Текст книги "Семья Тибо, том 2"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 51 страниц)

Семья Тибо (Том 2)

ЛЕТО 1914 ГОДА

XL. Воскресенье 26 июля. – Воскресный прием у Антуана; доктор Филип; дипломат Рюмель

В большой гостиной Антуана собралось уже человек шесть.

Войдя, Жак стал искать брата глазами. К нему подошел Манюэль Руа: Антуан сейчас вернется – он у себя в кабинете с доктором Филипом.

Жак пожал руку Штудлеру, Рене Жуслену и доктору Теривье, бородатому и веселому человечку, которого он в свое время встречал у постели больного г-на Тибо.

Какой-то человек высокого роста, еще молодой, с энергичными чертами лица, напоминавшими юного Бонапарта, громко разглагольствовал, стоя перед камином.

– Ну да, – говорил он, – все правительства заявляют с одинаковой твердостью и одинаковой видимостью искренности, что не хотят войны. Почему бы им этого не доказать, проявляя меньше непримиримости? Они только и говорят что о национальной чести, престиже, незыблемых правах, законных чаяниях… Все они как будто хотят сказать: "Да, я желаю мира, но мира, для меня выгодного". И это никого не возмущает! Столько людей походят на свои правительства: прежде всего заботятся о том, чтобы устроить выгодное дельце!.. А это все усложняет: ведь для всех выгоды быть не может; сохранить мир можно лишь при условии взаимных уступок…

– Кто это? – спросил Жак у Руа.

– Финацци, окулист… Корсиканец… Хотите, я вас познакомлю?

– Нет, нет… – поспешно ответил Жак.

Руа улыбнулся и, отведя Жака в сторону, любезно уселся подле него.

Он знал Швейцарию и, в частности, Женеву, так как несколько лет подряд в летние месяцы принимал там участие в гонках парусных судов. Жак на вопрос, чем он занимается, заговорил о своей личной работе – о журналистике. Он решил проявлять сдержанность и в этой среде не афишировать без надобности своих убеждений. Поэтому он торопился перевести разговор на войну: после того, что он слышал в прошлый раз, его заинтересовали воззрения молодого врача.

– Я, – сказал Руа, расчесывая кончиками ногтей свои тонкие черные усики, – думаю о войне, с осени тысяча девятьсот пятого года! А ведь тогда мне было всего шестнадцать лет: я только что сдал первый экзамен на степень бакалавра, кончал лицей Станислава… Несмотря на это, я очень хорошо понял в ту осень, что нашему поколению придется иметь дело с германской угрозой. И многие из моих товарищей почувствовали то же самое. Мы не хотим войны; но с того времени мы готовимся к ней, как к чему-то естественному, неизбежному.

Жак поднял брови:

– Естественному?

– Ну да: надо же свести счеты. Рано или поздно придется на это решиться, если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать!

Жак с неудовольствием заметил, что Штудлер быстро обернулся и направился к ним. Он предпочел бы с глазу на глаз продолжать свое маленькое интервью. По отношению к Руа он испытывал некоторую враждебность, но никакой антипатии.

– Если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать? – повторил Штудлер недружелюбным тоном. – Вот уж что меня ужасно злит, – заметил он, обращаясь на этот раз к Жаку, – так это мания националистов присваивать себе монопольное право на патриотизм! Вечно они стараются прикрыть свои воинственные поползновения маской патриотических чувств. Как будто влечение к войне – это в конечном счете некое удостоверение в любви к отечеству!

– Я просто восхищаюсь вами, Халиф, – с иронией заметил Руа. – Люди моего поколения не так трусливы, как вы: они более щекотливы. Нам в конце концов надоело терпеть немецкие провокации.

– Но ведь пока что речь идет только об австрийских провокациях… и к тому же направленных не против нас! – заметил Жак.

– Так что же? Вы, значит, согласились бы, в ожидании, пока придет наша очередь, наблюдать в качестве зрителя, как Сербия становится жертвой германизма?

Жак ничего не ответил.

Штудлер саркастически усмехнулся:

– Защита слабых?.. А когда англичане цинично наложили руку на южноафриканские золотые прииски, почему Франция не бросилась на помощь бурам, маленькому народу, еще более слабому и вызывающему еще большее сочувствие, чем сербы? А почему теперь мы не стремимся помочь бедной Ирландии?.. Вы полагаете, что честь совершения такого благородного жеста стоит риска столкнуть между собой все европейские армии?

Руа ограничился улыбкой. Он непринужденно обернулся к Жаку:

– Халиф принадлежит к тем славным людям, которые из-за преувеличенной чувствительности воображают о войне всякие глупости… и совершенно не считаются с тем, что она представляет собою в действительности.

– В действительности? – резко перебил Штудлер. – Что же именно?

– Да очень многое… Во-первых, закон природы, глубоко сидящий в человеке инстинкт, который нельзя выкорчевать, не искалечив самым унизительным образом человеческую натуру. Здоровый человек должен жить своей силой – таков его закон… Во-вторых, возможность для человека развивать в себе целый ряд качеств, очень редких, прекрасных… и очень укрепляющих душу!..

– Каких же? – спросил Жак, стараясь сохранять чисто вопросительную интонацию.

– Ну, – сказал Руа, вскинув свою маленькую круглую голову, – как раз те, которые я больше всего ценю: мужественную энергию, любовь к риску, сознание долга и даже больше – самопожертвование, когда ваша частная воля отдается на служение некоему коллективному действию, широкому, героическому… Вы не считаете разве, что человека молодого и сильного духом должно непреодолимо влечь к героизму?

– Да, – лаконически признал Жак.

– Прекрасная это вещь – доблесть! – продолжал Руа с победоносной улыбкой, причем глаза его заблестели. – Война для людей нашего возраста великолепный спорт: самый благородный спорт.

– Спорт, – возмущенно проворчал Штудлер, – за который расплачиваются человеческими жизнями!

– Ну и что же? – бросил ему Руа. – Ведь человечество размножается достаточно быстро: разве оно не может позволить себе время от времени такую роскошь, раз ему это необходимо?

– Необходимо?

– Гигиена народов периодически требует хорошего кровопускания. Если мирные периоды слишком затягиваются, на земле вырабатывается уйма токсинов, которые отравляют ее и от которых ей надо очиститься, как человеку, ведущему слишком сидячий образ жизни. Мне кажется, что в данный момент хорошее кровопускание особенно необходимо французской душе. И даже европейской. Необходимо, если мы не хотим, чтобы наша западная цивилизация погрязла в низости, пришла в упадок.

– По-моему, низость именно в том, чтобы уступать жестокости и ненависти! – заметил Штудлер.

– А кто говорит о жестокости? Кто говорит о ненависти? – возразил Руа, пожимая плечами. – Вечно одни и те же общие места, один и тот же нелепый трафарет! Уверяю вас, для людей моего поколения война вовсе не означает призыва к жестокости и еще меньше – к ненависти! Война – это не ссора двух человек, она выше индивидуумов: это смелое предприятие, в котором участвуют две нации… Великолепное предприятие! Спортивный матч в чистом виде! На поле битвы, совсем как на стадионе, сражающиеся люди – это игроки двух соперничающих команд: они не враги, они противники!

У Штудлера вырвался странный смех, похожий на ржание. Застыв на месте, созерцал он юного гладиатора темными, маловыразительными глазами, расширенные зрачки которых резко выделялись на светлом молочном фоне белка.

– У меня есть брат в Марокко, капитан, – миролюбивым тоном продолжал Руа. – Вы ничего не знаете об армии, Халиф! Вы и не подозреваете, какой дух царит среди молодых офицеров, вы не представляете себе их жизни, полной самоотречения, их морального благородства! Они – живой пример того, что может сделать бескорыстное мужество на службе великой идеи… Вашим социалистам полезно было бы пройти такую школу! Они увидели бы, что такое дисциплинированное общество, члены которого действительно посвящают всю свою жизнь коллективу и ведут почти аскетическое существование, в котором нет места никакому низменному тщеславию!

Руа склонился к Жаку, словно призывая его в свидетели. Он устремил на него открытый и честный взгляд, и Жак почувствовал, что молчать дольше было бы недостойно.

– Я думаю, что все это так, – начал он, взвешивая слова. – По крайней мере, среди молодых кадров колониальной армии… И нет более волнующего зрелища, чем люди, стоически отдающие жизнь за свой идеал, каков бы он ни был. Но я думаю также, что эта мужественная молодежь – жертва чудовищной ошибки: она совершенно искренне считает, что посвятила себя служению благородному делу, а на самом деле она просто служит Капиталу… Вы говорите о колонизации Марокко… Так вот…

– Завоевание Марокко, – отрезал Штудлер, – это не что иное, как "деловое предприятие", "комбинация" широкого размаха!.. И те, кто идет туда умирать, просто обмануты! Им ни на мгновение не приходит в голову, что они жертвуют своей шкурой ради разбоя!

Руа бросил в сторону Штудлера взгляд, мечущий молнии. Он был бледен.

– В нашу гнилую эпоху, – воскликнул он, – армия остается священным прибежищем, прибежищем величия и…

– А вот и ваш брат, – сказал Штудлер, коснувшись руки Жака.

В комнату только что вошел доктор Филип, а за ним Антуан.

Жак не знал Филипа. Но он столько наслышался о нем от брата, что с любопытством оглядел старого врача с козлиной бородкой, который приближался своей подпрыгивающей походкой, в альпаковом пиджачке, слишком широком и висевшем на его худых плечах, словно тряпье на чучеле. Его маленькие блестящие глазки, скрытые, как у пуделя, под чащей густых бровей, рыскали направо и налево, ни на ком не задерживаясь.

Разговоры прекратились. Все по очереди подходили, чтобы поздороваться с учителем, равнодушно протягивавшим для пожатия свою мягкую руку.

Антуан представил ему брата. Жак почувствовал на себе пристальный испытующий взгляд, дерзкий, но, быть может, скрывающий за этой дерзостью величайшую застенчивость.

– А, ваш брат… Ладно… Ладно… – прогнусавил Филип, пожевывая нижнюю губу и с интересом глядя на Жака, словно он был отлично знаком с малейшими деталями его характера и жизни. И тотчас же, не спуская глаз с молодого человека, добавил: – Мне говорили, что вы часто бывали в Германии. Я тоже. Это интересно.

Разговаривая, он все время подвигался вперед и подталкивал Жака, так что вскоре они очутились одни у окна.

– Германия, – продолжал он, – всегда была для меня загадкой… Ведь правда? Страна крайностей… непредвиденного… Есть ли в Европе человеческий тип, более миролюбивый по-своему, чем немец? Нет… А с другой стороны, милитаризм у них в крови…

– Однако немецкие интернационалисты одни из самых активных в Европе, осмелился вставить Жак.

– Вы полагаете? Да… Все это очень интересно… Тем не менее, вопреки всему, что я до сих пор думал, кажется, судя по событиям последних дней… Говорят, на Кэ-д'Орсе вообразили, будто можно рассчитывать на примирительную инициативу Германии. Просто удивительно… Вы говорите: немецкие интернационалисты…

– Ну да… В Германии, если не считать военных кругов, вы сразу замечаете почти всеобщую нелюбовь к армии и национализму… Ассоциация защиты международного мира – исключительно деятельная организация; членами ее состоят виднейшие представители германской буржуазии, и она куда более влиятельна, чем наши французские пацифистские лиги… Нельзя забывать, что именно в Германии такой ярый социалист, как Либкнехт, после того как его бросили в тюрьму за брошюру об антимилитаризме, мог быть избран в прусский ландтаг, а затем и в рейхстаг. Вы думаете, у нас какой-нибудь известный антимилитарист мог бы попасть в палату и заставить себя слушать?

Филип посапывал, внимательно прислушиваясь к тому, что говорил Жак.

– Ладно… Хорошо… Все это очень интересно… – И без всякого перехода: – Я долгое время считал, что интернационализм капиталов, кредита, крупных предприятий, – поскольку он принуждает все страны участвовать в малейших локальных конфликтах, – станет новым и решающим фактором всеобщего мира… – Он улыбнулся и погладил бороду. – Это все умозрительные выкладки, – заключил он загадочно.

– Жорес тоже так думал; он и теперь так думает.

Филип сделал гримасу.

– Жорес… Жорес рассчитывает и на то, что влияние масс может предотвратить войну… Умозрительные выкладки… Легко можно представить себе воинственное, боевое народное движение… Но народное движение, построенное на рассудительности, воле, чувстве меры, необходимых для поддержания мира… – Затем, помолчав, он добавил: – Может быть, те, кто, как я, испытывает отвращение к войне, повинуются, в сущности, своим личным побуждениям, так сказать, органически им свойственным… их внутренней конституции противна идея войны… Может быть, с научной точки зрения было бы правильно рассматривать инстинкт разрушения как естественный. Это, по-видимому, находит подтверждение у биологов… Видите ли, – продолжал он, еще раз переменив тему, – комичнее всего то, что среди настоящих и подлинно важных европейских проблем, которые надо внимательно изучать, для того чтобы их разрешить, я не вижу ни одной, буквально ни одной… которую можно было бы разрубить одним ударом, как гордиев узел, покончить с ней путем войны… Что же получается?

Он улыбнулся. Его слова, казалось, никогда не были связаны с тем, что он только что сам сказал или услышал. Его глаза под густыми бровями сверкали лукаво, у него все время был такой вид, точно он сам себе рассказывает какую-то забавную историю и с него вполне достаточно, если он один наслаждается ее солью.

– Мой отец был офицер, – продолжал он. – Он проделал все кампании Второй империи. Меня вечно пичкали военной историей. И вот могу сказать, что стоит только разобраться в происхождении конфликта, его истинных причинах всегда поражаешься, насколько он лишен элемента необходимости. Это очень интересно. Если взглянуть из некоторого отдаления, то в новое время не найдешь, кажется, ни одной войны, которой нельзя было бы очень легко избегнуть – стоило лишь двум-трем государственным деятелям проявить простой здравый смысл или волю к миру. И это еще не все, Чаще всего оказывается, что обе воюющие стороны поддались ничем не оправданному чувству недоверия и страха, потому что не знали истинных намерений противника… В девяти случаях из десяти народы бросаются друг на друга только из страха. – Он словно закашлялся коротким и тотчас оборвавшимся смехом. – Совсем как пугливые прохожие, которые, встречаясь ночью, не решаются поравняться друг с другом и в конце концов бросаются друг на друга… потому, что каждый считает, что другой намеревается на него напасть… потому, что каждый предпочитает бросок, даже таящий в себе опасность, колебаниям и неуверенности… Это уж совсем смешно… Взгляните-ка сейчас на Европу: она во власти каких-то призраков. Все державы боятся. Австрия боится славян и боится потерять свой престиж. Россия боится германцев и боится, чтобы ее пассивность не сочли признаком слабости. Германия боится нашествия казаков и боится оказаться в окружении. Франция боится германских вооружений, а Германия вооружается превентивно, и тоже из страха… И все отказываются проявить малейшую уступчивость в интересах мира, потому что им страшно, как бы не подумали, что они боятся.

– А к тому же, – сказал Жак, – империалистические правительства отлично видят, что страх работает на них, и старательно поддерживают его! Политику Пуанкаре, французскую внутреннюю политику последних месяцев, можно определить так: методическое использование страха всей нации…

Филип, не слушая его, продолжал:

– А самое отвратительное… (Он засмеялся коротким смехом.)… нет, самое комичное – это то, что все государственные деятели изо всех сил стараются скрыть этот свой страх, выставляя напоказ всевозможные благородные чувства, смелость…

Он прервал свою речь, заметив, что к ним приближается Антуан в сопровождении какого-то человека лет сорока, которого Леон только что ввел в гостиную.

Оказалось, что это Рюмель.

У него был такой представительный вид, как будто его нарочно создали для официальных церемоний. Массивная голова была откинута назад, словно под тяжестью пышной гривы, светлой и уже слегка седеющей. Густые короткие усы с сильно приподнятыми кончиками придавали некоторую рельефность его плоскому жирному лицу. Глаза были довольно маленькие, заплывшие, но подвижные зрачки какой-то фаянсовой голубизны озаряли двумя живыми искрами эту по-римски торжественную маску. Все вместе придавало ему довольно характерный облик, и можно было представить себе, как использует его в свое время какой-нибудь фабрикант бюстов для субпрефектур.

Антуан представил Рюмеля Филипу, а Жака – Рюмелю. Дипломат склонился перед старым врачом как перед современной знаменитостью; затем с вежливой предупредительностью пожал руку Жака. Казалось, он раз навсегда сказал себе: "Для человека, находящегося на виду, простота манер – это лишний козырь".

– Бесполезно рассказывать вам, дорогой мой, о чем мы беседовали, начал атаку Антуан, положив ладонь на рукав Рюмеля, который улыбался любезно и снисходительно.

– Вы, сударь, располагаете, разумеется, такими сведениями, которых у нас нет, – произнес Филип. Он внимательно осматривал Рюмеля своими хитрыми глазками. – Что касается нас, профанов, то, надо признаться, чтение газет…

Дипломат сделал неопределенный жест:

– Не думайте, господин профессор, что я осведомлен много лучше вашего… – Он убедился, что его шутка вызвала улыбку, и продолжал: – А вообще я не думаю, что следует представлять себе вещи в особенно мрачном свете: мы вправе – даже обязаны – утверждать, что сейчас имеется гораздо больше оснований для спокойной уверенности, чем для того, чтобы отчаиваться.

– И слава богу, – заметил Антуан.

Он устроил так, что Филип и Рюмель приблизились к другим гостям и уселись посредине комнаты.

– Основания для спокойной уверенности? – с сомнением произнес Халиф.

Рюмель обвел своими голубыми глазами присутствующих, которые окружили его кольцом, и задержал их на Штудлере.

– Положение серьезное, но преувеличивать не следует, – заявил он, немного откинув голову. И тоном государственного мужа, который обязан подбадривать общественное мнение, он с силой произнес: – Запомните, что элементы, благоприятствующие сохранению мира, все же преобладают!

– Например? – продолжал спрашивать Штудлер.

Рюмель слегка нахмурился. Настойчивость этого еврея раздражала его; он ощутил в ней глухое недоброжелательство.

– Например? – повторил он, словно ему оставалось только выбирать. – Ну, во-первых – англичане. Центральные державы с самого начала встретили в Foreign office[1]1
  Министерство иностранных дел (англ.).


[Закрыть] энергичное сопротивление…

– Англия? – прервал Штудлер. – Уличные столкновения в Белфасте! Кровавые мятежи в Дублине! Печальный провал ирландской конференции в Бекингеме! В Ирландии начинается форменная гражданская война… Англия парализована ударом ножа в спину!

– Ну, это не более как заноза в пятке, уверяю вас!

– Господина Антуана просят к телефону, – сказал Леон, появляясь в дверях.

– Скажите, что я занят, – сердито крикнул Антуан.

– Англия еще и не то видала! – продолжал Рюмель. – Ах, если бы вы знали, как я, хладнокровие сэра Эдуарда Грея…[2]2
  …хладнокровие сэра Эдуарда Грея… – Грей оф Фалладон Эдуард, виконт (1862-1933) – министр иностранных дел Великобритании в 1905-1916 гг.


[Закрыть] Это замечательный тип дипломата, – продолжал он, избегая глядеть на Штудлера и обращаясь в сторону Филипа и Антуана. – Старый сельский аристократ, у которого совершенно особое представление о том, каковы должны быть международные отношения. Он разговаривает со своими европейскими коллегами не как официальное лицо, а как джентльмен с людьми своего круга. Я знаю, что он лично был шокирован тоном ультиматума. Вы могли убедиться, что он тотчас же начал действовать с большой твердостью, одновременно увещевая Австрию и рекомендуя умеренность Сербии. Судьбы Европы отчасти находятся в его руках, а это самые лучшие, самые честные руки.

– Германия все время отвечала ему отказом… – опять прервал Штудлер.

Рюмель не дал ему договорить:

– Осторожная и вполне понятная позиция нейтралитета, которую заняла Германия, сначала могла служить препятствием для английского посредничества. Но сэр Эдуард Грей не признает себя побежденным и, – я могу говорить, раз это завтра, а может быть, и сегодня вечером появится в прессе, – Foreign office подготовляет совместно с Кэ-д'Орсе новый проект, который может оказаться решающим для мирной ликвидации конфликта. Сэр Эдуард Грей предполагает немедленно устроить в Лондоне совещание германского, итальянского и французского послов для обсуждения всех спорных вопросов.

– А пока будут продолжаться благородные хождения окольными путями, сказал Штудлер, – австрийские войска займут Белград!

Рюмель дернулся, словно его укололи булавкой.

– Но, сударь, я полагаю, что и в данном случае вы плохо осведомлены! Несмотря на видимость военных демонстраций, ничто не доказывает, что между Австрией и Сербией происходит что-либо более серьезное, чем простые маневры… Не знаю, придаете ли вы цену капитальнейшему факту: до настоящего времени ни одному европейскому правительству не было передано дипломатическим путем официальное объявление войны! Более того: сегодня в полдень сербский посол в Австрии все еще находился в Вене! Почему? Потому что он служит посредником в активном обмене мнениями между обоими правительствами. Это очень хороший признак. Раз переговоры продолжаются!.. Впрочем, даже если бы действительно последовал разрыв дипломатических отношений и даже если бы Австрия решилась объявить войну, я имею основания считать, что Сербия, уступая разумным влияниям, отказалась бы от неравной борьбы трехсот тысяч человек против миллиона пятисот тысяч и что ее армия начала бы отступать, не принимая боя… Не забывайте, – добавил он с улыбкой, – пока не заговорили пушки, слово принадлежит дипломатам…

Взгляды Антуана и Жака встретились, и Антуан заметил в глазах брата весьма непочтительный огонек: очевидно было, что Жак не слишком высокого мнения о Рюмеле.

– Вам, наверное, было бы труднее, – вставил с улыбкой Финацци, – найти основания для оптимизма в поведении Германии?

– Почему же? – возразил Рюмель, окинув окулиста быстрым, пронизывающим взглядом. – В Германии влияние воинственно настроенных элементов, которое отрицать не приходится, уравновешивается другими влияниями, имеющими большое значение. Поспешное возвращение кайзера, – он сегодня ночью будет в Киле, по-видимому, изменит политическую ориентацию последних дней. Известно, что кайзер будет до конца возражать против риска, связанного с европейской войной. Все его личные советники – убежденные сторонники мира. А одним из тех его друзей, к мнению которых он особенно охотно прислушивается, является князь Лихновский, германский посол в Лондоне, я имел в свое время честь познакомиться с ним в Берлине: это человек рассудительный, осторожный и пользующийся в настоящее время большим влиянием при германском дворе… Имейте в виду: вступая в войну, Германия рискует очень многим! Если границы ее окажутся блокированными, империя в буквальном смысле слова подохнет с голоду. Раз Германия не сможет получать из России зерно и скот, то не сталью же, не углем, не машинами прокормит она свои четыре миллиона мобилизованных и шестьдесят три миллиона прочего населения!

– А что им помешает покупать в другом месте? – возразил Штудлер.

– То, что им придется платить золотом, ибо немецкие бумажные деньги очень скоро перестали бы приниматься за границей. Ну так вот, расчет сделать очень легко: германский золотой запас всем хорошо известен. Уже через несколько недель Германия не сможет продолжать вывоз золота, который придется производить ежедневно; и тогда наступит голод!

Доктор Филип засмеялся коротким гнусавым смехом.

– Вы с этим не согласны, господин профессор? – спросил Рюмель тоном вежливого удивления.

– Согласен… Согласен… – пробормотал Филип добродушным тоном. – Но я боюсь, не есть ли это… чисто умозрительная выкладка?

Антуан не мог удержаться от улыбки. Он давно уже знал это выражение патрона: "Чисто умозрительная выкладка" в его устах означало: "идиотство".

– Все, что я здесь высказал, – уверенным тоном продолжал Рюмель, подтверждается всеми экспертами. Даже немецкие экономисты признают, что сырьевая проблема в военное время для их страны неразрешима.

Руа с живостью вмешался в разговор:

– Поэтому германский генеральный штаб и полагает, что единственный шанс Германии – это молниеносная и полная победа: если победа запоздает хоть на несколько недель, Германия – это всем известно – вынуждена будет капитулировать.

– Если бы еще она была уверена в своих союзниках! – прокартавил, лукаво усмехаясь в бороду, доктор Теривье. – Но Италия!..

– По-видимому, Италия действительно приняла твердое решение сохранять нейтралитет, – подтвердил Рюмель.

– А что касается австрийской армии… – добавил Руа с презрительной гримасой, сделав иронический жест рукой, словно перебрасывая что-то через плечо.

– Нет, нет, господа, – продолжал Рюмель, довольный, что нашел поддержку. – Повторяю вам: не следует преувеличивать опасность… Послушайте: не раскрывая государственной тайны, я могу вам сообщить следующее. Как раз в настоящий момент в Петербурге происходит свидание министра иностранных дел его высокопревосходительства господина Сазонова с австрийским послом, и от этого свидания ожидают многого. Так вот, разве один тот факт, что на такой разговор без всяких посредников согласились обе стороны, не указывает на обоюдное желание избежать каких бы то ни было военных демонстраций?.. С другой стороны, нам известно, что предстоят новые попытки посредничества… Со стороны Соединенных Штатов… Со стороны папы…

– Папы? – переспросил Филип с самым серьезным видом.

– Ну да, папы, – подтвердил юный Руа; сидя верхом на стуле и скрестив руки под подбородком, он Старался не упустить ни единого слова из того, что говорил Рюмель.

Филип не решался улыбнуться, но его зоркие глазки так и светились насмешкой.

– Вмешательство папы? – повторил он. И затем с кротким видом добавил: Боюсь, что это тоже умозрительная выкладка.

– Вы ошибаетесь, господин профессор. Вопрос этот стоит в порядке дня. Категорического вето святого отца было бы достаточно, чтобы решительным образом остановить старого императора Франца-Иосифа и вернуть австрийские войска в пределы Австрии. Все министерства иностранных дел это отлично знают. И в настоящее время в Ватикане происходит отчаяннейшая борьба различных влияний. Кто одолеет? Добьются ли немногие сторонники войны, чтобы папа воздержался от каких бы то ни было увещеваний? Сумеют ли многочисленные друзья мира побудить его к вмешательству?

Штудлер саркастически хихикнул:

– Жаль, что у нас нет посла в Ватикане! Он бы посоветовал его святейшеству раскрыть Евангелие…

На этот раз Филип улыбнулся.

– Господин профессор скептически относится к папскому влиянию, констатировал Рюмель с оттенком неудовольствия и иронии.

– Патрон всегда скептик, – пошутил Антуан, бросив своему учителю взгляд сообщника, полный уважения и симпатии.

Филип обернулся к нему и лукаво сощурил глаза.

– Друг мой, – сказал он, – признаюсь и это, наверное, тяжелый симптом старческого слабоумия, – что мне становится все труднее и труднее составить себе какое-то определенное мнение… Кажется, еще никто никогда не доказывал мне чего-либо так, чтобы кто-нибудь другой не мог доказать совершенно обратного с тою же силой и очевидностью. Вероятно, это вы и называете моим скептицизмом? Впрочем, в данном случае вы совершенно ошибаетесь. Я склоняюсь перед компетентностью господина Рюмеля и так же, как любой другой, чувствую всю силу его аргументации…

– Однако… – со смехом начал Антуан.

Филип улыбнулся.

– Однако, – подхватил он, с силою потирая руки, – в моем возрасте трудно рассчитывать на торжество разума… Если мир не зависит больше от здравого смысла людей, значит, он очень болен!.. Впрочем, – тотчас же добавил он, – это вовсе не основание для того, чтобы сидеть сложа руки. Я целиком одобряю усилия дипломатов, которые из кожи вон лезут. Всегда нужно из кожи вон лезть, как будто действительно можно что-то сделать. Таков наш принцип в медицине, не правда ли, Тибо?

Манюэль Руа с досадой разглаживал пальцами свои усики. Ничто так не раздражало его, как обветшалые парадоксы старого учителя.

Рюмель, которому тоже не нравился этот академический скептицизм, упорно глядел в сторону Антуана; и как только их взгляды встретились, сделал ему знак, напоминая об истинной цели своего визита: о впрыскивании.

Но в этот момент Манюэль Руа, обратившись к Рюмелю, заявил без всяких обиняков:

– Плохо то, что, если дело обернется худо, Франция окажется неподготовленной. Ах, если бы мы располагали сейчас могучей военной силой… подавляющей…

– Неподготовленной? А кто вам это сказал? – возразил дипломат, выпрямляясь с решительным видом.

– Ну, мне кажется, что разоблачения Юмбера[3]3
  Юмбер Шарль (1866-1927) – французский буржуазный политический деятель. Накануне первой мировой войны заседал в сенате; в годы войны издавал газету «Журналь», где вел яростную кампанию за укрепление французской армии.


[Закрыть] в сенате недели три тому назад довольно четко обрисовали положение.

– Ах, оставьте! – воскликнул Рюмель, чуть-чуть пожав плечами. – Факты, которые "разоблачил", как вы выразились, сенатор Юмбер, ни для кого не были тайной и вовсе не имеют того значения, которое пыталась им придать известного рода пресса… Наивно было бы думать, что французский пиупиу[4]4
  Пиупиу – фамильярное прозвище французского пехотинца в период первой мировой войны.


[Закрыть] обречен идти на войну босоногим, как солдат Второго года Республики…[5]5
  …идти на войну босоногим, как солдат Второго года Республики… – По календарю Великой французской революции Второй год Республики – это 1793-1794 гг., время героической борьбы революционной Франции против войск монархической коалиции.


[Закрыть]

– Но я имею в виду не только сапоги… Тяжелая артиллерия, например…

– А знаете ли вы, что многие специалисты, притом из наиболее авторитетных, совершенно отрицают полезность этих дальнобойных орудий, которыми увлекаются в германской армии? Так же обстоит и с пулеметами, которыми у них отягощена пехота…

– А как они устроены, пулеметы? – прервал Антуан.

Рюмель рассмеялся.

– Это нечто среднее между ружьем и адской машиной, которую устроил Фиески[6]6
  Фиески Джузеппе (1790-1836) – произвел покушение на французского короля Луи-Филиппа в 1835 г.


[Закрыть], помните, тот самый, что совершил неудачное покушение на Луи-Филиппа… В теории, когда речь идет об учениях на полигоне, – это ужасные орудия. Но на практике! Говорят, они портятся от малейшей песчинки…

Затем он продолжал более серьезным тоном, обернувшись к Руа:

– По мнению специалистов, самое важное – это полевая артиллерия. Так вот, наша значительно превосходит немецкую. У нас больше семидесятипятимиллиметровых орудий, чем у немцев семидесятисемимиллиметровых, и к тому же их семьдесят семь миллиметров не выдерживают сравнения с нашими семьюдесятью пятью… Не тревожьтесь, молодой человек… Факт тот, что за последние три года Франция сделала значительные успехи. Все проблемы концентрации войск, использования железных дорог, снабжения армии сейчас разрешены. Если бы пришлось воевать, поверьте, Франция была бы в отличном положении. И нашим союзникам это хорошо известно!

– Вот это и опасно! – пробормотал Штудлер.

Рюмель надменно поднял брови, словно мысль Халифа представлялась ему совершенно непонятной. Но Жак поддержал Штудлера: