Текст книги "Слово арата"

Автор книги: Салчак Тока

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Старик ушел.

Побросав вещи куда попало, бросились к окнам – интересно же, что там, на улице! Пощупали кровати, покрытые одеялами, потрогали набитые сеном подушки…

Кто-то затеребил Монге:

– Что это висит надутое под потолком?

– А-а, – протянул Монге с таким видом, будто и говорить не о чем. – Это ненастоящий огонь. Стекло свет дает…

– ???

– Если серединку вот этой черной штучки, – Монге показал на стенку, – повернуть, свет загорится. Еще повернешь – погаснет.

Он подошел к стенке и повернул два раза. Свет мигнул и погас.

– Понятно? – Монге сделал еще несколько щелчков. Под потолком вспыхивал яркий огонь и тут же неизвестно куда исчезал. – Кому хочется, крутите сами.

Мы ринулись к стенке и друг за другом начали зажигать и гасить «ненастоящий» огонь. Крутили «штучку» до тех пор, пока не услышали строгий голос:

– Маленькие, что ли? Зачем со светом балуете?

Высокая женщина с совершенно белыми волосами, закрученными на затылке в тугой узел, опершись о косяк, стояла в дверях и укоризненно глядела на нас.

Мы растерялись. Вид, должно быть, у нас был такой, что женщина, ничего больше не сказав, махнула рукой и вышла.

Когда вскоре она опять оказалась в нашей комнате, Монге обратился к ней:

– Можно вам сказать?

– Почему нельзя?

– Виноваты мы… Ребята первый раз увидели ненастоящий огонь. Интересно им…

Женщина улыбнулась:

– Ладно. Ничего. Только больше выключатель не трогайте, а то контакт испортите – придется в темноте сидеть. Да еще за ремонт платить…

«Выключатель», «контакт», «ремонт» – ни одного слова не поймешь. Но мы успокоились: не ругает, и ладно.

О нас будто забыли. Никто к нам не приходил, никуда нас не звали, не вели, не везли. Три раза в день появлялась наша добрая – теперь мы это знали точно! – тетя Маруся и приглашала вниз, поесть. Мы гурьбой шли к столу, завтракали, обедали, ужинали и сразу же возвращались в свою комнату. Нам казалось, что вот-вот за нами кто-то явится, и поэтому мы ни на минуту не покидали свое жилище. Тетя Маруся уговаривала: «Сходили бы город поглядели…» Но мы не поддавались. На душе было немного тревожно: уж не забыли ли про нас?

Через день приехал военный.

– Вы тувинские студенты?

– Мы.

– Собирайтесь. Ваши министры давно на параде. Сейчас едем!

Нам, как говорится, собраться – подпоясаться.

* * *

За городом, в военном лагере, нас встретили по-братски. Бойцы держались с нами, как с равными, шутили, смеялись. Такие же, как и мы, молодые парни. Многие – из деревень.

Начался парад. Всю делегацию, и даже нас, пригласили на трибуну. Теперь-то мы знали, что к чему, и терпеливо слушали речи. Вдруг объявили:

– Слово предоставляется делегату Танну-Тувы товарищу Дондуку!

Дондук вышел вперед.

– Приветствую этот собравшийся народ! – громко начал он и замолчал.

Все захлопали.

И вдруг Дондук понес какую-то несусветицу – без начала, без конца. Мы не знали, куда деваться! Ладно что никто, кроме нас, его не понимал. А Павылчык с серьезным видом, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, переводил на русский язык, точнее, говорил то, что заранее написал на бумаге. И получилась у нашего Дондука вполне приличная речь.

Красноармейцы строем прошли под оркестр перед трибуной.

Мы возвратились в город.

Теперь у нас не оставалось и минуты свободного времени. Ездили на встречи с рабочими, ходили по улицам, были на заводе, в клубах… Но все равно с нетерпением ждали, когда поедем дальше в Москву.

Глава 2

Здравствуй, Москва!

Монге узнал первым.

– Едем! – ворвался он в комнату.

Вот и вокзал. Мы уже видели издали этот длинный каменный дом, около которого всегда было столько народу, будто днем и ночью здесь встречали и провожали какие-то делегации. Но в этой толчее каждый был сам по себе – с узлами, мешками, сундуками, с кучей ребятишек. Над площадью стоял такой шум, что заиграй тут оркестр – его бы никто не услышал. Нас ввели в здание вокзала. Мы уже привыкли, что наши министры на особом положении, что это они – представители, а мы – только студенты, просто студенты, будущие студенты… Нас это вполне устраивало, и, предоставленные чаще всего самим себе, мы радовались полной свободе. К слову сказать, больше мы своих высоких представителей так и не увидели. Из Красноярска до Москвы они ехали в специальном вагоне, а там наши пути и вовсе разошлись. Впрочем, мы об этом ничуть не жалели. Лишь Пюльчуна нам порой недоставало…

– Здесь будете ждать посадку, – сказал провожающий, рассадив нас на скамьях. – Когда объявят, за вами придут. А я поехал. Счастливого пути!

Мы остались в гудящей толпе. Мимо нас бежали люди с таким видом, словно каждый или кого-нибудь искал, или за кем-нибудь гнался. Попривыкнув к сутолоке, Шилаа расхрабрился. Он поднялся со скамейки, шагнул в проход и стал приветливо здороваться с каждым проходившим мимо:

– Эки, эки, амыр-ла!

Почти никто не отвечал на его приветствие. Некоторые ошалело оглядывали его с ног до головы. Кое-кто бросал сердито:

– Такой здоровый детина, а побирается!

Были и такие, что молча совали ему в руку монеты.

Творилось что-то несуразное.

Шилаа растерялся, сел. В руке у него позвякивало несколько мелких монет.

– Почему они сердятся? – недоумевал он. – Я же здоровался с ними. Одни ругаются, другие копейку бросают…

– Беда с тобой, друг. Ну как же ты успеешь поздороваться с таким множеством людей? И не до тебя им. Каждый торопится, а тут ты на дороге бормочешь что-то непонятное. Вот люди и принимают тебя за бродягу или попрошайку. Видишь, – ухмыльнулся Монге, – сколько добрых сердец пожалело тебя, денег дали.

Мы расхохотались:

Шилаа рассердился:

– Что вы надо мной смеетесь? Я же по-доброму.

– Разве ты, дорогой, шуток не понимаешь? – успокоил его Монге.

Тут кстати подоспел железнодорожник.

– Ну, товарищи, поезд ваш прибыл. Пойдемте занимать места.

Подхватили мы немудреные свои пожитки, а шагу ступить не можем: разве пробьешься в этакой толчее?!

– Посторонитесь, граждане! – крикнул железнодорожник и, раздвигая толпу, подался вперед.

Народ расступился, образовав коридор.

– Смотри, смотри: иностранцы!

– Не по-нашему одетые…

– Какие еще иностранцы – арестованные!

«Хорошо, что Шилаа не понимает, – подумал я. – Совсем обиделся бы. То за нищего приняли, теперь арестантами всех назвали…»

Кое-как протиснулись к выходу.

И опять – удивление! На железных полосках стояли прицепленные один к другому длинные зеленые домики с колесами и маленькими окошками. Как бабки на кону. По лесенкам люди лезли в эти домики, толкаясь, шумя, пихая впереди себя вещи.

Железнодорожник прикрикнул, и нам снова дали дорогу. Мы забрались внутрь одного домика. В маленьких комнатках по обе стороны были одна над другой по три койки – до самой крыши. Мы втиснулись на свое место. Наш провожатый снял форменную фуражку, вытер пот, присел на краешек нижней скамейки.

– В этом вагоне, ребята, поедете до самой Москвы. Если что надо будет – проводника спросите. – Он поманил старичка в черном пальто и с очками на носу, показал ему на нас, отвел его в сторону, зашептался с ним. Тот сказал:

– Ладно. Доедут… Погляжу, чтоб никто не мешался, не лез.

Шилаа, захвативший место у окошка, оторвался от стекла:

– Как этот дом называется? Маган, что ли?

Я вдруг, строя из себя знатока, принялся объяснять:

– Не маган, а ва-гон. Понял? Ва-гон. Слушай меня. Все слушайте. Впереди этих домов есть еще один, самый большой. Паровоз называется. Плюет, харкает. Так тяжело дышит, словно конь после скачки. Сильная машина! Все вагоны тащит. У него спереди большое колесо, а к хвосту все меньше и меньше… Сверху – труба. Изнутри дым идет, шипит… Чудное дело, ребята. Сами увидите.

Монге, загадочно улыбаясь, поглядывал на меня. И мне почему-то расхотелось говорить.

Поезд между тем тронулся и, набирая скорость, пошел, пошел… За окнами убегал назад город, мелькали столбы и деревья.

День и ночь, день и ночь, и все – Россия. Какая же это большая страна!

Ребята говорили между собой:

– По Туве проедешь пять-шесть уртелей – все степь да степь. Пару юрт увидишь. А тут чего не насмотришься.

– Да-а. Сколько у нас в Хем-Белдире домов – пятьдесят, не больше? В Сарыг-Сепе десятка три наберется. В Туране, Бай-Хааке еще меньше. Все вместе собрать – одного русского города не получится. А мы уже сколько городов проехали!..

Шестеро суток мчался наш поезд, но мы не замечали времени. Ехали бы еще и еще. И вдруг:

«Через три часа – Москва!»

Вот когда дорога показалась необыкновенно длинной! За окном вагона вскоре стало совсем темно, и в вечерней мгле зажглись звезды электрических огней столицы России. Сердце громко стучало. Чувство нетерпения стало еще сильнее.

Поезд замедлил ход. Протяжный гудок паровоза. Остановка.

Москва!

Давно уже собраны вещи, опустел вагон, а мы все стояли, не зная что делать.

Наконец появился высокий человек в белой рубашке и с черной повязкой на шее.

– Здравствуйте, товарищи!

– Эки! Эки! Амыр-ла! – загалдели обрадованно мы.

– Ну, кто из вас учиться приехал?

– Мы!

На привокзальной площади спокойно расселись по ожидающим нас легковым автомобилям – этим нас теперь не удивишь! Но это только кажется, что мы уверены в себе. Куда ни бросишь взгляд – все огромно и непривычно. В скопище снующего народа, позванивая неслись по большой площади домики – вагоны из сплошного стекла. Это еще что такое? Пароход знаем, к чычану будто к коню привыкли, в поезде почти неделю жили… Сколько же всего на свете!

Подудукивая, машина быстро пробиралась сквозь поток людей. Я представил ущелье Урбун-Кашпала. Там, если голову задерешь, хоть небо видно. А тут несемся по узкой – саженей в десять, не больше – улице, меж высоких домов, над которыми все черным-черно. Неужели до самого неба дома? Почти во всех окнах огни, но различить что-нибудь невозможно – улица крутится огненной лентой перед глазами. Я в страхе зажмурился: а ну, как машина стукнется об эти дома-утесы?.. Не-ет, на плоту Савелия, когда нас несло мимо скал Кашпала, было не так боязно…

– Заждались мы вас! – певуче встретила нас розоволицая старушка в белом халате. – Как доехали? Хорошо? Ну, после обо всем поговорим. Переночуете, а утром разберемся, что к чему.

Показав каждому его койку, старушка пожелала спокойной ночи и ушла.

– Давайте спать! – Монге улегся на кровать и, уже засыпая, пробормотал: – Пораньше уснем – раньше встанем, больше увидим.

Посмотрел я на койку: очень уж чистая. А у меня волосы, словно кочка растоптанная, и сам за дорогу такой чумазый стал. Посидел, подождал, пока все уснули, и лег на пол.

Проснулся я раньше всех и сразу кинулся к окну. Очень уж хотелось увидеть, какая она, эта Москва! Торопясь я рванул на себя створку. От звона и грохота разбитого стекла все вскочили с постелей.

– Что ты за непутевый человек!

– Ты в своем уме?

– Наведешь на нас беду!

На шум прибежала старушка, которая встречала нас, Наталья Михайловна.

– Доброе утро! Ну что у вас тут стряслось? – приветливо спросила она.

Я молчал, стараясь заслонить окно.

– Ночевали благополучно, – сказал Шилаа.

– Хорошо, значит, ночевали? Ну и ладно. А кто из вас на полу спал?

Я признался:

– Посмотрел на койку – такая она чистая. Подумал, может, какое начальство тут жить будет… Вот и лег на пол.

Наталья Михайловна только руками всплеснула.

– Какое такое начальство? Для вас все приготовили, чтобы с дороги лучше отдохнули.

Неожиданно она увидела осколки.

– Во-он что тут случилось-то! Стекло разбилось.

Решившись, я сказал:

– Тоже я виноват… И на полу ночевал, и окно поломал. Простите…

Выглядел я, должно быть, таким несчастным, что Наталья Михайловна улыбнулась:

– Ничего страшного. Нечаянное дело.

Собрала битое стекло (я даже помочь не успел), вынесла и вернулась с листком бумаги и карандашом.

– Раз все равно пробудились, давайте-ка запишу я, как вас звать-величать. Получите сейчас у коменданта талоны в столовую, а после – в баню. Но сперва разберемся, кто из вас который, и все само собой пойдет… С тебя, что ли, начнем?

– Тока, – выдавил я.

– Монге… Шагдыр… Шилаа… Капшык… Седип-оол… Барылга… Достак-оол… Чамыян… Анай-оол, – повторяла она, не вдруг выговаривая непривычные имена, и записывала.

После завтрака Наталья Михайловна повела нас куда-то широкой улицей.

Поднялись по лестнице. Ступеньки сверху донизу цветными дорожками застелены. Идешь – шагов не слышно, мягко так… В коридоре стояли широкие кожаные скамейки. Наталья Михайловна показала на них:

– Посидите пока, а я доложу.

Не успели мы присесть, как она уже вернулась.

– Пожалуйте. Приглашают вас. Ступайте, ступайте!.. Скоро увидимся, не прощаюсь.

В просторной комнате, куда мы вошли по обе стороны длинного стола было расставлено много стульев. В дальнем углу за столом поменьше сидел тарга в черной гимнастерке. Еще молодой, но уже начавший лысеть, с маленькими усиками, он живо вскочил и чуть ли не бегом направился нам навстречу, подтыкая гимнастерку под узкий ремешок.

– Ну-с, здравствуйте, здравствуйте!

Всем пожал руки, пригласил садиться. Мы робко отодвинули стулья подальше от стола, чтоб не задеть его, и расселись.

Тарга убежал в свой угол, сел, посмотрел на всех нас, стал быстро-быстро задавать вопросы:

– Сколько дней в дороге были? Хорошо добрались? Как отдохнули?

Мы молчали.

Он хмыкнул, постучал пальцами по столу. Потом придвинул к себе небольшой железный ящик с ручкой на боку, покрутил ручку, взял трубку с ящика, что-то сказал в нее.

Вошла девушка.

– Слушаю вас, Борис Захарович.

– Ну-ка, Валя, спросите: нет ли в библиотеке русско-тувинского или тувинско-русского словаря. И принесите побыстрее.

Девушка убежала.

– А мы пока познакомимся.

Взял в руки листок, на котором Наталья Михайловна записала наши имена.

– Ну-с!.. Подождите, разберемся. Тока… Монге… Барылга… Правильно?

Вернулась Валя:

– Не то что словаря, Борис Захарович, письменности у них нет!

Тарга поднял обе руки.

– В самом же деле! Какого я дурака свалял!.. Конечно же. Вы свободны, Валя. – И снова начал крутить ручку у ящика.

– Да, да, – это в трубке. – Здравствуйте, Шумяцкий. Да, да. Тут к нам из Тувы десять студентов приехали. Никак я с ними разговориться не могу. Может, зайдете, поможете? А? Ну-с, хорошо, буду ждать.

Положил трубку и – к нам:

– А может быть, кто-нибудь из вас понимает по-русски?

– Есть человек, немножко знающий… – показал я на Монге.

– Тока тоже умеет, – не остался в долгу Монге.

– Вот как? – удивился тарга. – А молчите! Ну-с, много спрашивать я не стану. Буду рассказывать, а вы товарищам своим переведете.

Он вышел из-за стола, засунул одну руку под ремень, другую в карман и, расхаживая по комнате, начал:

– Вы теперь будете учиться в КУТВе – в Коммунистическом университете трудящихся Востока. Понятно?.. У нас здесь учатся студенты и студентки из многих стран. От вас – из Тувы – пока никого не было. Вы – первые. Ну-с, вот вы приехали, и это очень радостно.

Поглядывая друг на друга, мы с Монге пересказали его слова.

– Мне кажется, не стоит говорить о том, что вы должны хорошо учиться, соблюдать наши правила. Вероятно, вам все это говорили…

– Скажи, ничего нам не говорили! – громко зашептал Седип-оол.

– Не говорили! – еще громче произнес Шилаа.

– Не говорили, – перевел Монге.

– Что не говорили? – не понял тарга.

– Ничего не говорили, – смешался всегда и во всем уверенный Монге.

– Н-да… Значит, не говорили? Ну-с… О том, где вы будете заниматься, как проведете лето, где вас разместят, расскажет Мария Ивановна Дубровина…

Тарга опять вызвал Валю.

– Слушаю, Борис Захарович.

– Позовите Дубровину.

Через минуту нас познакомили с маленькой женщиной в длинном черном платье.

– А это, Мария Ивановна, новые студенты. Тувинцы. Может быть, вы объясните им подробнее, как они будут дальше жить.

– С удовольствием, Борис Захарович. Давайте, товарищи, ко мне.

Так же, табуном, мы потянулись за нею, но дорогу преградил долговязый мужчина с военной выправкой.

– Виноват, немного задержался.

– Нет, нет, Александр Адольфович, – успокоил его Шумяцкий, – как раз вовремя! Поможете Марии Ивановне.

В комнате Дубровиной на стене висел большой лист бумаги, раскрашенный в разные цвета. Мария Ивановна взяла длинную палочку и стала водить ею по листу.

– Да-а, далеко от Москвы Тува… Посмотрите.

Мы послушно взглянули на лист, но ничего не поняли.

– Так кто из вас говорит по-русски?

– Тока немножко знает, – поспешно ответил Монге.

Мария Ивановна обратилась к долговязому:

– А вы, Александр Адольфович, что-нибудь понимаете по-тувински?

– Никогда не встречался с этим народом. Сейчас попробуем выяснить. Как у вас считают? Ну, смелее! Раз, два, три.

– Бир, ийи, уш, дорт… – стал перечислять я.

– О-оо, это уже лучше. По-тувински «бир» и по-турецки «бир». У вас – «ийи», там – «ики», «уш» будет «уч». Понятно!.. А как по-вашему будет «молоко» или «нож»? Тоже как у турок, «сут» и «бичек»?

– «Сут» будет «сут», а «бичек» у нас нет слова. Есть «биче» – это значит «маленький». А ножик – «бижек».

– Вот и разговорились! – обрадовался долговязый. – Теперь, Мария Ивановна, дело у нас пойдет!

Дубровина улыбнулась.

– Давайте мы их сейчас мучить не будем. Вот что, товарищи. Учиться вы будете в одной группе с монголами. Занятия начнутся первого сентября. Жить будете под Москвой на даче. Там будете изучать русский язык. Вот такие у нас планы. Не возражаете?

Ребята молчали. Для порядка я бормотнул им по-тувински и ответил за всех:

– Очень даже нам подходит!

– Ну и чудесно. Не станем больше задерживать вас.

От канцелярии КУТВа до того дома, где ночевали, – рукой подать. Отправились одни, без провожатых.

Июльское солнце над самой макушкой. От домов пышет жаром. Мостовые и тротуары будто раскаленные – жгут ноги. А машин, машин!.. И трамваи грохочут, звенят. Люди сплошной стенкой идут.

Мы долго стояли на краю тротуара, как на берегу разбушевавшейся реки, в ожидании, пока успокоится движение. Лишь поняв бесплодность этой затеи, стали поодиночке перебегать дорогу. К счастью, все достигли противоположного берега.

Наталья Михайловна встретила, как родная мать.

– Ну, все живы-здоровы? Молодцы! Поздравляю!

Повела нас в кладовую, выдала каждому одежду, белье – целый ворох! – по куску мыла и мочалке.

– А теперь – в баню!

Как цыплята за курицей, трусили за нею. Прохожие глазели на нас, но мы уже не обращали на это внимания – привыкли.

Дворами, закоулками добрели куда-то. Вошли в дом. Наталья Михайловна весело окликнула рыжего старика:

– Принимай, Прохорович, гостей!

– Откуда такую пестроту набрала, Михайловна? – засмеялся старик.

– Это тебя не касается. – Наша провожатая могла быть, оказывается, и сердитой. – Ты, Прохорович, организуй, чтобы парней в лучший вид привели.

– Та-ак, – оглядел нас старик. – Орлы! Сначала валяйте в ту комнату, обчистите головы. Потом мыться будете.

Я перевел.

– Что значит «обчистить голову»? – забеспокоился Шилаа. – Обтесывать, что ли, будут?

Монге по своей привычке взялся объяснять:

– Не видишь, какие мы лохматые? Хотят постричь, побрить,.. Ну, что ты за человек, Шилаа!

– Зато ты все знаешь! – неожиданно рассердился Шилаа. – Смотри, зазнаешься – лопнешь.

– Хош! Замолчи! Не тебе судить, что я знаю, что не знаю!

Монге подскочил к Шилаа. Седип-оол едва оттащил его в сторону.

– Эй-эй! Успокойтесь!

– Перестаньте! – набросились и мы на спорщиков. – Что вы, как бодливые бараны…

В парикмахерской нас действительно быстро «обчистили». Срезанные косы Капшыка и Шилаа упали на пол, как убитые змеи. Парни удивленно осматривали себя в зеркало – коротко стриженные, совсем незнакомые.

Глава 3

Малая Удельная

Нам сказали, чтобы мы готовились к переезду на дачу. Собираться было недолго. Больше суеты, чем сборов, хотя за несколько дней, проведенных в Москве, «собственности» у каждого прибавилось.

Я сложил свои пожитки, и мне стало тоскливо. Потянуло домой.

«Большой город Москва, – думал я, – а на улицах народ не умещается – места не найдешь, где бы свободно походить. То ли дело у нас. Сам себе хозяин – куда захотел, туда иди. Можешь искупаться, когда захочешь, можешь в холодке полежать, можешь порыбачить…»

Но я постарался прогнать эти мысли. Как можно поддаваться таким настроениям? Меня прислали учиться в Москву от имени моего народа… Так далеко везли… Если мне, батраку Чолдак-Степана, начавшему уже говорить по-русски, привыкшему к оседлой жизни, приходит такое в голову, то как же трудно Шилаа, Барылге и другим парням? Как они тоскуют по родным кочевьям!..

Так оно и было. Здоровенные парни ночами плакали, как дети, от стыда накрывшись с головой одеялами. Еще недели не прожили мы в Москве, а Оюн Барылга пожаловался:

– Больше десяти дней не выдержу! Лучше бы я в своем Самагалтае скот пас… Ничего мне больше не надо! Ой, беда!..

Забегая вперед, скажу, что Барылга и в самом деле не выдержал. Чтобы его выгнали, он стал красть вещи у товарищей. Осенью его исключили из университета и отправили в Туву. Капшык и Шилаа несколько месяцев занимались, но «не сумели усвоить ни одной буквы», за что и были причислены к отстающим. Но на самом деле и они струсили и только прикидывались неспособными, а учиться могли очень хорошо, особенно Шилаа. А через год оставили Москву Чамыян и Анай-оол. С ними было сложнее. Мы сами, став более зрелыми, раскритиковали их классовое происхождение и настояли на исключений из числа студентов.

Так в конце концов из десяти нас осталось четверо.

Но это – позже…

А пока мы все вместе собирались на дачу!

– Ну, как, Тока, готовы? – спросил незнакомый мне человек, войдя в комнату.

На нем был белый чесучовый костюм, белая фуражка и густо натертые зубным порошком брезентовые туфли. Заметив мое недоумение, он сказал:

– Я из деканата. Вот что, товарищ Тока. Ты назначаешься старостой тувинских студентов. Ясно?

– Ясно-то ясно… А почему я? И потом… справлюсь ли?

– Бояться нечего. Главная твоя забота – переводить. Поэтому и выбрали тебя, а не кого-нибудь другого. Как, ребята, согласны, чтобы Тока был старостой?

Товарищи согласно закивали.

Спустя два часа мы добрались по железной дороге до станции Малая Удельная. Сойдя с деревянной платформы, перешли по трясучим мосткам через небольшой ручеек и увидели вдали несколько двухэтажных бревенчатых домов с красными и зелеными крышами.

По обе стороны аллеи шумела толпа встречающих. Каких только людей здесь не было! И совершенно черные, и коричневые с толстыми губами и иссиня-черными волосами, и белые, как березовая кора, и такие, как мы… Каждый говорил по-своему, но я понимал, что все дружески приветствуют нас, всем интересно узнать, кто мы такие, откуда приехали, – так же как и нам хотелось узнать их всех. Я вспомнил нашу пословицу: «Кони перекликаются ржанием, люди знакомятся в разговоре». Ничего, подумал я, еще разберемся!..

Так оно и случилось. С монголами и корейцами сошлись сразу же. Постепенно научились объясняться и с индийцами, турками, неграми… Со стороны, наверное, смешно было смотреть и слушать. Но ведь мы понимали друг друга! Понимали!

Одним из первых в нашу дачу номер пять пришел кореец Цой Шан У – сильный парень, с золотыми зубами, в пенсне. Он времени на общие слова не тратил. Сразу – о деле:

– Все собравшиеся здесь живут коммуной. Как вы к этому относитесь?

– А что такое коммуна? – спросил я.

– Работаем и живем одной семьей. Свои привычки, свои интересы подчиняем общим целям. Все за одного, один за всех. Это главное. Стипендия на руки не выдается. Деньги идут в общий котел и тратятся поровну: на продукты, на стирку, на одежду… Члены коммуны сами убирают общежитие, моют, дежурят в столовой, заготавливают дрова. Подъем, отбой в одно время. Утренняя гимнастика… Уходить куда-нибудь только с разрешения… Коммуна еще не оформлена. Как только соберутся все студенты, выберем руководство.

Четкие фразы Цой Шан У звучали повелительно. Сказанное мне понравилось. Я перевел товарищам.

– Ну-у, – заныл Чамыян, – сам себе не хозяин, только другим и подчиняйся. Не-ет, это нам не подходит. Верно, ребята? Еще начнут указывать, кому когда в отхожее место идти!

Но никто его не поддержал. Решили войти в коммуну и соблюдать ее правила.

Решить-то решили, а пришелся жесткий режим не всем по душе.

– Не успеешь заснуть, как тут же будят, – каждое утро брюзжал Шилаа.

– Выдумали еще руками-ногами дрыгать, скакать по-козлиному, – возмущался Капшык, упорно отказывавшийся ходить на зарядку. Ему было уже под сорок – в своей Монгун-Тайге он привык к вольной жизни и никак не мог приспособиться к дисциплине.

Цой Шан У оказался прав: от коммуны всем была польза. Все – общее. И все вместе, Да если бы теперь кому-то пришла в голову дикая мысль – остаться без коммуны, что бы он стал делать, как жить?

Скучать было некогда. Мы не замечали, как пролетали дни. Много занимались, а свободное время отдавали самодеятельным спектаклям, играм, состязаниям. Я быстро пристрастился к волейболу и играл с азартом. Часто устраивали интернациональные встречи в воинских частях, пионерских лагерях, на заводах и фабриках.

Особенно интересно проходили у нас вечера. Программ никто не составлял, репертуар никому не был известен, но все выступления имели шумный успех. В каждом «концерте» непременно исполнялись частушки собственного сочинения. Доставалось в них многим.

Работал у нас парикмахером Маркарян – маленький армянин с вытянутой головой и длинными ушами. Стриг и брил он быстро и хорошо, но никогда не успевал обслужить всех. У него просто рук не хватало! Как-то он оказался «героем» частушки:

В парикмахерской красиво, вай-вай!

Все там сделано на диво, вай-вай!

Один мастер, двести бород… Вай-вай!

Хочешь бриться – езжай в город! Вай-вай!

Вместе со всеми, а может и больше всех, смеялся Маркарян.

Быстро завелись у меня знакомые – греки Зарес и Брокус, иранка Первеш, турок Назым Хикмет, монголы Элдеп-Очур и Янчимаа. Как говорится, между нами вода не текла – мы были по-настоящему дружны.

С особенным уважением относились мы к Янчиме – жене и боевому другу Сухэ-Батора, героя и вождя монгольского народа. Часто в свободное время она рассказывала о своей родине, и нам казалось, что она говорит о нашей Туве – столько было схожего в жизни монгольских и тувинских аратов.

Рассказывала она и о Сухэ.

– Мы познакомились с ним накануне революции. Сухэ сначала в Алдын-Булаке, потом в Урге организовал группу из нескольких человек. Я была связной у них; готовила еду. Потом, когда образовалась партия, Сухэ вместе с товарищами повез письмо от нее в Москву. Как только Сухэ добрался до Москвы, его принял Ленин. Он много расспрашивал его о Монголии, одобрил мысли, высказанные в письме. Советская Россия, сказал Ленин, окажет помощь беднякам Монголии. Воодушевленный Сухэ немедленно вернулся в Алдын-Булак и поднял партизан на борьбу. С помощью Красной Армии был освобожден Алдын-Булак, а потом и Урга. О разгроме банд Унгерна вы знаете. А в июле тысяча девятьсот двадцать первого года народная революция в Монголии победила.

– А где были вы, когда Сухэ уезжал в Советский Союз?

– Я скрывалась. Кухарничала у одного китайца в Урге. Меня искали, хотели арестовать, но не нашли.

– А что случилось с Сухэ? Он умер?

– Его отравили… Он был совсем еще молодой. И остались мы вдвоем с сыном… Сын сейчас в Урге.

С Элдеп-Очуром я подружился сразу, с первой встречи. Этот высокий парень с вечно растрепанными волосами, умными проницательными глазами и ослепительной улыбкой был всегда безудержно веселым, неистощимым шутником и человеком редкостного благородства. Учился он отлично. Всех располагало к нему чувство товарищества, простота и безукоризненная честность – Элдеп просто неспособен был даже на самую малую ложь. Сын бедняка из Савханского аймака, Элдеп с малых лет работал на хозяев.

– До приезда в Москву я был рабом у Дажы Самбуу. Не батраком – рабом! Отец и мать умерли, когда мне было три года. Дажы забрал меня к себе. Чуть подрос – начал работать. Между прочим, от своего господина я впервые услышал о национально-освободительной революции. Убежал от него. С Чойбалсаном, воином Сухэ-Батора. И вот – в Москву послали. Учиться. Здорово?!

* * *

Не только мы, тувинцы, – все студенты жадно впитывали то, чему щедро нас учили. Столько нового, важного, нужного узнавали мы каждый день. А ведь это пока еще была только подготовка к занятиям!

Как-то нас пригласили в Быково, на встречу с пионерами. От Удельной недалеко, пошли пешком. Группа оказалась живописной – негры, индийцы, монголы, арабы, корейцы, тувинцы, греки, персы, малайцы…

У входа в лагерь мальчишка в белой рубашке и красном галстуке с серьезным видом отдал рапорт:

– Дежурный отряда Сергей Макаров! – отчеканил он. – Рады приветствовать наших дорогих гостей!

Несколько минут «хозяева» и «гости» приглядывались друг к другу. Ребятишки перешептывались, подходили с некоторой опаской, пока не окружили нас плотным кольцом. Не скажу, чтобы и мы чувствовали себя свободно.

– Дырасс! – не очень по-русски, но от всего сердца произнес негр Самбудин и протянул широченную ладонь мальчонке-пионеру.

– Здравствуйте! – ответил тот.

– Где ты? Москва, Ленинград? Где?

– В Москве живу. Отец на заводе работает. А вы издалека приехали?

Самбудин притянул к себе мальчика, поднял на руки, поцеловал несколько раз, поставил его на землю и… прослезился.

Пионеры принесли табуретки. Из них получилась отличная трибуна. Мальчишки и девчонки, становились на табуретки и произносили речи. Я завидовал им – так бойко они говорили! Они обещали нам, что будут отлично учиться и готовить себя к труду и защите своей Родины. Потом всех нас тоже приняли в пионеры и каждому повязали красный галстук.

Тот малыш, которого приласкал Самбудин, надел негру на шею галстук и взобрался на табурет-трибуну:

– Товарищи! Когда вы вернетесь в свои страны, передайте горячий привет от советских пионеров. Мы желаем, чтобы вы в своих странах скинули капиталистов, чтобы дети у вас были такими же счастливыми, как в Советском Союзе.

Голос у мальчишки звенел. Это был прирожденный оратор!

Самбудин вытер глаза кончиком галстука и, с трудом выговаривая русские слова, ответил:

– Большое спасибо! Обязательно сберегу этот галстук моей дочери…

Выступали и другие гости. Говорили каждый на своем языке – по-русски не решались. Переводили не все, но, в общем, всем было понятно и без перевода, какие добрые чувства вызвала эта встреча с детьми.

Целый день провели мы в лагере. Веселились, играли с пионерами, вместе пели русские песни – «По морям, по волнам», «Дуня, Дуня, Дуня я…».

На обратном пути я потихоньку спросил Самбудина:

– Ты чего плакал?

– В Африке остались жена и дочь – такая же, как этот мальчишка. Не видел уже два года с лишним… Не знаю, живы или нет. Я шел через несколько стран, чтобы попасть в Москву. Мне надо много знать. А что плакал – это не слабость. Это от радости, от восхищения.