Текст книги "Семья Тибо, том 2"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 51 страниц)

XLVI. Понедельник 27 июля. Жак и Женни обедают вдвоем неподалеку от Биржи

Хотя часы на здании Биржи не показывали еще половины восьмого, Женни была уже тут. Жак увидел ее издали и остановился. Стройный, неподвижный силуэт вырисовывался на фоне запертой решетки в толчее, которую учиняли газетчики и кондукторы автобусов. В течение целой минуты он стоял на краю тротуара и любовался ею. Застав ее тут, в одиночестве, он вновь переживал одно давнее ощущение. Когда-то, в Мезон-Лаффите, он часто бродил вокруг сада Фонтаненов, чтобы хоть мельком взглянуть на нее. И сейчас ему вспомнилось: однажды на склоне дня он увидел, как она в белом платье выходит из-под тенистых елей и пересекает полосу солнечного света, окруженная загоревшимся на миг лучистым нимбом, словно какое-то видение…

Сегодня вечером она не надела траурной вуали. На ней был черный костюм, в котором она казалась еще стройней. В манере одеваться, как и вообще во всем своем поведении, она никогда не руководствовалась желанием нравиться. Ей было важно только свое собственное одобрение (она была слишком горда, чтобы заботиться о мнении других людей, и к тому же слишком скромна, чтобы думать, будто кому-нибудь придет в голову выражать о ней какое-либо мнение). Она любила одежду строгого покроя, отвечающую чисто практическим целям. Правда, она выглядела элегантной, но элегантность ее была немного сухой и суровой, заключалась главным образом в простоте и врожденной изысканности.

Когда он подошел к ней, она вздрогнула и с улыбкой приблизилась к нему. Теперь она улыбалась без особых усилий, или, говоря точнее, уголки ее рта начинали как-то неуверенно дрожать, а в глубине светлых глаз зажигался слабый огонек – и Жак ловил его на лету, что каждый раз наполняло его сердце блаженством.

Он начал с того, что поддразнил ее:

– Когда вы улыбаетесь, у вас такой вид, будто вы подаете милостыню.

– Разве?

Она не смогла не почувствовать себя слегка уязвленной и тотчас же сказала себе, что он прав, даже начала было преувеличивать: "Это верно, у меня какое-то застывшее, жесткое лицо…" Но ей всегда было неприятно говорить о себе.

– Положение все ухудшается, – промолвил он вдруг со вздохом. – Каждое правительство упорствует и угрожает… Все точно стараются проявить как можно больше нетерпимости.

Как только Жак подошел, она сразу же заметила его усталый, озабоченный вид. Она вопросительно взглянула на него, ожидая дальнейших объяснений. Но он упрямо тряхнул головой:

– Нет, нет… Не надо об этом говорить… К чему? Довольно… Лучше помогите мне забыть обо всем на время этого часового антракта… Давайте пообедаем где-нибудь поблизости, чтобы не терять времени… Я не завтракал, и мне ужасно хочется есть… Пойдемте, – сказал он, увлекая ее за собой.

Она последовала за ним. "Если бы мама, если бы Даниэль нас видели!" подумала она.

Эта совместная затея давала их близости, о которой никто еще не знал, некое материальное подтверждение, и оно смущало ее, как провинившуюся девочку.

– Почему бы не здесь? – сказал он, показав ей на углу двух улиц довольно убогого вида ресторанчик; через его широко раскрытые двери с тротуара видны были несколько столиков, накрытых белыми скатертями. – Тут нам ничто не помешает. Как вы думаете?

Они перешли улицу и вошли в небольшой зал, чистенький и совершенно пустой. В глубине через застекленную дверь кухни виднелись спины двух женщин, сидящих за столом под зажженной висячей лампой. Ни одна из них не обернулась.

Жак усталым движением бросил шляпу на диванчик и прошел в глубь помещения, чтобы привлечь внимание содержательниц ресторана. С минуту он стоя терпеливо ждал. Женни подняла на него глаза; и внезапно это лицо, словно постаревшее, с чертами, странно искаженными отсветами кухни, показалось ей лицом чужого человека. В ней возникло ощущение кошмара, ужас маленькой девочки, приведенной похитителем детей в какое-то зловещее место… Эта галлюцинация длилась не более секунды: Жак уже возвращался к ней, и изменившаяся игра теней вернула ему его подлинные черты.

– Устраивайтесь поудобнее, – сказал он, помогая ей усесться на диванчик. – Нет, садитесь тут, солнце не будет бить вам в глаза.

Для нее было внове чувствовать себя окруженной мужским вниманием, и она блаженно отдавалась этому ощущению.

В кухне тем временем женщина, что была помоложе, толстая, рыхлая девица в розовом корсаже, с низким коровьим лбом, наконец-то поднялась с места и направилась к ним со злобным видом потревоженного во время кормления животного.

– Можно нам пообедать, мадемуазель? – спросил Жак приветливо.

Официантка оглядела его с головы до ног.

– Смотря чем.

Глаза Жака весело перебегали от нее к Женни и обратно.

– У вас найдутся яйца? Да? Может быть, немного холодного мяса?

Официантка вынула из-за корсажа какую-то бумажку.

– Вот что у нас есть, – буркнула она с таким видом, словно хотела сказать: "Хочешь – бери, хочешь – нет".

Но у Жака имелся, казалось, неисчерпаемый запас хорошего настроения.

– Великолепно! – объявил он, прочитав вслух меню и взглядом посоветовавшись с Женни.

Официантка, не говоря ни слова, повернулась и пошла прочь.

– Прелестное создание! – тихо произнес Жак. И, смеясь, уселся напротив Женни, но тотчас же снова вскочил, чтобы помочь ей снять жакетку.

"Что, если и шляпу тоже снять? – подумала она. – Нет, я слишком растрепана…" И сразу же она устыдилась своего кокетства и твердым движением сняла шляпу, даже не позволив себе провести рукой по волосам.

Официантка со сварливым выражением лица появилась вновь, неся в руках дымящийся супник.

– Браво, мадемуазель! – воскликнул Жак, принимая от нее миску. – Вы вам ничего не говорили о супе… Как чудесно пахнет! – И, обратившись к Женни, он спросил: – Можно вам налить?

Веселость его была несколько наигранной. Этим первым обедом с глазу на глаз он был смущен почти так же, как Женни. И, кроме того, ему не удавалось избавиться от мыслей о событиях дня.

Зеленоватое зеркало за спиной у Женни повторяло каждое ее движение и давало Жаку возможность видеть за живою фигуркой, которая была перед ним, изящное отражение плеч и затылка.

Она почувствовала, что он разглядывает ее, и внезапно сказала:

– Жак… Я вот все время думаю… а хорошо ли вы меня знаете? Я очень боюсь… Уж не строите ли вы себе… разных иллюзий насчет меня?

За улыбкой она старалась скрыть подлинный страх, овладевавший ею каждый раз, когда она задавала себе вопрос: "Удастся ли мне когда-нибудь стать такой, какой он желал бы меня видеть? Не придется ли ему разочароваться во мне?"

Он, в свою очередь, улыбнулся:

– А если я тоже спросил бы вас: "Хорошо ли вы меня знаете?" – что бы вы мне ответили?

Одно мгновение она колебалась.

– Вероятно, ответила бы: "Нет".

– Но в то же время подумали бы: "Это не имеет значения…" И были бы правы, – все еще с улыбкой продолжал он.

В знак согласия она опустила голову.

"Да, – думала она, – это значения не имеет… Это придет само собой… Только у родителей могут возникать такие мысли, как та, что пришла мне в голову!"

– Мы должны верить в себя, – с силой произнес Жак.

Она не ответила. Он наблюдал за нею с некоторым беспокойством. Но выражение счастья, которое совершенно преобразило ее в этот миг, было самым успокоительным ответом.

По залу распространился запах кипящего масла.

– А вот и наш дикобраз, – шепнул Жак.

Официантка в розовом корсаже принесла яичницу.

– С салом? – вскричал Жак. – Замечательно!.. Вы сами готовите, мадемуазель?

– Ясное дело!

– Поздравляю вас!

Официантка соизволила улыбнуться и напустила на себя скромный вид.

– О, знаете, здесь обеды простые… Приходить надо с утра. К двенадцати не найдешь ни одного свободного столика… А вечером тихо… Кроме парочек…

Жак весело переглянулся с Женни. Он, видимо, испытывал истинное облегчение оттого, что ему удалось развеселить эту мрачную особу.

– Да, – сказал он, выразительно прищелкнув языком, – вот это яичница!

Официантка, польщенная, на этот раз рассмеялась.

– Я, – прошептала она, наклонившись к нему и словно поверяя какую-то тайну, – работаю, ни с кем не советуясь. Пускай знатоки скажут свое слово.

Она засунула кулаки в карманы своего фартука и удалилась, шевеля бедрами.

– Означает ли это приветствие, выраженное в деликатной форме? – смеясь, спросил Жак.

Женни, рассеянно слушая, размышляла. Эта маленькая сценка была сущим пустяком, и все же в ней открылись для Женни удивительные вещи. Жак, видимо, обладал даром распространять вокруг себя атмосферу какой-то теплоты; создавать одним словом, улыбкой, интересом, проявленным к людям, такую температуру, в которой легко распускались доверие и симпатия. Женни знала это лучше, чем кто-нибудь другой: подле него самые неподатливые, самые скрытные натуры в конце концов освобождались от наложенного на них заклятия, расправлялись, расцветали. Ничто не могло удивить ее больше, чем подобный дар! В противоположность Жаку, в противоположность Даниэлю, она почти совсем не испытывала любопытства к другим людям. Она жила в своем личном, замкнутом мирке. Заботясь прежде всего о том, чтобы сохранить в неприкосновенности окружающую ее атмосферу, она даже нарочно старалась соблюдать некоторое расстояние между собою и ближними, чтобы с остальным миром соприкасалась только сглаженная поверхность, которую ничто не могло бы задеть или уязвить. "Но может быть, – сказала себе она, думая о брате, – это любопытство, влекущее Жака К любому живому существу, имеет и обратную сторону – некоторое неуменье точно определить свой выбор!"

– А способны вы кого-нибудь предпочесть? – вдруг спросила она. Способны вы привязаться к кому-нибудь больше, чем ко всем другим? И навсегда?

Тотчас же она заметила, насколько ее фраза оказалась неловкой, неясной. И покраснела.

Он смотрел на нее с недоумением, пытаясь уловить ход ее мыслей. И повторял про себя заданный ему вопрос, стараясь прежде всего честно ответить на него. Ведь ими обоими владело почти суеверное чувство, что обмануть друг друга хоть в чем-то было бы кощунством по отношению к их любви.

"Способен ли привязаться к кому-нибудь? – чуть не произнес он вслух. А моя дружба с Даниэлем?" Но пример был выбран неправильно, ибо эта привязанность не выдержала испытания временем.

– До сих пор, может быть, и не был способен, – признался он с некоторой сухостью. – Но что из того? Разве это основание, чтобы сомневаться.

– Я и не сомневаюсь, – торопливо пролепетала она.

Он был поражен ее взволнованным видом. Слишком поздно понял он, какая осторожность требовалась в обращении с такой чувствительной натурой. Он хотел сказать еще что-то, поколебался и, так как официантка принесла следующее блюдо, удовольствовался тем, что ласково улыбнулся Женни, прося прощения за свою грубость.

Она наблюдала за ним. Быстрота, с которой Жак переходил от одной крайности к другой, пугала ее, словно какая-нибудь опасность, но в то же время приводила в восторг, почему – она сама не знала; может быть, ей виделся в этом знак его силы, его превосходства? "Мой варвар", – думала она с гордой нежностью. Тень, омрачавшая ее лицо, рассеялась, и снова она почувствовала, что вся проникнута той внутренней уверенностью в счастье, которая вот уже целых два дня повергала в смятение и обновляла все ее существо.

Когда официантка вышла из зала, Жак заметил:

– Как еще непрочно ваше доверие…

В голосе его не было ни малейшего упрека: только сожаление, – и еще раскаяние, ибо он не забывал, что его поведение в прошлом могло дать Женни все основания для недоверия.

Она тотчас же угадала, что его мучит совесть, и, желая изгнать горькие воспоминания, быстро сказала:

– Видите ли, я так плохо подготовлена к тому, чтобы доверять… Я не помаю, чтобы когда-либо знала… (Она стала искать слово. И уста ее сами произнесли слова, слышанные от Жака.)… душевный покой. Даже ребенком… Такая уж я есть… – Она улыбнулась. – Или, во всяком случае, такой я была… – Затем вполголоса она прибавила, опустив глаза: – Я еще никому в этом никогда не признавалась! – И, бросив беглый взгляд в сторону кухонной двери, она непроизвольно протянула Жаку через стол обе руки – свои тонкие, теплые, дрожащие ручки. Она чувствовала, что полностью принадлежит ему. И ей хотелось отдаться еще полнее, исчезнуть, раствориться в нем без остатка.

Он прошептал:

– Я был, как вы… одинок, всегда одинок! И никогда не знал покоя!

– Это мне знакомо, – сказала она, ласково отнимая свои руки.

– То мне казалось, что я выше других, – и гордость опьяняла меня; то чувствовал себя глупым, невежественным, уродом, – и меня грызло чувство унижения…

– Совсем как я.

– …от всего отчужденный…

– Как я.

– …словно замурованный в своих странностях…

– Я тоже. И без всякой надежды выйти из этого круга, стать похожей на других.

– А если я в определенные минуты не отчаивался до конца в самом себе, продолжал он во внезапном порыве благодарности, – знаете, кому я этим обязан?

Одну секунду она испытывала безумную надежду, что он скажет: "Вам!" Но он сказал:

– Даниэлю!.. Наша дружба была прежде всего обменом признаниями. Меня спасли привязанность и доверие Даниэля.

– Как меня, – прошептала она, – совсем как меня! У меня не было друзей, кроме Даниэля.

Им не надоедало объяснять себя друг другу и друг через друга и смотреть друг другу в глаза жадным и радостным взором. Каждый из них ждал, как признания, как последнего доказательства их взаимного понимания, чтобы на его улыбку ответила улыбка другого. Какое это было удивительное и сладостное чудо – ощущать, как другой так легко проникает в тебя своей интуицией, и обнаруживать между ним и собою такое сходство! Им казалось, что этот обмен признаниями неисчерпаем и что в данный момент на свете нет ничего важнее этого взаимного изучения.

– Да, это Даниэлю я обязан тем, что не погиб… А также Антуану… добавил он, немного подумав.

Лицо девушки невольно приняло немного холодное выражение, и он тотчас же это заметил.

В некотором замешательстве он вопросительно взглянул на нее.

– А вы хорошо знаете моего брата? – спросил он наконец, готовый с полной убежденностью произнести Антуану целый панегирик.

Она чуть не призналась: "Я его терпеть не могу", – но сказала только:

– Мне не нравятся его глаза.

– Глаза?

Как выразить свою мысль, не обидев Жака? И все же она не хотела скрывать ничего, даже того, что могло быть ему неприятно.

Он, заинтригованный, стал настаивать:

– Почему вам не нравятся его глаза?

Она немного подумала:

– У меня такое впечатление… что они не умеют, что они разучились видеть, что хорошо, а что нехорошо…

Странное суждение, поставившее Жака в тупик. И тут он вспомнил то, что ему как-то сказал об Антуане Даниэль: "Знаешь, что меня привязывает к твоему брату? Его способность свободно судить обо всем". Даниэля восхищало умение Антуана самым естественным образом рассматривать любой вопрос как таковой, будто он исследовал анатомический препарат, вне каких-либо моральных соображений. Такая направленность ума была весьма привлекательна для потомка гугенотов.

Взгляд Жака, казалось, требовал разъяснений. Но Женни противопоставляла этому взгляду такую спокойную, замкнутую маску, что он не осмелился расспрашивать подробнее.

"Непроницаема", – подумал он.

Официантка в розовом корсаже пришла убрать со стола. Она предложила:

– Сыр? Фрукты? По чашечке кофе?

– Мне больше ничего, – сказала Женни.

– Тогда чашку кофе, только одну.

Они подождали, пока подадут кофе, и лишь после этого возобновили прерванный разговор. Жак украдкой разглядывал Женни и снова заметил, насколько выражение ее глаз несхоже с выражением лица, насколько глаза "старше", чем прочие черты, такие юные и словно незавершенные.

Он непринужденно наклонился к ней.

– Можно мне "осмотреть вам в глаза? – сказал он, улыбаясь, чтобы как-то извинить это разглядывание. – Я хотел бы узнать их… Они такого чистого цвета… честно-голубого цвета, холодно-голубого… А зрачок! Он все время меняет форму… Не двигайтесь, это так увлекательно!

Она тоже смотрела на него, но без улыбки, немного устало.

– Ну вот, – продолжал он, – когда вы делаете усилие, чтобы быть внимательной, переливчатая голубизна суживается… А зрачок становится все меньше и меньше, пока не превращается в маленькую точку, круглую и четкую, как дырочка, пробитая шилом… Как много воли в ваших глазах!

Тут ему пришла в голову мысль, что из Женни вышел бы замечательный товарищ в борьбе. И сразу же на него опять нахлынули все текущие заботы. Он машинально повернул голову, чтобы взглянуть на стенные часы.

Внезапно обеспокоенная тем, что он так помрачнел, Женни прошептала:

– Жак, о чем вы думаете?

Он резким жестом откинул со лба прядь.

– Ах, – сказал он, невольно сжимая кулаки, – я думаю о том, что в Европе есть сейчас несколько сот человек, которые ясно разбираются во всем и надрываются ради спасения всех прочих, но не могут добиться, чтобы те, кого они хотят спасти, выслушали их! Это трагично и нелепо! Удастся ли нам преодолеть инертность масс? Смогут ли они вовремя…

Он продолжал говорить, и Женни делала вид, что слушает, но она не слышала его слов. Поймав взгляд Жака, устремленный на стенные часы, она уже не могла сосредоточиться и не в силах была справиться со своим сердцебиением. Три дня без него!.. Она боролась с тревогой, которой ни за что не хотела обнаружить, и испытывала мучительную радость оттого, что еще несколько минут он побудет подле нее, живой и близкий, следила за выражением его лица, за тем, как сжимались его челюсти, за тем, как хмурились брови, как блестели его подвижные глаза, – не стараясь вникнуть в то, что он говорит, и теряясь в сумятице слов и мыслей, словно среди разлетающихся снопами искр.

Он вдруг умолк.

– Вы меня не слушаете!..

Ее ресницы затрепетали, и она покраснела:

– Нет…

Затем ласковым движением протянула к нему руку, прося прощения. Он взял ее руку, повернул ладонью вверх и прижался к ней губами. Он тотчас же ощутил, как дрогнули все ее мускулы до самого плеча, и с легким смятением, новым для него смятением, – заметил, что эта маленькая ручка не пассивно отдавалась ему, но страстно прижималась к его губам.

Однако время истекало, а ему нужно было сделать ей еще одно признание.

– Женни, сегодня я непременно должен сказать вам еще одну вещь… В прошлом году, когда умер мой отец, я отказался слушать разговоры… о деньгах… Я не хотел брать ни гроша… Вчера я изменил свое решение…

Он сделал паузу. Она опять выпрямилась, в полном недоумении и стараясь не встречаться с ним взглядом, потрясенная против воли смутными и противоречивыми мыслями, проносившимися в ее мозгу.

– Я намерен взять все эти деньги и передать их Интернационалу, чтобы они немедленно же были употреблены на борьбу против войны.

Она глубоко вздохнула. Кровь снова прилила к ее щекам. "Зачем он мне все это говорит?" – подумала она.

– Вы согласны со мной, не правда ли?

Женни инстинктивно опустила голову. С какой задней мыслью подчеркивал он так настойчиво слово "согласны"? Казалось, он предоставлял ей право контроля над его поступками… Она неопределенно кивнула головой и робко подняла глаза. Теперь на лице ее был немой, но вполне осознанный вопрос.

– До сих пор, – продолжал он, – благодаря своим статьям я всегда мог зарабатывать себе на жизнь… на самое необходимое… Не важно, я живу среди людей, не имеющих средств; я такой, как они, и это отлично. – Он глубоко вздохнул и снова заговорил очень быстро, тоном, который от некоторого смущения казался почти ворчливым: – Если такая жизнь… скромная… вас не пугает, Женни… то я за нас не боюсь.

Это был первый намек на их будущее, на совместное существование.

Она опять опустила голову. От волнения и надежды у нее перехватило дыхание.

Он подождал, пока она снова выпрямится и, увидев ее растерянное от счастья лицо, сказал просто:

– Спасибо.

Официантка принесла счет. Он заплатил и еще раз взглянул на часы.

– Почти без двадцати. Я даже не успею проводить вас до дому.

Женни, не ожидая его приглашения, встала.

"Он уедет, – мрачно твердила она про себя. – Где он будет завтра?.. Три дня… Три убийственных дня".

Пока он помотал ей надеть жакетку, она внезапно обернулась и пристально посмотрела на него:

– Жак… А это – не опасно? – Голос ее дрожал.

– Что именно? – спросил он, чтобы выиграть время.

Записка Ричардли всплыла в его памяти. Он не хотел ни лгать, ни волновать ее. Он сделал над собою усилие и улыбнулся.

– Опасно?.. Не думаю.

Выражение ужаса промелькнуло в глазах девушки. Но она поспешно опустила веки и почти тотчас же, в свою очередь, храбро улыбнулась.

"Она – совершенство", – подумал он.

Без слов, прижавшись друг к другу, дошли они до станции метро.

У лестницы Жак остановился. Женни, уже спустившись с первой ступеньки, повернулась к нему. Час разлуки пробил… Он положил обе руки на плечи девушке:

– В четверг… Самое позднее – в пятницу…

Он смотрел на нее как-то странно. Он готов был сказать ей: "Ты моя… Не будем же расставаться, пойдем со мной!" Но, подумав о толпе, о возможных беспорядках, он промолвил быстро и очень тихо:

– Ступайте же… Прощайте…

Его губы дрогнули: это была уже не просто улыбка и еще не вполне поцелуй. Затем он внезапно вырвал пальцы из ее рук, бросил на нее последний долгий взгляд и убежал.