Текст книги "Земля городов"
Автор книги: Рустам Валеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
6
Вот уж которое утро после кочевания в бывшем детском приюте он вел Бегунца через всю деревню за околицу, сопровождаемый смешком баб и девок, суровый, сосредоточенный в своем упорстве, не обращая ни на кого внимания, только поглядывая на небо и вздыхая.
Пройдя с версту и увидев впереди, у березового колка, табун крестьянских лошадей, он остановился и стал оглядываться, будто ища, куда бы свернуть. На лице у него было выражение обреченности и тоски.
Табун, когда они приблизились, весь почти стянулся в колок, только лошадка под седлом торопливо пощипывала сухую жесткую травку и тоже подвигалась к березкам. Хемет увидел пастуха, лежащего под деревом, подошел к нему и тронул носком сапога.
– Эй, – сказал он высокомерно, – если ты сегодня не привяжешь к дереву эту гнедую вертихвостку, то я сейчас же и уеду.
– Уезжай. – Сказав это, пастух приподнялся на локоть, жалостливо и одновременно с укором поглядел на него. – Дак хоть привязывай, не дается она, – сказал он. – Переневолился твой жеребец.
Хемет не ответил. Он смотрел, как идет гнедая за шторою березовых ветвей дразнящей неуступчивой походкой и длинная извилистая спина ее бархатисто блестит. Бегунец заржал тихонько, и гнедая искоса глянула на него.
– Лови и вяжи, – сказал пастух. – Что хоть делай. Только, говорю тебе, перестарел твой жеребец. – Он выпростал из-под себя свиток аркана и подбросил к ногам Хемета. Тот, нагибаясь за арканом, глянул в лицо пастуха и сказал:
– Не годится жеребца гонять. Возьму твоего коня. – И, не дожидаясь ответа, взяв еще луку, пошел к пастуховой лошади.
Бодря, зля лошадку, размахивая лукой, он выгнал гнедую на простор и поскакал за нею галопом, забирая в сторону. Улучив момент, он набросил аркан на шею гнедой, а потом концом луки поддел скользящую в траве бечеву и стал наматывать на руку. Гнедая оскорбленно заржала, но аркан все туже сжимал ей шею.
Наконец Хемет привязал кобылицу к березе, затем пошел к своему коню и, сняв с него уздечку, хлопнул его по боку.
– Ничего, – проговорил он смущенно. – Сегодня и поедем. Только обратай ты, ради всевышнего, эту вертихвостку.
Не оглядываясь, он пошел в колок и сел рядом с пастухом.
Осень и зиму он пробавлялся случайными заработками. В начале весны сосед ветфельдшер Кямиль прочитал ему в газете, что в округе озабочены выведением хорошего потомства лошадей, общинам предлагалось не выпускать на пастбища полевых жеребчиков-заморышей, кастрировать их и приобретать породистых. Хозяин, чей жеребец покрыл бы двадцать кобыл, освобождался от сельхозналога и еще получал награду. И вот в течение весны Хемет раз за разом приезжал в Ключевку и, пожив с неделю, возвращался в городок. Этот приезд по его расчетам должен был быть последним.
«Сегодня же и поедем», – подумал он, сплевывая густую, вязкую слюну. Застойный воздух в колке вызывал истому, почти удушье. В степи бесновались жара и ветер, серо-желтый куст курая летел, крутясь и вихляясь, в горячих цветистых струях воздуха.
Хемет перевел взгляд от курая и увидел, как Бегунец, навострив уши, стройно вытягиваясь мускулистым туловом, шел к гнедой. Подойдя, он вытянул шею и дотронулся до холки гнедой, но та стала отступать вбок и в следующую минуту, сильно махнув задом, хряснула копытами в грудь Бегунца. И потом каждый раз, когда он приближался, кобылица, вертясь вокруг березы, взмахивала задом и ударяла копытами.
– А чудится мне, ошибся ты в счете, – заговорил пастух, и в голосе его были ложь и великодушие. – Жеребец-то твой как раз и обработал двадцать кобыл, чуешь? Сивуха как раз и была двадцатая.
– Так двадцатая ли?..
Тут пастух закричал:
– Забирай свово жеребца! Ступай, ступай, скажи в Совете: мол, как раз двадцатую кобылу обработал коняга, мол, Петра подтвердил. Иди!
Хемет молча пошел из колка и, поймав коня, надел на него уздечку и пошел к дороге. Но, сделав несколько шагов, он обернулся и спросил:
– Не слыхал, на Коелинских песках все бурят?
– Да вроде, – ответил пастух, отвязывая гнедую и сильно стегая ее концом аркана.
«Надо завернуть туда, – подумал Хемет, – если буровики надумают в город ехать, так чтобы ехать не порожнему».
В тот же день, взяв в сельсовете справку, он поехал на Коелинские пески.
Они начинали на рассвете и работали не переставая дотемна – так изо дня в день вот уже второй месяц, спеша хоть на день, на два опередить нашествие суховеев.
– Еще чуток, братики, еще самую малость, – говорил Каромцев подводчикам и рабочим, уставшим от зноя и однообразия жизни в степи. – Вот до суховеев поработаем и поворотим оглобли в город.
Но вот уж и первое, дыхание суховеев коснулось их, а все так же подымались они на заре, и длинная вереница повозок, переваливаясь на зыбких бурунах, трогалась к займищам, а Каромцев и его помощник по земотделу Якуб шли к краю песчаного поля, взрытого рядами борозд и засаженного длинными гнуткими хлыстами шелюги. Они смотрели вдаль, и до самого горизонта была взрытая песчаная полоса.
Вскоре, в лучах утреннего солнца, показывалась головная подвода; высоко груженная хлыстами, она подымалась на взгорье, за нею – вторая, третья, возы колебались на бело-синем фоне с легкостью перекати-поля.
Хлысты сбрасывались вдоль по полю, где должна была пройти борозда, подводчики распрягали лошадей, а Якуб с рабочим Епишевым брали двух коняг и запрягали их в плуги. И – начиналось! Якуб вел борозду, а подводчики шли следом и легонько втыкали в бока свежей борозды хлысты комлями, присыпали середину хлыста и притаптывали ногой. А Епишев, поотстав, вел свою борозду рядышком, заваливая первую. Сперва Каромцев наблюдал работу, потом и сам становился в ряд с подводчиками и втыкал хлысты, присыпал песком и придавливал негнущейся ногой. Поработав, он шел к палатке, в тень.
Он думал об этой черствой, неприютной земле, о работе, которой хватит на долгие годы, прежде чем земля эта станет плодоносной, о странной и счастливой своей судьбе.
В апреле 1922 года бывший уездный продкомиссар поехал на Дальний Восток, где еще шла гражданская война, там был дважды ранен, в голову и в ногу. Полгода провалявшись в госпиталях, он месяц почти добирался до родных мест, с полгода еще лечился в городке и, наконец, назначен был заведовать окружным земотделом.
Округ вобрал в свои границы и прежний уезд, и еще огромные пространства – от лесостепных ландшафтов через сухие жаркие степи до глинистых и песчаных полупустынь. Всем, что относилось к земле с ее злаками, пашнями, пастбищами, водой, тварью, дикой и прирученной, обязан был заниматься Михаил Егорьевич.
Нынче всю весну он пропадал на Коелинских песках. Пески здесь, движимые непрестанным ветром, шаг за шагом вытесняли травы, отсюда тучи песка летели над гладкими такырами и ложились на пашни, сенокосные угодья, жестоко истощая их… С посадкой шелюги проблема песков не исчерпывалась. Чтобы освоить Коелу, надо было обеспечить ее водой, и сейчас на другом краю Коелы, далеко за барханами, рабочие бурили скважины, чтобы потом, может быть на будущий год, вырыть шахтные колодцы и поставить водоподъемное оборудование. Тогда с теперешних пастбищ половину, по крайней мере, скота можно было бы перевести на Коелу, а пастбища не трогать, пока не прорастет трава и не даст семена. На случай суровой зимы с этих пастбищ можно было бы заготовить запасы сена.
Однажды, сидя у палатки, он задремал. Когда в лицо ему хлестнуло песчаной пылью, Каромцев открыл глаза и увидел, как мелкие смерчи закручиваются перед палаткой. Возле водовозки сидел Якуб.
– Чего это мы, а? – поспешно заговорил Каромцев. – Кончилась шелюга? Задремал, язви его!..
– К барханам подошли, – проговорил Якуб.
– И что же?
– Садили под плуг, а теперь… посмотрите сами.
Они сели в подводу, и Якуб погнал лошадку крупной рысью на дальний край поля, где смутно колебались в мареве барханы.
Каромцев увидел: будто чья-то злая рука выдернула и швырнула из борозды недавно запаханные хлысты.
– Так у нас ничего не выйдет, – сказал Якуб.
– Что ж, будем сажать черенками.
Почти дотемна они очищали хлысты от веток, резали на черенки, а назавтра с зарей – опять мелькание сизых струй, жара, звон в ушах. Якуб ведет борозду, слегка только взрезая почву, так, для обозначения рядков. Епишев и подводчики роют пешней и ломами ямки, сажают черенки, оставляя на поверхности всего-то вершка два, Затем каждый из них втыкает лом рядом с черенком, наклоняет, его к себе, от себя, и песок приваливается к черенку. И так ряд за рядом, но боже мой, как медленно!..
Каромцев тоскливо думал о том, что время уходит и всю предполагаемую площадь не успеют они засадить, придется оставить на будущий год. И уже отрешаясь от посадки, но ничего еще не говоря своим рабочим, Каромцев стал думать о том, что предстоит ему назавтра. Поужинав, он лег ничком на телегу, раскрыл перед собой тетрадку и стал писать статью в газету, чтобы завтра же отдать ее в редакцию.
Он объяснял жителям городка преимущества, которые они будут иметь, топя печи не дровами, а каменным углем. Он сравнивал цены на кубометр дров и пуд угля, убеждал, что цены на уголь устойчивы, в то время как на дрова взвинчиваются корыстными частниками. Пропаганда угля имела прямое отношение к сохранению лесов, а борьба за лес была борьбой за пастбища и пашни. (Да, вспомнил он, надо написать соседям, чтобы помогли открыть в Маленьком Городе представительство Челябинских копей. Угольщики, по мнению Каромцева, должны были помочь местным печникам переделать печи для топления их углем.)
Так он писал, пока не стемнело. Убрав тетрадку, он перевернулся на спину и стал смотреть на выходящие звезды. На своих телегах возились, устраиваясь на ночлег, подводчики. Неподалеку бродили лошади.
«Завтра в город, – думал Каромцев, – отправлю в Челябинск письмо. Или, может, сам поеду».
В темноте послышалось конское ржание, тарахтение, телеги.
Он приподнялся на локоть.
– Эй-эй! – крикнул он в темноту. – Кого бог принес?
Телега остановилась на дороге, не завернув к табору.
– Каромцев тут? – услышал он и соскочил с телеги. К нему направлялись трое, и по голосам он узнал бурильщиков. Он позвал:
– Сюда! Здесь я… Случилось что?
– Есть вода, товарищ Каромцев!
– Вода? На Коеле?
– Как вы и предполагали, – смеясь, ответил старший из бурильщиков, – на Коеле наверняка миллиарды кубометров воды.
– Якуб! – крикнул Каромцев. – Братики, слышите ли? На Коеле вода!.. Вода, язви вас, дрыхнете, что ли?!
Потом, уже усадив бурильщиков возле не остывшего еще костра и угощая чаем, он спросил:
– А где же ваш подводчик? Зовите и его.
– Звали мы его, да не захотел.
А Хемет в это время был уже далеко от табора.
«Не спит Каромцев, – думал он. – Давно мы с ним не видались. Какой стыд… до чего же ты дожил, Хемет, дурья твоя голова!» И он сильнее погонял коня.
На другой день у себя в кабинете Каромцев писал письмо в облземотдел. Тут на пороге стал Якуб и заговорил, помахивая бумажкой в руке:
– Поглядите, какую справку привез нам один владелец жеребца, – в глазах его был яркий блеск, примета недавнего злорадного смеха. – Стало быть, его жеребец, как это видно из справки, покрыл ровно двадцать крестьянских лошадок! Ему, значит, полагается премия и освобождение от налога…
Каромцев нахмурился и протянул руку за бумажкой.
– Кто такой? Что за справка?
– Да все его знают, – улыбаясь, Якуб подал ему справку. – Лошадник Хемет. Всю жизнь мечтал разбогатеть. Рассказывают, держал верблюдов и хотел открыть торговлю шерстью. Да на животин этих мор напал, все передохли. А теперь вот новым промыслом занялся. Если, конечно, к осени его жеребец еще двадцать кобыл…
– Я знал одного лошадника по имени Хемет, – сказал Каромцев, – если только тот…
– Да как же не тот!
И тут Каромцев пристально посмотрел на своего помощника:
– Надеюсь, ты не хохотал ему в лицо, этому лошаднику?
– Нет, – сказал Якуб. – Он был злой как черт. – Помолчав, он добавил с ненавистью: – Я их, Михаил Егорьевич, терпеть не могу!
Лошадник был, без сомнения, из того же племени, к которому принадлежал и его отец, шапочник Ясави. У Якуба с родителем шла давняя и непримиримая война.
Когда ему исполнилось четырнадцать, отец стал усаживать его за шитье шапок. «Что за мужчина, который в четырнадцать лет не умеет держать иглу в руке!» Якуб только сжимал зубы и чувствовал, как твердеют его скулы.
Ясави слишком гордился своим ремеслом и торговлишкой, чтобы поверить, как все это чуждо сыну. Он, пожалуй, и мысли не допускал о небрежении к своему ремеслу. Пока сын учился, сперва в медресе, а потом в новой школе, Ясави не интересовался им. Только позже, когда сын превратился в рослого и сильного подростка, он стал тяготиться его учебой, как будто его самого заставляли учить буквы и писать. Он сказал Якубу: «Хватит!» – когда тот закончил семилетку, но время уже было упущено – сын так упорно, с таким неистовством отказывался от шитья шапок, что Ясави загоревал. Однако, повздыхав, спустился однажды в погреб, принес оттуда горшочек с топленым маслом и сказал: «Ступай к директору техникума и скажи, как велико твое желание учиться!»
Обрадованный Якуб явился к директору сельхозтехникума Кальметеву, поставил горшочек на стол, затем вынул из кармана свидетельство об окончании семилетки. Кальметев рассмеялся и вернул ему горшочек с маслом, На первом же экзамене Якуб провалился и опять пришел к директору. «Я не прошел испытания, – сказал он дрожащим голосом, – но шибко хочу учиться. Не откажите принять, масло очень хорошее, домашнее». Кальметев опять рассмеялся и велел, чтобы его зачислили на случай отсева.
Про тот случай с топленым маслом он никому не проболтался, он и за Кальметева мог бы поручиться. Но почему же соседские парни, а потом и техникумовская братва поддразнивала его? Он бросался с кулаками на каждого такого шутника, пока наконец ему не пришло в голову, что сам же отец и похвастался: вот, мол, какой верный совет дал своему отпрыску! И вся его обида и злость обратились против отца. Не думает ли он, что Якуб и впредь будет послушно следовать его советам, не кажется ли горделивому кустарю, что сын его в чем-то похож на него самого?
Сейчас он работал в земотделе и был куда независимей, чем прежде. Но, придя домой, слышал все тот же отвратительный запах овчины и все те же разговоры о выгоде и потерях, и молчаливое, подавленное сожаление о себе, изменившем ремеслу отца, угадывал он в глазах матери. «Я уеду из этого городишка! – думал он. – Я все-таки уеду, уеду, и ничто не заставит меня вернуться сюда!» А пока он бредил колесницами на парусах, пропадал в мастерских депо, носил туда старые двигатели, требовал части для какого-то – он еще и сам смутно представлял – фантастического комбайна и являлся в земотдел перепачканный как черт.
«Мальчонка-то шапочника смотрите какой чумазый, – говорили обыватели, – он, никак, на тракторе учится ездить? Уж не на ярмарку ли он собирается на тракторе, а?»
«Погоди же, старый хрыч! – грозил он городишку. – Погоди же у меня!..»
На задворье окрисполкома было три конюшни, в которых обреталось десятка два тощих неопрятных лошадок, и гнилой навес, под которым одни на другие были свалены сани, так что телеги и поставить было некуда и они во всякую погоду стояли открыто, побитые и едва чиненные. Кучеров было четверо, и те возили только председателя и секретаря исполкома, секретарей окрпарткома, остальные работники запрягали и кучерили сами. Когда Каромцев сказал председателю исполкома о своем решении навести порядок на конном дворе и что для этого им и человек найден, тот сразу же согласился.
– Я, кажется, нашел тебе дело, – говорил он на следующий день Хемету. – Весь инвентарь и коней передаем тебе по списку. И усадьбу Спирина получишь под ямщину.
Ямщина не стала дивом для жителей городка. Еще не забылись щегольские выезды городских ямщиков, их мохнатые сытые, с ясными боками, лошади, перезвон колокольцев и громок повозок. Еще живо было поколение ямщиков, имеющих в заречье свою слободу. А что касается Хемета, быстро наладившего дело, тоже не удивительно: он знал дороги верст на триста окрест, понимал толк в конях и в хорошей сбруе и инвентаре, знал цену копейке. Он распродал исполкомовских лошадок старше десяти лет и купил неказистых на вид, но быстрых и выносливых коняжек у казахов. Покупка и продажа, видать, произошла с выгодой – так что Хемет приобрел два ходка с плетеными коробами и выплатил аванс нанятым на работу ямщикам. Неделю-другую он вместе с ямщиками приводил в порядок сбрую, ходки и сани, а потом, когда дела в ямщине пошли лучше, на дворе усадьбы появились мастерские – шорная и по ремонту повозок. Ямщина заимела даже своего ветеринара…
В один прекрасный день у крыльца исполкома остановилась тройка, запряженная в тарантас, высоко на козлах сидел Хемет, накрутив на руки вожжи. Каромцев вышел на крыльцо. И тут же выскочил за ним Якуб.
– Я с вами, Михаил Егорьевич! Мне так важно съездить в Ключевку.
Пока они усаживались, Хемет пристегнул головы пристяжных так, что они колесом выгнули шеи. Ох, мчались они через всю главную улицу! Однако когда выехали за город, Хемет остановил повозку, слез и отстегнул ремни. Дальше они ехали легкой рысью, почти трусцой.
– Реклама, и больше ничего, – проговорил Якуб.
– Реклама? – удивился Каромцев.
– Конечно. Зеваки шарахаются в переулки, грохоту и пыли нагнали – и не хочешь, да поедешь. Жизнь к тому идет, чтобы техники побольше, а мы… ямщину придумали.
Каромцев усмехнулся:
– Уж не сани ли с парусами – техника?
– Зря смеетесь, – сказал Якуб. – В ту зиму у меня не получилось, потому что паруса-то к дровням приспосабливал. А если бы легкие сани, то, может быть, на парусах бы и ездили в ту зиму.
– Мечты, мечты…
– Вот вы говорите так, – возразил Якуб, – а ведь никто не верил, что в воздух можно подняться. А люди летают! – Он помолчал, потом опять о своем: – Такие степи, Михаил Егорьевич… и ветры. Нет, я обязательно построю колесницу на парусах!..
День уже меркнул, солнце сближалось с курганами, и лиловые тени пошевеливались на бегучих ковылях. Небо еще краснело, алело вспыльчиво. Но не хлопотали птицы, скрылись в норках суслики. И угомонней, прохладнее потек ветер. Они спустились в лощину, а когда поднялись, впереди показались купы осокорей и колоколенка. Хемет остановил коней и стал пристегивать шеи пристяжных к хомутинам. В село они влетели под грохот колес, дикие посвисты Хемета, ярый звон колокольцев…
В Ключевке, Каромцев знал, имелась тысяча десятин земли, а записано было по подворным спискам восемьсот. Он хотел выяснить, где числятся те двести десятин и почему с них не платится налог, и он надеялся, когда брал Якуба с собой, что тот поможет ему побыстрей управиться с этим делом. Но тот исчез куда-то.
Не дождавшись Якуба, он взял с собой нескольких активистов и отправился на поля. До вечера они замеряли пашни, на другой день с утра тоже пропадали на поле. Якуб точно в воду канул.
– Не видали ли моего помощника? – спросил Каромцев крестьян, и те ответили:
– Так он по дворам ходит, автомобиль ищет.
– Какой автомобиль? – удивился Каромцев.
Те только плечами пожали.
Якуб появился наутро, волоча побитый, облезлый велосипед. Лицо у него было осунувшееся, бледное, одежда в пыли.
– Ты, кажется, не терял времени даром, – с сарказмом сказал Каромцев, держась за край тарантаса.
– Да как сказать, Михаил Егорьевич, – ответил Якуб, поглаживая никелированный руль машины. – Я облазил всю деревню, всю! Да вот… только велосипед нашел. На чердаке, знаете, бывшего детского приюта. Говорят, ребятишки украли у поповича да спрятали…
– Так ты не велосипед искал?
– Велосипед – тоже неплохо. А искал я машину Яушева. Ничего удивительного, Михаил Егорьевич: Яушев, когда драпал, выехал из города на автомобиле. А уже в Ключевке пересел на коней. Дескать, надежнее будет. – Он помолчал, что-то обдумывая. – Да вы не беспокойтесь, я найду его. Может, Яушев не в Ключевке его оставил, а в Гореловке или еще где…
Окрисполкому выделили автомашину, драндулет из драндулетов, – колеса голы, спицы повыбиты, она жалобно скрипела всеми сочленениями, когда скатывали ее с открытой площадки вагона, а потом грузили на широкую, ломового извозчика телегу.
С того дня как автомобиль грузно сел посреди двора на четырех уродливых оконечностях, Якуб не отходил от него: мыл в керосине ржавые гайки и винтики, подкручивал, подтягивал, паял, в конце концов раздобыл и шины для колес. То и дело заходил к Каромцеву, перепачканный, растрепанноволосый, и говорил, не церемонясь:
– Позвонить надо на нефтесклад. Крайне нужен олеонафт! Вам не откажут.
Каромцев отодвигал срочные бумаги и принимался крутить телефон, сердито бормоча:
– Не откажут… язви ее, эту машину!
– Керосин не жалеют – хоть бочку, хоть две. А олеонафт, это машинное масло, очень хорошее, – они его больше баночки не дают. А что баночка, мне и четверти мало.
Договорившись, Каромцев спрашивал:
– Еще чего? – надеясь, что теперь-то помощник оставит его в покое.
А тот:
– Еще дяде Хемету скажите, чтобы не отказывал в подводе. Мне в депо надо свезти двигатель и обратно привезти. Да еще отливки из чугуна заказывал, так что без подводы никак нельзя.
– Ладно, скажу, – обещал Каромцев, из-за мягкости своей вовлеченный этим мальчишкой в его сумасбродную хлопоту.
Он таки был вознагражден, нет, просто ему стало небезразлично, когда в один прекрасный день двор исполкома наполнился грохотом и клубами смрадного шального дыма. Исполкомовский народ высыпал на двор, прибежали ребята из комсомола. И тут Каромцев услышал:
– Считайте, Михаил Егорьевич, что два автомобиля есть!
– Посчитай хорошенько, – сказал Каромцев.
– А сами посчитайте – этот да еще яушевский. На-ай-дем!
Небо еще только яснилось над серою толпой скалистых холмов за речкой, еще не тронут был чуточным сдвигом ночи ко дню надводный туманец, а он выходил из калитки, подрагивая от легкого озноба, чувствуя себя одиноко, воровато в этой безлюдной, беззвучной открытости раннего утра.
Скоро он начинал слышать голоса птиц в прибрежных ветлах, редкое мычание коров, погремывание подойников во дворах, из переулка выходил пастух, глухо пощелкивая кнутом, и непонятная боязнь тишины и безлюдия казалась ему теперь пустой. Свернув в улочку, он видел движущийся навстречу весело клубящийся табунок коней. Он восторженно глядел их утреннюю игру, когда они пускаются вбежки и вдруг замирают, но, услышав окрик погонщика, пускаются стройно вперед. Точно застыдившись своего восторга, не оглядываясь больше, бежал своим путем и, оказавшись во дворе исполкома, забывал обо всем. Он снимал с амбара прохладный от росы замок, выкатывал на середину двора автомобиль.
Заведя мотор, он садился в кабину и слушал, прижмуривая глаза, постукивание двигателя, надавливал на газ то слабо, то сильно, то совсем убирал ступню с акселератора. А двор между тем наполнялся светом и теплом пенистого, сытого звуками и запахами удивительного утра. Распахивались во двор окна, там мелькали фигуры людей, дробно выскакивала трескотня пишущих машинок, звонили телефоны.
Посидев так, он глушил мотор, выходил из кабины и, оглядев автомобиль, принимался протирать стекла, спицы. Однажды он раздобыл черного лаку и два дня был занят покраской. Исполкомовские работники, чье любопытство было утолено за день-два, не обращали теперь внимания ни на автомобиль, ни на Якуба; даже те, кому эта возня казалась забавной и никчемной, не задирали его больше насмешками. Но равнодушие было ему обиднее, чем самые язвительные насмешки. Только в разговорах с исполкомовским сторожем он отводил душу, мечтал о могучих моторах, о том, что и сам он когда-нибудь станет их отважным повелителем. Сторож дымил цигаркой и вежливо поддакивал.
– Хорошо ли закрываешь амбар? – сказал он как-то. – А то вон в ямщине коня увели. Говорят, цыгане стали табором в степи.
– А зачем цыганам машина, – сказал Якуб. – Им кони нужны, а машина им ни к чему.
Но, запирая амбар, он взвесил на ладони замок, с удовольствием ощущая его тяжесть.
А конь и вправду исчез со двора ямщины. Наутро Хемет, разбираясь с происшествием, выяснил, что один из ямщиков ездил на мельницу, вернулся поздно и поставил коня на выстойку. Сам он прилег на телеге, чтобы часа через два напоить лошадь, дать ей корму и поставить в конюшню. Но так как он был выпивши, то проспал до утра. А проснувшись, увидел, что лошади нет. Следы уводили к речке и там терялись.
Хемет избранил ямщика и приказал искать коня. Тот ушел и вернулся после полудня – злой, жалкий, и Хемет опять побранил его, но не так грозно, как утром. Он уж думал про себя, что коня, если увели цыгане, вряд ли найдешь, а шум вокруг происшествия может оказаться убыточней, чем если купить нового коня. Но Алсуфьев, усталый, издерганный похмельем и бесплодными поисками, вдруг стал грозить, что у него есть волчий капкан и он поставит его в конюшне возле стены, выходящей в глухой переулок. Его речь возбудила и остальных ямщиков. В их крикливых голосах все внятней, все пронзительней звучали нотки воинственного озлобления: маячила встреча с извечным врагом – конокрадом, и это веселило и ожесточало лошадников.
Когда Хемет вышел со двора и двинулся вниз по улице, ему еще слышались необузданные голоса ямщиков. Затем он свернул в переулок, и здесь под ногами пружинила войлочная мягкость пыли, и воздух насыщен был и пылью, и запахами – молока, дымка, варева, и звуками людей и вещей, и среди движения теней и полусвета сумерек, запахов и звуков точно подымались и опадали призраки тех необузданных, угрожающих голосов. Наконец он вышел на набережную и увидел свой дом. Подойдя к калитке, он послушал, как шаркают во дворе шаги жены, погремывает подойник, потрескивают сучья – это, наверное, Айя подтапливает очаг. Он открыл калитку, в этот миг в очаге вспыхнул высоко огонь и осветил Айю, ее стройные смуглые ноги, цветастое платье, разрумяненное оживлением и пламенем лицо.
– Папа, я напоила коня, – сказала она, видя, что отец направляется к конюшне.
– Хорошо, – сказал он, останавливаясь. – Ты, я думаю, не гнала галопом с реки?
– Нет, папа. Я спустилась к Золотым пескам и там купала Бегунца.
Он кивнул. Дочери шел пятнадцатый год, она была здорова, неприхотлива, хорошо, с какою-то бесшабашностью училась и была помощницей матери в ее делах, которые исполняла тоже бесшабашно и легко, по-мальчишески порывисто и угловато. Ему нравилось, что она поит и купает коня, ловко ездит верхом и, становясь старше, медленно расстается с мальчишескими привычками.
Он подошел к дочери и ласково, поощрительно потрепал ее по голове. Она вздернула голову, будто бы освобождаясь от ласки, а на самом деле ловя отцову ладонь, приникая к ней. Она улыбнулась горделиво, глаза ее блестели:
– Уж так я поплавала, папа! Но ты обещал, что дашь мне Бегунца – поехать в степь.
– Хорошо, – сказал он, – поедешь.
Жена вышла из загона и притворила за собой дверцу, оплетенную хворостом. Слегка избочась, она несла подойник.
– О чем вы тут шепчетесь? – сказала она. – Вот два башибузука! А кто же матери помощница?
Айя рассмеялась:
– Биби твоя помощница – вот кто!
Хемет спросил:
– Биби спит?
– Нет, – ответила жена. – А что, ужин готов? – спросила она старшую дочь. – Собирай на стол, а я сцежу молоко.
Пока он смотрел на жену и дочь и разговаривал с ними, он чувствовал, как все они слиты в одно, а двор со всем сущим в нем – защита их покою и благоденствию. И ничто не беспокоило его. Но когда жена ушла в сени, а вскоре, погасив уголья в очаге, ушла и дочь, язычок тревожного пламени как бы сверкнул в теплом насыщенном мраке затихшего двора, и первым побуждением было отправиться на усадьбу ямщины и стеречь ее, как стерег он некогда свой двор в ожидании налета. Но тогда он был одинок, смел и горяч отвагой и яростью одиночки. Та же отвага самосохранения еще не так давно принуждала его поступать хитро, вертко и жалко, но теперь все то было в прошлом, и он никогда больше не станет унижать себя ни злобой отчаяния, ни хитростью, ни увертками. И еще ему не хотелось думать, что ямщина так беззащитна, чтобы требовать ярости и самоотречения.
Он уснул с мыслями о достоинстве и силе, которые он теперь имел. Но сон его был чуток, отчетливо слышал он первых петухов, и вторых, и третьих. Потом он поднялся и, быстро одевшись, отправился на усадьбу. В том переулке, где он шел вчера, тихо светлели сумерки, было студено и воздух не тронут еще звуками утра. Но как только он вышел на улицу, показалось, что голоса ямщиков так и не затихли со вчерашнего вечера. Но они, оказывается, и не были так громки, как померещилось сперва. Трое ямщиков стояли возле повозки, глядели себе под ноги и, судя по голосам, вроде спорили. Он еще не дошел до них, когда одни обернулся и поспешно выпалил:
– Как есть в капкан угодил!
И тут Алсуфьев, иссиня-бледный, с сумасшедше вертящимися глазами, оттолкнул легким порывистым туловищем ямщика и прокричал в самое лицо Хемету:
– Известный пьяница!.. Жулик! Пасынок Грибанова-пимоката!
Хемет шагнул к повозке и увидел лежащего на боку с поджатой к животу ногой парня. Веки его были сомкнуты, но тело дышало, явно подымаясь и опадая. Он, пожалуй, слышал, что говорили над ним мужики.
Хемету померещилось избиение. Он тряхнул и помотал головой. Так бы они, наверное, и сделали, когда бы просто поймали вора. Но щелк капкана, дикий вопль и взгорячили, видать, и тут же остудили ямщиков.
– Запрягайте, – сказал Хемет. – Отвезете в амбулаторию. – Горестным взглядом, будто прощаясь, обвел он обширный двор ямщины и направился в исполком…
Городок давно уже с любопытством наблюдал, как под крылышком исполкома благоденствует прежде безродный бродяжка. И теперь каждый, кого допрашивала встревоженная милиция, торопясь и захлебываясь, припоминал все, что знал или слышал о Хемете. В газете писали, что дело не кончилось бы так печально, если бы не собственнические страсти всякого сброда, зачем-то собранного в ямщину.
Каромцев, несмотря на ажиотаж вокруг происшествия, понимал, что городок смачно, удовлетворенно переварит случившееся и забудет про него. Газета тоже не сегодня завтра поостынет. Суд не окажется суровым к ямщикам, поскольку жертва действительно вор и жулик, намозоливший глаза окружной милиции. Но ямщину закроют, думал он с сожалением. Из облцентра пришло письмо, полное удивления и негодования: о какой ямщине идет речь, разве есть еще ямщины? И разве правда, что ямщина существует при окрисполкоме? На чей счет? Кем утвержденная?
Ямщину закрыли. А через некоторое время городок уже жил новым событием: здесь открыли спортсекции и во главе поставили Якуба, сына шапочника Ясави.
