Текст книги "Слово арата"

Автор книги: Салчак Тока

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Верно, верно, – согласился отец.

На улице суета – пир готовят. В двух котлах мясо варится. Чай кипит. Пар над котлами столбами. Парни крючьями мясо переворачивают. Один выловил легкие, в корыто деревянное сложил, разрезал на мелкие кусочки, теще принес. Та разделила, чтобы на всех хватило. А собралось людей порядочно, все проголодались, ждут, когда кормить станут. Чем Норжунмаа угостила – жевка на два хватило, Проглотили – не заметили. Тут мясо поспевать стало. Парни тащат его из котлов, режут. Запах такой, что все слюни глотают.

Теща порядок знает. Карашпаю голову баранью подала, отцу моему – курдюк, матери – лопатку и голень. Себе тоже голень взяла и грудинки добавила. Потом уже всех обнесла. Каждому по два куска досталось. Кто ножом режет, кто прямо зубами расправляется. Похоже, и забыли, зачем пришли. Одна еда на уме. Суп дали. Хлебают шумно, жадно.

Карашпай поднялся, отрезал от бараньей головы кусочек губы.

– Ну, давайте невесту с женихом знакомить будем. Идите сюда, дети мои, – нас позвал. – Держите зубами этот кусочек. Правило такое: жених и невеста знакомятся через пригубление, в лицо друг другу смотрят.

– Иди, иди, – подтолкнул меня отец. – Такое правило.

Парни из наших аалов сгрудились позади меня. За Долзат ее подружки собрались. Подошла моя невеста совсем близко – дыхание ее чувствую, а я растерялся, стою, с места сдвинуться не могу.

Тесть подсказывает:

– Ну, берите. Тяните друг у друга.

Ничего не соображая, прикусил кусочек мяса. И Долзат взяла. Смотрим друг на друга – губы рядом, нос к носу, подбородками касаемся… Держим баранью губу в зубах. Долго, наверно, простояли, пока кто-то из нас не перекусил кусочек.

Со всех сторон кричат:

– Ой, мать моя!

– Ну, пропал ты, дорогой!..

Я перебил Пюльчуна:

– А зачем это – пригубление?

– Вроде русского «горько». Когда у русских на свадьбе «горько!» кричат, – целуются. Так ведь? – Он недолго помолчал. – После «пригубления» считается, что невеста уже отдана, хотя свадьбы и не было. Я долго еще к Долзат похаживал, пока свадьбу сыграли. Дней через десять в наш аал Карашпай свою старую юрту перевез, рядом с нашей поставили. Для молодых. А я все хожу… Потом старики сговорились, в какой день невесту привезут. Тут у нас пошла суета. Телку закололи. В лавке белого вина купили. У соседей хойтпак заняли, чтобы араки побольше нагнать. Напекли, нажарили всего. Я опять приоделся. Жду. Вот в этот день, знаешь, волновался!..

От нас навстречу гостям с десяток всадников выехало. Тоже нарядились. Мне бы дома сидеть, а я за ними увязался. Отъехали наши немного, на пригорке остановились, коней к кустам караганника привязали. Стоят пересмеиваются. Кто-то закричал:

– Едут! Едут!

– Правда, едут!

Выглянул из-за кустов и я. Действительно, к пригорку приближались Карашпай, Норжунмаа и еще несколько верховых. Среди них разглядел и Долзат – в халате, крытом зеленой далембой, с красным кушаком. Ехала она на гнедом коне. Лицо вместе с шапкой белой материей закрыто.

Встречающие расстелили на земле ковер, помогли моей невесте сойти с коня, усадили ее. Дождались, пока весь «караван» подойдет поближе – с навьюченными быками, с овцами, с коровой… Угостились аракой, снова Долзат на коня посадили, повезли к нашему аалу.

Смешно вспомнить! На своей собственной свадьбе я самым любопытным гостем был! Бегал от куста к кусту, прятался, подглядывал: что же дальше будет?

Ну, везут невесту. Возле самого аала дорогу перегородили – ловушку из арканов сделали. Рядом – «сторож».

– Давайте чем стремя подтянуть, а то не пропустим! Будете здесь ночевать.

Пока парням араки не поднесли, так и не убрали арканы.

Мне уже больше подсматривать некогда стало – скорей шмыгнул в юрту. И тут же, следом за мной, входят тесть с тещей и Долзат.

– Вот, – запела-заговорила Норжунмаа, – привезли мы к вам свою дочь. Вырастили мы ее, воспитали… Вы теперь, по возможности, уплатите нам за то, что мы ее вырастили, воспитали…

Отец подхватил:

– По указу твоего отца и матери твоей нам тебя привезли, дочь моя. Принимаю я тебя, как отец твой сына моего. Теперь и ты – наша дочь. Принимаю тебя от чистого сердца.

Начался свадебный обряд.

– Пришло время открыть лицо дочери нашей. Где ты там, сынок? – позвал отец.

Вышел я вперед, а ноги не держат…

Мать сняла с лица Долзат покрывало.

– Приветствую тебя, дочь моя, начинаем праздник!

А в юрте уже, которую для нас, молодых, поставили, полным-полно парней и девушек. Разглядывают, что там положено-поставлено, щупают посуду, халаты, шубы – всякое добро.

Между юртами, говоря по-теперешнему, столы накрыты: на столах разложено наваренное-нажаренное. Еды – до отвала. Все, кто на свадьбу пришел-приехал, только и ждут, когда знак подадут. Пока с Долзат покрывало не сняли, на нас глядели, а тут, похоже, и забыли совсем про жениха с невестой.

Вот зачерпнули араку из котла, поднесли самому старшему – старику Балчыру. Он взял деревянную пиалу обеими руками, побрызгал араку во все стороны света.

– Ну, дети мои! Пусть будет у вас светлая юрта, пусть скот ваш не умещается на этих склонах и в этом лесу, пусть ваши гости не умещаются в вашей юрте, пусть будет у вас столько детей, чтобы не умещались под одеялом! Дарю молодым козленка! – закончил старик и выпил араку.

Пиала пошла по кругу. Каждый, прежде чем выпить, обещал что-нибудь нам подарить – овечку, телку, козу, посуду…

– Помнишь, Долзат? – спросил Пюльчун.

– Как не помнить! – улыбнулась она. – Хватит гостя разговорами кормить. У меня кое-что посытнее готово. Пойдемте.

– Чаа! – подхватил Пюльчун. – Давай угощай.

Глава 17

Разговор по душам

Письмо было написано по-монгольски, и я попросил Элбек-оола перевести его.

Достай-Дамбаа и Пюльчун сообщали:

«Задание Центрального Комитета и народного правительства выполнено. Основные силы банды мээрена Дамдыкая уничтожены в Чадане, часть разгромлена в Хондергее и Берт-Арыге. Дамдыкай с небольшим отрядом бежал на территорию Монгольской Народной Республики, где соединился с местными контрреволюционерами. Войска братской Монголии нанесли сокрушительный удар по врагам, но главарям мятежа снова удалось скрыться.

Пленных – Тулуш Томутена, Кеский-Соржу и других – направили в Кызыл. В Чадане, на Хемчике и в Овюре все спокойно. Араты выражают искреннюю благодарность революционному правительству и партии.

Ждем дальнейших указаний».

Я поспешил к Шагдыржапу. Он что-то писал. Протянул ему донесение. Он пробежал его, спросил:

– Содержание знаешь? Какие у тебя предложения?

– Первым делом послать приветствие ревармейцам.

– Согласен.

– Наверное, можно какую-то часть войск отозвать в Кызыл, оставить гарнизоны в Саглы, Эрзине и Тере-Холе, где еще действуют банды. С помощью партийцев и добровольцев они подавят остатки мятежа.

– Тоже не возражаю. Подожди немного – освобожусь, вместе напишем распоряжения.

Освободился он не скоро. За ответом Достай-Дамбаа и Пюльчуну просидели тоже порядочно. Пока писали да переписывали, исправляли и добавляли, Шагдыржап, должно быть, пачку папирос выкурил. Он беспрестанно курил теперь – одну папиросу за другой. Работал он, не считаясь со временем. Переутомился. Лицо побледнело, щеки ввалились, под глазами темные круги…

– Ну вот. Все! Сразу же отправь с посыльным. Теперь, пожалуй, можно и отдохнуть. – Он тяжело поднялся из-за стола. – На сегодня хватит. И ты тоже ступай.

Я ненадолго заглянул домой, а потом пошел к Улуг-Хему. Брел вдоль берега, пока не наткнулся на поваленное дерево. Уселся на ствол. От реки тянуло свежестью. Над обрывом свешивал ветки тополь, чуть прикрывая ими маленький домик в три окошка. Только тут я сообразил, что очутился возле дома Шагдыржапа. Никто никогда не бывал у него. Никому не рассказывал он, как живет…

…Голос Шагдыржапа, окликнувшего меня, раздался совсем неожиданно. Я оглянулся и увидел таргу. Он выливал воду из эмалированной чашки. Потом он наколол дров, зашел с охапкой поленьев в дом, и вскоре из трубы потянул дымок. Еще через несколько Минут Шагдыржап подошел ко мне, держа в руках ведра.

– Хозяйством занялись?

– Что делать? Говорят: есть не будешь – проголодаешься, нрав злой не спрячешь – покаешься. Куда направился? Небось, рыбу ловить?

– Нет, для рыбы сейчас не время. Просто прогуляться…

– Заходи в мой шалаш, посмотришь, как живу, – пригласил он.

По тувинскому обычаю положено обойти стороной юрту, которая стоит на твоем пути. А спросят, куда идешь, – дай уклончивый ответ и уж никак не говори, что собрался в гости. Хозяин, в свою очередь, непременно пренебрежительно отзовется о собственном жилище.

Вместе с Шагдыржапом мы пошли в его «шалаш».

Неважно жил наш генеральный секретарь… Хотя в доме и было побелено, бревна выпирали из стен, как ребра у тощего верблюда. Железная печурка, некрашеный пол. На столе стояли ничем не прикрытые две или три пиалы, черный от сажи чайник и такой же котелок. На окнах вместо занавесок белела приколотая кнопками бумага. На вбитом в стену огромном гвозде одиноко висел европейский костюм.

– Вот так и живу, – Шагдыржап обвел руками вокруг, словно сам впервые увидел скудное убранство своего жилища, и смущенно улыбнулся.

Смутился и я. Спросил невпопад:

– Всегда вы один ходите. Жены вашей что-то не видать?

– Не видать… – грустно усмехнулся он. – Мои личные дела – как сказка…

Я сочувственно кивнул.

– Просто сказка! – повторил Шагдыржап. – Послушай, расскажу… Уроженец я Бай-Дага, Бай-Холя, Теса. На каждом шагу «бай» да «бай», но я к этим словам непричастен. Родители у меня бедные были. И вообще вся наша родня гнула спины на сайгырыкчи Оруйгу и нойона Далаа-Сюрюна. У бедняка одна доля, сам знаешь, – и в зимнюю стужу, и в летний зной трудись на богача. Все четыре времени года работаешь. И я тоже батрачил на этих баев. У Оруйгу около тысячи голов скота, у Далаа-Сюрюна – того больше. Так что времени о себе подумать не оставалось. Пастухи – в большинстве из иргитов и соянов – в таком же положении жили, как бедняки нашего хошуна…

Шагдыржап говорил задумчиво, словно беседовал сам с собой.

– Как-то летом пас я овец на той стороне Тес-Хема, возле Бай-Холя. Встретился там с девушкой. Коккей Минчеймаа ее звали… Встреча такая короткая была – одну трубку искурить или чай сварить, – а никогда не забудется.. Словом, так это было. Овцы мои по солонцу ходят, а я сижу и гляжу на птиц. До того грустно мне, что не могу я, как птицы, полететь свободно, куда хочу, что быть мне всю жизнь при овцах да при Оруйгу сайгырыкчи. И так мне горько стало…

Вдруг слышу голос:

– Что делаешь, паренек?

– Ок кодек! – крикнул с испугу, вскочил, смотрю по сторонам. Кто, думаю, спрашивает? Кого?

Гляжу – девушка. Глаза черные-черные. Косы не очень ладно заплетены. Губы пухлые… Халат – одни заплаты. На ногах плохонькие идики. Стоит близко от меня, держит в руке прутик и хлещет им по подолу, ждет, что я отвечу.

– Овец пасу, – говорю. – Пригнал сюда, чтобы соленую землю полизали. Вот на озеро глядел сейчас – уток на нем много, птиц разных…

Сказал и осмелел. Сам спрашиваю:

– А где твой аал, девушка?

– Во-он за тем пригорком, на Кара-Дыте, что на берегу реки Тес. Мы – пастухи нойона Далаа-Сюрюна. Я овец пасу.

Подсела она ко мне и тоже на озеро глядит. Я исподтишка посмотрел на нее и вижу, что она нет-нет да на меня взгляд бросит, хотя вид делает, что озером любуется. Так и сидим, косимся друг на друга. Разговорились, конечно.

С того дня овец стали вместе пасти.

И она в меня влюбилась, и я без нее жизни себе не представлял…

Шагдыржап замолчал. В комнате было почти темно. Искоркой вспыхивал огонек его папиросы. Я не выдержал:

– А дальше что было? Почему не поженились?

– Хотели пожениться, да столько преград на нашем пути встало… Три года жили без крыши над головой… Потом я в Хем-Белдир уехал. Один. Ездил к ней, хотел с собой забрать. Ничего из этого не получилось.

– Почему? Что же случилось?

– Оруйгу сделал и ее, и ее родителей вечными пастухами. За долги. А с голыми руками к феодалу не подступишься. Минчеймаа ловко обманули. Поверила она, отказалась ехать со мной. Как ни уговаривал…

– Как же они смогли удержать ее?

– В Кызыле таких, как я, без семьи, много. Знаешь, как на нее подействовали? Говорили, что у коммунистов все общее – и вещи, и посуда, и постель, и жены… Тех женщин, дескать, которые в Хем-Белдире приезжают, сразу в жены русским отдают. Да ты же сам знаешь об этой болтовне.

– Так ведь это когда было!

– Было! До сих пор так. Неграмотная Минчеймаа. Ей напевают, наговаривают, а она верит. Говорю, поедем. А она ни в какую! Сколько раз был у нее. Не соглашается. У нас уже сын и дочь… Недавно снова к ним ездил. Минчеймаа так сказала: «Вернешься – с тобой буду жить. А к тебе не могу. Не зови». И ведь любит меня! Вот потому-то я и один, Тывыкы.

На Шагдаржапа больно было смотреть. Там, на работе, занятый делами, он еще как-то сдерживался. Мы видели, что он утомлен, но даже и не предполагали, как ему тяжело живется. Сейчас передо мной сидел не просто усталый человек, а больной.

– Вам надо полечиться, – осторожно сказали. – Отдохнуть надо.

– Разве любовь лечат, друг? А к врачам я все же схожу.

– Мы вам поможем. И дом отремонтируем. Вы только, пожалуйста, не отказывайтесь.

– Ничего, ничего, – улыбнулся Шагдыржап. – Приедет ко мне Минчеймаа. С ребятишками приедет. Никуда не денется!

Мы долго просидели в тот вечер. Говорили о разном. Я старался отвлечь его от грустных мыслей.

Вскоре в Туву приехала медицинская экспедиция Наркомздрава РСФСР. Руководитель экспедиции Руденко сам уговорил Шагдыржапа показаться специалистам. Генсек оказался серьезно больным. Его срочно отправили на лечение в Москву. Но на работу он так и не вернулся. Последние годы жизни Шагдыржап много занимался сбором материалов по истории Тувы, писал воспоминания. Семейная жизнь у него не наладилась. Он умер в 1959 году.

Тут мне придется еще немного забежать вперед.

Как-то, много лет спустя, приехал я на Бозураанскую молочно-товарную ферму колхоза «Новый путь» в Эрзинском районе.

Утро только-только занялось. Навстречу мне шли с ведрами две доярки в зеленых халатах. Мы поздоровались. Одну из них – Бойдаан, члена партии, депутата областного Совета, – я знал. Знал, что она дочь Шагдыржапа. Поскольку мы были знакомы, разговорились. Старшая доярка поторопила ее:

– Ты иди, дочка, а то коровы разбредутся. Я приготовлю завтрак для тарги и подойду. Заходите в наш шалаш, гостем будете, – пригласила она.

Я не стал отказываться.

Мы зашли в просторный дом. Хозяйка, ей было за пятьдесят, проворно затопила печку, захлопотала у стола. Чай согрелся быстро. Она поставила на стол талкан с чокпеком, подала цветастую пиалу.

Чай сели пить вместе.

Обменялись обычными вопросами – «куда едете», «как живете», «как работа»…

– Большая у вас семья? – спросил я.

– Человек десять наберется.

Еще поговорили о том, о сем. Я не выдержал:

– Вас Минчеймаа зовут?

Так я встретился с женой Шагдыржапа. Я рассказал ей о нашем разговоре с таргой в его домике на Улуг-Хеме.

Вспомнила давно прошедшие годы и она.

– Я уже Бойдаан родила, а мы все не женаты были. Почему не женились – вы знаете. И тут вдруг Шагдыржап в Хем-Белдир уезжает. Говорил, какой-то хурал там будет. Потом слышу, он таргой стал, Если здешних феодалов не считать, он на весь сумон единственным грамотным человеком был… Мне сколько раз через людей передавали, что зовет к себе. Сам приезжал, уговаривал – поедем. А я одно заладила: куда мне, деревенской, в город!.. Сперва просто боялась. Рассказывали всякое про городских. После надеялась его назад вернуть. И уже решила совсем: поеду! Детей двое стало. И тут узнаю: заболел… Так и не сложилась у нас семья. Дети выросли. Бойдаан замуж вышла, свои ребятишки у нее. Чигжит школу кончил, еще учится. В Шагонаре теперь. Тоже таргой стал.

Ей надо было спешить на ферму.

Мы шли вместе, и Минчеймаа по дороге успела еще кое-что сказать:

– Чигжит часто к себе зовет. Можно было бы навестить, конечно. Да разве выберешься! Уж лучше с дочерью буду. Малышей буду ее растить, да и сама еще работать могу. А наш Кожээлиг-Булун – чем не город теперь? Дом культуры, средняя школа, больница, родильный дом, детские ясли, магазин, пекарня, контора связи – чего только не построили? Электростанция своя. Шагдыру бы здесь понравилось…

Глава 18

Первая буква

Шагдыржап, задумавшись, ходил по кабинету и курил, глубоко затягиваясь.

– И все-таки мы будем иметь письменность на родном языке! – вдруг заговорил он. – Должны иметь. Ты умеешь читать-писать по-русски, я – по-монгольски. Это хорошо… А надо, чтобы и мы, и все тувинцы знали одну грамоту – свою. Чтобы весь народ, все араты разбирались, что к чему.

– «Неграмотный – вне политики», – к случаю похвастался я московскими знаниями. – Так учит Ленин.

Шагдыржап кивнул в знак согласия. Генсек, как никто, понимал, что это означало для поголовно неграмотной страны. Он отчетливо представлял, какие перспективы открывались с созданием собственной письменности. На ее основе – и только на ее основе! – можно было успешно решать сложные задачи развития отсталого государства.

Письменность – это школы, это свои газеты и книги.

Письменность – это подготовка национальных кадров.

Письменность – это развитие культуры и искусства.

Письменность, письменность!.. Да что ни возьми, без нее ни шагу.

А главное – забитый, невежественный народ получит выход к активной деятельности, к сознательному осуществлению высоких целей революции.

Это Шагдыржап настоял, чтобы решения Восьмого съезда ТНРП, который положил конец феодальным порядкам в стране, изгнал из руководящих органов чуждые народу элементы и определил социалистический путь развития Тувы, содержали специальный раздел о создании национальной письменности.

Весть об этом мгновенно облетела республику, и Центральный Комитет, не откладывая, начал подготовительную работу. Население оповестили, чтобы все предложения направляли прямо в ЦК.

И на этот раз вспыхнула борьба между новым и старым. Ламское духовенство (а оно имело еще большое влияние) стало мешать осуществлению наших планов.

Мы приняли бой.

* * *

…Ко мне в кабинет заглянула Докуй кадай – курьер ЦК.

– Там к тебе какой-то плешивый пришел. Хочет поговорить.

– Пропустите его, угбай.

Скрипнула дверь.

– Дарга, амыргын-на-дыр бе инар! – послышалось старинное приветствие.

– Эки, амыргын-на-дыр инар! – машинально в тон ему ответил я. – Проходите, пожалуйста. Сюда, сюда! Садитесь на табуретку. Сейчас не прежние времена, чтобы на полу у порога сидеть.

– Аайам, уео уео… – жалобно простонал посетитель и, кряхтя, словно тяжело больной, поднялся с пола, проковылял к столу и осторожно опустился на табурет.

Нетрудно было определить с первого взгляда, что это лама.

В красном халате, перехваченном желтым поясом, на котором висел каменный флакончик с нюхательным табаком, совершенно лысый, с длинным, вытянутым книзу лицом и зеленоватыми тусклыми глазами, он походил на сильно отощавшего верблюда.

– С чем пожаловали, ваше священство?

Гость покряхтел, постонал.

– То ли сбудется, то ли нет… Разговор пошел о новой тувинской грамоте. Есть у меня, недостойного, кое-какие мысли… Позволите, тарга?

Так фальшиво, наигранно было его показное смирение, так притворно кряхтел он и стонал, что я не сдержался:

– Почему это «пошел разговор»?! Центральный Комитет партии обратился к народу, чтобы все желающие высказывали свои предложения. Это – решение съезда, а не «разговор»! – И уже спокойнее: – Вы, наверно, так и хотели сказать?

– Конечно, конечно, – поспешно согласился лама. – Я и пришел с предложением… Мне, скудоумному, – привычно загнусавил он, – кажется, что выдумать новую письменность никак нельзя. Это выше нас, выше нашей судьбы…

Он зачерпнул маленькой ложечкой табаку из хоорге и шумно втянул его ноздрями, закрыл глаза и сморщил лицо – вот-вот чихнет.

– Что же вы предлагаете?

Лама чихнул, вздрогнув всем своим хилым телом, огляделся по сторонам.

– Всевышний установил, что для тувинцев предопределена судьбой тангутская и монгольская письменность. Не нам идти против судьбы, против бога… Я хочу узнать у вас: где, в какой книге судеб записано, чтобы кто-нибудь мог выдумать неведомую и неугодную богу письменность?

Не так он был прост, этот тощий верблюд, каким пытался казаться.

– Кажется, мы напрасно тратим время. Я принял вас, надеясь, что вы дадите дельный совет. А выходит, вы против революционной мысли партии! Вы по-прежнему хотите дурачить аратов своими проповедями. Недалеко же мы уйдем с тангутской письменностью, которую ламы завезли к нам в Туву.

Собеседник все еще пытался прикидываться простаком.

– Прошло уже больше ста лет, как у нас распространена тангутская письменность, – смиренно произнес он. – Народ знает, насколько полезна она, чтит ее. Потому я и пришел к вам, тарга, что партия призвала высказаться по поводу письменности.

Лама привстал с табурета и почтительно поклонился. Я снова не сдержался:

– Оставьте ваши ламские привычки! Вам ли не знать, как лживы все эти поклоны… Революция отвергла религию вместе с лицемерными поклонами, унижающими достоинство человека. Вот вы расхваливаете тангутскую письменность. А скажите-ка, кто из аратов владеет ею?

– У нас, в Чадане, – бойко заговорил монах, – в Верхнем и Нижнем хуре, многие ламы пишут по-тангутски. А из этих… из аратов… – он замялся. – Кто же, кто же?.. Что-то позабыл.

– А вы припомните. Не из лам, а из простых аратов – кто может читать и писать? Назовите хоть одного грамотного человека даже из нижних чинов тужумета. Если ваша тангутская письменность так проста, если она самим богом определена для тувинцев, почему же за сто лет вы не научили грамоте ни одного арата?

– Что я могу сказать, мой господин? – лама едва сдерживал ярость. – Значит… значит, у них, у этих аратов, просто нет способностей.

– Ну, вот вы и сказали то, что должны были сказать! – Я узнал в этом тощем верблюде ламу высшего ранга – камбы. – Вы-то сами, Майдыр-ловун, и такие же, как вы – небольшая кучка верховных лам, – едва разбираетесь в тангуте. Заучили наизусть свои священные книги – вот и вся ваша грамота! Нет, ваше священство, такое предложение нам не подходит. Оно тянет назад, к тому, чтобы держать аратов в вековой темноте. Ваше предложение – хитрая ловушка!.. Запомните, Майдыр-ловун: если вы будете препятствовать выполнению решений партии, мы примем самые строгие меры. Понятно? Молитесь своему богу, сколько вашей душе угодно, и мы вас не тронем. Мы будем бороться не с вами, а с религией. Бороться беспощадно. Грамотный арат перестанет верить вашим сказкам. Но если вы станете мешать революции, пеняйте на себя. И передайте это всем своим камбы, хелин и прочим!

– Чаа! – вскочил с табурета Майдыр-ловун. – Наконец-то я понял решение партии!

Снова закряхтев и застонав, он поспешно шмыгнул за дверь.

* * *

…Прямо от меня лама направился в Эртине-Булакское хуре. Явился туда взбешенный и не сразу смог объяснить причину своего гнева.

– Я бы никогда не поверил!.. Но я сам, сам только что разговаривал! Этот – из хошуна Салчак – у них секретарь партии!

– Ой, ой! – сочувственно всплеснул руками Ирикпин. – Слышал, слышал про этого бедняцкого выкормыша. Тывыкы, сын Тас-Баштыг… Подумать только, подумать только… А что случилось, учитель? – подобострастно склонился он перед высоким гостем.

Майдыр-ловун долго не мог успокоиться.

– Эти голодранцы надумали создать свою письменность!

– Разговор об этом всюду идет, – посерьезнел хелин. – Что же предпринимать, учитель?

– Надо помешать этой дурацкой затее. Она противоречит религии.

– Верно, учитель! Мы тоже не будем сидеть сложа руки.

Майдыр-ловун покровительственно улыбнулся:

– Сам бурган башкы пророчествует твоими устами, хелин!

Он коснулся склоненной головы Ирикпина корешком молитвенной книги.

– Пусть воля божья снизойдет на нас, – не разгибая спины, хелин посмотрел на Майдыр-ловуна.

– Пусть будет так. Слушай внимательно. Я поеду отсюда в предгорья Танды – в Межегей и Кок-Булун. Оттуда – в Хендерге и Ак-Дуруг. Побываю во всех хуре, у всех лам. Ты, хелин, отправишься в хуре Самагалтая, Морена, Нарына, Теса, Бай-Холя. Объяснишь ламам, что делать. Могу я на тебя положиться?

– Как могло сомнение омрачить ваш светлый ум, учитель? Кто посмеет ослушаться вас? Мы все – слуги божьи… Именем бога клянусь: приложу все силы! – Ирикпин снова склонился перед камбы. Тот несколько раз похлопал его по загривку молитвенником.

– Все в руках божьих. На все его воля, – бормотал хелин. – А что, если, учитель, говорить всем, будто эти голодранцы-партийцы, эти кулугуры, не только против господа, – но и против народа идут?

Майдыр прищурился.

– А ты не. глуп, хелин. Не глуп. Давай подумаем. Ну-ка, посмотри, нет ли кого лишнего.

– Кто нас может подслушивать? Все же посмотрю. Кто его знает…

Ирикпин выбежал из юрты и тотчас вернулся:

– Никого.

Майдыр-ловун, полузакрыв глаза, молился. Время от времени бросал в огонь ветки можжевельника, гремел бубенцами.

* * *

Монахи всерьез забеспокоились. Они прекрасно понимали, чем им грозит грамотность аратов. Письменность страшила их едва ли не больше, чем сама революция.

Поползли по хошунам нелепые слухи, распространяемые монахами. Злые слухи. Невероятные. Расчет был верный: чем неправдоподобнее, чем чудовищнее ложь, тем больше надежд, что кто-то в нее поверит. И кое-где верили ламам. Ведь «святые отцы» говорят! А они все понимают, все знают.

Взбудораженная монахами толпа собралась в Тэли. Стоял шум, люди колебались.

– Давайте разберемся, – пытался перекричать толпу Чыртак-оол. – Честно говоря, они только прикрываются религией. Это же первые обманщики – ламы. Будто сами не знаете. Как они лечат? На тот свет людей отправляют. Да они хуже бандитов! Моего отца до смерти залечили, а единственного коня забрали. Сколько овец выманили «за лечение»! Разве не так? Теперь они против грамоты нашептывают. «Кто учиться станет – в ад попадет». Выходит, все грамотные ламы давно уже в чертей превратились! А мы, как бараны, слушать будем?

Затерявшись в толпе, шпионы Ирикпина наблюдали за происходящим. Как поведет себя народ? Но того, что случилось потом, ни Майдыр-ловун, ни Ирикпин не могли предполагать.

– Правильно! – послышались голоса.

– Сколько можно надувать нас?!

Шум стал еще сильнее.

– Нечего сидеть сложа руки, ребята! – вырвались на середину круга два парня. – Надо их уничтожить! Ну, кто с нами? – и бросились к своим коням.

– Я! Я! Мы! – зазвучало со всех сторон.

И вот уже сотня всадников помчалась в Аксы-Барлык и Алдын-Булак. Араты с ходу набрасывали арканы на ограду, на купола монастырских строений и, гикая, нахлестывая коней, тянули арканы на себя. В клубах пыли рушилось хуре. В воздухе летали разорванные в клочья молитвенные книги.

Кто-то проткнул барабан. Трещали по швам занавески.

Жалкой кучкой сгрудились во дворе ламы. Большинство из них самого низкого ранга – хуураки, послушники. Тощие, оборванные, с выпирающими скулами, они стояли, опустив головы.

– Чаа! Нечего с ними разговаривать, – распорядился Бак-Кок. – Пусть разъезжаются по своим аалам и занимаются полезным трудом.

– Выращивайте скот! – подхватил Чыртак-оол. – Сами убедились: против вас народ ничего не имеет. Вас тоже обманывали.

Ламы, словно с аркана сорвались, засверкали пятками.

Ненависть бедняков к ламам и шаманам вскипела, как суп в котле, и выплеснулась разом, вдруг. Еще одна цепь спала с аратов.

* * *

Приступила к работе комиссия, назначенная ЦК. В нее вошли Шагдыр-Сюрюн, Седип-оол, Бак-Кок и Даландай. Меня ввели как министра просвещения.

Не обошлось без споров и здесь. Даже в самом Центральном Комитете не было единогласия. Сомневавшихся оказалось довольно много. Пугала сложность предстоящей работы. Никто, по существу, не знал, с чего начинать, по какому пути пойти.

Были не только «сомневающиеся». Даландай, Хонекпен и Элбек-оол отстаивали свою позицию:

– Может, в самом деле, заглянем в тангут… Или монгольскую письменность посмотрим. Все-таки мы издавна ею пользуемся…

Ну чем не Майдыр-ловун? А ведь не ламы – члены ЦК!

У этих троих было преимущество: они хоть немного, но владели монгольским языком. И на первых порах им удалось взять верх. По их предложению начали составлять проект на монгольской основе, хотя было очевидно, что такой проект будет на руку только ламам и феодалам. А тем и другим араты уже неплохо ответили. Бедняки с нетерпением ждали, что скажет партия. Как самого большого счастья, ждали араты свою, тувинскую письменность. Можно ли было обмануть их надежды?

В Москву, в ЦК ВКП(б), пошло письмо:

«Просим оказать научную помощь в создании тувинской письменности».

Шел июнь 1930 года. Комиссия продолжала работу. Вернее сказать – топталась на месте.

Сторонники тангутско-монгольской основы потихоньку разрисовывали таблицы и злорадствовали: у нас, кроме убежденности в своей правоте, ничего нет, мы не продвинулись ни на шаг вперед.

Но радовались они недолго.

В помещении, где мы обычно заседали, я ворвался, не помня себя от восторга:

– Друзья! Товарищи! ЦК ВКП(б) принял постановление оказать братскую помощь тувинскому народу в создании письменности. Академия наук СССР направляет к нам своих специалистов!

– Хаа! Теперь заживем! – Шагдыр-Сюрюн и Седип-оол, как заправские борцы, встали друг против друга.

Чтобы позлить наших противников, Седип-оол сказал:

– Я думаю, мы возьмем пример с прежде бесписьменных народов Советского Союза. Там уже есть опыт…

– Дельные предложения будут рассмотрены комиссией, независимо от того, кто их внесет, – поддержал я его. – Желательно только, чтобы предложения представлялись в письменном виде. На тувинском языке!

– Камбы Верхнего Чаданского хуре уже внес предложение, – почесал в затылке Бак-Кок.

– Какое предложение? – насторожился Даландай.

– Он сказал: «Кто не желает принимать тангутскую письменность, тот заодно с дьяволом». А других предложений, сказал камбы, все приверженные к религии не поддержат. После этого он взял да и уехал неизвестно куда. Может, товарищ Даландай знает, где теперь камбы? У них ведь одна платформа.

Даландай рассердился и хлопнул дверью. Мы расхохотались.

«Борцы» – Шагдыр и Седип-оол – закружились в танце орла.

* * *

Был жаркий июньский полдень. В верховьях Опдум прошумел дождь. Снова прояснело, и над Вилланами изогнулась семицветная радуга.

Я стоял на берегу, взволнованный ожиданием. Шесть лет назад мы уезжали отсюда в Москву. Сегодня мы будем здесь торжественно встречать дорогих гостей из Советского Союза.

Издалека донесся приглушенный расстоянием басовитый голос пароходного гудка, всколыхнув весь город. У каменного столба, где теперь пристань Госпароходства, – не протолкаться. Собрались, что называется, и стар и мал.