Текст книги "Мара"

Автор книги: Руфь Уолкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

22

Три года прошло со смерти Джейма. Мара посвятила себя целиком и полностью работе и ребенку. Ее жизнь была жутко суматошной, работать приходилось очень много, но она тем не менее всегда выкраивала время для того, чтобы побыть с Викки. С полудня до ночи она занималась делами – репетировала, встречалась с журналистами и, конечно же, блистала на арене. Но утро всегда было посвящено только Викки, очаровательной крошке, которой Мара старалась быть и матерью, и отцом.

Даже самой себе не призналась бы Мара, что, заботясь о Викки, она во многом хотела загладить свою вину перед девочкой за то, что так надолго оставила малышку на попечение няни после смерти Джейма. Тогда и улыбка дочки, и ее синие «папины» глазки внушали Маре не любовь, а ужас. Впрочем, и сейчас порой она испытывала ту же боль, не менее острую, чем раньше, когда Викки начинала вдруг радостно смеяться – ну совсем как Джейм! – и Мара с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться и не убежать далеко-далеко.

В младенчестве Викки была прелестным ребенком, теперь же она превратилась в маленькую красивую девочку. Ее каштановые волосы и ярко-синие глаза никого не оставляли равнодушным, и если бы Мара вовремя не спохватилась, ее дочку непременно бы избаловали и испортили. К счастью, характером Викки пошла в своего лучезарного отца: ее настроение не менялось так быстро, как у матери. Викки любила всех вокруг, каждого она считала своим другом. И все ее обожали – тощий Джим Коди, великан, самый высокий человек на свете (это, разумеется, было неправдой), и доктор Макколл, позволявший Викки играть со звериными детенышами, и даже Донни Лионс, грубоватый рабочий.

Иногда, глядя, как дочка идет по заднему двору и улыбается всем вокруг, Мара испытывала чувство, граничившее с завистью. Как отличалось детство Викки от ее собственного! Какая Викки любящая и доверчивая! Хорошо это или плохо? Можно ли так безгранично доверять другим людям? И как странно, что именно с Марой, своей матерью, Викки вела себя более скованно, нежели с остальными.

Джоко, например, Викки не стеснялась и не боялась совершенно. Он стал преданным рабом крошки. Он, такой язвительный и нетерпеливый в отношениях с другими людьми, таял, когда видел Викки, и мог без конца играть с ней в прятки или читать ей сказки. Их смысл девочка еще не всегда понимала, но все равно сидела тихонько и слушала – будто догадывалась, как нравится этому маленькому дяде Джоко проводить с ней время.

Верная слову, данному самой себе после разговора с Эрлом Сен-Клером, Мара быстро богатела. Каждую неделю Кланки читала ей вслух финансовые отчеты, присылаемые из Нью-Йорка ее биржевым маклером. Читать Мара так и не научилась, но в том, что касалось денег, соображала очень хорошо, и ее состояние увеличивалось с каждым днем. Мистер Сэм тоже заметно разбогател. Он сменил свой старенький «форд» на сверкающий на солнце «гудзон» и перестроил особняк к югу от Орландо.

Мара становилась все более популярной, она без конца получала предложения из самых разных цирков, но уходить из Брадфорда не собиралась. Они неплохо ладили с мистером Сэмом, хотя так и не стали настоящими друзьями. Но так или иначе, они понимали друг друга. К тому же, если бы Мара оставила Брадфорд-цирк и перешла в какой-нибудь более известный, ей пришлось бы каждый день соперничать с лучшими цирковыми артистами мира. Ее выступления оценивались бы уже гораздо более критически – а Мара прекрасно понимала, что в техническом отношении не может состязаться с такими гимнастками, как, например, Лилиан Лейцель.

Здесь же, в Брадфорд-цирке, она была королевой, живой легендой… Ей так же, как и Джоко, нравилось быть «большой лягушкой в маленьком болотце». Впрочем, выражение «маленькое болотце» постепенно потеряло свою актуальность. Начиная с 1927 года Брадфорд-цирк переживал период своего небывалого подъема и уже на равных конкурировал с гораздо более крупными цирками.

К тому же Мара имела в этом цирке и финансовую заинтересованность. Когда мистеру Сэму понадобились деньги, она купила у него «зимние квартиры». И теперь ей принадлежали земли вблизи Орландо, где цирк стоял зимой. Маре нравилась мысль, что она землевладелица, к тому же та небольшая рента, которую платил ей цирк, была неплохим подспорьем зимой.

Через год после смерти Джейма Мара обзавелась и любовником, молодым журналистом, который как-то приехал брать у нее интервью. Он был красивый, веселый, она смеялась его шуткам и он удовлетворял все ее физические потребности, но… каждый раз после свидания с ним Мара ощущала себя душевно опустошенной, а потому очень скоро они расстались. Кланки, ставшая еще более прямолинейной, не скрывала своего крайне отрицательного отношения к этому альянсу, а Джоко избегал Мару все то время, пока продолжался ее роман, и даже не приходил поиграть с Викки, пока не узнал, что журналисту наконец дали отставку.

Зимой Мара несколько раз ездила на выступления, чаще всего в Нью-Йорк. Конечно, ей жаль было расставаться с дочкой, но гонорар предлагали слишком щедрый, чтобы от него легко было отказаться.

А запросы Мары все росли и росли – особенно в том, что касалось ее туалетов. Она обожала поехать в какой-нибудь дорогой-предорогой магазин и скупить его чуть ли не весь. При этом она каждый раз вспоминала тот день, когда кумпаниявыставила ее из табора в чем мать родила.

Кланки, да и другие женщины в цирке, имели от этой ее безумной страсти к тряпкам свою собственную выгоду. Когда Мара видела, что шкаф опять не закрывается из-за обилия одежды, она отбирала надоевшие ей вещи и раздавала всем желающим. А потом, видя других девушек и женщин в своих платьях, туфлях и шляпках, она испытывала некое тайное удовольствие, вспоминая, как она сама когда-то ходила в обносках матери, а позднее – в перешитых юбках Берти.

Денег ей пока хватало. Однажды она показала Джоко последние присланные маклером счета, и Джоко, с интересом изучив их, воскликнул:

– Слушай, да ведь ты, оказывается, миллионерша! По крайней мере, на бумаге.

– Я собираюсь стать еще богаче. Более того, я считаю, что и тебе пора перестать тратить деньги на разных шлюх и азартные игры и начать думать о будущем. Ты со мной не согласен?

– О будущем… Это слово как-то не очень подходит ко мне. Но ты права. Я же не могу работать вечно. Хорошо, что я еще до сих пор справляюсь с моим номером. Еще немного – и моя песенка спета.

Мара пристально взглянула на него, пораженная внезапной тоской, прозвучавшей в его голосе. Морщины на лице делали его старше, чем он был на самом деле. Откуда вдруг эти морщины?

– Ты всегда можешь… – начала было Мара.

– Что? Выступать как «один из десятка», вроде других лилипутов? Цирк – моя жизнь, и я скорее дам себя зарезать, чем буду выходить двадцать раз на дню, чтобы люди глазели на меня и задавали разные вопросы о моей интимной жизни, потому что им, видите ли, кажется, что у лилипутов она какая-то особенная…

Его глаза расширились так, точно он внезапно увидел впереди нечто темное и ужасное, и Мара решила сменить тему разговора.

Через несколько дней Джоко пришел к ней сияющий как медный таз.

– Слушай, я тут купил несколько акций и за день заработал денег больше, чем за весь последний год.

Мара удивленно смотрела, как он расхаживает с напыщенным видом по ее костюмерной, хвастается своей сообразительностью и объясняет Маре разные биржевые хитрости. Внезапно он превратился в знатока, а она – в робкого дилетанта. Но мужчины – они всегда так… А Джоко, несмотря на свой маленький рост, был настоящим мужчиной.

28 июня Викки исполнялось три года, и Мара решила устроить для дочки праздник. Она пригласила лучших ее друзей – детей артистов, а также ее любимых взрослых – мистера Сэма, Джоко, Кланки, доктора Макколла, ну и, разумеется, Лобо, который тоже охотно исполнял роль девочкиного раба.

День рождения удался на славу, только Маре показалось, что подарки слишком уж шикарны для трехлетней девочки. Мара не могла не вспомнить о том, что ее собственные дни рождения проходили незаметно даже для нее самой до тех пор, пока ей исполнилось пятнадцать.

Интересно, что сталось с ними – с дедом, с тетями и дядями, с двоюродными братьями и сестрами? Вспоминали они ее хоть иногда или нет? Однажды, остановившись в гостинице в Нью-Йорке, Мара столкнулась лицом к лицу со смуглым, очень похожим на цыгана мужчиной, и она готова была поклясться, что он в ужасе прошептал по-цыгански: «Оборотень!». Неужели он узнал ее, несмотря на меховое манто, шляпу «колокол» и модную сумочку из крокодиловой кожи?!

Мара вздрогнула, вспоминая этот случай. И, как это случалось каждый раз, когда она думала о детстве, ее взгляд тотчас скользнул к ящичку с драгоценностями, где хранились ее гадальные карты. Может, пора их наконец сжечь? Ведь она давно уже гаджо, а не суеверная невежественная цыганка…

Мара открыла шкатулку и вынула карты. В комнате было очень тепло, но они почему-то оказались ледяными на ощупь. Задрожав, она уронила колоду на ковер и тотчас нагнулась поднять ее. Все они лежали рубашками вверх. Все, кроме лучезарной колесницы: одно колесо ее совсем истерлось и почти исчезло.

«Как странно, – подумала Мара, – в самый первый день Лео напомнил мне песню о колесе судьбы. Неужели это было предзнаменованием?»

Словно чувствуя волнение матери, Викки оторвалась от своих кукол и подбежала к Маре. Та поспешила спрятать колоду и запереть шкатулку.

«Завтра сожгу их, – решила она. – Уничтожу раз и навсегда».

Сезон 1929 года оказался наиболее удачным за всю историю Брадфорд-цирка. Даже мистер Сэм, всегда видевший тучки на ясном небе, не мог не признать, что никогда еще его цирк не собирал столько зрителей.

– У меня такое впечатление, что вся страна съехалась на нас посмотреть, – твердил он.

Наступила осень, и мистер Сэм сообщил Маре, что уже договорился о ее выступлениях в Огайо – к великому огорчению Мары, которая, прежде чем отправляться на зимние заработки, хотела провести месяц с Викки во Флориде. Но зато радовало Мару состояние ее финансов. Биржевой маклер писал ей, что рынок акций процветает и что в тридцатые годы будущее именно за ним.

– Наше время не для робких и тихих, – сказал ей за ланчем Джоко, и глаза его загорелись при этом лихорадочным блеском. – Это может быть шансом всей жизни, и я собираюсь его использовать.

И Мара разделяла его оптимизм. Да, она тоже надеялась использовать этот шанс. Когда Джоко ушел, она надела шляпку и отправилась в Серебряный фургон позвонить своему брокеру. Но в Нью-Йорке было все время занято, и Мара вернулась в костюмерную и легла вздремнуть.

Проснувшись как раз к вечернему представлению, она уселась перед зеркалом, чтобы нанести косметику, как вдруг услышала, что кто-то вошел. Она положила свою кисточку из верблюжьей шерсти и обернулась. Перед ней стоял мистер Сэм. Его лицо было настолько серым и мрачным, а взгляд выражал такое полное отчаяние, что Мару пронзил ужас – как и тогда…

Вскочив, она опрокинула табуретку.

– Викки? – только и сумела, задыхаясь, спросить она.

Мистер Сэм покачал головой, и Мара облегченно вздохнула. Но он по-прежнему смотрел на нее убито.

– Что-то произошло, мистер Сэм? Несчастный случай?

– Несчастный случай? – повторил он, глядя на нее красными глазами. – Да нет, не несчастный случай.

– Послушайте, мистер Сэм, сядьте. Скажите, может быть, вы больны?

– Болен? Да-да, я болен… – Голос его дрожал; казалось, он вот-вот расплачется. – Я все потерял, все… и ты тоже.

Мара изумленно смотрела на него:

– О чем вы говорите?

Мистер Сэм закрыл лицо руками, словно не хотел смотреть ей в глаза.

– Рынок акций, – сказал он глухо. – Все пропало. Теперь у меня остались только цирк и сбережения от последнего сезона. Слава Богу, что я хоть эти деньги не угрохал!

Мара обдумывала его слова, стараясь постичь их смысл.

– Но как же могло так выйти? Вы же сами мне говорили, что мы ничем не рискуем…

– Неужели ты не понимаешь? Я ошибся. Все ошиблись. Рынок акций накрылся, и все пропало. Маржа note 7Note7
  Разница в курсе ценных бумаг при покупке и продаже.


[Закрыть]оказалась очень велика, наш биржевой маклер не рассчитал – черт его раздери совсем! Теперь у нас нет ни цента. Говоря по правде, мы остались даже должны бирже.

У Мары дрожали колени, и она вновь опустилась на табурет. «Нужно мне было сначала хорошенько во всем разобраться, – думала она, – а потом уже лезть куда-то.»

– Вы уверены, что совсем ничего не осталось? – перебила она хозяина.

– Остались зимние квартиры – земля записана на твое имя. Это, конечно, хорошо, что она есть, да только… – он замолк, хлопая глазами.

– Да только?

– Я сомневаюсь, чтобы ты могла взять за это больше нескольких сотен долларов.

– Но я же заплатила вам за них сто тысяч! – возразила она.

– Да, но это было давно. – Он устало провел ладонью по лбу. – Нет, разумеется, ты и теперь будешь получать ренту, которая покроет налоги, но земля эта больше ничего не стоит. Она слишком сухая и песчаная, чтобы на ней можно было разбить сады или распахать поля. Даже не спрашивай у меня ее сегодняшнюю цену… Позднее я постараюсь ее у тебя выкупить.

Мара чуть не расхохоталась. Надо же! Гаджообвели вокруг пальца цыганку!

Мистер Сэм стоял, потупив взор, словно избегая ее взгляда.

– Я постараюсь помочь тебе, Мара, все уладить. Это я во всем виноват. Я заразил тебя жадностью.

«А я заразила Джоко», – подумала Мара, и ей стало тошно.

– А Джоко – он уже знает обо всем?

– Если слушал радио, то знает. Да ведь он, бедняга, теперь должен брокеру целое состояние! Ты же знаешь, какой он азартный!

– Знаю.

– Я решил тебе сам все рассказать, – вздохнул мистер Сэм. – Извини, что испортил тебе настроение прямо перед вечерним выступлением. Если хочешь, можешь отменить его.

Мара покачала головой. Нет, ни за что на свете она не отменит выступление – это единственное, что может сейчас придать ей силы. Кроме того, она страшно гордилась тем, что ни разу не пропустила ни одного своего выхода на арену. Только когда ждала Викки и когда убили Джейма.

Мара молчала. Она думала о Джоко. И она, и мистер Сэм еще заработают себе денег, но что будет с ним? Он уже не сможет начать все сначала…

Джоко сидел, скрестив ноги, на своей маленькой кроватке с завитушками в стиле рококо. Он был во фраке, в гриме, в котелке и с моноклем, ставшим теперь своего рода визитной карточкой. Обычно Джоко гримировался вместе с остальными клоунами, но сегодня спина болела так сильно, что ему хотелось побыть одному.

Он держал в руках альбом в кожаном переплете, в котором хранил разные вырезки из газет и прочую памятную ерунду. Между колен клоуна была зажата бутылка «Джека Дэниэлса». Только что она была полной, теперь же опустела наполовину.

Джоко открыл альбом. Вот его первые шаги на пути к славе – билет на пароход из Лондона в Нью-Йорк, счет первой нью-йоркской гостиницы, где он остановился, его первый контракт с ныне уже не существующим цирком… Он перелистывал страницу за страницей… вот счет и меню из ресторана, в котором он отпраздновал свой первый сольный номер, вот счет из гостиницы за ту ночь, когда он потерял невинность с темноглазой танцовщицей.

Вот вырезки из газет… хронологическая таблица его карьеры… вот другие памятные вещи – засохший цветок, уже коричневый от времени, женский носовой платочек с вышитой на нем буквой «М», листок бумаги, испещренный именем «Мара»… перламутровая пуговка от женской блузки…

Поблизости никого не было, а все же Джоко чувствовал себя неловко. Как часто он хохотал, высмеивая сентиментальность других людей! А вдруг и над ним посмеются, если кто-то случайно обнаружит этот альбом? Он взял листок с Ее именем, разорвал на мелкие кусочки и бросил их под кровать. Поднеся бутылку к губам, он опорожнил ее до дна. Он всегда гордился тем, сколько может выпить. Любой мужчина от такого количества алкоголя свалился бы под стол.

Он уже слышал новости о полном крахе на рынке акций. Радио все еще продолжало работать, и противный голос диктора стал внезапно дико раздражать Джоко. Он схватил пустую бутылку и запустил ею прямо в приемник. Радио упало на пол, разбилось и затихло. Теперь ничто не нарушало одиночества Джоко.

Он закрыл альбом и отложил его в сторону. Что-то щекотало ему нос – он громко чихнул и расхохотался: «А ведь это мое последнее „апчхи“ на этом свете!»

Запустив руку под подушку, он извлек оттуда пистолет – прекрасное итальянское оружие с перламутровой ручкой, оружие, достойное только лорда. Оно как нельзя лучше подходило к данной ситуации.

В его памяти всплыл один давний эпизод. Он вспомнил, как на его зеркале в клоунской костюмерной нарисовали помадой картинку: из унитаза виднеются голова и плечи крошечного человечка, который тянется к ручке, чтобы спустить воду.

Трудно было не узнать этого человека: фрак, шляпа-котелок, улыбка до ушей…

Джоко коснулся своего нарисованного смешливого рта. Единственное, что осталось у него теперь, – это улыбка, и разве это само по себе не смешно?

Он мог бы спеть: «Смейся, паяц, над разбитой любовью!», мог бы прошептать: «Спокойной ночи, прекрасная Принцесса…», но вместо этого повторил фразу, что была написана под той картинкой:

– Прощай, жестокий мир! – и, сунув дуло пистолета в рот, нажал на курок.

Как только мистер Сэм ушел, Мара начала одеваться. Обычно Кланки приходила помочь ей, но тут она, как назло, куда-то запропастилась. Вдалеке послышались голоса, топот бегущих ног, но Мару никто не потревожил. Ее мысли блуждали. Как финансовый крах отразится на судьбе ее маленькой Викки? Уж не ошиблась ли она, так легко отказавшись от сен-клеровских миллионов? А может статься, и сам Эрл Сен-Клер погорел?

Она надела костюм. Бусинки и блестки горели при свете вечерней лампы и, казалось, издевательски ей подмигивали. Легко ли осознать, что тебе приходится вернуться к тому, с чего ты начинал девять лет назад?

Не дожидаясь Лобо, она вышла из палатки и отправилась к заднему двору. Здесь она и столкнулась с великаном Лобо. Его большое лицо имело какое-то странное выражение. «Неужели у него тоже были акции?» – подумала Мара. Кланки, она знала, пострадала точно, да и еще немало людей в цирке, заразившихся этой болезнью от мистера Сэма.

– Ты слышал новости? – спросила она у Лобо. Он моргнул один раз, что означало «да». – У тебя что, тоже были акции?

Он удивленно посмотрел на нее и покачал головой, потом сделал жест – ладонь чуть ниже колена, – обозначавший на его языке Джоко.

– Что-то случилось с Джоко? – испугалась Мара.

Лобо положил палец в рот и так хлопнул губами, что Мара задрожала.

– Джоко… умер?

Великан моргнул, и глаза его наполнились слезами. А ведь они с Джоко никогда не были особенно дружны.

– Это было самоубийство? – спросила Мара. Ей важно было это знать.

Он кивнул, и мир поплыл у Мары перед глазами. Она услышала звуки оркестра: ее выход – и машинально бросилась к цирку. Лобо поплелся за ней, и если бы она обернулась, то, как в зеркале, увидела бы свое страдание на его лице.

Она хотела разрыдаться, но не могла. Ее боль, ее злоба были слишком велики. «Ты не должен был этого делать, – твердила она. – Я не думала, что ты трус».

По лицам артистов она видела: они уже знают. Все стояли молча. Артисты, уже отработавшие свои номера, не расходились. Они расступились, пропуская Мару вперед. И она не остановилась, она быстрой походкой прошла мимо клоунов, жавшихся друг к дружке так, точно им было холодно. Потом Мара поплачет и еще раз проклянет судьбу, которая требует столь суровой платы за каждую минуту счастья, но сейчас… Сейчас ее выход!

Конрад Баркер громко объявил номер Принцессы Мары, и публика взорвалась аплодисментами. Под звук барабанов она взобралась к Лобо на плечи, и счастливая улыбка появилась на ее лице, когда его осветил яркий луч прожектора. Она помахала рукой зрителям, а Лобо медленнее, чем обычно, понес ее по арене к белому канату, по которому ей предстояло взобраться под самый купол.

Когда она скинула бархатную накидку, послышались радостные возгласы публики, сменившиеся тишиной ожидания. И Мара полезла вверх, через каждые два-три фута посылая публике воздушные поцелуи. Она делала все это машинально, механически, без обычной безумной радости, которую всегда испытывала, оказавшись на двадцать минут полностью во власти зрителей.

Достигнув колец, она принялась делать обычные, хорошо заученные упражнения. Она знала, что не в лучшей форме сегодня, и все же нельзя было разочаровывать зрителей.

И вот настало время бланшей.

Обычно она заигрывала с публикой, делая разные ужимки, улыбаясь и раз или два начиная «понарошку», но сегодня она сразу приступила к настоящим бланшам. И боль от веревки доставляла ей неизъяснимое удовольствие.

«Это для тебя, Джоко», – шептала она, вскидывая тело вверх, затем вниз и совершая наконец полный оборот.

Обычно она делала не больше тридцати пяти упражнений, но сегодня скорбь и злоба мутили ее разум. Ей не хотелось кончать это бешеное вращение.

Зрители понимали, что на их глазах происходит нечто необыкновенное, и считали:

– Сорок восемь… сорок девять… пятьдесят…

Но она все не останавливалась, не обращая внимания на острую боль в плечах и запястьях.

Снизу за ней следили сотни глаз. Она уже слышала, как мистер Сэм кричит ей:

– Мара, хватит! Довольно!

Но ничто не могло остановить Мару. Именно сегодня она должна поставить рекорд – сделать это в честь Джоко. И она сделает это в день его смерти, в память о нем!

Через несколько дней цирк уедет отсюда, а его маленькое тельце останется лежать здесь, в этой земле. И Джоко забудут. Пройдет совсем немного времени – и как будто его никогда и не было на свете. А этого Мара пережить не могла.

Но если сегодня вечером она побьет рекорд по бланшам, поставленный в 1924 году Лилиан Лей-цель, ее успех будет навсегда ассоциироваться с днем смерти Джоко. А она должна сделать все, чтобы о Джоко помнили.

– Сто сорок… сто сорок один…

Перед лицом Мары мелькали лица, воспоминания. Как она познакомилась с Джоко и как он пригласил ее с собой пообедать… как он свернулся однажды клубочком, пряча у нее на груди свое лицо… как он рассказывал ее маленькой дочурке длинную-предлинную сказку о принцессе с огненно-рыжими волосами…

– Двести… двести один…

Боль в запястьях стала невыносимой. Но Мара старалась не думать об этом, ей даже казалось, что все это происходит не с ней…

Мара слышала вопли зрителей, чувствовала участие людей, столпившихся на заднем дворе. Но все это ничего не значило. Она собрала в кулак всю свою волю. Она не может сдаться, она должна оказаться сильнее, чем ее тело.

– Двести тридцать восемь… двести тридцать девять…

Мара достигла рекорда Лилиан Лейцель. Еще один бланш – и она побьет его. Боль становилась все невыносимее… но нет, она должна… Собрав последние силы, она перекинула тело вверх, затем вниз…

Публика визжала от восторга, и Мара услышала, как Конрад Баркер торжественно объявил, что все они присутствуют при историческом моменте, когда Принцесса Мара из Брадфорд-цирка побила рекорд по бланшам, поставленный Лилиан Лейцель. Его слова вывели Мару из оцепенения, и она увидела, как струйка крови течет из ее запястий, красными карминными капельками брызгая на белый костюм.

«Ничего, отдам его Кланки», – подумала Мара. Прыжок на канат… И в ту же секунду ладони сами собой разжались, и она почувствовала, как веревка ускользает из рук. Послышались испуганные крики, вопли ужаса… а далеко внизу желтела арена.

Мара видела, как Лобо бросился ловить ее, но она знала, что он не успеет. Всего секунда или две помешают ему ее спасти, но эти секунда-две обязательно помешают… Джоко ведь говорил: «Залезть на канат тяжело, а сорваться с него ой как просто!»…

«Вот как оно, оказывается, все кончается…» – было последнее, о чем успела подумать Мара.