Текст книги "Собрание сочинений. Т. 5"

Автор книги: Саша Черный

Соавторы: Анатолий Иванов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

БРЕТОНСКИЙ НЕПТУН ^*

Над океаном – три домика. Вытянулись по краю обрыва в ряд – зеленый, красный и серенький. Домики маленькие, затейливой, словно детской постройки; вокруг каждого ограда из колючих тугих кустов кратегуса, в оградах игрушечные сарайчики и курятники. В зеленом домике живет старая француженка со своим любимым шпицем Принцем; в красном – русское семейство, маленькая худенькая мама с дочкой, Соней. Третий домик, серенький – каменный, наглухо закрыт, на окнах жалюзи, собачья будка затянута паутиной, дорожки заросли серой высокой травой, – домик пуст, не удалось его на лето никому сдать…

Внизу шипит, плещет старый океан. Рыбачьи лодки, накренив паруса, везут в залив за скалы богатую добычу: сардины, скумбрию, плоскую камбалу, уродливых крабов в деревянных клетушках. За крайней серой дачкой длинный, высокий береговой отрез далеко ушел в зеленую воду, размытый прибоем, отошел от материка и стал необитаемым островом. Тут же, за дачкой, покачивается над обрывом на шесте пустая сеть. По вечерам хозяин ресторанчика, что на перекрестке дорог, зовет слугу и из-под ноздреватых скал тянет с ним на блоке грузную сеть: авось среди водорослей и пестрого морского хлама краб попадется на счастье.

* * *

Жилица из красного домика, худенькая Сонина мама, пошла с корзиночкой по верхней дороге за скалы к устью реки. Надо было поспеть вовремя, чтобы с рыбачьих лодок всю рыбу не расхватали. А Соню, свою единственную дочку, тихую маленькую девочку, отвела к соседке, старой француженке.

– Будьте, мадам, добры, пусть моя Соня у вас в садике посидит…

– О, пожалуйста! Мой Принц очень любит с вашей дочкой играть.

Мама ушла, француженка ручки на животе сложила и в складном кресле уснула, Принц под крыльцо забрался позавчерашнюю кость отрывать. Скучно стало Соне… Океан шипит, француженка храпит, шпиц ворчит, ветерок посвистывает в темных кипарисовых метелках. Жарко и пустынно, зеленая вода с тускло-голубым небом на горизонте обнимаются, глаза слепят.

Девочка вышла за ограду. На три шага ведь отойти от дома можно… И на пять можно. И на пятнадцать – уж не такое преступление.

И представить себе трудно, как внизу хорошо! Серая тропинка сквозь бурьян сбегает зигзагами к океану. Отлив… Из воды вылезли далеко-далеко вперед морщинистые коричневые камни. Вокруг камней густыми макаронами лежат водоросли, там и сям сквозят лужицы голубоватой воды. На берегу, в узком скалистом ущелье, бродят дети и взрослые, роют лапами песок собаки, девочки моют в воде резинового негра… Камни блестят, песок блестит, водоросли блестят – Соня не выдержала, подошла к краю обрыва и, шаг за шагом, цепляясь за крепкий бурьян, стала по тропинке спускаться вниз – к детям, к голубым лужицам, к веселому, доброму океану.

* * *

В комнате, чтоб не скучно было, чтоб себя позабавить, нужны разные вещи: игрушки, книги, цветные карандаши. А у океана ни книг, ни игрушек не надо. Куда ни взглянешь, – все забава… К обнаженным камням какие-то рубчатые ракушки присосались, – хоть кряхти, хоть ногти себе обломай, ни за что не оторвешь. В лужицах у подножья скалы крошечные крабы в испуге в пестрые камушки зарываются: очень страшно, – стоит над ним розовая девочка, ногой по воде шлепает, а океан куда-то ушел, и спастись негде!

Соня осторожно переползла с камня на камень, очень боялась, чтобы из густых водорослей ее за ногу омар не ущипнул… Вернулась на берег, собрала драгоценную коллекцию камушков: обточенный волной кирпичный обломок, черный-пречерный глазок с белым зрачком, лиловую сосульку, розовую рогульку, – полный кармашек набрала.

Чужую собаку водой из консервной жестянки окатила, собака обрадовалась, встряхнулась, соленые брызги с носа слизнула.

Обернулась Соня – люди шумят, бродят, едят, друг с друга фотографии снимают. Девочка резинового негра на веревочке под камнем плавать учит. Какой-то толстый француз на одинокую скалу полез, до верхушки добрался и уселся, как помпон на колпаке… Насмотрелась Соня, перебралась вдоль берега через гряду валунов и попала в соседнее ущелье, выбитое в высоком берегу с незапамятных времен волнами. Здесь было тише, и почти никого не было. Только за скалой какой-то старичок наливал в бутылку соленую воду и выливал ее. Пять, шесть, восемь раз, – Соне и считать надоело.

«Старый, а как пятилетний мальчик…» – подумала Соня и под острым, наискось врезавшимся в берег огромным камнем пробралась в третье ущелье.

– Вот… Здесь и устроюсь.

Ни души. Вверху небо светлым треугольником над ущельем застыло. Океан шлепает за камнями, шлейф по водорослям волочит…

В глубине ущелья темная щель. Пещера! Соня осторожно подошла ближе и вошла. Крепкий слежавшийся песок от входа бугром подымался в глубь пещеры, по бокам вдоль скал темнели серые полосы… Ай! Что за гадость?! На песок со стен запрыгали отвратительные длинные мокрицы.

Соня стремглав вылетела из пещеры. Села под скалой в тени и засмотрелась вдаль: на коптивший небо медленный трехтрубный пароход, на вспухающие валы, косо бегущие к берегу. Сидела долго, убаюканная теплым ветром, ленивым солнцем и ворчаньем воды, сидела долго и неподвижно, словно бабочка на теплом вишневом стволе.

И вдруг всмотрелась. Где же дальние коричневые камни? Почему водоросли набухли и просочились водой? И жестянка, которая валялась перед ней на песке в десяти шагах, – плавает… Почему? О! Как сердито шлепнула волна об угол скалы… Пена до самых пяток докатилась.

Соня быстро вскочила. Прилив? Конечно, прилив! Ротозейка… И старичок, и все собаки, должно быть, давно ушли. Она побежала к наклонному камню, под которым был проход в соседнее ущелье. Прохода не было, и под камнем шипела и пенилась вода…

Побежала вперед к океану – пусть промочит платьице, не беда, – лишь бы во второе ущелье пробраться, а оттуда в первое к тропинке, что ведет наверх… Но новая волна хлопнула в камень прямо перед ней; едва успела Соня отскочить и отбежать в угол ущелья. Прилив!

* * *

Вы подумайте только: маленькая кроткая девочка и огромный, одуревший океан… Ни вправо, ни влево дороги нет, вода закрыла все проходы и лазейки, пена и раскатистая волна с каждым ударом все ближе подбираются к маленьким дрожащим ногам… А вверху, над головой, на высоте трехэтажного дома, проезжают вдоль края обрыва автомобили, проходят беспечные пешеходы, и никому и в голову не придет взглянуть вниз на прижавшуюся к мокрой скале девочку…

Влезть на отвесный берег? Но разве девочка мокрица, или обезьяна, или акробат? Бросилась Соня в один угол, в другой, словно мышь в мышеловке, заметалась во все стороны и, наконец, вспомнила о последнем средстве, оно всем детям знакомо, – стала кричать пронзительным голоском:

– Спасите! Спасите! Меня захватил прилив…

Но грубый океан басистым ревом покрыл Сонин голосок, ветер унес и разметал детские испуганные слова… И опять стала Соня кричать все громче, все отчаяннее. Волна, правда, ее пока что еще не трогала: подкатывалась к ногам и с шипящим вздохом, растекаясь журчащими ручейками и унося за собой пестрые камушки, возвращалась назад в родное темно-зеленое лоно.

Где остановится прилив? На какой линии, у какой черточки? Камыш в глубине ущелья был сух, значит, волна туда не докатывается? Или он высох в часы отлива на горячем солнце под теплым сквозным ветром? Ах, если бы мама, возвращаясь с рыбой домой, по дороге вдоль края обрыва, взглянула вниз на свою дочку!.. Бросила бы рыбу наземь, побежала в ресторанчик за веревкой и мигом бы спасла дочку.

– Мама! Я больше не буду одна спускаться к воде… Что же это за несчастье! Ма-ма!

Кричала, кричала, даже закашлялась… Хоть бы орел какой-нибудь пролетающий ее за фартушек подхватил, она б ему у верхней дороги тумака под самое крыло дала и благополучно бы прыгнула на землю…

И вот, представьте себе изумление Сони: орел не орел, а из-за угла скалы, прямо из лопочущей воды вышел на ее зов… Нептун, настоящий морской бог Нептун, как его во всех книжках рисуют. Седая, разметавшаяся борода, косматые брови, в руке трезубец, сам весь в водорослях, словно змеи по ногам его опутали, на плечах прозрачная мантия цвета рыбьего пузыря… Вышел Нептун из волны, приветливо улыбнулся оторопелой Соне, взял ее на руки, точно легкую камышинку, и опять пошел, взбивая мутную пену, в воду. Ахнула Соня, закатила глазки, головка набок свисла…

* * *

Очнулась девочка, ничего понять не может. Лежит она в чужой избе на высокой мягкой постели. Перед ней старушка вся в черном, вся в складочках, в бретонской наколке, сидит и изо рта водой на Соню брызжет. Словно прачка на белье перед тем, как гладить. У стены высокий буфет с волнистыми полочками, на полочках расписные тарелки, пестрые человечки и графинчики! А у окна, – девочка изумленно повернула голову, – Нептун! Сидит на скамье, трубку курит и круглую сетку на свет рассматривает.

– Очнулась?.. – ласково сказала старушка. – Вот и чудесно, дружок мой.

Нептун подошел, смотрит и улыбается.

Набралась Соня храбрости и спрашивает:

– Вы Нептун, правда? Почему же вы в избе живете?

А старик рассмеялся, трубку на стол положил и говорит:

– Ишь ты, что ей с испугу померещилось! Почему же я Нептун?.. Разве Нептун трубку курит?

– Да ведь вы же из океана ко мне вышли, с трезубцем, весь в водорослях и в океан меня унесли…

– Гм… А ты взгляни-ка в окно.

Смотрит Соня: стоит у крыльца рыжий, широкогрудый конь, ноги расставил, ветер гривой играет, а за конем в двуколке бугром водоросли навалены и в них трезубец – вилы торчат.

– Вот видишь? Я у берега водорослями нагрузил тележку, мы их для удобрения на огород вывозим. Еду по верхней дороге, слышу: внизу писк, не то мышь, не то девочка… Посмотрел вниз, вижу: ты на мокрые камни карабкаешься, прилива испугалась. Спустился я вниз, как был с вилами, по воде вдоль камней прошел, тебя подобрал и той же дорогой обратно вернулся… Вот я какой Нептун! А ты лучше скажи, ты где живешь-то?

– В красном домике, – тихо ответила Соня и покосилась на клеенчатый прозрачный балахон, что висел на гвозде. Вот она, Нептунова мантия…

Выворотил старик Нептун водоросли наземь, посадил Соню рядом с собой в двуколку и покатили: очень было весело ехать: океан, небо, ветер, лошадь фыркает, но в сердце то и дело булавочки покалывали… Придется ведь и маме, и соседке-француженке всю правду рассказать…

<1926>

СКАНДАЛИСТ ФИФА ^*

Посреди Сены, от Pont de Grenelle до Pont de Passy, тянется узкая и высокая насыпь, затененная невысокими деревьями. Справа и слева бока крутыми мощеными откосами спускаются к воде. Внизу гудят, похожие на майских жуков, пароходы-буксиры, качаются причаленные к дамбе легкие яхты… Огромная плавучая купальня скрипит-покачивается, в жилых окнах над входом белеют занавески, цветет герань. А за купальней отдыхает на воде железная баржа с углем: по бокам рулевого колеса зеленеют ящики с маргаритками, собака на угольной куче, натянув цепь, изумленно смотрит на пробегающий над мостом поезд-метро, девочка развешивает вдоль кормы мокрое белье. Тихо на дамбе и уютно. Пролетает влажный летний ветерок, аллея зеленым лучом уходит вдаль – от моста к мосту… Рыболовы монотонно взмахивают удочками, забрасывают крючки далеко в воду и терпеливо ждут добычу.

А по вечерам – на дамбе никого. Желтой цепочкой горят пустынные фонари, гигантским циркулем уходит в небо освещенная Эйфелева башня, темные деревья шуршат темными ветвями…

* * *

К темной дамбе подкатило по мосту такси. Из такси вышли длинноногая девочка Лиза, которая затеяла эту прогулку, Лизина мама, дядя Вася и общий приятель, художник Левушка. Выволокли из такси еще одно существо, похожее на пьяного чертенка, которое ни за что не хотело спокойно сидеть на руках у дяди Васи, упорно лезло к нему на шляпу и звенело цепочкой. Это был молодой шимпанзе Фифа. Знакомый русский моряк привез его из Африки и подарил Лизе, не подумав толком, каково в Париже с таким подарком возиться.

Поселили Фифу на балконе, на пятом этаже, в ящике из-под чернослива. Прикрутили короткой цепочкой к перилам, жизнь не сладкая. В комнаты пускали редко, – только отвернись, Фифа все хозяйские вазочки по неопытности перебьет.

Лиза своего нового жильца пожалела и пристала к маме:

– Мамочка, так ведь нельзя… Смотри, у него на затылке лысина, цепочкой натер. У него же от тоски чахотка сделается, целый день в ящике на балконе сидит и на Эйфелеву башню смотрит… Посадить бы тебя так с дядей Васей! Знаешь что? Пусть вечером погуляет по аллее, знаешь, по той, что посередине Сены. Там по вечерам никого нет, пусть побегает на свободе, лапки свои разомнет… А то он у меня на балконе он меланхолии умрет, и я всю жизнь мучиться буду.

Мама согласилась, и вот всей компанией привезли угрюмого Фифу в такси через мост к дамбе, что посреди Сены, и высадились.

* * *

Дядя Вася свернул с моста в темную аллею. Фифа возбужденно приседал на его плече, вертел во все стороны головой, присматривался и пищал. Ах, сколько деревьев! Как просторно вокруг! Не в Африку ли его привезли, домой, в родные леса? Но почему по бокам узкой лесной дороги блестит вода? Почему в вышине сияет огнями огромная башня-гора? Почему через мост, гремя, пробегают освещенные домики, наполненные людьми? Нет, это не Африка… Но какие чудесные ветви над головами! Быть может, среди них притаились обезьяны, много-много обезьян, и ждут Фифу… Цвик!

Дядя Вася ахнул и схватился за лоб. Словно смазанная мылом, цепочка выскользнула из руки, толстое кольцо больно хлопнуло по лбу, и хитрая обезьяна перелетела с плеча на дерево, с дерева на другое – только темные ветви затрещали…

Заахали Лиза, мама, художник Левушка… Вдали вверху прогремела цепочка, сумасшедший Фифа прыгал не хуже кузнечика с вершины на вершину, сбегал по стволам вниз, взбегал вверх, свалился вдруг на голову художника, сбил с него шляпу, хватил цепочкой по ушам и опять исчез в темноте…

– Вот, – сказала растерянно Лизина мама, – послушалась тебя… Как мы его теперь поймаем? Что он тут натворит?.. Ай-яй! Вон он над головой, хочет на меня прыгнуть! Ай!

– Фифа, не смей на маму прыгать! – закричала Лиза. – Больше никогда тебя не буду брать гулять… Дядя Вася, вон он под деревом, наступи на цепочку ногой!..

Но Фифа приманил дядю Васю, перед самым носом перескочил через скамейку и по мокрой лестнице галопом побежал к воде…

– Ах, он утонет! Фифочка!..

Но Фифа не собирался тонуть. Он взобрался на цепь, соединяющую баржу с дамбой, и стал на ней покачиваться, словно на качелях.

Вверху из-под моста бесшумно выехали два полицейских на велосипедах и соскочили наземь.

– Что такое?.. Что тут случилось?

Лиза показала рукой на цепь:

– Он утонет!

– Кто?

– Фифа!..

Полицейские посмотрели вниз:

– Мальчик?

– Обезьяна…

Лиза объяснила им, что Фифе нужен был свежий воздух, его взяли погулять, а он такую штуку – удрал.

Полицейские подумали и посоветовали всем тихо сесть на скамейку, Фифе надоест на цепи качаться, и он к ним сам вернется.

И в самом деле: уселись, замолчали, а художник Левушка стал в темноте орехи щелкать… Не прошло и минуты, как мохнатая лапа осторожно полезла к художнику в карман, за орехами. Фифу поймали, объяснили ему, что порядочные обезьяны так себя не ведут, и понесли к мосту. Он хотел было прыгнуть на велосипед городовому, но Лиза его пристыдила, и Фифа успокоился.

Зато на мосту Фифа снова заупрямился и пожелал непременно идти по перилам. Что было делать? Дядя Вася осторожно подхватил конец цепочки, и шимпанзе, гордо задрав голову и выворачивая лапы, побежал по круглым чугунным перилам с такою уверенностью, точно он всю жизнь такими делами занимался.

У Лизы от страха ноги подгибались, а Фифа еще вокруг себя на перилах делал туры, словно вальсировал сам с собою на высоте над черной Сеною…

– Браво! – кричали на мосту встречные мальчики. – А ну-ка еще раз, пожалуйста!..

Щелкали пальцами и обращались к Лизе:

– А вы, мадемуазель, тоже так умеете по перилам ходить?

На углу в кафе у въезда на мост решили отдохнуть, – и люди устали, и обезьяна устала.

Из предосторожности уселись за столик на улице. Улица была многолюдная, да и обезьяна на воздухе не так волновалась, как в ярко освещенном зале на глазах у незнакомых любопытных людей.

Дядя Вася заказал себе пиво, художник Левушка горячего красного вина. Фифе дали горсть орехов, сиди только спокойно.

Но Фифу не так-то легко было провести. Мужчины пьют, а он будет орехи грызть!.. Шимпанзе натянул цепочку и сунул нос в бокал дяди Васи: ух, как холодно и вкусно! Вот это так напиток…

Противная цепочка потянула Фифу назад, но он уперся и стал на своем обезьяньем языке пищать на всю улицу:

– Цвик! Хочу пить… Молоко? Не хочу молока! И дома оно у меня поперек горла стоит… Хочу желтого и холодного!

Нечего делать! Налили в блюдечко пива, Фифа выпил, потребовал еще и выдул еще полное блюдце. Потом через стол полез к художнику Левушке: надо же попробовать, что тот себе заказал.

Левушка налил Фифе в блюдце глинтвейна. О, какая вкусная штучка. Фифа запрокидывал в восторге голову, пил глоток за глотком, причмокивал языком и закатывал глаза…

– Слушайте, не давайте ему больше, он напьется, – сказала Лизина мама.

Но Фифа и не просил больше. Просто запищал злобно на художника, отнял у него бокал с теплым вином, половину расплескал, половину высосал… в голове зашумело, – и пошла потеха.

С соседних столиков подошли любопытные дети, прохожие останавливались.

А Фифа на мокром мраморном столике попробовал было стать на голову, задрал лапы кверху, – столик закачался, бокалы успели подхватить… Нет, не станешь, стол скользкий, цепочка мешает! Он прицелился и прыгнул к остановившемуся перед ним толстяку на жилет; едва дядя Вася успел расходившуюся обезьяну назад оттянуть.

Слугу, проходившего мимо с бокалами, Фифа хлопнул по спине, потом соскочил на соседний стул, вытянул заднюю лапку и выудил чужой зонтик. И когда отобрали зонтик, стал кричать и прыгать, как пьяный уличный буян.

Потом он вздумал было полезть на полотняный навес, но цепочка опять его одернула назад… Фифа рассвирепел, прыгнул наземь и потянул за собой на цепочке дядю Васю. У столиков на углу стояла тумба с афишами; Фифа, выгибая спину и скрежеща, потащил за собой кругом тумбы дядю Васю.

Дяде Васе было ужасно неудобно и стыдно, вся улица смеялась, но отпускать обезьяну было нельзя, – Бог знает, что она еще могла натворить… А пьяный шимпанзе посматривал уже на трамвайный столб. Беда! Влезет на столб, хватится за проволоку лапой – капут!..

Левушка догадался, побежал за автомобилем, Лиза схватила маму за руку и испуганно запищала:

– Скорей-скорей уведем его! Я же не знала, что он такой пьяница…

С трудом усадили в такси Фифу. По дороге он ущипнул за ногу подвернувшегося мальчишку, укусил за палец дядю Васю, дал затрещину шоферу, плюнул на Лизину шляпу и, только когда на него набросили непромокаемое пальто дяди Васи, успокоился и уснул, свесив из пальто обессилевшие лапы, словно дохлая кошка.

– Левушка, – шепнула Лиза, наклоняясь к художнику, – что же теперь будет? Он теперь каждый день будет напиваться и скандалить?

– Положим… – усмехнулся Левушка. – На балконе не очень-то напьешься.

– А он не умрет, Левушка?

– Ничего. Мы его сегодня в ванной комнате спать положим, валерьяновую пробочку понюхать дадим, все пройдет. А завтра ты его за дурное поведение носом в угол поставь.

– Это вас с дядей Васей в угол поставить надо, – вмешалась Лизина мама. – Зачем бедному зверю пить давали?

Левушка язык прикусил, да и дядя Вася в ответ только крякнул.

А Фифа из-под непромокаемого пальто тоненько застонал: «цви-и!» Очень уж у него, бедняги, голова кружилась.

<1926>

НЕРВНЫЕ СЛОНЫ ^*

Миша принес газету, положил ее передо мной и молча ткнул пальцем в удивившую его заметку.

Я прочел: «Нью-Йорк (Нью-Джерсей). „Три слона и мышь“». «Три слона в городском цирке, смертельно испугавшись забравшейся в клетку мыши, выломали стальные прутья и в панике выбежали на улицу. Прохожие разбежались… Сбитая с ног неповоротливая старуха растоптана… В лавках с грохотом спускались железные шторы… Цирковые служители с криком и визгом бежали по следам взбесившихся гигантов… Полицейские с криком и визгом бежали по следам служителей…

Пойманные слоны были с трудом водворены на место и вечером в переполненном цирке давали обычное представление…»

– Билеты нарасхват? – спросил Мишка, задумчиво потершись кончиком носа о мой пиджак.

– Еще бы!

– А вы, дядя Саша, боитесь мышей?

– Я-то? Ого! Пусть-ка сунет нос в мою комнату…

Мой ответ не нравится Мише. Он рассеянно смотрит в окно и – я не Шерлок Холмс, – но, ей-богу, я знаю, что ему представляется. Будто вечер и тишина. Будто я и он сидим в кресле (кресло, сверху я и сверху Миша) и читаем. И будто мышь осторожно просовывает из-за портьеры рыльце… Смотрит на нас, подбегает ближе, нюхает валяющуюся посреди комнаты пробку и тихонько пищит. Я подымаю голову, замечаю мышь и начинаю дрожать… с головы до ног и с ног до головы… Так сильно дрожу, что и кресло дрожит, и письменный стол, а стакан с чаем на столе даже начинает приплясывать. Стучат часы, стучит мое сердце, стучат мои зубы… И вдруг я издаю пронзительный рев, Миша будто слетает с моих коленей и кричит: «Стыдно, стыдно! Такой большой… Ведь я же ни капельки не испугался!» Но я, как взбесившийся слон, теряю всякий стыд, бросаюсь в окно, пробиваю головой стекло и, высоко взбрасывая коленки, мчусь по мостовой навстречу трамваям, такси и грузовикам. За мной «с криком и визгом» мчится Миша и успокаивает меня на ходу: «Дядя Саша, миленький, у вас отлетел каблук! Да остановитесь же вы, черт побери, мышь сама испугалась и удрала из комнаты…» За Мишей по моим следам мчится, неистово тявкая гудком, пожарная команда шестнадцатого парижского аррондисмана… С грохотом опускаются железные шторы… Разбуженные консьержкины дети взволнованно кричат своим родителям: «Жилец из восьмого номера взбесился!» – и выбегают в одних рубашонках на улицу…

– И ты, поймав меня, наконец, за левую ногу, растягиваешься со мной на мостовой и крепко держишь меня, пока подъехавшие пожарные не прикручивают меня за локти к складной лестнице?

– Да… Почему вы догадались? – Миша очень удивлен и подозрительно на меня смотрит. Если я вообще умею отгадывать мысли, то, может, со мной и дружить опасно?..

Однако он скоро успокаивается, потому что голова его наполнена «тремя взбесившимися слонами и мышью».

– Почему же они все-таки испугались? Разве мыши питаются слонами? Разве мышь может прогрызть слоновую кожу? Разве слон не может ее втянуть в себя хоботом? Фук! И готово… Как одуванчик.

В дверь тихонько входит младшая Мишина сестренка Валя. Кукла ее уснула, плюшевая обезьяна запропастилась неизвестно куда. Картинки в «древней истории» все раскрашены. Поэтому ей скучно. Она садится у наших ног на пузатую скамеечку и прислушивается.

– Анна Ивановна тоже смертельно боится мышей, – продолжает Миша. – Но она нервная женщина… У слонов же разве тоже есть нервы?

– Какая Анна Ивановна? – спрашиваю я.

– Ах, Боже мой! Берлинская. Мы жили в комнате номер пять, а она в комнате номер восемь. Напротив. И когда внезапная мышь появилась на столе и вдруг понюхала ее очки, Анна Ивановна потеряла сознание, бросилась в коридор, с криком и визгом влетела к нам в комнату, посадила к себе на колени хозяйского кота и полчаса волновалась… Но слоны, дядя Саша? Почему они впадают в панику? В вашем энциклопедическом словаре ничего об этом не говорится?

– Ничего, дружок. У меня словарь сокращенный. Но давай подумаем… Допустим, что мы с тобой и Валей мирно сидим за столом и играем в подкидные дураки. Ты нагибаешься, чтобы поднять упавшую на пол карту… и из-под карты вдруг выскакивает…

– Мышь? Я б ее картой по усам!

– Погоди ты со своей мышью… Не мышь, а крохотный-прекрохотный человечек. Величиной с черного таракана. Воображаю, какой бы ты крик поднял! По ту сторону Сены было бы слышно.

– Ничуть, ничуть… Я бы ему сказал: «О! Значит, вы не только в сказках бываете, вы и на самом деле? Вы гном? Но у вас нет бороды. Значит, вы мальчик с пальчик? Очень приятно. Хотите с нами сыграть в подкидные дураки? Познакомьтесь: это дядя Саша, а это сестра моя Валя. Хотите капельку сгущенного молока?»

– Или кусочек засахаренной дыни? – вежливо предложила воображаемому человечку Валя.

– Постойте, дети… Вы вот какие храбрые, но поймите и меня. Я бы, например, до смерти перепугался. Почему? Очень просто: всю жизнь видел настоящих людей, рост и все подходящее, привычное, и вдруг этакая каплюшка, ростом с таракана, глазки как бисер, нос как спичечная головка… Ужасно страшно!.. А мышь ведь тоже на миниатюрного слона похожа, только без хобота. Быть может, взрослый слон, самое большое сухопутное млекопитающее, потому и приходит в истерику при виде самого маленького, похожего на него млекопитающего, что… не верит своим глазам, потому что…

Я запнулся и замолчал.

Дети переглянулись.

– Потому что… – ехидно повторил Миша.

– Оттого что… – повторила за ним Валя.

Я надулся. Слон я, что ли? Объяснил, как умел, а не нравится, – объясняйте сами.

* * *

Валя букву за буквой по складам разобрала отмеченную красным Мишиным карандашом газетную заметку о трех слонах и, лукаво поджав губки, толкнула меня под локоть.

– Дядя Саша? А дядя Саша?

– Что?

– Дело вот в чем. На чем стоят слоны за своей загородкой в слонюшне?

– В какой «слонюшне»?

– Конь – в конюшне, слон – в слонюшне… Какой ты странный! На чем стоят слоны, я тебя спрашиваю?

– На соломе.

– Вот. Солома густая, мохнатая, непрозрачная. Хорошо. А что делают цирковые служители перед представлением?

– Не знаю. Пол подметают. Разносят зверям корм… Мало ли у них дела.

– Вот. И я так думаю. Не то чтобы служитель стоял перед слоновой клеткой и пристально смотрел в бинокль слонам под ноги… А если б и смотрел, ничего бы он в непрозрачной мохнатой соломе не приметил.

– Да ты это что за кружево плетешь?

– Не кружево, а чистая правда. Слоны взбесились, сломали стальные прутья, помчались по городу… Но кто же, кто же, дяденька Сашенька, мог узнать, почему они взбесились?! Кто видел эту несчастную мышь? Или слоны, все три сразу, когда успокоились, взяли служителя хоботами за пуговицу и сами ему рассказали? А может быть, это и не мышь была, а совсем другое? Просто слонам страшный сон приснился: будто их привели в колбасное заведение и хотят у них хоботы отрезать на колбасы… Конечно, они возмутились и… взбесились. Представьте себе… Вдруг бы вы увидели во сне, будто у вас уши хотят отрезать и сварить их вместо вареников.

– Ага! – сердито сказал я. – Страшный сон! Откуда же тебе известно, что слоны во сне видят? Да еще все сразу – один сон видят. Ишь, царь Соломон какой! Мышь ей не нравится, придумала колбасу из хобота и довольна. Брысь! Не хочу больше про нервных слонов говорить.

– Потому что… – шепнул мне на ухо Миша.

– Оттого что… – шепнула с другой стороны Валя. – Оттого что… сам ничего не знает.

<1927>