Текст книги "Слово арата"

Автор книги: Салчак Тока

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Я шел около часа, прежде чем показались знакомые места – устье родной Мерген. Вот домик белобородого Мекея. Из этого окна я выпрыгивал, когда меня украли. Старый Мекей умер – его дом нисколько не изменился. А здесь, у этого камня, стоял наш чум.

Дорога стала подыматься вверх к плоскогорью. Неожиданно я увидел скачущего в мою сторону всадника. «Кто это может быть?» На всякий случай я скользнул в сторону и спрятался в буреломе.

Всадник приближался. Уже видно: с ружьем… Женщина… В лад размеренной рыси, она громко пела.

Теперь нас разделяло не больше десяти шагов. Сердце у меня застучало. Торопясь, я закричал: «Вера! Вера!» – и выскочил из чащи. Сильным рывком она осадила коня и вытянулась на стременах. Я подбежал к ней. Вера спрыгнула с лошади. Мы молча обнялись и долго не могли вымолвить ни слова. Потом она отстранилась.

– Как ты здесь, Тока? Куда бежишь? На свидание? – Вера лукаво улыбалась.

Я тоже хитро сощурился и выпалил:

– Тебя встречаю, Вера!

– Ой ли?

– Да, да. А ты откуда летишь? Все партизанишь? С той осени?

– Да. Теперь взяла разрешение, еду домой на побывку… О моих стариках что-нибудь знаешь?

– Не хотел я встречаться с Чолдак-Степаном, всегда обходил Усть-Терзиг, но от людей слышал, что здоровы. Ну, да теперь сама скоро увидишь. Это вот мне далеко, а тебе на таком коне быстро.

Лицо Веры потемнело.

– Далеко? А говоришь, что меня встречаешь… Куда же ты направился?

– Иду вниз, в Хем-Белдир. Попробую учиться. Возьмем тебя: с таким конем и ружьем едешь домой, была на войне. А я? Какой с меня толк, когда я ничего не знаю и ничего не умею?

– Значит, не скоро мы с тобой теперь увидимся, – грустно сказала Вера. – Ну, что ж, давай хоть посидим здесь на дорожку. У меня в тороках узелок, отвяжи-ка и давай сюда. Закусим, а потом и ты себе пойдешь, и я домой поскачу.

Мы поели сушеного мяса с хлебом, напились воды и немного посидели на берегу Мерген.

– Ну, Тока, времечко наше пролетело, как ласточка над ручьем. Пора. Иди себе в Усть-Хопто, и я поскачу.

Я отвязал коня и подвел к Вере.

– Ну что ж, все, Тока… Хорошо, до свидания.

Признаюсь, мне стало не очень хорошо на сердце, когда при этих словах она вдруг поспешно и низко опустила свое лицо. Мне хотелось ей тоже что-то сказать, но в горле так запершило, что я вовсе ничего не сказал, а только крепко пожал ей руки.

Глава 3

Каа-Хем

Вскоре я добрался до Усть-Хопто и не удержался от того, чтобы не завернуть к Пежендею, который батрачил неподалеку.

Старший брат узнал меня сразу и с радостью кинулся мне навстречу:

– Куда ты, братик? Дома у нас что нового? У сестры Албанчи? А Чолдак-Степана как бросил, каким способом от него ушел?

Я торопливо рассказал ему новости.

Пежендей оглянулся.

– Тожу-Хелин тоже всех прикручивает, как твой хозяин Чолдак-Степан. Сколько уже лет ему скот пасу, хлеб сею, кошу, молочу, и ведь чисто работаю. А получить от него ничего не получишь, тебя же самого все должником считает.

Подумав, добавил:

– Тоже здесь долго не проживу, уйду.

Пежендей поднялся. Прошелся взад и вперед, посасывая свою трубку. Потом, нахмурившись, сказал:

– Бросить, выходит, бросишь, уйти-то, выходит, уйдешь, да от них, от чиновников, куда потом денешься? Ведь загубят?

– А ты – как я… Знаешь? Убеги совсем. Что тебе делать у этой… трухлятины?

– Я же, братик, ты знаешь, не чей-нибудь, – работник Тожу-Хелина. Твоего хозяина партизаны разбили, а мой, как прежде, при всех правах. Сначала ты пойди, посмотри, узнай про все. Я за тобой пойду. А сейчас ночуй в той вон юрте. Каша на полке. Поешь и спать ложись.

Потом Пежендей показал туда, где на проталине с голубым налетом талого снега и островками подснежников паслись кони.

– Мне пора поглядеть за моим табуном.

Брат ушел, а я отправился к указанной им юрте. Впрочем, юртой ее можно было назвать с трудом. Это был тот самый нищий-разнищий шалаш, куда мы забрели в один из давнишних и памятных дней наших скитаний вдвоем с матерью. Ничего в кем не изменилось: ни изъеденные временем стены, ни пища его жителей.

Наскоро осмотревшись и поев, я устроился у стены и незаметно уснул.

Разбудил меня Пежендей. Пора было собираться. Брат вывел меня на дорогу, мы попрощались, и я хотел было идти, как впереди увидел самого Тожу-Хелина. Подойдя к нам, хозяин по-домашнему распахнул желтый ламский халат и указал на меня пальцем.

– Что еще за штука? Что вы обсуждаете?

– Позвольте объяснить: мой братик. Парень, значит, в Хем-Белдир учиться идет.

– В Хем-Белдир? Учиться, говоришь? Ишь удалец объявился! Думаешь, сорви голова, дурь твоя так и сбудется?! Выкинь это из головы… Да знает ли, олух, что такое законная управа и милостивый суд? Пойми же ты, олух: твой брат Пежендей потерял мою скотину. Ему откупиться надо. За брата старшего походишь в табунщиках. Уж я подумаю, позабочусь, как тебе остаться тут и больше никуда не ходить.

Не дожидаясь ответа, Тожу-Хелин впопыхах зарядил себе нос таким количеством табаку, что ему, наверное, пришлось изрядно почихать и пофыркать, возвращаясь к себе в юрту.

Три дня и три ночи провел я в заточении у Тожу-Хелина.

Бежать мне помогли друзья брата.

Уже под утро я выбрался из шалаша. Дорогу ночью прихватили заморозки, и она некстати похрустывала. В стороне залаяла собака. Замерев, я вглядывался в тьму. Собака еще тявкнула разок-другой и притихла.

Десятка два бескрыших изб деревни Бояровки в Усть-Хопто, сруб для будущей школы и русская церковь остались позади. Вскоре показалось поселение Кундустуг ^[37]. Оно вытянулось редкими строениями по берегу Каа-Хема и, как я узнал, делилось по имени первых поселенцев на две самостоятельных деревеньки: верхняя – Федоровка, и нижняя – Гагаровка. А в них-то, вместе взятых, всего-навсего десять домов.

Предвидя погоню, я, не задерживаясь, миновал Кундустуг и продолжал путь вниз по реке.

В дороге шли дни. Тем временем снег совсем подтаял и побежал ручейками. Что ни овражек или просто низинка, – сверкающее весеннее озерцо. Посмотришь вдаль – взгляд скользнет по ослепительной глади водоемов и всего степного половодья, голова закружится и все померкнет от их блеска.

По весенней воде налетело в степь непроглядное множество птиц. Они-то хорошо устроились. Ныряют себе… Одна за другой подкидывают вверх перепончатые лапки, а сами что-то выклевывают под водой. Людям бы так научиться жить на раздольях земли, постигнуть тайну всего, что нужно для жизни твоей и для жизни тех, кого ты любишь, и для жизни всех, кто живет.

Так я размышлял, шагая по берегу Каа-Хема и не зная, что делать дальше. Лед на реке покрылся полыньями, идти по нему опасно, а мне необходимо было перебраться на ту сторону.

Я прилег у бугра и вытянул ноги… Проснулся я как раз в тот момент, когда собирался перешагнуть порог дома и войти в комнату коммуниста Мыкылая, который, оказывается, раньше меня пришел в Хем-Белдир. Что случилось? В ушах ревет. В лицо дышит ледяным холодом. Открыв глаза, я посмотрел в небо. Оно по-прежнему чистое. При такой безмятежной лазури еще страшнее слышать, как ревет и стонет земля.

Но что же это такое? В растерянности я перевел взгляд на Каа-Хем и увидел, что еще недавно мирно спавшая река пришла в движение. Огромные скопища льда – ледяные холмы и горы – спешат вырваться на водный простор, нагоняя друг друга и награждая пинками, от которых содрогаются берега. Раньше мне уже несколько раз приходилось видеть, как весной, в погожие дни, трогается в далекий путь красавец Каа-Хем. Но никогда он не был так грозен и его сборы в поход не были так потрясающи, как сегодня. Видно, эта зима – лютая из лютых – наковала так много льда, а озорная весна наперекор ей повсюду натопила так много буйной воды, что даже видавший виды Каа-Хем не может удержаться в гранитных берегах.

Потрясенный и зачарованный, я не мог оторвать глаз от могучего исполина. Где же та земля, куда спешит Каа-Хем? Мне идти до Хем-Белдира. Дальше будет Большой порог. Льдинам плыть как раз к Большому порогу, а потом? Какой там край, какая сторона?

Каа-Хем бился два дня, пока не освободился от зимнего наряда. Когда льдины наконец уплыли, я сел в долбушку… ^[38] Причалил к другому берегу. На душе легко. Она поет: «Сбудься моя мечта. Обернись радостью-счастьем». Сердцу весело. Оно выстукивает: «Скорей, скорей».

Глава 4

Мой первый знакомец тостай

Хем-Белдир. Как много я слышал о нем всякой всячины! Одни толковали, что это на диво большой город, другие – что это просто-напросто местность, где две реки сливаются в одну, а третьи – еще что-нибудь новое.

На протяжении нескольких лет Хем-Белдир не выходил из моей головы, поехать туда всегда было моей мечтой. И вот сейчас, приблизившись к его окраине, я, признаться, струхнул и уныло вымеривал оставшуюся часть дороги: куда здесь пойти, с кем встретиться?

В это время меня нагнал человек на гнедом рысаке. На всаднике была ягнячья шуба, покрытая синей далембой, поверх шубы надета черная жилетка, на голове шапка, которую у нас называют товурзак – такая тюбетейка с приколотым на макушке беличьим хвостиком. Всадник проскакал мимо, но потом, оглянувшись назад, остановил коня.

Я оторопел. Кто он, этот важный мужчина, этот саит? ^[39]

– Куда, парень, бредешь? Тебя как зовут? – спросил всадник, горделиво наклонившись в мою сторону. Но голос у него был мягкий.

– По имени я Тывыкы. Пришел учиться к Хем-Белдир. А вы кто по имени, акым? ^[40] – еле выдавил я.

– Зовут меня Тостай. А сам я – посыльный стрелок правительства, – ответил он.

Набравшись смелости, я спросил:

– Вы человек знающий. Скажите, пожалуйста, к кому мне нужно обратиться.

– Что же, беги за мной. Я тебя сведу куда следует. – Всадник натянул поводья и, не глядя на меня, заспешил в город.

«Куда следует». Этими словами называли черную юрту, то есть тюрьму. Но весь вопрос в том, можно ли так поступать с человеком, который ничего не сделал. Ноги мои приросли к земле. Я хотел подождать, пока совсем скроется из виду человек с беличьим хвостиком.

– Ну, что с тобой? – крикнул он.

«Пусть будет, что будет», – решил я и побежал за моим проводником.

Не оглядываясь больше назад, всадник пустил коня легкой иноходью, и моим ногам пришлось на славу поработать после короткой передышки: я взмок, как жеребенок, спорящий с ветром, чтобы скорей вернуться к матери.

Тостай вскоре обернулся и придержал коня.

– Знаешь, парень, поначалу ступай к нам, в правительство, учиться на посыльного стрелка. В деле толк поймешь – будет яснее, где и что. – Он опять заторопил коня.

– Ладно-ладно, пойду, куда хочешь. Человек ты знающий. Пожалуйста, сведи меня к себе в правительство. Мне очень хочется быть посыльным стрелком, – попросил я Тостая, неожиданно перейдя с «вы» на «ты».

– Тогда не отставай.

Мы вступили на окраину города. Как раз против того места, где сливались две реки, на высоком яру стояли военным строем шесть юрт. Тостай соскочил перед ними. Привязав коня, кивнул мне и зашагал к юрте посредине. У меня забилось сердце, но я уже знал по опыту, что задерживаться нельзя, и торопливо пошел вслед за моим первым знакомым в Хем-Белдире.

Войдя в юрту, я увидел там человек десять молодых парней с ружьями и саблями. Они сидели и оживленно переговаривались. Заметив меня, замолчали.

Я смекнул, что это не простые люди. Как они могут быть простыми, когда у них оружие и за плечами и на боку? Я закивал каждому из них и стал здороваться, стараясь говорить побойчее. Парни отвечали сухо. Смутившись, я замолчал и, присев в сторонке, огляделся.

Позади очага, на почетном месте, сидел толстячок с рябым лицом и носом, похожим на красный помпон. На нем был надет коричневый халат китайского шелка с драконами и сапоги с узорчатой вышивкой на голенищах. На макушке одиноко торчала косичка.

Покосившись в мою сторону, толстяк проскрипел:

– Куда прешь, парень? Да где это видано – залез к людям и расселся, будто в юрте у себя. Тебе что нужно? Говори, а то проваливай!

Вот так дело… Я оробел.

Толстяку это понравилось. Он подбоченился. «Вот какой я грозный!» – казалось говорил его вид.

Чтобы помочь мне прийти в себя, Тостай сказал усмехаясь:

– Ну-ка, птенчик, расскажи, откуда ты прилетел.

Осмелев, я заговорил:

– С Каа-Хема я. Дальний, каа-хемский. Кругом говорят: пришла революция, бедняков освободила. Был у начальника партизан Мыкылая. Велел мне в Хем-Белдир пойти учиться. Я, значит, пришел.

Толстяк засмеялся. Смеялся он так, как шипят и стреляют в костре смолистые лучины. Потом вынул табакерку из шелкового кисета и набрал щепоть табаку.

– Придумал ты здорово! Учиться хочешь? Как раз не хватает у нас одного посыльного, тебе бы и заступить в самую пору! А не то куда же пойти учиться такому увальню, как ты. Ха-ха-ха! Ученик ты у нас будешь самый первый!..

Я еле сдержал свою злость и обиду. К таким ли учителям посылал меня партизанский тарга?.. Однако сидевшие вокруг люди, перешептываясь, поглядывали на меня с сочувствием, и я немного успокоился.

«Побуду здесь и пойму толк в жизни. А то как быть человеку, который ни в чем не знает толка», – подумал я.

Глава 5

Цирики

Так, придя в Хем-Белдир, я познакомился прежде всего с цириками – «посыльным войском» правительства, Двор цириков состоял из десятка отобранных в хошунах юрт с пожелтевшей кошмой. Внутри юрт было не ахти как. На полу – истрепанные циновки, неказистые полки для посуды, и только у Тактан-Мадыра – подобие кровати.

Снаряжение цириков очень мало походило на военное. Получали они от казны винтовку с пятью патронами, да коричневую жилетку, да тюбетейку с беличьим хвостиком на макушке или соломенную шляпу. Прочее обмундирование было разное и пестрое, у кого что. У Тостая маймаки косульи, у Кока – из оленьих ножек, у меня – бродни, – одним словом, обувались каждый во что хотел. А каких только обязанностей не выполняли цирики: они были и милицией, и войском, и сборщиками налогов, и кухонными работниками, и посыльными, и возчиками, и табунщиками.

Собирай налоги деньгами и продовольствием, пополняй казну; служи гонцом, приводи на допрос людей; развози бумаги повсюду, куда только они писаны; станут наезжать купцы – встречай гостей, пломбируй товары, взимай пошлину; стой где-нибудь на часах в карауле; а соберется какой-нибудь саит в разъезды – сопровождай, прислуживай, припасай араку, – чего только не делали цирики!

Уж такое было время: шел 1922 год. Тувинское государство проросло, можно сказать, на каменистом грунте. Не было у него ни своей казны, ни своего хозяйства, ни своей письменности – ничего такого, что требуется новорожденному государству. В руках тувинского правительства было два-три одноэтажных домика да несколько голов скота – первое поступление натурального налога. Свои деньги, конечно, еще не завелись; брали бумажные царские рубли и нахлопывали на них клеймо. Такие клейменые бумажки назывались бонами и ходили за деньги.

Покуда не было своей письменности, пользовались монгольской. Зайдешь, бывало, в какое-либо учреждение Хем-Белдира – сидят чиновники, держат бумаги с монгольскими буквами и написанное по-монгольски читают сразу по-тувински. Удивляло это меня чрезвычайно: пишешь бумагу на одном языке и эти же самые завитушки тут же читаешь на другом. Только одиночки владели этим волшебным письмом. Зато дорого они брали за свою ученость: всякое дело могли повернуть, куда хотели.

Служащие, саиты и мы, цирики, получали жалованье натурой: цирики – по десять кусков чаю, а саиты – по сто кусков. Такую же разницу соблюдали и при выдаче всего остального. Все это взималось у населения теми же цириками не столько в виде налогов, сколько в порядке «доброхотных» подношений и конфискаций.

Начальником нашим был тот самый толстяк, который допрашивал меня в первый раз. Звали его Тактан-Мадыр. Больше всего на свете он любил командовать и покоя нам не давал никогда. Постепенно Тактан-Мадыр так обленился, что даже по большой нужде перестал выходить во двор и справлял ее прямо на полу юрты, заставляя нас убирать за собой.

– Как только мог такой сидень стать генералом? – спросил как-то один из молодых цириков, когда Тактан был в отлучке.

Другой, уже пожилой, объяснил:

– Лет десять назад ходил в Кобдо на войну, вот и назначили его – знает, мол, военное дело. Если бы не это, никому бы и в голову не пришло.

– Что за война в Кобдо? Расскажи, пожалуйста, – спросил я пожилого цирика.

– Давай, давай, – подхватили все.

Рассказчик откашлялся, приосанился, оглядывая нас, и заговорил усмехаясь:

– Ходил он, значит, в Кобдо на войну. Даже палец большой отстрелил, а вернулся живой. Вот и стал он, Тактан-Мадыр, богатырем.

– Ну и ну! За палец героем стать – веселое дело! – выкрикнул один из моих новых товарищей по имени Кок.

– Молчи, парень! Человек интересное дело рассказывает, не мешай! – загудели цирики.

– Начинать мне – так, что ли?

– Так, так, начинай.

– В то время тувинская земля и Северная Монголия были заняты маньчжурскими войсками. Их главный лагерь находился в городе Кобдо – в центре Северной Монголии. Тувинцы и монголы несколько раз поднимались на восстание, чтобы вырваться из-под владычества маньчжурского хана. Стоявшие в Уланкоме и Кобдо ханские отряды много раз проливали народную кровь. Тогда, в девятом и десятом месяце тысяча девятьсот одиннадцатого года тувинцы разбили маньчжурские отряды, прилипшие к урянхайской земле, взяли у них трофеи, отобрали товары в их торговых заведениях, а самих непрошеных гостей, тех, кто остался в живых, отправили восвояси через Россию. Так бедняки араты ответили на кровавые дела маньчжурского хана. Это, дорогие товарищи цирики, понимать надо!

– Изгнать маньчжурских наездников наверняка помог хувискал в России. Так я понимаю, – поддержал Тостай.

– Такая же история была и в монгольской земле, – продолжал рассказчик. – В Кобдо стояло две с лишком тысячи цириков маньчжурского хана. Когда они готовились подавить восстание тувинцев, монгольское войско осадило Кобдо с юго-востока, а тувинское – с северо-запада. Там и разнесли ханских цириков. Отсюда прозвали ту войну Кобдинской.

– Ага. Вот оно как! Тактан, говоришь, тоже ходил на ту войну и, дав себе отстрелить большой палец, прослыл героем? – проговорил один из цириков.

– Теперь поняли? – спросил рассказчик.

Я внимательно слушал, не вмешиваясь в разговор моих товарищей.

– Из Тувы тогда пошло шестьсот тридцать человек. Кроме Тактана, из моих знакомых в тот раз ходили Шалык Кижир-оол, Оюн Самбу и другие. Тувинское войско только называлось войском, а по правде сказать, это были просто худонские бедняки. Собрали нас, дали в руку по кремневому ружьецу и повели туда. Ни военной формы, ни строя у нас не было. Были мы, проще сказать, араты – и только.

– А далеко то место, дядя? – спросил молоденький цирик.

– Раз десять ночевали в пути, а там и подошли к окраине Кобдо. Уртелей ^[41] двадцать станет. Вот мы развели костры, разбили палатки. К нам и скачет посол от монгольского войска – молодой бравый цирик. На нем синий чесучовый халат, щеголевато обтянутый безрукавкой, за плечом – пятизарядный карабин.

Спрашивает начальника. Вытягивается на стременах. Кличет протяжно, как трубач: «Наше монгольское войско под командой Кадын-батыра готово атаковать завтра на рассвете маньчжурское войско, напавшее на земли наши. Неприятель сидит за стенами Кобдо. Вышел указ: нам атаковать город с юго-восточной стороны, вам, тувинцы, – идти с северо-запада. Атаку начать по сигналу большой раковины. Медисин-оо? ^[42]»

Посол важно подбоченился, опираясь на рукоять своего хлыста. Он ждет ответа.

Тувинский воевода подъезжает к послу с ответным кличем: «А-а, медисин, медисин!» Он кланяется, пригибаясь к седлу, и низким басом, так же протяжно и громко обращает к послу старинные, общие у монголов и тувинцев, слова: «Мир вам». Потом воевода что-то шепчет послу и широко улыбается, от чего лицо его становится круглым и густо покрывается морщинами. Посол дергает повод и скачет назад. Удалившись на несколько скачков, он вдруг снова кричит: «Медисин-оо! Медисин-оо!» Наш тарга кивает головой: сайн ^[43], медисин.

– О-ха-ай! ^[44] Ишь ты его как здорово! Продолжай, продолжай, брат, – воскликнул Кок.

– Так вот. Ночь была тихая. Чуть занялся рассвет. Под ногами уже видна земля. То тут, то там чирикнет ранняя птичка. С южной стороны города вдруг донеслись гудки большой раковины и защелкали ружья. Тувинские ополченцы уже давно встали, держали наготове кремневки. У войсковых начальников были карабины, как у монгольского посла. Как только раздались звуки раковины, мы по указу воеводы всей толпой кинулись на приступ. Вспоминать тогдашний бой – и смех и горе. Наших ополченцев раньше никто не учил боевым действиям, сами знаете. Умели, как говорится, только скот пасти. На поверку так и вышло: бежит ополчение, как хорошо сбитое, дружное стадо или степной табун – копытами, значит, отбивать волчью стаю. Подбегаем, как положено, к окраине, где начинается улица Кобдо, а маньчжуры уже бьют нас пулями, – так внезапный град прибивает посевы к земле.

Не выдержала этого града часть войсковых начальников и рядовых ополченцев. Небось пришли из байских юрт. Им бы стрелять и бежать – быстрей и быстрей.

– А они?

– А они встали да стоят. Ружьишки между коленями зажимают. Достают из-за пазухи какие-то амулеты. Читают с бумажек тибетские молитвы. Будто кого хоронят. И похоронили бы все войско. Да наш-то брат в амулетах не разбирается, бумажек не читает. Зато горазд охотиться на зверя – где пулей, а где рогатиной, где свистом, а где окриком, где кулаком, а где каблуком, где смелостью, а где просто смекалкой. Пошли, значит, на приступ. Так и взяли город. А когда в том бою монгольско-тувинское ополчение разбило неприятеля, мы прибрали наших погибших товарищей. По обычаю нашему, облачили в самодельные саваны, уложили в самодельные саркофаги и, не предавая земле, оставили покоиться на склоне холма. Было у нас около двадцати раненых. Положили их на волокуши и повезли. Таким путем воевали, а войну ту прозвали Кобдинской. Вот, парни, мой рассказ.

Мы стали упрашивать рассказчика:

– О себе-то скажи, отец.

– А я что?

– Небось охотник?

– Был когда-то.

– Знаем, и теперь охотник. Вора хоть одного из города выбил?

– Считать не считал. Скажу по правде – то ли пять, то ли шесть… Воришки приказали долго жить, пошли, как люди говорят, соль промышлять… А нам, пареньки, пора выходить на работу…

Незамысловатый рассказ кобдинского героя всем нам запомнился. Мы удивительно ясно поняли: даже в неравном бою тайна победы не в ладанках, не в амулетах, – она в отважном сердце самых скромных и самых простых людей.

Глава 6

У главного саита

На другой день все цирики собрались у палатки начальника. Вскоре объявился и он.

– Идем на поклон и благословение к великому саиту, за мной шагайте, – прохрипел Тактан-Мадыр и, напружинив спину, будто на ней лежала порядочная кладь, направился к коричневому дому. В те времена дом этот, где ныне редакция газеты «Шын», был самым большим в Хем-Белдире.

Открыв большую дверь, мы вошли в приемную. На табуретке в синем чесучовом халате сидел молодой чиновник с продолговатым белым лицом, с длинной косой. На коленях у него лежала письменная доска. Увидав нас, он отложил ее в сторону и закричал:

– Куда, черти, лезете? Хочешь быть во дворце у великого саита – проси позволения. Безмозглые черепахи!

Тактан-Мадыр склонился, простирая обе руки к ногам чиновника:

– Среди нас много людей не ходило еще к саиту поклониться, благословение получить, вот мы и пришли. Свободен ли саит?

Чиновник недовольно сморщился и указал на дверь в глубине комнаты.

– Ну, ребята! – сказал Тактан-Мадыр и лихо шагнул к двери, за которой восседал главный саит.

Мы ступали в лад с качающейся походкой нашего поводыря, как будто нас пристегнули к его халату. Одного за другим нас вобрало в себя небольшое помещение с двумя окнами, с продолговатым коричневым столом и парчовыми креслами. На видавшем виды большом ковре, кроме кресел, было несколько тюфячков. На последнем из них сидел человек лет пятидесяти, с горбоносым прыщавым лицом и большими навыкате глазами.

Тактан-Мадыр склонился еще ниже, чем перед чиновником.

– Посыльные стрелки, саит. Пришли благословиться.

Саит оживился:

– О-ха-ай! Очень хорошо.

Вслед за этим последовал хриплый приказ:

– Подходите!

Тактан-Мадыр приблизился первым, сложив молитвенно руки и коснувшись ими головы. Из-за людей не вижу, как благословляют нашего начальника, только слышу: что-то постукивает и сыплется, будто выколачивают остатки всякой всячины со дна старой барбы ^[45].

За Тактаном идут благословляться Кок, Тостай Силин. Тут я разглядел: на головы товарищей гулко опускается толстенная книга в дощатом переплете.

Вот ужас! Хорошо бы выскользнуть из этой очереди добряков, ожидающих такого благословения!

Тактан-Мадыр ущипнул меня и подтолкнул:

– Чего стоишь? Проси благословить!

По примеру Тактан-Мадыра я плотно сложил мои ладони, поднес их ко лбу, низко поклонился и подошел к ламе.

Получив благословение, мы, пошатываясь, ушли от ламы, который стал главным саитом, то есть премьер-министром самой молодой республике на Востоке.

Большая часть моих товарищей недоумевала: вот так благословение! Людей хлопают по голове страшной колотушкой и отправляют домой. Так бывало и в старые времена.

Тактан-Мадыр восторженно объяснил:

– Не болтайте! Нет больше счастья, чем благословение судуром из рук саита! Как только ты, к примеру, коснешься судура головой, так в нее – пойми – войдет все писание, вся благодать. Не шумите, охальники, а то у вас все обратно из головы выскочит.

Тостай с усмешкой поддакнул, обращаясь ко мне. – Значит, и ты, парень, напрасно горланишь: «Буду учиться!» Благословили судуром – чего же тебе еще не хватает?

Глава 7

В черном доме

В один из вечеров, поздней осенью, прибежал дежурный цирик.

– С утра будешь стоять на часах в черном доме.

– Где он? Кто в нем живет?

– Выходи, покажу, – ответил цирик и вышел.

Я выбежал за ним.

– Вон тот каменный дом серого цвета видишь?

– Вижу, вижу – серенький, каменный.

– Это и есть черный дом.

Вернувшись назад, я узнал у Тостая, что «черным домом» называют тюрьму.

На другой день с рассветом я уже был там.

У дверей, где должен стоять часовой, – никого не было. Я обежал вокруг дома, но часового не увидел. Как это получилось? Я снова подошел к двери. Ни души. Или его пристукнули осужденные, а сами бежали? При этой мысли кровь прилила к вискам. Я дернул ручку входной двери – заперто изнутри. Изо всей силы ударил в дверь. В доме послышались шаги. Что-то звякнуло, и дверь распахнулась; из тьмы черного дома, потирая заспанное лицо, появился Кок.

– Малость переспал, – сказал он, зевая. – Давно стучишь-то?

– Разве можно, товарищ, сидеть вместе с преступниками? Да, я очень долго стучал!

– А то нельзя? Посмотрел бы я, как ты простоишь, не получая смены, день и ночь, натощак.

– Со сменой или без смены – все равно. Я думаю, мешать себя с преступниками нельзя.

– Что можно, чего нельзя – не тебе знать. Судья нашелся!

Кок, не оглядываясь, ушел.

Я распахнул дверь. На глиняном полу, разгребая угольки, копошились две тени. Когда я вошел, они повернулись ко мне:

– Мир вам, тарга.

– Здравствуйте, здравствуйте! Как поживаете, старики? Кто вы будете?

Один из заключенных – невысокого роста, с горбатой спиной и глубоко запавшими щеками – ответил за себя и своего товарища:

– Мы по имени-прозвищу лихие удальцы. Меня зовут Тарачи, а моего товарища – Базыр-оол, сынок.

– Очень хорошо. Коли вам требуется выйти, выходите. – Я вывел их, держа ружье наготове, как это делали в боевом охранении партизаны Сарыг-Сепа.

На вид мои «удальцы» совсем не удалые, проще сказать – калеки.

Оказывается, и калеки бывают похожи друг на друга – вроде близнецов: у обоих спины горбатые, ноги хромые, щеки у челюстей впалые, а подле скул покрыты темно-синими волдырями. Ой да лихие, ой да молодцы! Но – как знать? – на всякий случай я покрепче сжал ружье и посмотрел на своих удальцов построже.

Пригнав их назад и задвинув снаружи засов, я прислонился к двери и задремал. Очнулся я от стука. Открыл дверь.

– Ну, что вам?

Перебивая друг друга, они взволнованно заговорили:

– Ты нас по-своему не держи.

– У нас другой порядок.

– Смотри, как другие-то сторожа: выведут нас на двор, а назад не сразу гонят.

– Сначала выведут в лес по дрова.

– Потом на реку – за водой.

– А приготовим еду – едят с нами вместе.

– Тише! Тише! Вы погодите. Я подумаю, – сказал я.

Задвинув засов, я побежал домой посоветоваться; заключенные, дескать, так, мол, и так, а на самом деле какой порядок в черном доме?

Товарищи высмеяли меня:

– Потеха с тобой, Тывыкы! Разве может заключенный сделать что-нибудь? Он себе этого не позволит. Мы тоже раньше думали, как ты. Не бойся, веди на остров. Пусть собирают себе дрова, таскают воду. Потом опять посадишь в черный дом. А когда приготовят еду, их прямое дело накормить своего сторожа. А выдумывать тут нечего.

Вернувшись к черному дому, я смело отворил дверь и, держа ружье наготове, предупредил:

– Держитесь вместе. Кто отойдет в сторону, пусть никого не винит.

Пропустив их вперед, я пошел сзади, следя за каждым их движением.

Вскоре мы добрались до рощи. Старики быстро набрали сухих сучьев. Тарачи взвалил их на спину, а Базыр-оол из реки наполнил чайники. Первый удалец стал похож на вола с вьюком, второй – на стреноженную лошадь, которая уходит неровными, порывистыми прыжками, позвякивая путами и дергая головой. Подойдя к черному дому, они высморкались в обе стороны, вытерли ноги и вошли.

Я закрыл за ними дверь и, прислонив к стене ружье, присел на пороге. Довольно долго они не давали о себе знать… Но вот застучали. Открыв дверь, я спросил:

– Что вам?

На пороге стоял Тарачи. Он просительно произнес:

– Зайти бы вам, чаю бы отпили, мой младший брат. За день-то небось человек наголодается, сынок.

Всяко случается – в сказках и наяву. За мягким голосом, бывает, прячется лютый зверь. Чего доброго, заманят к себе – и готово.

– Уже попил, – ответил я. – Не гремите дверьми.

В тот день выводить заключенных пришлось еще два раза.

Наконец наступил вечер. «Ну, теперь до утра», – подумал я и наглухо задвинул засов. Но не успел я устроиться на пороге поудобнее, как в дверь опять застучали!

Я стоял, наведя ружье туда, где зияла раскрытая дверь, и недовольно закричал:

– Что?!

Откликнулся Тарачи:

– Тарга, отпили бы с нами чаю. Бояться не надо. Думаете: «Сбегут». А куда бежать? Посмотри, сынок, спина у нас не стоячая, ноги у нас не ходячие. Другие-то цирики непременно зайдут – и нам веселее. Ружье поставят стоять у входа, выпьют с полчашечки, посидят с полноченьки, поговорить с людьми не откажутся.