,
Полярный сноп огней…
И Сухарева Башня
С петровской школой новой, —
Заезжий гость торговый
Рассказывал о ней.
 
 
И в час ночного бденья
Срывается молитва:
«Ты, Свет и Утешенье,
Опора слабых сил!
В меня вдохнул Ты жажду, —
Тебе ль ее отринуть?..
Не дай во мраке сгинуть
И утоли мой пыл…»
 
 
Метель поет все тише,
Под полостью так жарко.
В ларе скребутся мыши,
Проснулись петухи.
И в голове бессонной
Плывут-плывут рядами,
Размерными ладами,
Невнятные стихи…
 
 
Трески сушеной вязки
Шуршат в сенях на стенке.
У проруби салазки
Опять забыл убрать…
«В Москву!» – вздохнула вьюга,
«В Москву!» – шепнули мыши,
И снежный дед на крыше
Гудит: «Бежать, бежать…»
 

1928

Париж

ЛЮСЯ И ДЕДУШКА КРЫЛОВ ^*

I

Люся легла в кроватку. На ночном столике аккуратно разложила свои любимые вещи: камушек с океана, безносую китайскую собачку и басни Крылова и, как всегда перед сном, стала думать о разных разностях… Днем ведь думать трудно: то школа, то уроки, то всякие домашние разговоры о дяде Вани, от которого ни шерсти, ни молока…

Какого им молока от дяди Вани нужно?.. Странная публика!

В тишине и темноте совсем-совсем другие мысли в голову приходят… Как приходят, – никто не знает. Думает, например, Люся о мышах. На каком языке разговаривают мыши? Есть ли у них под полом мышиное училище? И вдруг – чик! – мышь перепрыгнула на Северный полюс… А что, если бы на Северном полюсе поставить центральное отопление? Лед бы весь растаял, на теплой земле вырос бы Булонский лес, и можно было бы туда летать на аэроплане к эскимосам на дачу… Для белых медведей Люся решила оставить небольшой холодный уголок: они ведь тепла не любят… Ходила бы к ним в гости и кормила их с ложечки мороженым.

Потом стала думать о баснях. Как будто стихи и как будто не стихи. И всё разговоры, а в конце «мораль». Мораль – это, должно быть, выговор за плохое поведенье… «А я бы повару иному велел на стенке зарубить…» И почему-то одни строчки в сантиметр, а другие длинные-длинные, как дождевой червяк… Вот только «Стрекоза и Муравей» вся ровненькая…

По улице прокатил одинокий автомобиль, рявкнул басом: «Охрип! Охрип! Охрип!» – и умчался. Люся вздохнула, подложила под голову, чтоб мягче было спать, кулачок и уснула.

* * *

Кто это у кроватки раскашлялся? Люся открыла глаза да заодно и рот – удивительно! В комнате голубой молочный свет. Под табуреткой, в ногах постели колышется облако. На табуретке сидит добродушный грузный старик и ухмыляется… О! Да это же он… Конечно! Она ведь отлично помнит по картинке: вот так, совсем так сидит он на своем памятнике: в Летнем саду…

Девочка прислонилась к подушке, посмотрела на облако – расплылось! – и робко спросила:

– Скажите, вы… дедушка Крылов?

Старик кивнул головой.

– Это вы мне снитесь, да?

– А, может быть, и не снюсь. Ты почем знаешь?

– Нет, снитесь… Во-первых, сквозь вашу жилетку обои видно. А во-вторых, кто ж наяву на облаке в комнату приплывает? Да еще ночью… Консьержка бы вас с облаком ни за что не впустила. Она сырости очень не любит.

– Ишь ты какая умная, Люся!

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

– Догадался. Очень твое имя к тебе подходит: маленькая, беленькая, светлый чубик, на щеках ямочки. Люся, да и только.

Девочка рассмеялась.

– А вас зовут Василий Андреевич! Я тоже знаю. Только уж вы позвольте, я вас буду дедушкой звать. К вам «Василий Андреевич» совсем не подходит. Вы не обидитесь?

– Нет. У меня вас, внучат, – миллион и один. Стало быть – дедушкой и зови.

– Спасибо, дедушка. Очень, я рада, что вы пришли. Очень! Только сядьте в креслице. Табуретка твердая, и я боюсь, чтобы вы не растаяли, как ваше облачко…

Дедушка Крылов осторожно ткнул себя пальцем под ребра и улыбнулся.

– Ничего. С полчаса продержусь. А в креслице твое куда же мне, большому, влезть? Все равно что слона в твои башмачки обувать…

– Ну, сидите на табуретке. Шоколадку хотите? У меня под вашими баснями всегда плиточка. Проснусь, пожую и опять усну. Мягкая, вы не бойтесь… Не хотите? Слушайте, дедушка, у меня много-премного вопросов. Взрослых я уже и не спрашиваю, они меня всегда на смех подымают, а сами ничего не понимают, вроде вашей мартышки, которая пенсне на хвост нанизывала. Очень мне ваши басни нравятся! Больше китайской собачки. Но вот только… Можно спросить?

– Спрашивай.

– Например, «Ворона и Лисица». Я была в парижском зоологическом саду, нарочно проверяла. Принесла с собой тартинку с сыром, сунула лисице в клетку, – а она не ест! Ни за что не хотела есть… Как же так? Чего же она к вороне лезла со своими комплиментами? «Ах, шейка!», «Ах, глазки!» Скажите, пожалуйста!..

Крылов огорченно крякнул и только руками развел.

– Не ест, говоришь, сыру… Ишь ты? Я и не подумал. И у Лафонтена, который басни по-французски писал, тоже – сыр. Что же делать, Люся?

– Очень просто, дедушка. Надо так: «Вороне где-то Бог послал кусочек мяса…» Поняли? Потом «Лисица и виноград»… Я и винограду с собой кисточку принесла в зоологический сад.

– Не ест? – спросил с досадой дедушка.

– В рот не берет! Как же у нее «глаза и зубы разгорелись?»

– Что же делать-то, по-твоему?

– Пусть, дедушка, цыплята сидят на высокой ветке. Лисица внизу прыгает и злится, а они ей нос показывают.

– Ладно! Вот ведь какая шустрая девочка. Еще что? Спрашивай.

– «Лебедь, щука и рак». Вы, как думаете, дедушка, если бы они все вместе в одну сторону потянули, телега бы покатилась?

– Гм… Как тебе сказать…

– Ни за что бы не покатилась! Мы летом жили на даче у океана. И на дворе стояла телега мясника. Боря храбрый: привязал к телеге собаку, гуся и котенка… Стали мы их погонять, они все в одну сторону потянули, а телега ни с места. Вот вам и «мораль».

Дедушка обиделся.

– Я, думал, Люся, что ты умная, а ты совсем еще козявка. Слона, что ли, мне запрягать…

– Совсем я не козявка. Слона не надо. Можно иначе:

 
Однажды вол, медведь и лошадь
Везти с поклажей воз взялись…
 

– Ах ты, пуговка! – рассмеялся дедушка. – Еще что?

– Что такое, дедушка, «воструха»?

– А это такая непоседа, как ты.

– Ах, Боже мой… Мишенька такой прекрасный и так подружился с пустынником. И вдруг воструха эта садится пустыннику на лоб, глупый Мишка сгреб в лапочки булыжник… Трах! И «череп врозь раздался»… дедушка, вы такой добрый! Нельзя ли так кончить, чтобы медведь промахнулся, а пустынник проснулся и читает ему мораль: «Ты, Мишка, с ума сошел! Кто ж муху со лба булыжником сгоняет? Возьми веточку и смахни…» А Мишка чтобы сконфузился и лизнул пустынника в нос.

– Ну, что ж, пусть. Да ты бы, Люся, лучше сама басни и сочиняла. А то мне из-за тебя все басни перешивать придется.

– Что вы, что вы! Какая же я после вас баснописица?.. Потом… про стрекозу и муравья. Муравей, по-моему, безжалостный грубиян. Что же такое, что стрекоза «лето целое пропела»? И соловьи поют, – не поступать же им в шоферы в самом деле… Почему он стрекозу прогнал и еще танцевать ее заставляет? Я тоже танцую, дедушка… и когда вырасту, буду такая же знаменитая, как Анна Павлова! Что ж тут плохого? Ненавижу вашего муравья!..

– И танцуй, дружок, на здоровье. Я тоже муравья не совсем одобряю. И даже думаю, что когда он стрекозу прогнал – ему стало стыдно… Побежал он за ней, вернул, накормил и приютил у себя до весны…

– В самом деле? – обрадовалась Люся. – Значит, и мораль тогда другая будет: «Бывают иногда муравьи, у которых доброе сердце». Вот хорошо!.. Осла, дедушка, тоже не надо уж так обижать. Почему он всегда в баснях круглый дурак? У нас на пляже ослик был такой умный, что хоть в капитаны его назначай… Детей катал осторожно-осторожно. Другой малыш с седла сползает, на боку повиснет, ослик сейчас же остановится и к вожаку голову обернет, – чего, мол, он зевает? Собака какая-нибудь глупая перед его мордой начнет плясать и лаять, ослик – нуль внимания, идет да идет…

Китайская собачка на столике вдруг подняла фарфоровую лапку и тонко-претонко залаяла:

– Тяв-тяв! Странная девочка! Я из Китая. По-русски понимать только у тебя и научилась, когда ты мне басни Крылова вслух читала. Мне четыреста тридцать восемь лет, а тебе только семь… Тяв! Поэтому ты еще ничего не понимаешь. Лисица, говоришь, сыра и винограда не ест? А кукла твоя суп ест? Однако ты ее каждый день супом кормишь. В пушку ты божью коровку летом запрягала? Когда ты на Борины глупости вчера рассердилась, как ты его назвала? Еще тебе досталось за это… «Ослом» назвала. Ага!

– Цыц! – строго сказал Крылов. – Ты чего к девочке пристала? Вот суну тебя в чайник с кипятком, будешь знать… Прощай, Люся, мне пора. В воскресенье опять приду, поболтаем. Может быть, к воскресенью у тебя опять сто вопросов будет…

– Нет, дедушка, – ни одного вопроса! – жалобно крикнула Люся. – Не уходите, пожалуйста. Я же вам самого главного не сказала, как я ужасно-ужасно-ужасно вас люблю.

Дедушка Крылов встал, положил на голову Люси добрую мягкую ладонь – точно лебяжьим пушком погладил… Под ногами у него опять заклубилось облако… Голубой молочный свет погас.

* * *

Вздохнула Люся и раскрыла глаза. Вверху над железными ставнями солнечная полоска. Под окном на дудке заливается пастух: гонит стадо коз по парижской улице и зовет жильцов… Кому сладкого козьего молока в кружечку надоить?.. Собачка на столике лежит на боку и молчит.

Досадно Люсе ужасно, щеки маком горят. Как она могла, пусть даже во сне, так с Крыловым разговаривать? Конечно, китайская собачка умнее ее, и, конечно, она еще козявка… Только бы дедушка пришел, только бы пришел в воскресенье. Непременно она извинится и прочтет ему все любимые басни в лицах, как она еще никогда не читала. Сыр! Подумаешь… Да ведь она лисице совала в клетку простой французский сыр, а та, быть может, только швейцарский любит?

Раскрыла Люся басни и посмотрела на памятник. Нет, совсем он, дедушка Крылов, не сердитый. За что ж сердиться? Она только хотела узнать, да и то обо всем спросить не успела.

II

В воскресенье вечером Люся долго ворочалась в постели и не могла заснуть: увидит или не увидит она опять во сне дедушку Крылова? Ведь он обещал прийти в воскресенье снова. Неужели забудет? Положим, русских девочек и мальчиков немало. И таких, которые не станут к нему с расспросами приставать и басни критиковать. Вот он их во сне и будет навещать… по очереди. Ах, досада какая!

* * *

Но Люся ошиблась. Заснула – и вдруг кто-то ей в лицо дунул. Открыла глаза и расплылась: дедушка! Сидит на постели в персидском халате, на голове татарская шапочка колпачком, левым глазом ей подмигивает.

– Здравствуй, девочка. Что смотришь! Не узнала?

– Узнала! Какой у вас костюм интересный… Можно погладить?

– Погладь.

– Очень к вам идет. Точно вы большое кресло с персидскими узорчиками… А шапочку я такую непременно своему Мишке сделаю. Повернитесь, пожалуйста, в профиль! Хороша, теперь я запомнила… Дедушка, а я перед вами очень, очень виновата.

– Это еще что за новости?

– Во-первых, я в прошлый раз во сне ошиблась… Назвала вас Василием Андреевичем, а ведь вы… Иван Андреевич. Правда?

– Ну, беда не велика. Давай-ка подумаем, почему ты ошиблась. Ты что днем читала, когда меня первый раз во сне видела?

– «Ундину», дедушка. Третий раз читаю и начитаться не могу.

– Так. А кто «Ундину» написал, знаешь?

– Жуковский. Поэт. Гладкое такое личико, как яйцо, и добрые глаза.

– Знаю, знаю, как же. А как Жуковского звали?

– Василий Андреевич!

– Вот и ясно! Со мной говорила, а о нем думала. Огорчаться не стоит. Когда я в Петербурге жил… давно это было… тогда, когда еще ни твоего папы, ни мамы на свете не было, – изучал я древнегреческий язык. Однажды, после обеда, прилег я на диван. Голуби ко мне в форточку прилетали, пшеницу я для них на подносе всегда держал… Ходят голуби по ногам, воркуют тихонько, стонут. Я под их музыку и заснул. И увидел во сне старшего греческого бога Зевса. Будто он сидит на кафедре в белом купальном халате, строгий такой, и оранжевую молнию в руке держит. А я перед ним на скамеечке, оробел совсем, притих. Зевс меня и начал экзаменовать:

– Как по-гречески «самовар»?

Молчу.

– Гм. А «клюква» как?

Молчу.

– Гм… Как «Демьянова уха»? Тоже не знаешь?

Молчу.

Насупил Зевс косматые брови, вынул из-за пазухи записную книжку и говорит:

– Кол. А кол, дружок, это самая последняя отметка, хуже и быть не может… Как, говорит, твоя фамилия?

А я весь затрясся, зубами стучу, еле выговорил:

– Иван Крылович Андреев.

Видишь, какие во сне промашки бывают… Рассердился старик, хлопнул своей молнией по кафедре. Дым, треск… и исчез. Просыпаюсь: голубь у меня на плече сидит и меня в пуговицу клювом долбит…

Люся всплеснула руками.

– Ай, как страшно!.. Дедушка, расскажите мне про Петербург что-нибудь? Что вам в Петербурге больше всего нравилось?

– Пожары. Что ж ты глаза вытаращила? Очень это красивая штука. Проскачет по Невскому ездовой-пожарный и в трубу трубит… Обоз за ним прогремит… Стекла так и звякнут. Я шляпу в руку и на улицу. Жил я в Публичной библиотеке вблизи Гостиного двора. Посмотрю на каланчу, сейчас же по сигнальным шарам соображу, в какой части горит. Сяду на дрожки и мчусь. Дом горит, народу на улице, как тараканов за печкой. Пожарные кони землю копытами роют, шеи – лебедями, трудно им на месте устоять. Лестницы, багры, дым из-под крыши в узлы свивается, каски блестят, брандмайор на всю площадь баском распоряжается. Очень интересно!

– Постойте, дедушка. Я не понимаю. Какие кони? Какая каланча? Почему шары?

– Как не понимаешь? Обоз кто привез? Кони. А на каланче (высокая башня такая над Думой) всегда дежурный пожарный ходит: чуть где пожар, сейчас же он тревогу подымет.

– Ну… У нас в Париже совсем не так. Пожарные всегда на автомобилях выезжают.

– На чем?

– На ав-то-мо-би-лях.

– Не понимаю.

– Ах, дедушка, какой вы странный. Это такие самокатные экипажи. Внутри бензин… Пыхтит и едет, запах только очень скверный. А пожарный резиновую грушу нажимает: тяф-тяф-тяф! И все дают дорогу. Очень просто.

– А лошади где?

– Лошадей никаких нет. И каланчи у нас нет. Где загорится, по телефону дадут знать…

– Что это ты какие слова выдумываешь…

– Совсем не выдумываю. Не знаете телефона?! С одной стороны ящичек, с другой стороны ящичек, посередине проволока. Дзинь-дзинь! Алло! Кто говорит? Люся! – Что вам угодно? – У нас пожар. – Очень приятно, сейчас приедем… Вот и все… Есть и без проволоки. Ей-богу, дедушка. Из Парижа спрашивают: «Как ваше здоровье?» А из Нью-Йорка отвечают: «Спасибо, у меня насморк, чего и вам желаю!»…

Дедушка недоверчиво покачал головой.

– Так вы, пожалуй, и про аэроплан не поверите?

– Кушанье, что ли, французское?

– Да нет же! Это такая машина с планочками, хвостом вертит, бензин чихает, – а она людей по воздуху перевозит. Через океан или через Монблан, – ей все равно…

– Скажешь! Этак, по-твоему, и медведи по воздуху летают! Выдумщица какая!

– И летают. Из Москвы недавно немец один в Берлин на аэроплане медвежонка привез… Вы, дедушка, и про кинематограф тоже ничего не знаете? Люди по полотну бегают и всякую чепуху представляют. То есть не люди, а фотографии такие… Быстро-быстро, как пауки по воде. Поезд подходит к мосту, жулик бросается в воду, за ним полицейский. Потом – фить! – гостиная, старичок фабрикант ломает руки: кто украл мою любимую картину? Фить! Жулик уже в Африке и подкрадывается к носорогу… Фить!.

Крылов огорченно вздохнул:

– Постой, Люся. Запутала ты меня совсем. Фить да фить. Страусы у вас по потолкам еще не бегают?

– Не бегают, дедушка.

– И то слава Богу! В голове от твоих сказок звенит… А что за труба на столбе?