Текст книги "Земля городов"
Автор книги: Рустам Валеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
– Ничуть, – ответил я, глядя ему прямо в глаза. Меня удивляло и возмущало то, что он не замечал моего состояния. – Я не устал, – продолжал я, – а ты хочешь, чтобы я поддержал за курдюк эту животину?
– Нет, нет, – всерьез возразил мой отец, – но вот если бы ты взял самовар…
Богу было угодно, чтобы мы не поссорились на людях: к нам направлялся Апуш. Подойдя, он молча взял за ремешок и притянул к себе барана.
– Ну, чего стали? – сказал он. – Пошли.
7
Что имел я тогда за душой? С грехом пополам закончил школу, пережил неудачную любовь и впервые познал стыд за другого. Я устыдился за отца и бежал из Маленького Города. Ошеломление перед случившимся, неприязнь, даже брезгливость… и страх, связанный с озарением: надо самому распоряжаться собой, не позволять никому лезть в твои дела, чтобы не расплачиваться за чье-то недоумие и собственную податливость.
Ну, а была ли любовь? Была. Но я не получил подарка от любви, а только предостережение. Тогда я, конечно, не мог оценить его, ведь это был опыт, пусть хотя бы крохи его, а опыт подытоживается не так рано, не в восемнадцать.
Маму я застал в растерянности: детдом переводили в Кусу, небольшой лесной городок, ехать туда она, конечно, не могла, посоветоваться и утешить ее некому – отчим вот уже месяц на Кавказе, на испытаниях новых бульдозеров.
– А он пишет? – спросил я.
Она усмехнулась сквозь слезы и кивнула на стол:
– Вон его адрес.
Разглядывая конверт, я заметил на себе ее пристальный взгляд. Она испуганно отвела глаза, губы у нее дрогнули.
– Прости меня, я должна об этом спросить… что произошло между тобой и отцом? Не с Булатовым! – резко уточнила она.
– Да все уж позабылось, – сказал я как можно беспечней. – Он хотел во чтобы то ни стало научить меня ездить на мотоцикле. Ну, ты же знаешь, какой я трус… вот, собственно, и все. Он немного дулся на меня, вот и все.
Она тихо засмеялась:
– Это так на него похоже! А ну его, этот мотоцикл, только шею себе сломаешь, правда? Ну, идем в комнату. А может, ты устал, так приляг.
– Я не устал. Я бы чем-нибудь занялся. Вот, может, почитаю или письмо напишу.
– Ступай, – сказала она, – а мне надо прибраться. Да, напиши, что я ищу себе работу… предлагают в заводскую библиотеку, но я еще не решила.
– Хорошо.
Я не мог просто написать о своем приезде и здравии, мне обязательно надо было высказать какую-нибудь идею и заранее спорить с ним, еще и не зная его отношения к предмету, изливаться в откровениях – боюсь, я слишком открыто писал о своих огорчениях… – это была патетика, которую другой, например, мама, мог бы и не понять. Но он, кажется, понял. Его ответное письмо было лишено подспудного поучительного смысла: возможно, он принял в расчет возможные мои раскаяния в поспешном душеизлиянии.
Он писал о себе, о своих делах, письмо его было свежо, юно и, казалось, источало запахи юга.
«Мы испытываем наши бульдозеры на строительстве дороги. Из Николаева сюда привезли те же катерпиллеры, что и у нас, но у николаевцев деформировался отвал. А наш бульдозер – тоже ведь катерпиллер, да мы его усовершенствовали! – поскрипывал, но выдержал все превратности здешнего грунта. Это победа.
В горах еще холодно, живем в вагончиках, ночью я просыпаюсь от холода и ну давай подбрасывать в печку дрова. Есть происшествие: один бульдозер утонул в Рице, скатившись с плашкоута. Сейчас ждем водолазов с ЭПРОНа. На моем столе найди, пожалуйста, американскую книжицу и попробуй перевести статью, я ее отчеркнул карандашом. Там что-то новое о землеройной технике. Нам нужен свой бульдозер, на собственном, челябинском, тракторе. Но чем больше мы будем знать о заморских машинах, тем лучше и оригинальнее сделаем свою. Будь здоров, весел и трудолюбив!»
Я долго был несмышленышем в настоящей взрослой жизни, а теперь наконец-то входил в контакт с одним из самых деятельных ее участников. Я гордился собой и был преисполнен любви и уважения к Булатову. Над статьей я просидел недели полторы и поставил точку как раз к возвращению отчима. Он тут же взял мою работу и стал читать. Но был слишком переполнен кавказскими впечатлениями, слишком рад встрече с нами – он выдал себя: еще не дочитав статьи, стал увлеченно говорить о Ля Турно, американском бульдозере, о том, что он со своими ребятами придумал конструкцию ничуть не хуже.
Я обидчиво молчал, но скорей бы умер, чем показал бы матери, как я огорчен. Так вон оно что, думал я, он просто хотел занять меня делом. Мог бы и не беспокоиться, я бы не зачах от тоски и безделья. Но отчиму я не показал своего разочарования, чтобы не лишиться еще одного его поручения.
Назавтра, когда мы остались вдвоем, он спросил: чем же я думаю заняться теперь, когда школа кончена?
– Пока еще не знаю, – ответил я сдержанно, как бы разведывая смысл его заинтересованности. Он сдвинул брови, набычился и заговорил бубнящим, морализующим голосом:
– Человек становится рабом профессии только потому, что частенько приподымается на цыпочки. Да, чтобы глянуть лет на двадцать вперед и увидеть себя в каком-либо качестве. И он, конечно, старается увидеть то, что ему приятно. И торопит будущее и уничтожает нынешние дни. Разве ты не слоняешься попусту, разве не уничтожаешь день за днем, бездельничая и мечтая?
– Откуда ты знаешь, что я…
– Что мечтаешь? – перебил он высоким, звонким голосом – ничего бубнящего, поучающего. – Конечно, мечтаешь! Лучше всего мечтается в безделье. Впрочем, может быть, я ошибаюсь.
Неужели мое письмо обрисовало меня пустым красноречивым идеалистом?
– Я тебе писал, – проговорил я, едва удерживая дрожание лица, – я писал… зачем? Ведь все чепуха, потому что… не перебивай! – вскричал я. – Да, чепуха, потому что так откровенно…
– Ну, все? – произнес он терпеливо. – Слушай, если тебе не хочется чего-то говорить, то оставляй при себе. Это совсем ни к чему до конца изливать душу. – Тут он поглядел плутовато. – Надо, чтобы на донышке души кое-что осталось и проросло… ну, опять же для новых откровений. Да, да! – пылко воскликнул он. – Душа на то и дана человеку, чтобы в ней что-то оставалось храниться. А за письмо твое спасибо, – тихо кончил отчим.
– Ты спрашивал, чем я хочу заняться, – сказал я. – Пожалуй, я хотел бы поступить в университет. На факультет журналистики.
– А ты представляешь себе журналистику?
– Я кое-что написал и уже напечатал. Только под псевдонимом.
– Да? И какой же у тебя псевдоним? Хм, – сказал он, когда я назвал свой псевдоним. – Значит, ты вовсе де хочешь блистать своей фамилией, интересуясь только сутью дела. Похвально.
У меня было легко на сердце. Так бывает, когда осознаешь присутствие друга, его неравнодушие.
Отчим уходил на работу рано утром, возвращался запоздно. Он и в выходные дни исчезал надолго: приехали работники из московского НИИ, жили в гостинице и не признавали выходных.
– А разве не могут твои друзья прийти к нам? – сказала как-то мама. – Ведь все равно просиживаете у кого-нибудь на квартире или в гостинице?
Отчим удивленно вскинул седоватые брови, глаза его живо блеснули.
– У нас братва такая… накадит – не продохнешь. А Пименова тебя просто шокирует. Эх, и смолит! Но, знаешь, когда бабы курят, я, по крайней мере, не стесняюсь при них ругаться.
– Ты, ругаться? Это все равно как если бы пророк ругался.
– Нет, черт подери, иногда я не могу без ругани!
Мама засмеялась. Значит, договорились.
И вот через два дня вваливаются к нам – трое молодых людей в «стильных» пиджачках, цветастых рубашках, двое из них в очках, рыжая патлатая девица, еще двое – эти в годах, работяги, строгальщики или сварщики. Кто поклонами, кто за руку знакомятся с мамой и со мной и шумно, теснясь, проходят в комнату к отчиму. Там расхватывают складные металлические стулья и располагаются в самой непринужденной позе.
Патлатая Пименова, я и мама несем чай, комната все более оживляется, уже возгорается разговор. Пименова, наклонившись к маме, полушепотом бубнит:
– Это же Яхин, знаменитый строгальщик. Не обращайте внимания, он приглуховат и улыбается всегда…
– Наталья, – обрывает ее отчим, – куда ты сыплешь пепел!
– Ох, извините, – смеется Пименова и подмигивает маме. – Стой, Тарасенко! – И надвигается на одного из очкариков. – Тарасенко, стыдись! Если твоя рационализация сводится только к тому, чтобы резать деталь… ты инженер, не забывай об этом!
Но вот ее голос как бы мягчает, растворяется в глуховатом и спокойном голосе Булатова. Он говорит, склоняясь над лицом Тарасенко:
– Есть и другой вариант: наполнить песком место сгиба, греть током высокой частоты и гнуть, гнуть. А как же ты думаешь? Я Николая Кузьмича пригласил, чтобы вас поближе свести. Он кузнец по обработке… (Сидящий с Яхиным седой краснолицый дядька подвигается к ним, таща за собой гремящий стул.)
Тарасенко одобрительно посмеивается, но видно, что он еще и смущен.
– Стало быть, рама будет принципиально новая?
– Да, – отвечает Булатов.
Мама тихо выскальзывает из комнаты, Пименова, оглянувшись ей вслед, закуривает новую папиросу и подходит к мужчинам.
– А Балкарей что скажет?
Булатов смеется, взмахивает рукой:
– А, черт его задери! Но, – тут же усмиряет он себя и Пименову, – но знайте, Балкарей мировой спец! Работников своих замордовал, но сам он…
Балкарей прибыл на завод во главе группы в НИИ дорожного и строительного машиностроения. Вместе с заводскими конструкторами они корпят над проектом нового бульдозера. Балкарей нашим не нравится, это сразу видно, но, возможно, они лишь тонко льстят Булатову. Особенно непримирима патлатая Пименова.
– Будь его воля, он бы никому ходу не дал, – говорит она пылко и злобно. – Что, разве Тарасенко в конце концов не справился бы с картером?
– Справился бы, – отвечает Булатов. – Но взялся Балкарей и за день устранил течь. А, черт его задери! – вскипает он восторгом. – Поставил отражатель и – пожалуйста, сальник не нужен. То есть нужен, но лишь как отражатель пыли.
– Балкарей сделал за день, Тарасенко сделал бы за два – какая разница, – не сдается Пименова. – Просто Балкарей дрожит за свой престиж.
Булатов мягко укоряет:
– Наталья, милая, не делайте из людей стереотипы. На ваш взгляд он всего лишь пожилой руководитель, который дрожит за собственный престиж, боится конкуренции и держит молодых коллег в черном теле. А Балкарей талантлив и энергичен.
– То-то он вашу коробку управления похерил.
Булатов улыбается, как будто ему напомнили о чем-то очень приятном.
– А мой вариант ему понравился. Жаль, говорит, я раньше не взялся. Понимаете, ему интересно сотворенное другим.
– А потом он закрылся на неделю у себя в номере и вышел оттуда совсем зеленый.
– И дал блестящий проект! Он всего лишь уменьшил шлицы втулок, до чего я все же не додумался.
Булатов ликует и берет в широкое лоно своего ликования и Пименову, и юношей, и Яхина с Николаем Кузьмичом, и весь их порывистый и вроде бы сумбурный разговор приобретает цельность, даже отточенность. Тарасенко придвигает свой стул поближе ко мне, дует на чай и шепчет:
– Слушайте и мотайте на ус. Может быть, запечатлеете.
Я чувствую, как вспыхивает мое лицо. Значит, Булатов разговаривает с ними обо мне! Они знают меня. Вспышка смущения мало-помалу сменяется счастливым покоем, и мы вполголоса разговариваем с Тарасенко. Он приглашает меня на испытания нового автогрейдера, я обещаю – обязательно, обязательно! Потом он рассказывает, что до недавнего времени работал в инструментальном цехе, а еще раньше шофером, учился в вечернем техникуме, а нынче намерен сдавать в политехнический. Но побаивается английского. Он посмеивается:
– Я не мечтаю читать в оригинале американских инженеров, мне бы на тройку сдать вступительный.
Значит, они знают и про то, что я перевел статью из американского журнала. Голова моя кружится, мне грезится моя дружба с Тарасенко и его товарищами. У нас будут долгие разговоры, споры о технике, искусстве, веселые мытарства на испытаниях машин, встречи в уютных кафе.
– А хотите, мы будем вместе заниматься? – предлагаю я Тарасенко. – Мне это не трудно, ведь я тоже нынче поступаю.
– Спасибо, – задумчиво отвечает Тарасенко. Кажется, он думает о том же, о чем и я, все глубже погружаясь в мечтания о нашей дружбе, и не слышит вновь закипающего спора своих коллег. И вдруг он вскакивает: – Канаты надо сокращать! Балкарей, по-моему, забывает золотую истину: катить лучше, чем толкать. Балкареевский отвал не годится. Наш способен именно катить вынутый грунт.
Опять язвит неугомонная Пименова:
– Значит, Балкарей запрется у себя в номере и через неделю ошарашит новым отвалом.
Булатову, очевидно, надоело одно и то же у Пименовой, он хмуро обрывает ее:
– Не такой уж он щепетильный в своей гордыне.
Вскоре гости начинают собираться, и опять, как в первые минуты появления, они смущены – их сборы похожи на суматошное отступление. Теснятся в коридоре, поспешно, наперебой благодарят маму и словно проваливаются в сумеречную раму двери.
Я был в том возрасте, когда чувствуешь неукротимое желание иметь собеседника и товарища старше, умудренней, чем ты сам. Но похожая тяга, только уже к молодому собеседнику, наступает, видать, и у человека пожилого. Я-то с годами бывал не так пылок и доверителен с отчимом, хотя мое уважение ничуть не поколебалось. А в нем, напротив, эта тяга усиливалась с годами, и самые подробные разговоры мы вели, когда он уже оставил свою работу конструктора.
Он бывал доверителен со мной, но уже смущал меня этим. Своими откровениями, может быть, он пресек страсть к писанию воспоминаний, что делывают многие из стариков, оставшись без дела или просто ощутив тяжесть годов. Забегая вперед, скажу, что, пролежав после инфаркта три месяца в больнице и вернувшись домой, он, видать, хотел кое-что записать. Так, на глаза мне как-то попалась ученическая тетрадка в линейку, на обложке которой было поставлено: «Несколько о себе». На первой странице: «Говорят, человек должен оставить свой след. Есть ли он у меня?» Мне почему-то до сих пор смешно за эту корявую, даже не совсем грамотную запись. Но потом он выдрал из тетрадки обложку и первый лист и никогда больше не брался писать.
Одно несомненно: ему надо было глянуть на себя как бы со стороны чьими-то доброжелательными глазами, и он стремился связаться со мной. Но в семейной сфере он был очень уж неловок и шел хотя и кружным, но по-своему верным путем: то попросит что-то перевести, то познакомит с кем-нибудь из молодых своих коллег, то позовет на испытательный полигон. А то созовет заводчан к себе, хлопоча перед этим насчет ужина, заискивая слегка перед матерью, оглядывая ее с шутливой, но все же придирчивостью, как перед праздничной вечеринкой; расшевелит, возбудит маму, которая ждет его гостей и рада-радешенька, что не где-нибудь, а дома проведет он весь вечер. Но в конце концов о ней забывали – и сам он, и коллеги его. А матери, я думаю, не хватало великодушия или терпимости к этим фанатичным и чудаковатым инженерам. Она скисала, чувствовала себя не в своей тарелке, чужой и обиженной.
Но старалась она ничем себя не выдать, а это старание между тем было заметно, и меня, например, очень смущала ее скрытность. Я подозревал, что между нею и городком существует какая-то тайная связь, и не только эмоциональная, а вполне материальная, в виде… ну, не знаю – каких-то потаенных встреч, или писем, или телефонных переговоров. Пожалуй, ей было известно все о последнем моем пребывании в городке, она вздыхала, наводила меня на разговоры о тамошней нашей родне и совсем уже беспричинно пеняла, что я давненько там не был. (А я только-только вернулся.) Все это сердило и обижало меня, ибо я считал, что с городком у меня порвано решительно и бесповоротно.
И потом, я не понимал ее нежелания отпустить меня в Свердловск учиться. Мною, недавно пережившим посягательство на свою свободу, все это переживалось очень болезненно. И не с кем было поделиться переполнявшими меня чувствами. С приятелями детства сохраняются мягкие, почти нежные отношения, но исчезает откровенность во всем, что касается теперешней, взрослой жизни. Коля Бурбак давно уже работал на заводе, по вечерам учился в техникуме. Алеша Салтыков закончил первый курс политехнического и на лето уехал со студенческим отрядом куда-то на Северный Урал. Я был один, и было мне тоскливо.
Представьте же мою радость, когда вдруг объявился Алеша Салтыков! Он пришел утром, держа за руку сестренку. Я просто обалдел от счастья и в первую минуту не заметил хрупкой и кроткой девочки. Изогнув шейку, как безмолвный и слабый цветок, глядела девочка на неосторожное наше буйство. Наконец мама увела ее к себе, чтобы наверняка целовать ее и пичкать сладостями.
– Ну, садись, рассказывай!
– Да что я – ты!
– Нет, нет, ты расскажи!
Но ни я, ни он ничего толком не рассказывали, мы только смеялись и тузили друг друга в бока. Он был коричнев, коренаст, плотен, как орех, и округло, ликующе сердечен и прост. Поуспокоившись, мы сели.
– Ты, наверно, знаешь, – говорил он, глядя на меня влажными желто-карими глазами, – тетя умерла два года назад. Отец постарел, но хорохорится и продолжает руководить, теперь уже жилищной конторой. Мачеха в больнице. Как только ее положили, отец дал мне телеграмму. Я не мог не вызвать тебя, говорил он, ведь сестренка оставалась бы беспризорной. Конечно, при руководящем отце… – Алеша тихо засмеялся.
Вошла мама и села, взяв на колени Алешину сестренку. Но я решил не обращать на нее внимания.
– И ты, стало быть, воспитываешь сестренку, да еще грызешь гранит науки?
– И за лето еще успеваю построить два коровника.
– Совсем хорошо!
– Зря смеешься, – сказал Алеша. – Я не жалею о выборе, не считаю себя неудачником и даже заражен немного романтикой. Через четыре года получу СМУ где-нибудь на целине…
– Вот видишь, – вдруг подала голос мама.
Я взбеленился:
– Что – видишь? Что – видишь? Ты представляешь, Алеша, моя мама не хочет отпустить меня в Свердловск!..
– Почему, тетя Айя? – мягко спросил Алеша и подошел, сел рядом с нею. – Рустем талантлив… Вы плачете? Ну, расскажите мне, как вы живете? Воюете с архаровцами?
– Отошли золотые времена, Алеша. Не воюю. Детдом перевели в Кусу, к черту на кулички. В облоно предлагают место в санаторной школе-интернате, но это далеко за городом. Остается заводская библиотека да еще кое-какие заботы… с талантами…
– Да хватит тебе, мама! – закричал я. – Ты не даешь нам поговорить. Я сто лет не видал Алешку. Вот мы закатимся куда-нибудь, а ты посидишь с Викой, а?
– Ну нет, – возразил Алеша, – Вика от меня никуда. Я здорово по ней скучал. И мы поедем с ней в детский парк. И только вдвоем! – Тут он взял меня за плечи, подтолкнул к дивану и посадил меня рядом с мамой. – Зайду вечером, – сказал Алеша и взял сестренку за руку.
Девочка, прощаясь, чмокнула маму в щеку, и та опять прослезилась.
– Пойду провожу вас. Сиди, сиди! – то ли притворно, то ли искренно сердясь, велела она мне.
Я гордился дружбой с Алешей, с ним я чувствовал себя просто и легко. Я не знал другого человека, кто отдавался бы заботам о своих близких с таким пристрастием. В мятежной, полной огорчений и обид судьбе Алеши Салтыкова было куда больше гармонии, чем а моей.
Очутившись в Челябинске с матерью и отчимом, я вдруг увидел, как мир вещей устрашающе сузился – многое, что считалось насущным в городке, здесь вызывало лишь улыбку снисходительности, если не презрения, – а потом этот мир стал расширяться, и чем больше я узнавал, тем, оказывается, большего я не знал. Мне пришлось учиться другому языку, другим нормам жизни. С болью отрывая от сердца милые привычки городка, я, однако, уже стыдился их и скрывал изо всех сил. Алеше ни к чему было притворство. Он жил так, как жили его родные, он знал только один образ жизни. Естественность поведения была его стихией, а я до сих пор стыжусь старых привычек, когда они вдруг прорываются, стараюсь все это загнать подальше, поглубже в себя, раз уж нельзя их сбросить как изношенную одежду. Иные порывы, вроде идущие от сердца, на поверку оказывались лишь неосознанным подражанием Алеше.
Вот и на этот раз – я хотел бы приласкать какое-нибудь существо с тонкой шейкой и потешными косичками, но у меня не было сестренки.
Я сидел и терпеливо ждал, когда вернется мама.
8
Приехал Билял, и открылась новая страница моей жизни, я надеялся, на этот раз самостоятельной. Брат просил моего участия. Он убежал из городка и клялся, что никогда больше не вернется туда.
– Только ты можешь помочь мне, – говорил он, – ты должен мне помочь… Только тебе я все-все расскажу!..
– А знают ли в городке, что ты уехал совсем? Известно ли им, где ты?
Тамошние наши родичи могли всполошиться и пуститься в шумные поиски. Впрочем, они не миновали бы Челябинск.
– Никто ничего не знает, – отвечал Билял. – И ты не знаешь… Я никогда, никогда не вернусь в городок…
– Собирайся, – сказал я бодрым тоном, – сейчас мы поедем знаешь куда? Собирайся!
В школе Билял учился ни шатко ни валко, и, когда после семилетки отец предложил ему поступить в зооветеринарный техникум, он тут же согласился. Он смекнул, что через четыре года получит свободу и уедет куда подальше, так чтобы заботливый отец не достал его. И возраст, возраст! Никогда так не ценят свободу, как в пятнадцать лет! Вдохновленный своим новым положением, он стал прилежней, чем в школе. Он упивался хождением на вечера, на танцы в городской сад и в Дом культуры, куда его бывшим соученикам вход пока что был заказан. Он покуривать стал, а может быть, и вино попивать – для смелости. Теперь он был не так скован и стеснителен.
И все же он оставался хрупким, тихоголосым мальчиком, из тех, кого не презирают более мужественные сверстники, а наоборот, опекают, защищают и при случае гордятся какими-то их заслугами. А Билял играл на гитаре! Вот тогда-то, пожалуй, он и обрел некоторую уверенность, – когда впервые прошелся в окружении плечистых сверстников, наигрывая на гитаре, горделивый, необходимый в компании человек. Он не только расчистил себе среди них местечко, но приобрел некоторую власть, которая, впрочем, не распространялась дальше приказаний аккуратно посещать художественную самодеятельность. (Билял руководил струнным оркестром техникума.)
На втором году учебы дедушка Ясави стал было побуждать внука употребить в дело полученные знания. Но что за ерунда! – какому-то там владельцу быка или жеребчика приспичило кастрировать свою собственность. Вот, правда, кастрировал он кролов у Апуша, чем приводил брата в неописуемый восторг. Но все это – и оскопление кролов, и восторги брата, и игра на гитаре, и руководство самодеятельностью – все это было не главным. Главное была свобода.
Когда Билял сдавал последние экзамены, отец засуетился, желая оставить сына в городке. Пожалуйста, можно было устроиться на мясокомбинате, на звероферме, в ветбаклаборатории. Но Билял вовремя понял угрозу, таившуюся за отцовыми заботами, и спешно вызвался поехать в деревню. Но деревни-то он не знал, краткие месяцы студенческой практики не могли пробудить в нем интереса к деревне, не могли открыть сложностей тамошнего бытия. Да и сама работа ветеринарного техника, грубая, суетная, утомительная, вскоре же стала его тяготить. Но с ним была спасительная гитара. Он являлся в клуб, и через минуту его окружали парнишки и девчонки, жаждущие попеть, поплясать. С ними он забывал о своих тягостных заботах. Бывало, председатель колхоза в сердцах разгонял их самодеятельность, а веттехника отправлял то к овечьим кошарам, то в профилакторий к заболевшим телятам.
Колхоз, в котором работал Билял, был самый что ни на есть захудалый. Но каково же было удивление районных, а затем и областных руководителей, когда хор этого захудалого колхоза стал получать дипломы и премии на смотрах художественной самодеятельности. Однажды, когда Билял пропадал на районном смотре, а там укатил на областной, председатель дал выход своему негодованию: кошары заливает водой, полным ходом идет окот, а веттехник и сам уехал и людей увез! – и тут же на правлении было решено изгнать нерадивого веттехника. Правда, районные власти немного притушили праведный гнев председателя, и делу был дан следующий ход: будто бы не правление изгоняет веттехника, а район забирает себе руководителя художественной самодеятельности. Так Билял стал культмассовиком в городском саду.
Это были золотые дни! Не обремененный никакими особенными заботами, он ходил в зеленых кущах городского сада, обвеваемый романтическими мыслями о свободе, полной независимости от родителей, о будущем, когда он станет или студентом института, или музыкантом джаза. Бывшие его однокашники, студенты вузов, приехавшие на каникулы, вели мудреные разговоры, свойски поверяли Билялу все то, чем напитал их пятьдесят шестой год – год, в который они закончили школу и вышли из оков анахронического городка.
Директор городского сада Реформатский, многие годы подавлявший новомодные танцы и хранящий верность отечественным, целомудренным, нынче с обожанием глядел на молодежь. Когда наступал вечер и танцплощадку опоясывал загадочный круг огней, студенты обучали местных девчонок стремительным и разухабистам танцам, отчего дощатый настил танцплощадки устрашающе трещал. Глядя на летящую щепу, Реформатский грустно улыбался: а ему-то казалось, что эти доски, настланные еще при купцах, выдержат столько, сколько ему суждено будет директорствовать – при тихих-то, осторожных танцах. Но, видно, придется делать ремонт, нынешнее поколение заслуживает лучшей площадки для развлечений.
После танцев Билял и студенты подолгу бродили по городу, оглашая спящие улочки жизнерадостными воплями. Ах, как это все нравилось Билялу, но он уже рвался домой, домой! – он забирался в свой уголок, зажигал настольную лампу и спешил дочитать книги, которые давали ему студенты: Бунин, Заболоцкий, Хлебников, Ремарк – много разных писателей, чьих имен он прежде даже не слышал. Он читал и не все понимал, и готов был плакать от обиды. Он выписывал отдельные места – не успеет дочитать, ребята уедут, так он хотя бы выпишет кое-что… и лето проходит. Скорей бы следующее!
Назревал сентябрь, теплый, сытый и грустный. Билял ходил по затихшему, глухому саду и мечтал о дальних странствиях, о том, чтобы читать умные книги, сдавать зачеты, ездить со студенческими отрядами на целину и любить студентку…
Между тем осень насыпала желтых листьев. А впереди долгая, унылая зима. Работы почти никакой, разве что после снегопадов расчистить каток да постоять у билетной кассы. Нет, он больше не мог оставаться здесь. Тут, кстати, освободилось место инструктора в райотделе культуры. Зарплата у инструктора скромная, и Билялу посоветовали связаться с обществом знаний и для приварка читать лекции. Он становился на лыжи и пускался в путь по снежной степи. Вот где раздолье для неспешных мечтаний! В долгом пути, созерцая широкое сияние снегов, он предавался грезам и радовался чему-то необычайному, что обязательно ждало его в будущем.
Как-то он приехал в один колхоз, днем разговаривал с ребятами из самодеятельности, вечером в клубе прочитал лекцию, а наутро, собравшись обратно, задумался. Хорошо бы заскочить еще в одно село. Председатель колхоза предостерег: к единственным их соседям, в совхоз Подовинный, дорогу занесло, даже на лыжах трудно будет пройти; но вот, если ему охота, он может завернуть в заказник, там ученые живут, почвы исследуют, бирюками стали в уединении, так что им приятно будет послушать человека из райцентра. Билял тут же и покатил в заказник.
В самой просторной комнате конторы он увидел нарядную, свежую елку, чему немало удивился – Новый-то год прошел. Но оказалось, что ученый люд, праздновавший Новый год кто в кругу семьи, кто у друзей в Перми (заказник принадлежал Пермскому университету), теперь, собравшись вместе, решили отметить зимний праздник по старому стилю. Билял свалился как снег на голову. Но он бы скорей умер, чем отказался прочитать здесь лекцию! То ли вид у него был очень решительный, то ли директор заказника оказался великодушным человеком, – словом, именно он сказал:
– А в самом деле, товарищи, почему бы нам не послушать лекцию о… о чем ваша лекция, молодой человек?
– О происхождении жизни на земле, – ответил Билял.
– Замечательно, – сказал профессор. – Грядет Новый год, и нам будет любопытно совершить экскурсию в не столь отдаленные времена.
И Билял прочитал лекцию. Все было нормально, рассказывал он потом. Его, правда, немного удивила серьезность публики. В деревнях, бывало, слушатели начинали улыбаться, едва он поднимался на сцену, такой юный, хрупкий, ершистый даже на вид. А тут – полнейшая серьезность, так что он даже не стал укорачивать свою лекцию, как иногда он делывал в колхозных клубах, видя скуку на лицах у слушателей.
– А теперь мы хотим вас отблагодарить, молодой человек, – сказал профессор, – и приглашаем вместе с нами встретить Новый год.
Он, конечно, тут же согласился. Да и не ехать же на ночь глядя. Он потом рассказывал, что это был незабываемый вечер, никогда ни в каких залах, ни в каких компаниях он не чувствовал себя так хорошо, как в том доме, окруженном ночными снегами. Профессор с упоением пел старые романсы, а Катя Свидерская, аспирантка биофака, отменно плясала. Захмелев от вина и дружелюбия хозяев, Билял схватился за гитару и уже до конца веселья не выпускал ее из рук. В конце концов он совсем разошелся и спел, как говорится, под занавес неотразимое:
Эх, загулял, загулял, загулял
Парнишка молодой, холостой,
В красной рубашоночке,
Хорошенький такой!
Катя Свидерская хлопала в ладоши и хохотала, щеки ее цвели алыми маками. Как он был счастлив, но как все быстро кончилось! Ах, если бы еще немного продлить, чтобы все это не ушло в сон, – и он вдруг объявил, что едет немедленно. Его, конечно, отговаривали, он был неумолим, и в конце концов от него отступились, в особенности когда Катя Свидерская заявила, что станет на лыжи и проводит его.
Метель, шевельнувшаяся было с вечера, к ночи улеглась, сияла мягкая, сердобольная луна, рассказывал он потом. Сперва они катили молча, только дыша морозным воздухом и как бы отряхая с себя хмель и усталость веселья. Его переполняло что-то давнее, невысказанное, и он, остановившись, заговорил:
– А там еще первородный хаос, поглядите же, Катя! Каждая звезда – огромное облако. Белая звезда, голубая… а видели вы желтую звезду? А вон та кажется красной. Вдруг обернется еще одним солнцем? И наша Земля когда-то была желтой звездой и долго-долго остывала, стала красной звездой…
– Послушайте, Билял, откуда вы взялись? Я уж забывать стала, что на свете есть поэты… В красной рубашоночке, хорошенький такой! Ха-ха-ха!.. Никогда не слыхала такой прелестной песенки…
