Текст книги "Земля городов"
Автор книги: Рустам Валеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
Дония была в той поре, когда девушки не задерживаются в отцовском доме. Но к ней, безродной и нищей, никто сватов не засылал. Человека, к которому она могла бы уйти сама, не было, и она знала: ее похитят – пусть не Юсуф, но кто-то другой, и ей некуда от этого деться. За парнями был вековечный опыт и предощущение того почти первобытного чувства победы, обладания, равного почти геройству. А за ней – инстинктивная готовность подчиниться, смириться… И она пробыла-таки у Юсуфа в плену три дня.
Она требовала: «Отпусти меня». – «Я буду твоим мужем», – ответил он. «Какой же ты муж, – будто бы ответила она, – если вот уже вторая или там третья ночь, а ты не можешь взять меня».
Неизвестно, что было дальше. Известно только то, что бай, которому вовсе не хотелось женить сына на нищенке, сам увез ее из села и отдал в то заведение…
Хлеботорговец Спирин отвел Хемету и Донии под жилье один из своих амбаров. Привередничать им не приходилось, да и давно ли тому Хемету крышей было небо, а постелью полынная земля, а тут – бревенчатый, с чистым духом, амбар.
Тут, если хотите, – еще одна история, точнее, продолжение истории единоборства Хемета с яушевским отпрыском. (Единоборство – так могло показаться только Хемету, жаждущему неуступчивости, уверенности в себе, алчущему доказать это любому, даже самому Яушеву.)
К тому времени умер старик Яушев, и сынок его принял дело. И начал с чудачества, чтобы переплюнуть покойного отца, который, бывало, прикуривал от десятирублевой ассигнации или теми же десятирублевками растапливал самовар. Так вот, узнав, что Хемет живет в амбаре Спирина, он стал встречать за городом подводы с хлебом и, заплатив по рублю за пуд, направлял их к Спирину, говоря, что остальное – еще вдобавок по рублю – доплатит Спирин. Крестьяне подъезжали ко двору Спирина и просили рубль за пуд. А так как на базаре пуд хлеба стоил полтора рубля, то Спирин пошире открывал ворота.
Что ни день, то полон амбар. И вскоре пришлось Хемету сооружать шалаш во дворе.
Хемет всерьез полагал, что Яушев-младший бросил ему вызов, и испытал, наверное, удовлетворение от того, что сможет потягаться с ним в остроумной отместке. Однажды он остановил свою подводу, груженную зерном, рядом с автомобилем Яушева, стоявшим у подъезда банка. Спокойно ссыпал зерно в автомобиль и выбежавшему ошеломленному купцу сказал:
– Вы перестарались, эфенди. Одна подвода оказалась лишней и в амбар не вместилась.
Долго ли, коротко ли, а подкопилось у Хемета деньжонок, и он построил новый дом. И теперь в новом доме ему было приятно вспоминать, как Яушев прокатился по городу с полным кузовом зерна.
В то лето Хемет чуть не потерял коня. Он мог потерять не только коня, но и свой дом, доставшийся не просто, и жизнь, которой стоило дорожить хотя бы ради дочки.
Говорят, он глухой ночью вывел из конюшни Бегунца, постоял, оглаживая ему бока, содрогающиеся от испуга (в упругой, настороженной тишине ночи то и дело трещали выстрелы), затем снял с него уздечку и заменил ее веревочной.
– Куда ты в такую темень? – сказала ему жена. – Ведь убьют, как только выйдешь со двора. Эти казаки прямо обезумели.
– Может, я и проскочу, – ответил он. – А вот если утром они придут… Как ты думаешь, отдам я этим удирающим казакам коня? Как бы не так! Значит, они и меня прихлопнут, и коня захватят. Так что… – И он, ничего больше не сказав, повел Бегунца со двора. Жена закрыла за ним ворота.
Хемет спустился к речке, глянул еще разок в ту сторону, где шла перестрелка, затем вскочил на коня и шлепнул босыми пятками по его бокам. За два или три часа скачки он достиг села и, оставив там Бегунца у знакомого человека, пустился обратно пешком. Босой, в латаных штанах, в изодранном бешмете, он был похож на бродяжку, и вряд ли дутовцы обратили бы на него внимание, если бы повстречались ему.
Утром он вошел в город и, проходя мимо яушевского дома, увидал автомобиль, в котором сидел вдрызг пьяный Яушев и кричал своей челяди, таскавшей тюки с добром:
– Эй… где, я вас спрашиваю!.. Где, спрашиваю!.. Никто не знает? Ну как называется эта дрянь?.. Эй! – это уже относилось к Хемету. – Эй, бродяга, как тебя?..
– Я не бродяга, – ответил Хемет, остановившись, – то есть я хочу сказать, эфенди, что теперь не я, а как раз вы бродяга.
– Пошел к черту, образина! – закричал Яушев. – Ты только скажи мне, как называется эта штука, из которой чай пьют. И ступай к черту, понял ты, образина?
– Зря беспокоитесь, эфенди, – сказал будто бы Хемет. – Вам эта штука, может, и не понадобится. Вам и времени-то не будет останавливаться и распивать чаи.
И тут Яушев закричал:
– Самовар! Самовар же! Вспомнил. Самовар тащите, эй вы, дерьмо собачье! Несите самовар…
Из-за угла вывернулся тарантас о двух лошадях и бешено понесся по булыжной мостовой. В тарантасе ехали офицеры. Яушевский шофер спешно стал заводить автомобиль. Когда автомобиль тронулся, со двора одна за другой выскочили две повозки, груженные разным добром, и пустились вслед за автомобилем.
Через два часа город полностью был занят красными. К этому времени Хемет, сменивший ветхую свою одежу на приличный костюм, стоял у ворот и смотрел, как едут красноармейцы и копыта их разгоряченных коней цокают по мостовой.
3
В одно сентябрьское утро уездный продкомиссар Каромцев увидел из окна кабинета подводу у коновязи. Морда коня была высоко вздернута уздечкой, привязанной к кольцу под дугой. А возле коня стоял человек в коротком бешмете, в барашковой низкой шапке, и голова его тоже была высоко поднята, а в руке колыхалась какая-то бумага.
– Кто такой? – спросил Каромцев не строго, а просто отрывисто, как и привык уже спрашивать, велеть, запрещать.
Тот не ответил прямо, сказал:
– В семь утра пришел. Вот по этой бумаге. – Быстрым жестом он протянул листок.
Это было постановление городского исполкома (лошадник, видать, содрал его с забора) о продразверстке, отпечатанное на днях и вчера расклеенное по городу: все граждане уезда обоего пола от 18 до 50 лет мобилизуются для проведения разверстки хлеба и фуража… все подводы Маленького Города и уезда поступают в распоряжение райпродкома и направляются по его указанию…
Каромцев глянул на лошадника:
– Надо зарегистрироваться. В исполкоме. А работать…
– Значит, сегодня не будет работы? – спросил Хемет.
Он так это спросил, что Каромцев внимательно поглядел на него и увидел, что глаза лошадника выражают не просто минутное настроение, а настроение его бытия, что ли. Была в них готовность к преодолению. И какое-то смирение одновременно. Потихоньку преодолевать – и потихоньку дальше, дальше, если, конечно, за первой целью есть у него и другая, и третья…
Каромцев спросил необязательным, едва ли не дружественным тоном:
– А почему ты так высоко задрал коню голову?
Хемет усмехнулся и ослабил уздечку, так что она провисла. А голову конь все равно держал высоко, сейчас даже приметнее было, как это гордо у него получается.
– Как зовут коня? – спросил Каромцев и опять испытал чувство расслабленности, необязательности.
– Бегунец, – ответил лошадник, и конь попрядал ушами.
С удивлением заметив это, Каромцев спросил:
– Ты по-русски его зовешь?
– По-татарски Югрек, – ответил лошадник, и конь опять попрядал ушами, услышав свое имя. – Я у Спирина работал, у хлеботорговца, – сказал лошадник. – Слыхал, наверно?
– Хороший был хозяин? – спросил Каромцев и почувствовал внутри у себя напряжение, присущее ему во всех неукротимых его делах.
– Мне он не хозяин был, – ответил лошадник. – Он своему хлебу хозяин был, дому, бабе своей. А мне он не был хозяин.
– Как же он не был хозяин, когда эксплуатировал твой труд?
– Я мог уйти от него всегда. Я тоже хозяин. Я мастер.
– Мастер? – несколько растерянно повторил Каромцев. – Я понимаю, гончар или шапочник – мастера…
– Мой конь… – сказал Хемет, и движение мысли изменило его непроницаемо спокойное лицо, но ему не удалось выразить того, что он хотел, и повторил опять: – Мой конь…
И лицо его опять приняло выражение спокойствия, даже некоторого самодовольства.
– Ну ладно, – произнес Каромцев. – Тебе, конечно, понятно, что все подводы города и уезда… независимо от желания владельцев, подлежат…
– Я это понял, – перебил Хемет. – Только сегодня я остаюсь без работы. Так, выходит?
– Хочешь возить меня?
– Тебя? – Хемет посмотрел на продкомиссара. – Тебя – нет, – сказал он.
– Почему? – спросил Каромцев резко. Но резкость произошла не от обиды, а изумления.
– Коня могут убить, если с тобой ездить.
– Но ведь и меня!.. – негодующе воскликнул Каромцев. – Меня в первую очередь могут убить. И тебя!..
– Конечно, – согласился Хемет. – Но и коня тоже.
– Ты – мелкобуржуазная стихия…
– Меня зовут Хемет.
– Мелкобуржуазная ты стихия, Хемет! Ведь ты будешь возить на ссыпной пункт хлеб, взятый у кулака. Так что же, ты думаешь, бандиты не могут напасть на тебя, отобрать хлеб, отнять коня? – Он помолчал, но Хемет ничего не ответил. – Своего коня я отдал Петухову, ему он нужней. (Петухов то и дело скакал по селам, где вспыхивали кулацкие восстания.) А наши клячи не годятся для дальних поездок…
– Это будет работа?
– Ты будешь получать то, что положено всем мобилизованным лошадникам.
Когда он повернулся и направился к крыльцу, услышал за спиной:
– Так смотри… – Хемет стоял возле телеги и держал в обеих руках вожжи. – Так смотри, завтра буду утром.
– Да, да. Приезжай, – сказал Каромцев и проследил, как тот сел в телегу, забросив ноги в плетеный короб, и конь, легко двинув ходок, побежал бодрой рысью.
Стороны отвоевали, не тронув Хемета, а лишь невольно попугав его, ничего у него не отняли, но и ничего пока что не дали – он так и оставался лошадником, владычествующим над собственной животиной, постройками и грядками на дворе, кой-каким имуществом в сундуках. Новая власть продолжала единоборство с противником: нынче ей надо было отнять хлеб у враждебного ей кулака и накормить голодающих детей, рабочих, красноармейцев.
Хемет ездил с продкомиссаром, делая с ним его дело, воюя его войной. А у него шла своя война, свои заботы нависали жестокой угрозой, и он едва ли подозревал, что его и Каромцева горькие заботы смыкаются близко.
Из деревни он получил весть о том, что мать ребенка умерла от тифа, а мальчонка исчез. Скорбные вереницы беспризорников, мелькающих на станции, в слободах и улицах Маленького Города, рассказы о христарадничающих малолетних «беженцах», ватажками набегающих на гумно и мельницу, находящих приют в волостных детдомах, наводили его на мысль о странствующем сыне. Где он, потерявший мать, не ведающий об отце? Где, в какой ватажке несчастных детей? Да жив ли?!
Он, рассказывают, отыскал сына в Кособродах, в волостном приюте, и был ошеломлен тем, что парнишка отбивается от него, как от чужого. Сын не узнавал его. Хемет заплакал и стал связывать его вожжами. Когда парнишка, обессиленный сопротивлением, заснул в повозке, Хемет расслабил узы и сам прикорнул рядом.
Когда он проснулся, мальчика в повозке не было.
Лошадь остановилась у ворот, тихо заржала. Хемет бросил вожжи и, спрыгнув с ходка, пошел стучать. Двор за высоким забором безмолвствовал, и он поднял кнутовище, чтобы постучать еще. И тут его осенило: не взлаяла собака, темны окна, а сумерки только пали. Он осторожно, весь напрягшись, огляделся – так явственно было ощущение засады в окружающем безмолвии потемок. Неизвестно откуда и неведомо чьи проскреблись в уши настороженные шаги, и когда послышался женский испуганный голос: «Кто? Не ты ли, Хемет?» – тогда только он понял, что шаги слышались со двора и не жена шла отворять ему.
– Я. Кто же еще! – слишком громко сказал он.
Когда отворилась калитка и он подался вперед с тревожным чувством, что глянет сейчас в бездну, – беспокойно заржал конь. Хемет поспешно коснулся рукой жаркой морды коня. Потом глянул в ту открывшуюся ему бездну двора и увидел там покаянно сжавшуюся женскую фигуру.
Мелким спотыкающимся шагом он пошел по двору. А позади соседка Мавлиха отворила ворота и впустила коня, и конь теперь двигался тихонько за хозяином, чуткий в тишине и потемках.
– На третий день, как ты уехал, – заговорила Мавлиха, – Дония ходила на базар…
– Она дома?! – громко спросил он, и конь тревожно заржал, завозился в оглоблях.
– Дома, дома, – быстро сказала старуха, – А пришла ни жива ни мертва. Видала, говорит, на базаре Юсуфа, и он будто бы шел следом за ней. Ей с перепугу могло и померещиться, но наутро во дворе не оказалось собаки. А на другую ночь кто-то ходил по двору, а потом дергал дверь. Дония с тех пор ночует у нас, а я… зачем ему я, если он даже вздумает взломать дверь? Ведь ему Дония нужна, раз уж он воровал ее однажды.
– Дальше, – сказал Хемет, – что дальше?
– Сеновал кто-то поджег, – сказала она. – Потушили.
Только теперь он задним числом опознал неясный запах, чуждый его двору, запах горелого, и снова ощущение опасности охватило его.
Он распряг коня, привязал его к столбу, чтобы остыл после дороги, затем привел от соседей жену, уложил ее в постель и, погасив лампу, вышел в сени (в сенях он покурил и потом, на протяжении всей ночи, несколько раз возвращался туда и, оставляя дверь полуоткрытой, закуривал, пряча цигарку в ладонях и не отрывая глаз от двора), взял в чулане ружье и пошел к забору, где густо, непролазно росли лопухи, – там он сел и застыл, положив ружье у бедра.
Открывалось небо – луна убегала от тучки и далеко откатывалась, и теперь она как бы оглядывалась на пустоту вокруг себя. В белом густом свете он увидел угол сеновала, темный и суровый, и что-то укоризненное было в его печальной обугленности. Заржал Бегунец. Хемет поднялся, набрал в колодце воды и напоил коня, затем насыпал в корыто овса и занял прежнее место. Конура зияла черно. «Хороший был пес, – подумал он. – Из чужих рук не брал еды».
К утру Хемет стал мерзнуть, но не покинул своего места и просидел, съежившись, до той поры, пока совсем не посветлело небо. Потом он поднялся и опять глянул на сарай, на обгорелый черный угол сеновала и вздрогнул, представив пожар и Бегунца в сарае. И хотя было светло, он пошел в конюшню, лег там на сене и уснул, уверенный, что при первом же тревожном ржании коня очнется и, если уж случится лихо, успеет вывести его из конюшни.
Когда Хемет проснулся, в раму настежь открытой двери падал яркий свет. Он быстро вскочил и вышел из конюшни. В сенях кипел самовар, жена бренчала посудой в доме.
– Мне надо идти, – сказал он, войдя в дом. – Мне надо идти. И приду я не скоро.
Жена налила ему чаю, и он стоя выпил всю пиалу, обжигаясь, быстрыми глотками. Потом он глянул на жену. Она опустила глаза, но, когда он двинулся к двери, сказала:
– Ты ружье повесил на место?
– Да, – сказал он не задумываясь и вышел на крыльцо.
Он шел пустынными улицами мимо облупленных, помеченных пулевыми язвочками стен казенных зданий, мимо магазинов и лабазов, небрежно и грубо заколоченных досками, которые уже начали темнеть под дождями и ветром. Слишком уныл и пустынен был городок, и ему подумалось, что случись какое-нибудь насилие, городок и не колыхнется от выстрелов, криков о помощи. И снова тревога коснулась Хемета, он представил жену, вспомнил ее вопрос: «Ты ружье повесил на место?» – и то, что она готова была защитить себя, наполнило его гордостью и страхом.
Улица привела его на бывший конный базар, где теперь темно роился толкучий рынок, исполненный энергии и отваги до первых намеков на облаву, и Хемет, в общем-то безучастный к купле-продаже, невольно приускорил шаг, совсем как раньше, в предвкушении восхитительного движения среди гула и запахов.
Как бы окаймляя копошащихся людей, стояли и ходили кто с решетом, кто с корзиной торговки пирожками. Он купил несколько пирожков и, присев в сторонке, съел два или три, а остальные, завернув в бумагу, сунул в карман бешмета. Подумав, он еще купил пирожков и положил их в другой карман: если встретит сынишку, то они сядут где-нибудь у забора и поедят. Может быть, к тому времени пирожки не совсем остынут.
«Только бы успеть, – думал он, – только бы успеть увидеть его до того, как поймают. Он голоден, и он обязательно попадется. Только бы успеть».
Он вошел в толпу, несильно напирая плечом, и она подавалась и тут же смыкалась. В уши ему жужжали голоса: старуха подсовывала сшитое из домотканой скатерти женское платье, кто-то – бекешу, кто-то – хрусталь, и все в обмен на хлеб; ухватился за рукав прощелыжного вида человечек и стал шептать, что хорошо бы найти подводу и съездить в одно местечко за зерном. Хемет почти с брезгливой поспешностью выбрался из толпы и двинулся к «обжорным» рядам. Под длинным навесом стояли грубо сколоченные столы и скамейки. Бродяжки, пропойцы, крестьяне, чьи подводы стояли у оградки сквера, оборванные и обросшие дети – одни с жадностью поедали бог весть какое хлебово, другие растянулись в очереди к окошку в дощатом, наспех сколоченном сооружении. Там, в пару и чаду, мелькало воодушевленное лицо Колчерукой. Приказательно взмахивая здоровой рукой, она руководила помощницами, которые ловко подавали жестяные чашки в протянутые к окошку руки.
Хемет зашел с противоположной стороны и попросил вызвать Колчерукую.
– Ты не видела мальчонку? Рыжий…
– Здравствуй, Хемет! – сказала она, чувствительно ударяя рукой по плечу Хемета. – Я уж думала, тебя дезертиры подстрелили или комиссары за решетку упрятали!..
– Отвечай, – отрывисто сказал он. – Не видела ли ты среди своего сброда рыжего мальчонку? Очень рыжий, даже на ушах у него веснушки…
Она напряженно задумалась. Потом покачала головой.
– Нет, не видела. Но буду теперь смотреть.
– Очень рыжий, – повторил он.
– Зайди, я налью тебе супа, – сказала Колчерукая. – Он не так уж плох, как ты, может, думаешь.
Хемет отказался, обошел строеньице, глянул на два ряда столов, но нигде не увидел рыжей головы.
В тот день он еще заглянул на сенной базар, затем был на станции. На путях стояли поломанные вагоны, бездействующие паровозы. По перрону бродили, лежали у тумб, у некогда обильных лотков оборванные, изможденные люди. Стал сеяться мелкий дождь, и некоторые поднялись и легли у стены вокзального зданьица. Он остановил двух маленьких оборванцев и спросил, не видали ли они очень рыжего мальчишку, и они внимательно смотрели на него, слишком внимательно – ему даже показалось, что они внюхиваются в него. Подбежали еще несколько мальчишек. Нет, сказали они наконец, не видели рыжего, такого, чтоб очень рыжий.
Он отошел от них и когда машинально сунул руку в карман, там не оказалось пирожков. Он усмехнулся, вынул пирожки из другого кармана и стал искать мальчишек. Их словно ветром сдуло. Он положил пирожки на лоток, а когда, отойдя немного, оглянулся, увидел у лотка пылкое копошение оборванных фигур.
4
– Я пришел отпроситься у тебя, – повторил Хемет, не повышая голоса, и, когда Каромцев повернул к нему лицо, повторил еще раз: – Я пришел отпроситься. На три дня. Больше мне не надо.
– Слушай, – сказал Каромцев спокойным, но таким, что вот-вот зазвенит, негодующим голосом. – Выйди в коридор и сиди там, покуда не позову.
Хемет вышел, и ни возмущения, ни обиды не было в неспешном шаркающем звуке его шагов, в том, как он захлопнул за собой дверь.
Каромцев налил из графина воды и отпил глоток, затем стал свертывать цигарку. На стульях, стоящих в ряд у стены, сидели двое мужиков, небритых, с лихорадочными от бессонницы глазами, в стеганых «теплушках», набухших от влаги и источающих противный прелый запах, и ждали, когда он заговорит. Каромцев глубоко затянулся и глянул в окно. Там, сквозь туманец дождя, он увидел у коновязи шесть лошадей, мокрых, со впалыми животами, понуро склоненных, а возле лошадей – мужиков, тоже, как эти, небритых и вымокших.
Мужики были из Щучьего, самой отдаленной волости, затерянной в лесах. В волости числилось шестьсот дворов, но только в центре – Щучьем – кучно жило шесть-семь семей, остальные разбросаны по хуторам. Прошлым летом Каромцев был там и поразился: каждое хозяйство – островок в лесах; изба и надворные постройки сделаны грубо и неэкономно из добротного, крепчайшего дерева; хозяин, утративший поджарость и подвижность предков, попавших сюда бог весть из каких далей в поисках земли, был могучей, тяжелей и ленивей своих предков, он выходил на крыльцо и видел всю своюземлю, которую из года в год, из десятилетия в десятилетие отвоевывали и предки, и сам он у чащи лесов, он видел ее всю, ибо до самой отдаленной полосы было не более двухсот метров.
Каромцев дивился такой, по его мнению, дикости: все – пищу, одежду, посуду, сбрую, обувь – хозяева производили сами, требуя от города малого: керосину, соли, немного железа, чтобы самим же изготовить топоры. На шестьсот дворов имелось, может быть, пяток телег, и нужды в них вроде не испытывали – летних дорог в волости все равно нет. Передвигались пехом и верхом на лошадках. Правда, летом применяли еще один вид транспорта – волокуши, на них и бревен подтащат, и мешок зерна сволокут на мельницу, но чаще опять-таки верхом, положит седок впереди себя мешок поперек и поехал.
До уездного центра от них километров, наверное, сто с гаком. Каромцев требовал от щучанцев, как и от всех, вывозить хлеб. «Не на чем вывозить», – отвечали ему, а он негодующе кричал: «На чем хотите, но чтобы хлеб был!» – так что щучанцам ничего другого не оставалось, как отправить в городок шестерых активистов верхом – каждый положил поперек лошади по мешку овса. Почти три дня добирались мужики, треть овса скормили лошадям. Теперь обратно надо добираться и опять же кормить лошадей, так что с гулькин нос сдадут они зерна.
И вот Каромцев сидел, стыдясь тогдашней своей горячности, и не спешил говорить, хотя выход им был найден. Один из мужиков, ковыряя пальцем в скомканной бороде, хрипло проговорил:
– Таперича что, как приказ выполнили?
– Теперь поедете домой. – Каромцев поднялся и улыбнулся, ободряя и мужиков и себя. – Помнится, мужики, в Щучьем усадьба царского лесничества цела, не так ли?
– Таперича там Совет находится, – ответил мужик.
– А конюшни и сараи?
– Пустуют.
– Надо организовать воскресник и оборудовать в лесничестве глубинку. Каждый привезет зерна, сколько положено, и сдаст сельсовету. А зимой по санному пути каждое хозяйство повезет хлеб на станцию.
Мужик хмыкнул, перестал ковырять в бороде.
– Так и без того… санный путь ляжет, так и повезем.
– Нет, милые мои, – непреклонно сказал Каромцев, – нельзя хлеб до нового года оставлять в амбарах у мужика. Так мы никакого плана не выполним. Надо немедленно свезти хлеб в Щучье. А так, – он махнул рукой, будто бы развеивая махорочный дым, – мужик станет молотить, расходовать да и припрятывать хлебушко. Так вот: из первых намолотов – в общий амбар. Под охраной хлеб будет целее. А зимой привезете на санях. Сани-то есть? – спросил он, усмехнувшись.
– Сани есть, – ответил второй мужик. – И весы в лесничестве есть.
Каромцев, подумав, спросил:
– А не откажутся мужики везти? Путь долгий… да и свой хлеб везти чужому дяде, а?
– Так, может, и не с большой охотой, – бородатый мужик усмехнулся, – только, скажу я, мужики завсегда рады по первопутку на городской базар. А ежели за вывозку хлеба платить будут, все лишняя копейка.
– Платить обязательно будем. Ну, ступайте. Обогрейтесь, отдохните и езжайте с богом. Я приказ напишу, чтобы глубинку строить. Доставите председателю Совета.
Мужики поднялись и, подталкивая друг друга, стали направляться к выходу.
– Только вот чего, товарищ комиссар, – сказал бородатый. – Хлеб-то мы бы сдали… коням может не хватить.
– Коли так, забирайте весь овес, – сказал Каромцев и склонился над столом.
Написав приказ и вспомнив о Хемете, он выглянул в коридор и увидел, что тот сидит на скамейке и, откинув голову к стене, спит. Он кашлянул, и Хемет зашевелился, встал и, одернув одежду, направился к нему. В сумеречном свете окна лицо Хемета выглядело очень усталым, на щеках прожелть. Каромцев спросил:
– Ты болен?
Лошадник отрицательно покачал головой.
– Скажи, если болен. Никто больного не заставит работать. Да и нет спешки ехать куда-то.
– И хорошо, что ехать не надо, – сказал Хемет. – Мне надо три… теперь уже два дня. И чтобы вчерашний день, когда я не вышел на работу, тоже засчитать. Всего три дня выходит.
Каромцев тихо спросил:
– Ты в приюте был?
– Везде я был. Откуда мужики приехали?
– Из Щучьего.
– Издалека, – сказал Хемет, глядя в окно. – Никогда я там не бывал. – Так и не глянув на Каромцева, не попрощавшись, он вышел из кабинета.
Потом Каромцев видел в окно, как он подошел к мужикам и о чем-то спрашивал их. Они уже отвязывали коней, уже повели от коновязи, а он, не отставая, шел с ними и говорил что-то.
«Уж не в Щучье ли он собирается?» – подумал Каромцев, и ему представились запущенные леса, кишащие бандами дезертиров и кулачья, неоплодотворенные и покрытые к осени бурьянной ветошью беспризорные поля, железные дороги с вывернутыми рельсами, с глухими, почти насмерть покалеченными паровозами – край, где в это черствое время ничего не стоит сгинуть взрослому человеку, а ребенку и подавно.
Вздохнув, он придвинул к себе выписку из протокола собрания ответственных работников города.
«Тов. Копелиович отмечает, что в городе есть скрытые запасы продовольствия… предлагает сделать продовольственную облаву, для чего разбить город на пункты и в каждый пункт послать отряд для описи продовольствия… Постановили: техническую сторону продоблавы разработать и осуществить тов. Каромцеву, который представит свою работу на утверждение уездпарткома и исполкома».
– Вызовите ко мне Петухова, – крикнул Каромцев, выглянув в коридор.
Ночь была темная и сырая, капало с крыш сарая и дома, и рядом с листьев лопуха капало; волглый, прохладный воздух больно проникал в легкие, и Хемет прятал нос в воротник полушубка, чтобы не простудить горло и не кашлять. Подстелив под себя потник, он стоял на коленях, запахнув покрепче полушубок и поверх него плащ, под которым спрятано было ружье. Мучительно хотелось курить, но он боялся уйти из засады, чтобы не открыть себя.
Он очень устал за эти дни и ночи, но страх, и гнев, и горе так возбудили его, что он не мог спать, только яркими отрывками проносились в его воспаленном мозгу картины минувших дней и ночей: звероватый мальчишка, связанный по рукам и ногам, в повозке, жена, спрашивающая: «Ружье ты повесил на место?»
Лопушиный лист качнулся под легким ветром и окропил лицо Хемета влагой. И тут же он услышал ржание Бегунца, а потом какое-то поскребывание по ту, уличную сторону конюшни. И хлынул жар – к голове, к груди, и невыносимо было это борение озноба и жара.
Хемет легко поднялся, откинул ногой потник из кустов, положил на него ружье, затем снял плащ, полушубок, живым свободным шагом пошел к забору и легко перемахнул через него, не произведя почти никакого шума.
Хемет не удивился, когда столкнулся с Юсуфом, едва завернув за угол, но был ошеломлен его высоким, слишком высоким ростом. Едва Хемет ударил в его крепкую грудь кулаком, ничуть не поколебав ее, как понял, что уже оплошал и может оказаться поверженным, но в следующую же секунду он пружинисто отскочил, а затем головой ударил противника в живот; а когда тот, гулко ухнув, согнулся, заработал кулаками. Хемет слышал, как хряскают скулы, и почувствовал, что Юсуф не то чтобы уступает ударам, а ждет под их каскадом момента – тогда Хемет опять отскочил и с силою ударил его ногой в пах.
Противник упал, а Хемет, все еще тяжело дыша, но без ослепления, без ненависти, понимая только, что малая долька жалости обернется против него, опустил на голову Юсуфа кулак…
Он вывел со двора коня, с усилием перебросил тяжелое тело противника поперек хребта лошади, затем вспрыгнул сам и поехал к реке.
На середине реки, где темная, дышащая глубинным холодом вода дошла коню почти до шеи, он почувствовал, как содрогнулось тело Юсуфа, и у него чуть не сорвалось с языка: «Не бойся, в воду я тебя не сброшу. Я только отвезу тебя подальше и отпущу».
Конский топот послышался за спиной, затем крики, и он пришпорил коня, а когда Бегунец, отягченно ухая нутром, лег было на крупную рысь, Хемет оглянулся. Его настигали четыре всадника. Хемет отвернулся и опять стал подгонять коня. Его уже настигали, стали обходить, а он и не думал останавливаться.
– Далеко ли собрался? – почти в ухо сказал ему Каромцев и перехватил узду.
Хемет молчал.
Каромцев, уронив поводья и упираясь в луку седла обеими руками, вгляделся в пленника Хемета и, выпрямившись в седле, кивнул спутникам. Те приблизились, плотно окружили коня с двумя седоками.
– А ну-ка снимите его, – приказал Каромцев, и бойцы сняли пленника.
– Не отдам, – сказал Хемет, не глядя на Каромцева. – Он ничего вам плохого не сделал.
– Помолчи! На то и суд, чтобы судить бандитов, – услышал Хемет суровый, почти жестокий голос и вслед за ним топот копыт.
Бегунец повернулся и тронул было за конями, но Хемет придержал его и простоял до тех пор, пока бойцы и пленник среди них не скрылись в сумеречных потемках городка.
Разве он просил их о защите и помощи, разве он неправильно бы сделал, поступив с противником так, как он думал поступить? Почему он не волен поступать со своим врагом так, как он считает нужным?
