Текст книги "Слово арата"

Автор книги: Салчак Тока

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Всяко говорят, – сказал я. – А ты что знаешь, Монге?

– Говорят, поедут.

Убедившись, что «Гнедко» Савелия не уступит настоящим коням, мы вернулись домой.

Начались нестерпимо жаркие летние дни. Улуг-Хем разбухал и растекался все шире. «Гнедко», как прохлаждающийся на привязи скакун, то подымался, вползая на берег, на широкой волне половодья, то быстро падал вниз, отходя от берега.

В один из таких дней мы пожелали здоровья знакомым и товарищам, пришедшим нас проводить. Я попрощался с Нюрой и другими земляками. Она звонко, по-детски поцеловала меня в обе щеки – так даниловские девчата христосовались на пасху с ребятами. Мы взгромоздили на углу балагана дорожные пожитки, уселись на них и стали ждать. Савелий подошел к нам:

– Вы рано уселись, ребята. Не терпится? Раньше сядет делегация – саиты, потом оставшиеся места займете вы. А пожитки ваши приберите с глаз долой. Лучше подождите на берегу.

Мы вышли один за другим на яр, уселись на сложенные там бревна и снова разговорились. Вскоре раздался крик:

– Идут, идут!..

Из коричневого дома вышли десять человек. Впереди – Дондук мейрен, Имажап сайгырыкчи, нойон Далаа-Сюрюн, наш генерал Пюльчун и переводчик Павел Медведев.

Когда саиты подошли, мы почтительно вскочили. Не обратив на нас внимания, они прошли мимо и уселись на плоту. Мы тоже по очереди стали на него забираться.

– Еще есть кто-нибудь? – спросил Савелий.

– Нет, нет! – раздались голоса.

Савелий стал на самом высоком месте балагана. Его лицо внезапно изменилось, глаза стали суровыми. Не выпуская изо рта самокрутку, он жадно затягивался. Четыре могучих парня в головной части плота и столько же на корме ухватились за греби ^[83].

– Отвяжите нос, скрутите снасть! – скомандовал Савелий.

Один из силачей, стоявших на носу, спрыгнул на яр, отвязал трос и, накрутив его на шест с уключиной, вернулся на свое место.

– Нос вправо!

Силачи загребли изо всех сил. Плот повернулся поперек реки.

– Шабаш! Корму направо!

Восемь гребцов мигом вынесли плот на середину. Оставшиеся на берегу провожали нас, махали руками. Кто-то сбежал к самой воде. Я узнал Нюру. Она скоро увидит Веру… Мне перехватило горло.

– Шабаш! – облегченно выкрикнул Савелий и стал свертывать новую самокрутку. Он опять был такой, как всегда.

Мелькали берега, дома, бежала по берегу, вровень с плотом, Нюра – все осталось в моей памяти, как нарисованное красками на полотне.

Мимо нас проплывали зеленые островки. В узких протоках и на отмелях нежились на горячем солнце лебеди, гуси, утки; они то и дело взлетали, давая нам дорогу, делали над нашей головой несколько больших кругов и скрывались за островками.

Плот не останавливался весь день. На приготовленных заранее, похожих на зеленые коврики, кусках дерна разожгли костры, готовили еду; рядом кормили лошадей, на которых сядут на обратном пути плотовщики. Плот – это целый мир со своей особой жизнью.

Мы сразу подружились с Савелием. Как только он вскипятил свой чай и сел у костра, мы подсели к нему. Вместе закусываем – кто сухарями, кто творогом или сыром, а кто толокном или просто пшеном. Мы стали похожи на одну семью. На плоту жизнь идет своим чередом, а ему что – плывет себе, покачиваясь, и не скрипнет; только шипит и урчит под ним вода – то громче, то тише. Члены нашей речной семьи не сидят на месте, все время чем-то заняты. Зато наши делегаты – саиты, для которых, собственно, был выстроен такой роскошный балаган, – почти не выходят на свежий воздух, сидят внутри «шатра» и в лад шумной реке тоже о чем-то шумят и спорят; пошумят, поспорят и опять расползутся по углам балагана – читают молитвы, поглаживают и перебирают четки, перелистывают судуры, угрюмо сидят, опустив головы – не то жалуются на что-то, не то просто грустят.

Первый ночлег был в Баянголе. Спускать плот на реку гораздо проще, чем его пришвартовывать к берегу. Савелий нас предупредил:

– Скоро доберемся до ночлега.

Старик опять преобразился:

– Нос вправо, корма влево! Шабаш!

Как только плот причалил к месту ночлега, его главные седоки тотчас же высыпали на откос, покрытый галькой, и, как по команде, присели на корточки.

Я спросил всезнающего Монге:

– Что это за шальные люди?

– Суеверные. Считают, что воду нельзя осквернять. Поэтому они все терпели и еле дождались остановки, – рассмеялся Монге.

Солнце спустилось к вершине горного кряжа. Тень от гор становилась все больше и все дальше залезала в реку. В отблесках закатившегося солнца тайга в горах приняла причудливую, разноцветную окраску. К вечеру подул ветерок, стало прохладнее.

Наша братия устроилась подальше от берега. Заметив причаливший плот, собрались и взрослые, и дети окрестных аалов. Все спрашивали, куда мы едем.

На месте ночлега мы развели три отдельных костра. Саиты, выйдя на берег, послали человека в ближайший аал. Забили овцу. Нагнали араки. Закатили походный пир. У князя Далаа-Сюрюна язык уже вышел из подчинения. С большим трудом он говорил Имажапу:

– Насладимся здесь как следует едой и вином. А то в русской стране еда то ли будет, то ли нет, как знать?

Вскоре заснул весь наш стан. Погасли костры. Только озорной ветерок, напившись холодной воды из Улуг-Хема, долетал до спящих. На той стороне реки, выше Оттук-Таша, в аалах пели люди, лаяли собаки. Постепенно лай и песни стихли. Только Улуг-Хем, не мечтая о покое, бил волнами о берег и, ни на минуту не замедляя бега, стремился вперед.

Глава 11

На большом пороге

На другой день Улуг-Хем поднялся еще выше. Мы поспешили напиться чаю и занять свои места на плоту. Савелий торопил:

– Живей, живей! Переспали мы. Вода-то еще больше поднялась. Надо прибавить людей на веслах. Если не хватит силы, непременно сядем на остров. Кто любит грести?

Нас вызвалось человек пять.

– Отвяжите снасть! Нос влево! Корма вправо! – дрожал, как натянутый канат, голос Савелия.

– Теперь нажмите, ребята! Бей крепче! Бей крепче! Еще раз! – закричал наш командир, и мы еще сильнее ударили по воде огромными веслами, налегая на них всем телом.

– Сто-о-ой!

Остров пролетел мимо нас, совсем близко, словно спасаясь бегством. Быстро исчез позади.

– Ха! Одно трудное место прошли. – Савелий завернул махорку и выпустил клуб дыма.

Саиты и не подумали помочь нам, а лежали ничком на плоту. Теперь-то они подняли головы, стали покуривать, обмениваясь табакерками. Бледные их лица немного побурели; вернулась способность говорить.

Пока мы плыли от Хем-Белдира до Большого порога, я наизусть выучил характер Савелия. Внезапно вскочит, – значит, положение у плота серьезное: либо находит на мель, либо подходит к скале. Сидит просто, спокойно, – значит, река течет себе и плот плывет себе, как им положено.

Через три дня, пройдя устье Хемчика, мы вошли в ущелье. Оно поднялось над рекой на триста – четыреста метров с обеих сторон. Девственные скалы. На утесах увидишь только перышки горного лука, да кое-где камень порос серым мохом и желтым лишайником. От Хем-Белдира до ущелья течение реки относительно тихое. Поверхность воды – как чистая дорога. У ущелья течение Улуг-Хема резко меняется: речные валы становятся на дыбы, яростно мечутся, пытаясь сбросить с себя седока. Здесь нужно очень ловко править плотом, чтобы не удариться о каменные глыбы.

Савелий снова высоко поднял голову. Лицо суровое. Кажется, что он сам выточен из камня.

– Нос вправо! Шабаш! Корма вправо! Шабаш!

К самой воде подступают отвесные скалы, видно только небо. Невольно спрашиваешь себя: кто же может жить на такой крутизне? А ведь на этих утесах есть своя особая жизнь. На крутых обрывах – пещеры, ими воспользовались турпаны, галки, филины, орлы; они вьют здесь гнезда; горные козлы с чудовищными рогами, стоя на отвесной скале, как на ровной площадке, поглядывают сверху вниз; то прыгают с уступа на уступ, то бегут вровень с плотом, а когда скала вот-вот оборвется, поворачивают назад. В ущелье своя жизнь, свои животные, свои не сравнимые ни с чем трудности.

Так мы проехали ущелье в скалистых утесах. Показались поляны Усинского нагорья. Кругом посветлело, водный путь раздвинулся. Наконец мы подъехали к тихому месту, похожему на озеро. Ход «Гнедко» замедлился так, будто наш резвый конек совсем выбился из сил.

– Покрепче привяжите коней! Все вещи тащите на балаган! – приказал Савелий.

Мы привязали коней и побросали на крышу балагана все, что лежало внизу.

Я спросил:

– Весла тоже на балаган?

Савелий сам схватил весло и закричал:

– Влезайте на балаган!

Так он готовил нас к встрече с Большим порогом. Но пока это была только тренировка.

– Бей вправо! Бей влево! Шабаш! – загремел опять голос Савелия. – Кидай на балаган!

Мы вырвали из уключин весла, кинули их на балаган и сами влезли на крышу.

– Теперь слезайте.

– Приготовиться, парни…

Я видел только голую руку лоцмана, а продолжение реки куда-то исчезло. Еще через несколько мгновений впереди нас что-то оглушительно зарокотало, голос лоцмана стал еле слышен. Сквозь тучу брызг я с трудом разглядел: скалы зажали реку в узком проходе, поверхность воды покрылась каким-то бешеным табуном, в котором все кони встали на дыбы и хотят выбить всадников из седла. Это и был Большой порог. Где-то далеко и глухо раздались слова:

– Бей вправо! Шабаш! Бей влево! Шабаш! Кидай греби на балаган!

Мы забрались на крышу. У нашего плота уже не было весел ни спереди, ни сзади. Рука опытного лоцмана подвела его к середине Большого порога. Мы ухнули в него с разбегу. Носовая часть плота нырнула вместе с лошадьми. Над водой мелькнули одни хвосты. Удары могучих валов заставляли наш плот то взмывать, выскакивая из пены, то опять нырять. Воздушные волны с потоками воды били в лицо.

Только мы, стоявшие на крыше балагана, видели Большой порог. Обитатели шатра лежали ничком, перебирали четки, читали молитвы, просили милости у неба – словом, были где-то посредине, между живыми и мертвыми. Правильно, что это место назвали Большим порогом. Слово ужар ^[84] найдено давно. Правильное слово. Над водой, перевалившей через такое крутое место, разве что птица пролетит! Как тут проедешь на плоту или переплывешь!

Если с берега смотреть на плот, болтающийся в котле Большого порога, издали кажется: то не плот плывет, а летит орел; собрался подхватить суслика или мышь – рухнул вниз, промахнулся и снова взлетел к небу, а завидя вторую жертву, снова падает на землю и снова взмывает в высоту… Большой порог остался позади.

– По местам!..

Мы угомонили нашего «Гнедко». Савелий тоже присмирел. Вскоре ложе Улуг-Хема очистилось. Вода перестала бурлить. За несколько дней пути на плоту скопилось много мусора; у коновязи образовалась навозная куча. Мы проехали Большой порог – и плот наш заблестел, и лошадки выкупались: отряхиваются от воды, отфыркиваются и радостно ржут.

Пришли в себя и саиты, стали разговаривать и курить, даже о чем-то заспорили; первым подал голос Далаа-Сюрюн.

– Ну и место, одна погибель! Думал, в живых не останемся. Оммаани патнихом!

Потом князь подошел к Савелию:

– А дальше такой ужар будет? Если будет, скажите нам сейчас, таныш, пожалуйста.

Я перевел слова князя. Савелий немного помолчал и успокоил:

– Такого места больше не будет.

Сразу же за Большим порогом опять сделали привал. Хорошо устроились на высоком берегу среди таежного бурелома.

Во сне я видел мелькающие выступы скал и зубцы отрогов ущелья. К скале был прикован железной цепью мой конь Таш-Хурен. На краю ущелья стоял хрустальный Верин дворец. Над дворцом, в просвете между тополями, по низкому вечернему небу плыли облака. С другого края бурели щетинистые хребты тайги. Дальше на конце земли, мерцая, белели вершины гор, отделенные золотой жилкой от серебряно-голубого небесного полога.

Утесы колыхались. Люди в разноцветных халатах протягивали мне руки. Вот моя мать. Но я не вижу ее. И ничего не вижу. Мать берет меня, лежащего пластом у края ущелья, на свои маленькие руки, гладит стриженую голову и крепко целует.

От ее поцелуя я проснулся.

– Мама! Прости меня, большого и глупого. Ведь ты ни разу не всплеснешь руками: «Ой, тяжко!» Головой только кивнешь: «Давай, сынок, сделаем так – и будет легко».

Я посмотрел сквозь прибрежную хвою на широкий плес шумевшей реки, которую от Большого порога зовут уже не Улуг-Хемом, а Енисеем – богатырем сибирских рек.

Я задумался, и покуда мои товарищи спали сладким предутренним сном, мчал меня Таш-Хурен по речным долинам и горным хребтам навстречу самому солнцу. Лицо моей матери тоже светилось, как солнце. Я видел ее молодой, как в первые дни на Мерген.

– Если б тебе не пришлось разлучиться с живыми, ты бы теперь вместе со всеми радостно вздохнула. И расправила плечи… Родная, вечная мама!

Книга третья

Здравствуй, Москва!

Глава 1

За большим порогом

…На третий день после прыжка через Большой порог мы подплыли к селу Шушенскому. Слушая команды Савелия, били тяжелыми гребями то влево, то вправо, завели плот в протоку, привязали своего «Гнедка" и вышли на берег.

– Значит, так. Здесь будем ночевать, – Савелий принялся свертывать цигарку. – Утром пораньше двинем дале. Ну, как, приятель, понятно?

Я перевел слова лоцмана.

– Солнце еще высоко, – ехидно усмехнувшись, заметил Имажап сайгырыкчи. – Зачем так рано остановились? Спроси-ка, парень, у этого русского.

Я снова перевел. Савелий затянулся махоркой.

– В этом месте каждый ночевку делает. Здесь жил великий человек России.

Наши министры-саиты переглянулись.

– Так-так-так, – загнусавил Далаа-Сюрюн. – Придется останавливаться, оммаани патнихом. Ничего не поделаешь! Не перечить же ихним обычаям…

Сайгырыкчи молча кивнул. Мы поставили палатки, разожгли костер. Генерал Пюльчун отвел меня в сторону.

– Как зовут того великого человека и когда он здесь жил?

– Ленин. А когда и почему он жил в этом селе – не знаю, – признался я.

Переводчик Павел Медведев или, как мы его звали Павылчык, пришел мне на помощь и рассказал, когда и за что был сослан в Шушенское Владимир Ильич Ленин.

– Сходим в поселок, – предложил он.

Я, Пюльчун, Соян Монге и еще двое или трое ребят пошли с ним.

Окраина села заросла крапивой и полынью, дома были кривобокие, совсем как у нас в Сарыг-Сепе. Ближе к центру – избы стали повыше, попросторнее, людей больше. Все глядели на нас с любопытством: что за странный народ такой? И не мудрено. Из всех нас более или менее прилично был одет Павылчык. На остальных – пестрота. Даже Пюльчун щеголял в старых идиках с загнутыми носами и потрепанном далембовом халате.

По дороге, как у нас принято, мы здоровались с каждым встречным. Один из них, рыжеусый мужик в черной войлочной шляпе и холщовой рубахе до колен, оглядев нас с головы до ног, спросил, откуда мы прибыли.

– Товарищи из Танну-Тувы, – объяснил ему Павел. – Эти парни будут в Москве учиться. А вы здешний? Расскажите о своем селе.

– Какое наше село? – охотно откликнулся крестьянин. – Известное дело. Село как село. Дворов, может, восемьсот наберется. А народу, однако, тыщи две.

Я не вытерпел и спросил:

– Про Ленина знаете?

– Как не знать! У нас, считай, каждый знает. Вы-ка лучше в тот вон пятистенник зайдите, к Прасковье Мезиной. Она все обскажет.

Мы пошли к избе, на которую он нам указал. У калитки нас встретила невысокая женщина лет сорока. Приветливо поздоровалась, пригласила сесть на скамейку. Узнав, кто мы и откуда, чем интересуемся, охотно заговорила. Сначала про себя:

– С малых лет по людям. Батрачила. И скотину пасла, и хлеб убирала…

– А правда, что вы Ленина видели? – спросил по-русски Монге.

– Не только что видела – с ими вместе жила. Год и десять месяцев. Помогала им.

Прасковья Алексеевна позвала за собой на улицу.

– Сначала Ильич один жил. Во-он в том доме, у Зыряновых. А после, когда Надежда Константиновна приехали с Лизаветой Васильевной, с матерью со своей, – у Петровых поселились.

– Я к им как попала? – продолжала она. – Услышала, ищут помощь по хозяйству. Думаю, пойду. Поговорила со своими – они ни в какую. Разве, говорят, можно к ссыльным? Урядник не разрешит. А меня только пуще раззадорило. Вечером, чтобы никто не увидел, побежала к им, а зайти боюсь. Стою под дверью. «Кто там? – спрашивают. – Заходите». Такой еще молодой, а уже лысоватый, лоб большой, усы рыжеватые, – дверь распахнул, зовет. Я в пол уставилась, молчу. За им женщина вышла. Косы длинные, губы припухлые, глаза большие. «Здравствуйте, здравствуйте, – говорит. – Чего же вы там?» Взяла меня за руку, в избу завела, подала стул. Села я и обратно молчу, глаза не подыму…

– Как вас звать? – это женщина спрашивает.

– Паша, – говорю.

– А меня Надеждой Константиновной, – и прохаживается по комнате. – Это муж мой, Владимир Ильич…

Ну, я маленько осмелела. Вижу, в комнате еще женщина сидит, пожилая. Надежда-то Константиновна заметила, куда я гляжу, – подсказывает:

– А это Лизавета Васильевна, моя мать. – И к ей: – Вот, мама, только и узнали, что девушку Пашей звать. Очень уж стеснительная…

Лизавета Васильевна спрашивает:

– Вы грамотная, Паша?

– Нет, – говорю и головой мотаю.

– А много грамотных у вас?

– Не знаю… – И верно не знала, кто у нас грамотный, кто неграмотный. – Поп и урядник, может знают.

Владимир-то Ильич как расхохочется:

– Урядник, конечно, знает!

Не заметила как, а разговорилась. Очень даже разговорилась. Пообещалась помогать им по дому. И уж никто меня не смог отговорить. Два года почти работала у их. Ох, какие хорошие люди были!… Грамоте меня научили.

…Опустились сумерки, а мы все сидели на скамейке и расспрашивали русскую крестьянку об Ильиче. Признаться, мне тогда многое было непонятно: что это такое «ссылка», «ссыльные», зачем великий человек, создавший партию большевиков, поднявший революцию в Россия, приезжал в глухую сибирскую деревню и жил в ней? Да и Прасковья Мезина не так-то много могла рассказать – что она знала?

И все же тот вечер в Шушенском запомнился на всю жизнь.

Мы возвращались к плоту притихшим селом. Шли молча. Каждый думал о своем.

Потомственные нойоны, сидевшие у костра, в который оставшиеся парни то и дело подбрасывали охапки травы, чтобы их сиятельствам не докучала мошкара, встретили наше появление презрительным молчанием.

Пюльчун стал шумно восхищаться увиденным в селе.

Дондук оборвал его:

– Что ты там нашел такого интересного? Что ты мелешь? Не забывай, мы находимся за границей. Ты член правительственной делегации. Не забывай об этом. С мальчишками по деревне отправился!

Мы хором вступились за него:

– Здесь Ленин жил.

– А вам бы лучше вообще помалкивать, когда говорят высокопоставленные люди!

Пюльчун не стал спорить с министрами. Он уселся рядом с нами и заставил Павылчыка рассказать все, что тот знал о Ленине.

Проговорили почти до рассвета.

– Жаль, что мы опоздали, – вздохнул Монге.

– Куда? – не понял я.

– В Москве будем, а живого Ленина уже не увидим…

* * *

И снова – от Шушенского плеса – вниз по реке. Тихо, величаво катился Улуг-Хем, становясь все шире и шире. Мы плыли и плыли мимо больших и малых селений. Встречавшиеся поселки мало чем отличались от наших – Копту-Аксы или Кундустуга. Бревенчатые избушки, большей частью без крыш, кособокие, почерневшие от времени и копоти. Лишь кое-где на возвышенности – церквушки, окруженные беленькими домиками. Не так ли и у нас? Невольно вспоминались редкие восьми– десятистенные белые юрты феодалов среди тысяч драных юрт кочевой Тувы, богатые строения ламских монастырей – хуре…

Уже к вечеру из-за поворота навстречу нам вылетела с большой скоростью лодка, оглушив треском и шумом. Все, кто сидел и лежал на плоту, повскакали. Оставляя позади себя пенистые волны, лодка устремилась к нам и ткнулась в борт. Шум и треск прекратились. Трое мужчин из лодки перебрались к нам.

Один из них громко сказал:

– От имени горсовета Минусинска – пограничного города Советской России – приветствую прибывшую к нам делегацию танну-тувинского правительства!

Он чуть посторонился, пропуская вперед своих спутников.

– Мы очень рады, – пробормотал Имажап. и, вытащив свой хоорге – каменный флакончик с нюхательным табаком, хотел было предложить гостям отведать, но воздержался, потому что переводчик шепнул ему: «Это неудобно!»

– Ну, как ехали? Не было никаких неприятностей по дороге? – спросил тот же человек.

Усатый, с загорелым лицом, в военной гимнастерке, перехваченной широким ремнем, в хромовых сапогах, он держался как старый добрый знакомый.

– Хорошо ехали, – сказал Дондук и закурил. – Улуг-Хем хоть и свиреп, но милостив…

Тем временем плот подошел к пристани, где собралась огромная толпа. У многих в руках были красные флаги или натянутые на палки кумачовые полотнища с белыми буквами. Несколько человек держали большие и маленькие трубы из желтого и белого железа. Люди что-то кричали, каждый норовил протиснуться вперед.

Привязанная к плоту лодка вдруг затарахтела. Двое прыгнули в нее, отцепились, чуть отплыли в сторону, подняли со дна лодки какой-то ящик на треножнике и стали в нас целиться?

– Что это они делают? Зачем русские целятся? – обеспокоенно спросил Дондук у Имажапа. Тот пожал плечами.

Проскрежетав по гальке плот стукнулся о берег. Делегаты впереди, мы вразброд за ними – двинулись к встречавшим. Пока я раздумывал, что же будет дальше, рядом с нами грянули трубы. Я вздрогнул. Барылга споткнулся. Монге выронил узелок… Кроме шаманских бубнов, мы не знали никакой музыки.

Так мы и шагали, потрясенные и очумелые, к площадке возле пристани. Наши министры вместе с русскими поднялись на трибуну. Усатый, что встретил нас на плоту, снял фуражку.

– Дорогие товарищи, делегаты Тувы! Примите наш горячий привет! Рады видеть вас в нашем городе Минусинске.

Он говорил недолго, но я не разобрал и половины.

С ответным словом выступил кто-то из наших министров. Потом опять говорили русские. После каждой речи гремели трубы. Павылчык переводил. Все хлопали в ладоши, громко кричали. Я был как во сне, все было ново, незнакомо.

Торжественная встреча кончилась, и все перемешались – русские, тувинцы, хакасы. Что-то втолковывали друг другу. Курили, смеялись.

– Товарищи! Просим в наш город, – пригласил усатый.

Мы простились с Савелием, поблагодарили его, в последний раз глянули на «Гнедка» и поспешили за делегатами.

Как и в Шушенском, люди с любопытством разглядывали нас. У министров был очень внушительный вид: в шелковых халатах с длинными рукавами, в круглых китайских шапках, в идиках с загнутыми носами, а некоторые даже с косами – они резко выделялись в толпе.

Впереди безостановочно гремели трубы, и музыка привлекала людей с ближних улиц и переулков. Задыхаясь от пыли и жары, мы шагали через весь город. Двое с ящиком на треноге никак не хотели отставать от нас. Они то и дело забегали вперед, устанавливали свой ящик и крутили ручку сбоку. Позже узнал я, что это снимали документальный фильм о пребывании правительственной делегации Тувы в Советском Союзе. Но это было много позже!..

Первый город, в котором я оказался… Мощеные улицы, каменные плиты на тротуарах, двухэтажные дома, и люди, люди – так и кишат! Их будто не стало меньше, даже когда мы вошли в дом. Мне казалось, что все они или провожают нас, или смотрят на нас. Но мы-то скрылись за дверью, а их все так же много на улицах, ходят, разговаривают там, за окнами. Или они надеются, что увидят нас сквозь стены? Делать им, что ли, нечего? Зачем столько времени ходят-бродят попусту? Ну, встретили, можно и расходиться…

А дом – как в сказке! Одних комнат, наверно, больше десяти. Как пчелиные соты. На лестнице – железные перила. Я не верил, пока сам не поднялся по лестнице: действительно, дом на доме… Ну и здорово! А еще в Минусинске был дом торговца Вильнера. Я слышал про этот дом еще на Терзиге. А вот теперь сам увидел. Это был тот самый знаменитый дом. Трехэтажный!

Мы пробыли в Минусинске два или три дня. Побывали в Мартьяновском музее. Я боялся о чем-нибудь спрашивать, только слушал, слушал, слушал… Новое легко укладывалось в памяти. Рассказывали интересно и понятно. Теперь я уже знал, как и за что ссылали в Сибирь большевиков-революционеров, что это такое – ссылка. Знал, что, кроме Владимира Ильича Ленина и Надежды Константиновны Крупской, в этих местах жили другие большие революционеры – Г.М.Кржижановский, П.Н.Лепешинский, А.А.Танеев, В.К.Курнатовский, Ф.Я.Кон… Я узнал здесь, какое значение для Тувы имели Минусинск, Шушенское. Отсюда, из этих мест, в 1919 году пришел к нам партизанский отряд Щетинкина – Кравченко, наголову разгромивший под Хем-Белдиром банду Бологова. Позже, когда тувинский народ добился государственной самостоятельности, новому строю, молодым его руководителям активно помогали товарищи из Минусинска.

Сколько еще предстояло увидеть, узнать…

* * *

– Завтра поедем, – сказал Монге. – Поплывем по Улуг-Хему на пароходе. Это такая большая лодка, – объяснил он.

– А как же мы, столько народу, поместимся в лодке? – спросил я.

Монге рассмеялся:

– Это тебе не долбленка, на которой Каа-Хем переплываешь. Пароход – это целый водяной дом! В нем комнат много, больше, чем в этом доме. А каждая комната больше юрты. И еду там же готовят…

Рысаки, запряженные в блестящие пролетки, ждали, чтобы отвезти нас на пристань. Кони нетерпеливо вскидывали головы. Мы расселись, и вороные рванули. На полном скаку подлетели к плесу. На протоке, чуть покачиваясь, стоял двухэтажный дом.

– Ты же сказал – лодка. Где она? – спросил я у Монге.

– Не лодка, а па-ро-ход, водяной дом. Вот он самый и есть. В него сколько хочешь людей войдет. А в самом низу, под водой, еще есть комнаты. Туда всякого груза хоть тысячу пудов можно сложить.

Я завидовал Монге – он бывал в России, много видел, больше всех нас знал. Но до чего же любил он хвастать! И я часто не верил ему – может, опять привирает…

Люди с вещам между тем все шли и шли с берега к пароходу и исчезали где-то внутри. Там же бесследно пропадали тюки, кули, бочки, которые по шатким доскам тащили, катили, несли люди в широченных штанах.

Вот позвали и нас. Министров развели каждого по отдельной комнате, и они тут же повысовывались из больших окошек. А нас, студентов – так нас стали называть в Минусинске, – поместили в одну, большую, как раз под министрами.

Пароход два раза прокричал, в нем что-то загремело, застучало. Мои товарищи уцепились покрепче за лавки. Особенно Шилаа испугался. На горбатом носу будто роса выступила. Можно было подумать, что он сидит на необъезженном коне. Я тоже уселся попрочнее. На всякий случай.

– Чего боитесь?! Пароход – славная вещь. В восемнадцатом году, когда нас белые захватили, мы на таком же ехали, – стал нас успокаивать Монге.

– Как же не бояться? – Шилаа отер пот и попытался улыбнуться. – Шумит-то как! Расшибет дно – куда денешься? И не выскочишь!..

Пароход крикнул еще три раза, постоял немного и поплыл по протоке.

Река раздалась. Пароход пошел быстрее.

Только на следующий день вышли мы в первый раз из своей комнаты-каюты и осмелились прогуляться по палубе. А уж потом нас и насильно не увели бы обратно в каюту. Без устали любовались мы Енисеем. Не могли надышаться свежим воздухом. Всматривались в даль, которой не было конца.

Енисей то разливался, как озеро, тихими плесами, то, стиснутый каменными берегами, сердито ревел и пенился на перекатах. Горные кручи старались сжать этот поток, но Енисей раздвигал горы и опять вырывался на широкий простор. Снова набегали на нас поселки, снова от берегов до самого горизонта простирались поля.

– Смотрите, смотрите! – закричал Шилаа.

– Что случилось?

– Где?

– Вон, перед скалой!

Мы пригляделись. Возле берега пили воду маралы, не обращая никакого внимания на пароход.

Казалось, пути не будет конца, но мы готовы были плыть и плыть. Думали, что могучий Енисей донесет нас на своем сильном хребте до самой Москвы. Ведь нашему «водяному дому» всех и дел, как тарахтеть!

«Улуг-Хем, – с нежностью повторяли мы. – Улуг-Хем…»

Даже песню сочинили:

Несется по Улуг-Хему

Славный пароход.

Великая Москва

Уму-разуму нас научит…

Нет, не довез нас пароход до Москвы. С вышки над палубой перегнулся низенький толстяк с короткими усиками, прокричал в блестящую трубу:

– А ну, спускайтесь вниз! Красноярск скоро.

Никто и не подумал уходить с палубы. А тут еще пароход загудел. А навстречу – другой пароход, поменьше нашего, весь закопченный и без людей, а к нему длинной веревкой привязана огромная лодка, больше самого парохода, и он эту лодку тащит против течения! И еще пароход… И еще!

С вышки опять закричали:

– Давай, давай вниз!

Мы будто и не слышали.

…Миновали узкую горловину, проплыли под громадным железным мостом, какого я и представить не мог. На левом берегу показалась высокая сопка. Монге, немного важничая, стал объяснять:

– Смотрите на эту сопку. Видите? Она называется Красный яр. И город поэтому – Крас-но-ярск. Поняли?

Вдоль берега раскинулся город, в сравнении с которым так восхитивший нас Минусинск, наверное, нельзя было бы и назвать городом. Пароход развернулся, сделал полный круг, медленно, против течения приблизился к пристани. Матросы кинули на берег толстые веревки, которые там подхватили и тут же прикрутили к чугунным обрубкам. Перебросили шаткий деревянный мостик, по которому народ хлынул на землю. Прихватив свои вещички, пошли с парохода и мы.

Здесь нас тоже встречали. Гремел оркестр. Нам пожимали руки, расспрашивали, как доехали.

– Куда же мы теперь? – Монге все-таки знал больше, и я обратился прямо к нему.

– Наверное, остановимся в городе. А поедем… на тех чычанах.

Монге ткнул пальцем перед собой. Я посмотрел, и глаза мои полезли на лоб. Прямо на нас летела, подпрыгивая, треща и обволакиваясь дымом и пылью, телега без коней. Она, как вкопанная, остановилась рядом с нами. Следом мчались еще такие же телеги.

Мы робко подошли к самой первой. Она громко дышала. В груди у нее, как у загнанной лошади, что-то хрипело. Мы обошли ее со всех сторон, погладили по горячим бокам, заглянули и сзади, и снизу, будто корову или лошадь покупали – приценивались.

Ехали мы не долго.

– Прошу, – вежливо распахнул перед нами дверцу хозяин чычана.

Шилаа молча вылез из машины, обошел ее и погладил рукой.

– Да-а, ребята, дело бедовое! Никакого рысака или иноходца не надо. Зря так крепко держался… Очень уж быстро бегает – это плохо. Ничего не разглядишь – все мешается. Если бы не это, совсем здорово.

Из дома вышел седобородый старик, поздоровался с нами.

– Будем знакомы, молодые люди. Я представитель Красноярского Совета. Пойдемте, покажу вам, где вы будете жить.

Держась вплотную к провожатому, чтобы не растерять друг друга и не заблудиться, мы поднялись следом за ним на второй этаж. Вошли в просторную комнату.

– Здесь и размещайтесь. Если что понадобится, спросите в соседней комнате у дежурной. Отдыхайте с дороги. До свидания!